Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Б.П. Мало что Андрей Платонов так сильно любил, как паровозы. Его отец был машинистом и слесарем. От него сыну досталась «нерушимая» любовь к поездам. «Кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу», – писал Платонов в «Автобиографическом письме». Он был пролетарским писателем и с юности мечтал, что коммунизм не только внесет изменения в социальную жизнь народа, но изменит облик земли, преобразит космос. Солнце, которое раньше закрывалось тенью капитализма, будет работать для всех, перестанут умирать дети, а животные, сбросив бремя векового угнетения, будут нам братьями. И может быть, даже станут разумными.

В маленьком рассказе «Корова» есть все, что он так любил: и паровозы, и отец, и животное, которое стало братом. А еще Платонов через своего героя, маленького Васю, напоминает нам, чтó мы теряем, когда становимся взрослыми: любопытство и сострадание.

Любопытство маленьких людей и больших

Б.П. Главный герой рассказа «Корова» – мальчик Вася Рубцов. Отец его работает на железной дороге, но не машинистом, как у самого Платонова, а путевым железнодорожным сторожем. Он должен сигнальным фонарем провожать поезда. Домик, где живет Вася с родителями, стоит прямо у железнодорожного полотна на полустанке. А на маленьком дворе у дома – сарай, в котором живет их корова.

Рассказ начинается с того, что Вася приходит к корове в гости и разговаривает с ней. Корова ютится там в небольшом уголке, рядом с дровами, сеном и всякой рухлядью: сундуками, прогоревшей самоварной трубой, стулом без ножек. Вася ходит к корове каждый день, и вот сегодня тоже пришел погладить и побыть с ней, потому что она тоскует. Дело в том, что вчера ее сын, теленок, подавился чем-то, и у него стала идти изо рта желчь. Отец побоялся, что теленок умрет, и повел его с утра на станцию показать ветеринару. Наступил вечер, а отца все нет. Корова беспокоится.

Нужно сказать, что Вася корову очень любил и уважал. Ему нравились ее добрые большие глаза и большое худое тело, «которое было таким потому, что свою силу корова не собирала для себя в жир и в мясо, а отдавала ее в молоко и в работу». Когда корова не пахала или не возила что-то на своей спине, ей надо было беспрерывно жевать сено: сухую однообразную траву, чтобы в ней постоянно рождалось молоко, которого должно было хватать на целое семейство: и теленку, и Васе, и его родителям. Вася понимал, как ей бывает тяжело, и приходил, чтобы побыть рядом, поддержать, немного разделить ее долю.

Вася говорит корове (у которой даже имени своего не было): «Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет».

Погладив корову, Вася вышел из сарая, и мать дала ему сигнальный фонарь. «Скоро четыреста шестой пойдет, – сказала она, – ты его проводи. Отца-то что-то не видать…» И Вася отправился провожать поезд, делать отцовскую работу. Ему, конечно, было несколько досадно, да и уроки надо было готовить. И потом – рано вставать в школу. Но что тут поделаешь…

Учиться Васе нравилось, он был очень любознательный. В рассказе говорится, что его мучило, если он видел какой-либо предмет и не понимал, как он устроен. Он пытался во всем разобраться. А еще в школе он узнал, какой мир огромный. Вася в своей жизни еще нигде не успел побывать, только на станции и в колхозе, где он учился. А в школе ему рассказали, что есть «Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки – Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане – все это волновало Васю и влекло к себе, – пишет Платонов. – Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним». Когда мимо проезжали поезда, Вася всегда с какой-то радостью смотрел в лица людей, глядящих из окон, и думал: кто они такие, куда едут, чем живут?..

Ф.Ж. Я восхищаюсь любопытством Васи. Если честно, даже ему завидую. Одна из тем, которая волнует меня сейчас как специалиста, – куда девается наше любопытство. Почему с возрастом оно пропадает, становится меньше? Можно ли его усилить и сохранить? Любопытство нам нужно для того, чтобы развиваться, не умереть со скуки. Думаю, что прямая противоположность любопытства – это депрессия. Состояние, в котором ничего не интересно, ничего не хочется, разве только исчезнуть.

У меня есть парочка мыслей о том, куда девается любопытство и откуда оно берется.

1. Отсутствие базовых благ.

Когда нет чувства опоры, защиты, когда не хватает тепла, света, еды, воды и теплой постели, о каком любопытстве может идти речь? Остается думать только о выживании. Поэтому, если вы судите себя за то, что нелюбопытны, задайте себе вопрос: «Все ли базовые потребности у меня закрыты? Чувствую ли я себя надежно и безопасно?»

2. Перенасыщение.

В детстве любопытство похоже на маленького дикого зверька. Он везде сует свой нос, а мы знаем, что это не всегда хорошо кончается. Любопытство может приводить к удивительным, ярким открытиям, а может – к разочарованию. Оно не гарантирует нам удовольствия. Со временем зверек становится сытым, осторожным, и любопытство постепенно исчезает. Он предпочитает выбирать то, что понятно и очевидно. Это как пробовать сникерс. Первый раз думаешь: «Вау, как вкусно!» – но, когда съел сто батончиков за день, решаешь, что это был последний сникерс в твоей жизни.

На самом деле, такое отношение абсолютно нормально. Если мы будем долго испытывать любопытство к знакомым предметам или восхищаться сникерсом, то вскоре обнаружим, что все друзья уже нашли себе вторую половинку и уехали на Бали, а мы до сих пор сидим где сидели со своим любимым батончиком (на самом деле, я не вижу здесь ничего плохого). Просто нашему внутреннему исследователю нужны новые впечатления. Не зря самые любопытные из любопытных открывают для себя космос и океан.

3. Внешние и внутренние страхи.

Любопытство может подавляться социальным давлением. Взрослые люди, которые исчерпали свое любопытство, начинают проецировать и транслировать свои идеи на любопытство других. Начинается конфликт внутреннего ребенка и запуганного взрослого. Интерес как состояние в целом похож на страх; отличие в том, что если страх вызывает оцепенение или желание бегства от источника волнения, то интерес побуждает двигаться к нему навстречу. Это может быть какой-то объект или опыт.

4. Избегание скуки.

Очень жаль, что в школе нас не учат скучать. Мне кажется, это очень важно, ведь скука – друг любопытства.

Б.П. У нас что сегодня: русский, математика… и урок скуки?

Ф.Ж. Урок скуки, да. Почему скука избегается? Потому что она вызывает фрустрацию и непонятно, что с ней делать. Мне кажется, многие прикольные штуки на нашей планете родились, когда люди просто разрешили себе поскучать. Кто-то придумал танцы, шампанское или баскетбольный мяч, когда подумал: «Как же скучно, мы все время только рыбачим!»

Б.П. Почему мы не танцуем?

Ф.Ж. Почему не дергаем телами, ногами? Мой манифест: давайте учиться скучать. Отдавайтесь скуке хотя бы на десять минут в день.

Б.П. Какие у тебя есть предложения, как возвращать любопытство уже взрослым людям?

Ф.Ж. Можно, например, разрешить себе поскучать, поставить жизнь на паузу. Обычно когда мы начинаем скучать, то сразу хватаемся за понятные и известные вещи: книга, сериал… А если просто сидеть на стуле, то что-то обязательно случится, что-то, возможно, интересное и важное.

Есть такая мадам по имени Джулия Кэмерон. Она написала книжку под названием «Путь художника», в которой встречается классный тезис. Джулия пишет, что нужно заниматься только такими делами, которые либо вызывают сопротивление, либо, наоборот, сильное возбуждение и любопытство. Не нужно брать то, что нейтрально, что не вызывает никаких чувств и эмоций. Я с ней согласен. В сопротивлении тоже есть своя энергия. Если ты сидишь и постоянно думаешь: «Я не пойду на танцы, потому что плохо танцую», я бы предложил идти и танцевать. Мысль о танцах вызывает сопротивление, значит здесь что-то есть, что-то важное.

Б.П. Однажды поздним летом мы с Филиппом Григорьевичем участвовали в арт-фестивале на острове Ольхон и занимались там танцем буто. Это японский танец, перформативный и довольно страшный. Он возник в Японии во второй половине ХХ века, явно носил на себе печать войны и исследовал темы смерти и рождения.

На одном из занятий мы делали упражнение. Группой в десять человек мы медленно ходили по небольшому залу. Нам нужно было идти так, будто на голове стоит большая чаша, доверху налитая водой, которая не должна расплескаться. Плавно передвигаясь, каждый из нас должен был с кем-то встретиться взглядом, потом медленно, не отводя глаз, опуститься на пол и лечь. И только когда лоб касался пола, можно было разорвать связь и закрыть глаза, чтобы через мгновение начать медленно подниматься и искать нового партнера.

Размявшись в зале, мы пошли к Байкалу. Справа от Скалы Шаманки есть небольшая бухта, часть Сарайского пляжа, к которой спускается сосновая роща под названием Шаманский лес. Реликтовые сосны и лиственницы стоят там на полупесчаном грунте под углом в сорок пять градусов. А между ними ходят коровы. Мы поднялись на самый верх рощи, где растет первый ряд сосен и сквозь сучья внизу виден синий Байкал. Наш мастер поставил задачу – спуститься по склону вниз и дойти до воды за час. Если разбежаться, это пространство можно было преодолеть за тридцать секунд, но спускаться мы должны были так же плавно, как двигались в зале. Но теперь уже не искать взгляды людей, а встречаться с предметами окружающего мира и входить с ними в молчаливый диалог.

Мы сняли ботинки и носки, остались в том, что не страшно выпачкать, и начали движение. Делаешь шаг, находишь глазами цветок и начинаешь опускаться на землю, не сводя с него глаз. Долго-долго, медленно опускаешься к цветку, пока не ляжешь рядом, не закроешь глаза. Потом делаешь переворот по склону вниз, поднимаешься и ищешь новый предмет. Замечаешь шишку – ложишься, глядя на нее, замечаешь тучку, замечаешь волну на Байкале… По сути, мы не шли, а медленно катились через Шаманский лес к пляжу.

Мне кажется, что никогда до этого я не был в таких близких отношениях с природой. Я узнал, как выглядит ромашка снизу. Когда смотришь на нее, уткнувшись носом в песок, она выглядит, как мохнатый пляжный зонт. Кора дерева нависает над тобой скалой, а на ней – живопись: вытянутые шеи Амадео Модильяни. Я узнал Шаманский лес не только глазами, но всем телом, перекатываясь по нему в течение часа. И если вначале я чувствовал городскую брезгливость, выбирая место, куда удобнее прилечь, то через двадцать минут я стал уже с каким-то сладострастием принимать камни и коряги в бока и спину, пробовать песок на вкус. Мои руки тонули во мху и земле, ветки оставляли царапины, а я наслаждался. Разве что коровьи «мины» я предпочитал обойти, приподнимаясь на локте.

Есть удивительная черта человеческого восприятия, которую знают все, кто занимается перформансом. Когда артист, находясь в повседневном пространстве, меняет «способ существования», например, просто стоит посреди улицы, замерев как статуя, или медленно идет с отрешенным лицом, глядя в одну точку, окружающие люди перестают видеть в нем человека и воспринимают исключительно как арт-объект. Могут громко и беззастенчиво обсуждать его, стоя рядом, и даже трогать.

– Я нахожусь на берегу Байкала, – заливаясь смехом, по-репортерски кричала в телефон женщина с пляжа, когда десять грязных танцоров буто появились на горизонте. Она позвонила кому-то по видеосвязи, чтобы поделиться впечатлениями. – Кажется, начинается зомби-апокалипсис, нужно срочно эвакуировать Иркутск. – Отсмеявшись, она начала новую серию: – Похоже, это именно те последствия коронавируса, которые скрывали от нас медики…

Две серферши на пляже тоже бросили свои дела и стали громко нас обсуждать.

– Я знаю, что это, – сказала одна.

– Наркоманы?

– Нет, это современное искусство.

И дальше она выдала определение, которое, кажется, нужно внести во все учебники.

– Современное искусство, – сказала она, – это такая хрень, которая с первого взгляда кажется смешной, а если долго смотреть – становится пипец как страшно.

Я старался не обращать на них внимание, я общался с голубем. У него оказался ярко-оранжевый глаз, а когда я лег на землю, то увидел, как сложно устроено оперение его брюшка. Через час мы дошли до воды, сбросили с себя одежду и вошли в четырнадцатиградусный Байкал. Если бы меня тогда спросили, как вернуть любопытство городскому человеку, я бы сказал: попробуйте буто в лесу. Только предупредил бы: на дискотеку потом идти не советую – царапины будут чесаться.

Ф.Ж. Тогда же на Байкале наш преподаватель Артем Марков дал нам задание: «Разрешите своему вниманию блуждать, пока оно за что-то не зацепится». Помню, как мы сидели в зале, стены которого были сделаны из дерева, а на полу постелен танцевальный линолеум. Мы позволили нашему вниманию хаотично летать по комнате. В какой-то момент случалась магия – внимание на чем-то решало задержаться. Помню, я долго смотрел на какую-то тень, на то, как свет падает на рояль, и не мог оторваться. Я просто залип, это было круче сериала «Эйфория». И в школе, и в университете нас учат концентрировать внимание. Майндфулнесс (практика на внимание и осознанность) присутствует в каждом современном психологическом подходе, который затрагивает тему работы со стрессом. И там обязательно будет момент, когда надо отпустить внимание и разрешить голове думать о чем угодно, никак не контролировать этот процесс. Это очень расслабляет.

Б.П. Прибывает поезд, четыреста шестой, который Вася ждал с фонарем. Это был тяжелый товарняк, медленно тащивший длинную вереницу вагонов. Вася слышит, как «бьется» паровоз в голове состава, а колеса его буксуют. Ему не хватает сил, чтобы заехать в горку.

То есть паровоз для него такое же живое и нуждающееся в поддержке существо, как и корова. Когда Вася подошел к паровозу, он увидел, что помощник машиниста сыплет песок на рельсы перед поездом, чтобы колеса схватывали. Вася говорит ему: давай я буду сыпать, а ты помогай паровозу. «А сумеешь?» – спрашивает его помощник.

Вася даже не стал отвечать на этот вопрос. Он не только мог сыпать песок на рельсы, он, как окажется потом, не хуже механика знал, как устроен паровоз.

В этой сцене мне очень нравится, как Вася отчитывает машиниста за то, что тот мало взял песка и что в цилиндре у него дырка. Почти учит его мастерству, которое сам приобрел, помогая отцу. Я читал и думал про его отношения с отцом и его воспитание. Ведь точно не было такого, чтобы отец торжественно разбудил Васю со словами: «Вставай, мальчик мой, сегодня я буду показывать тебе устройство поезда, ты должен перенять мои умения, знания и мою профессию». Отец, скорее всего, ничему не учил его специально. Вася научился всему, пока был рядом. Отец любил паровозы, и сын их полюбил.

Я где-то слышал фразу, что если у маленького человека есть семья, то никакого воспитания (то есть вербальной передачи мудрых знаний: что хорошо, а что плохо), по сути, не нужно. Потому что есть родительский пример, который единственно важен. Важнее всех слов и педагогических книжек. Маленький человек будет повторять за родителями и хорошее, и плохое. Из этого следует, что если кого и нужно воспитывать родителям, то только себя. Если родители будут приличными людьми, то есть шанс, что дети станут такими же.

Ф.Ж. Мой любимый способ поддержки – просто быть рядом. Вторую звездочку получает Вася Рубцов, десять лет. Я согласен с тобой насчет того, что нужно воспитывать в первую очередь себя. Мне кажется, что дети чувствуют напускную правильность.

Б.П. Особенно фейк чувствуется, когда не совпадает то, что рассказывают родители, с их собственным поведением. Мама говорит: «Найду пачку сигарет, лишу телефона».

Ф.Ж. А сама курит и в телефоне сидит.

Б.П. Да-да. Она говорит: «Мне можно, потому что я взрослая, а ты маленькая, тебе нельзя». Или отец: «Не будешь учиться – выпорю», а сам за десять лет ни одной книжки не прочитал.

Ф.Ж. Расскажу небольшую историю.

В реально стрессовых ситуациях я веду себя, кажется, очень спокойно и рассудительно. Думаю, я усвоил это поведение от отца, наблюдая за ним, когда он был свидетелем моих выходок. Отец никогда мне не говорил: «Будь спокойным и рассудительным. Досчитай до десяти и только потом говори».

Моя гиперреактивность в детстве не знала границ. В начальных классах я сломал унитаз в школе. Мы с пацанами решили поиграть в туалете. Так нам захотелось. Мы толкались, танцевали, обнимались, в общем, полная любовь и идиллия.

Б.П. Обожаю такое.

Ф.Ж. Не было никакой драки, мы просто шалили. Двери кабинок были открыты. В какой-то момент я упал спиной на керамический бачок унитаза, и тот под моим весом треснул; вдобавок я порезал себе спину. Этот шум и гам было слышно даже с улицы. Прибежала учительница и увидела сломанный унитаз и мальчика с окровавленной спиной. Она меня подлатала и предложила два варианта:

– Либо ты расскажешь все отцу и попросишь его починить туалет, либо я расскажу сама. У тебя есть двадцать четыре часа.

Я решил сказать ему сам. Когда за мной приехал отец, учительница ему ничего не выдала. Мы едем в машине, и я думаю: «Сначала узнаю, какое у него настроение. Если хорошее, я ему все расскажу, а если плохое, то лучше не стоит…»

Мы приезжаем домой, разуваемся, раздеваемся, и я спрашиваю:

– Как твое настроение?

Он уже чувствует какой-то подвох и отвечает:

– Хорошее…

– Я сломал туалет в школе, его нужно как-то восстановить.

И отец спокойно, без капли гнева, отвечает:

– Хорошо, починим, сделаем.

Меня тогда это поразило.

Заканчивая эту историю, хочу кое-что добавить про папу. Как-то мы ехали с ним на его старой «Волге». Сидя на заднем сиденье, я заметил под папиным креслом что-то блестящее. Наклонился и увидел пистолет. Я тогда не знал, что это был пневматический ствол, и подумал: «Как? Мой папа такой принимающий, такой добрый… Он что, киллер? Мой папа убийца? Почему он тогда такой спокойный?» Я пребывал в шоке, пока на следующий день не узнал, что это была пневматика для самообороны.

Б.П. Ну понятно, это же были девяностые годы…

У меня тоже есть история – про книжки и родительский пример.

Мои самые болезненные воспоминания детства связаны с книжными магазинами.

Вот как это выглядело. Я совсем маленький. Папа заходит со мной в книжный и говорит:

– Пять минут! Мне нужно пять минут. Просто постой здесь. Я мигом.

И пропадал на час. А я стоял в углу в каком-то комбинезоне или шубке, мне было жарко, у меня потели руки, и становилось так неприятно, что не хотелось даже шевелиться. Выныривал папа и удивлялся:

– Ты что не расстегнулся? Ты же запаришься.

Садился на корточки, расстегивал шубку, развязывал шарф и говорил:

– Всё! Две минуты – и домой!

Не знаю, может быть, поэтому с чтением у меня в детстве были серьезные проблемы.

Лет до шести я вообще не читал. Мама боялась, что я пойду в школу умственно отсталым. Нездоровую атмосферу нагнетали знакомые «умные мальчики и девочки», которые будто бы прочитали все тридцать томов «Сказок народов мира». Кругом говорили, что в школу обязательно надо идти уже «с хорошим чтением», чтобы не отстать. В конце концов, за меня взялись. В качестве первой книжки мне была выдана брошюра «Приключения доисторического мальчика». Папа сказал, что в день я должен читать по три страницы и отчитываться. Я сел…

О, это были пытки. Мне никогда не было так плохо. Я подчеркивал карандашом каждое прочитанное слово, чтобы видеть результаты труда. Я ерзал и мучился.

А в семье «Доисторический мальчик» стал главной темой. Все только о нем и говорили. Например, сестра, которая заканчивала тогда собрание сочинений Тургенева, замечала, что в доме у нас теперь два доисторических мальчика.

К первому сентября я дочитал свою брошюрку. Когда моя работа была «принята», я взял мятую книжку, пошел на кухню, залил «Доисторического мальчика» водой и забросил в морозилку.

Когда страницы оледенели, я достал книгу, и через минуту она превратилась в мокрую кашу, потому что я порубил ее топором.

Всю эту бумажную слизь я бросил в старый таз, и когда обрубки высохли, собрал их в кучку, облил спиртом и сжег.

Потом я вышел на балкон и, сопровождая проклятиями, развеял прах этой книжки по ветру.

Над обожженным тазом я поклялся, что никогда больше не буду читать. Я был верен этой клятве вплоть до восьмого класса, пока не перевелся из районной школы в интеллигентский лицей, на гуманитарный факультет. Там все быстро изменилось. Начался подростковый возраст, я вдруг обратил внимание на девочек. И оказалось, что в этой новой среде девочки говорят исключительно о поэзии и литературе, пьют вино, цитируют Блока и курят так красиво, что я, конечно, пропал. Не спал ночами и начал читать. Помню, как я бежал на свидание с девочкой, впопыхах дочитывая «Гамлета», который стал моей следующей книжкой после «Доисторического мальчика».

Но вы спросите, как я поступил в интеллигентский лицей, на гуманитарный факультет, если ничего не читал? Там наверняка было строгое собеседование!

Поступил я почти обманом. Сам я книг не читал, но, когда мне исполнилось пять лет, а сестре семь, нам каждый вечер стал читать книги папа. Это быстро превратилось в ритуал. Сначала он читал детскую литературу, но это скоро ему наскучило, и папа перешел на античную. Прочитал нам Эсхила, Аристофана, Плутарха, потом какой-то китайский эпос, «Короля Артура», поэзию Серебряного века. Позже он рассказывал, что присматривался к детям, чтобы понять, пойдет книга или не пойдет. Папа читал нам то, что давно хотел прочитать сам, знакомил с тем, что ему очень нравилось, делился радостью чтения. Поступая в лицей, я как-то небрежно рассказал о Плутархе, процитировал Гумилева, и меня взяли.

И сейчас я понимаю, что в своей взрослой жизни как преподаватель или популяризатор науки я делаю, по сути, только одно: рассказываю людям о книгах, которые мне когда-то очень понравились, делюсь радостью чтения, своими находками. Как это делал папа.

Только одно меня печалит: я нарушил клятву, данную на прахе «Доисторического мальчика». Когда мы встретимся с ним в какой-то другой жизни, он посмотрит на меня, очкастого, седого профессора, и скажет: «В кого ты превратился?» Он-то будет еще молодой, в шкуре. Скажет: «Мы должны были вместе строить плоты, разжигать костры…» Я буду стоять, потупив взор. «Эх ты, – скажет он, – сколиозник!»

Сострадание маленьких людей и больших

Б.П. Вернемся к корове. Когда отец рассказал Васе, что продал теленка на мясо, ему самому сделалось как-то не по себе: «У меня душа по теленку болит: растили-растили его, уж привыкли к нему… Знал бы, что жалко его будет, не продал бы…» А Вася пошел в сарай к корове. Та, уже чувствуя беду, ничего не ела.

Вася долго ее гладил, но корова оставалась неподвижной и равнодушной. На следующий день отец хотел вспахать на ней участок поля, она покорно впряглась и волочила плуг, склонив голову, но все делала медленно, из последних сил. Вечером Вася решил отнести ей ломоть хлеба с солью, но корова есть не стала. Вася обнял ее снизу за шею, «чтоб она знала, что он понимает и любит ее. Но корова резко дернула шеей, отбросила от себя мальчика и, вскрикнув непохожим горловым голосом, побежала в поле».

Можно сказать, что в этот момент корова взбунтовалась. Всегда была покорной, а тут не выдержала. На следующий день корова вернулась и продолжала работать как раньше, но молоко у нее полностью пропало. С теленком у коровы исчез смысл жизни, а вместе с ним и молоко.

Потом корова стала выходить на железнодорожную линию, гулять между рельсов. В первый раз отец Васи заметил это, побежал и свел ее с путей. Вася стал бояться, что корову может убить поездом, и, сидя в школе, все время думал о ней, а из школы сразу бежал домой.

В Васе меня поражает его способность к сочувствию. Он сочувствует корове, которую все считают обычной скотиной. Люди не привыкли думать о чувствах животных. А Вася способен ощущать ее боль как свою. Он сочувствует паровозу, который вообще не одушевлен. У Васи есть потребность побыть рядом с теми, кому тяжело, чтобы разделить их участь.

Ты сказал, что со временем у человека становится меньше любопытства. Оно переходит в формализованное знание, когда человек, познавая мир, раскладывает его по полочкам. Но кажется, что вместе с возрастом у людей иссякает и сочувствие. Ребенок узнаёт, что в мире много жестокости и зла, что все преследуют свои интересы, что есть недобрые люди. Узнаёт, что мир довольно несправедливо устроен и в него надо как-то встраиваться. Он это делает и постепенно черствеет, сочувствие его притупляется.

Отец Васи хороший, честный и добрый человек. Но он продал теленка на мясо. А что ему было делать? Не продал бы сейчас, пришлось бы продать потом. Так это устроено у взрослых людей. Но отец говорит: «Знал бы, что жалко его будет, не продал бы…» Он как будто вспомнил, что может быть жалко. Это сочувствие всплывает у отца, как пузырек со дна души. Он не плохой, он просто взрослый. У взрослых место любопытства занимают знания. А место сочувствия занимает равнодушие или экономия чувств.

В один из дней, когда Вася возвращался из школы, он увидел, что напротив их дома стоит товарный поезд. Он испугался, подбежал к паровозу и увидел картину: отец вместе со знакомым Васе машинистом вытаскивают из-под колес убитую корову.

Отец продал мясо, а у Васи в школе начались проверочные испытания за первую четверть. Ученикам задали написать сочинение из своей жизни.

Помню, когда я прочитал это короткое сочинение Васи, оно меня поразило. У меня навернулись слезы. Я думаю, Платонов хотел сказать, что эта корова лучше человека. Лучше, чем мы все, вместе взятые. Она ничего плохого никому не сделала за всю свою жизнь, ничего не хотела для себя и все отдала людям.

Как будто это сочинение по своей простоте и очевидности выше всяких этических трактатов. Ничего даже не надо объяснять, все чувствуется, когда на глазах появляются слезы. Чувствуется, как укор совести. Люди стремятся к тому, чтобы не делать зла, чтобы помогать другим, но способны ли они на такое самопожертвование, как эта корова? Хотя бы на что-то близкое?

Если почитать жития святых, то можно увидеть, что все они говорят о том, как трудно следовать заповедям. Написано: «Возлюби ближнего» – но как трудно возлюбить! Написано: «Просящему у тебя дай» – но как трудно дать! А она все отдала – простая корова.

Кажется, если с кем-то сверять свою жизнь, где-то искать нравственный ориентир, то не обязательно ходить в паломничества и читать великих мудрецов; можно пойти в сарай на маленьком полустанке, где среди рухляди и прогоревших самоваров живет корова. Посмотреть в ее добрые большие глаза и попробовать стать хоть немного на нее похожим.

Заканчивается рассказ тем, что Вася возвращается из школы, а отец уже дома, он только что пришел с линии и показывает матери сто рублей, две бумажки, которые в табачном кисете ему бросил с паровоза тот самый машинист.

Ф.Ж. Для меня драматургия этого рассказа заключается в конфликте двух сердец: наивного, молодого и черствого, бытового сердца. С возрастом сердце черствеет, проходя через опыт. Таким образом нервная система заботится о нас, по-другому нам было бы тяжелее жить. В рассказе «Корова» я вижу, как закаляется сердце у маленького, наивного, очень чувствительного мальчика.

Б.П. Происходит именно то взросление, которое приводит к экономии чувств?

Ф.Ж. Я думаю, что да. В рассказе звучала фраза: «Он с малолетства уже полный человек, а у него еще все впереди…» Мне кажется, что Вася именно под конец становится таким полным человеком. Он пережил нечто важное и чувствует, что никогда этого не забудет. Он все больше будет походить на своего отца с его мыслями: «Знал бы, что жалко будет, не продал бы».

Б.П. Знаешь, кажется, что до того момента, как Вася написал свое сочинение, у него было только непосредственное чувство (сочувствие), которое вызывали у него все существа, испытывающие трудности и страдания. Когда же он описал историю коровы, он будто превратил это чувство в знание. Это тоже, кажется, элемент взросления. Свое чувство он сделал документом.

Ф.Ж. Я с тобой согласен и думаю, что если Вася не изменится, то станет большим художником, который сумеет делиться самыми искренними переживаниями. У него есть такой оголенный нерв, который, как провод, бьет током. По этому нерву проходят его впечатления от жизни.

Б.П. В рассказе мне очень нравится концовка – строчка про машиниста, который бросил с паровоза две бумажки, сто рублей в табачном кисете. Машинист обещал помочь семье Васи с покупкой новой коровы и выполнил свое обещание. Это тоже какой-то очень человечный поступок. Рассказ-то, если посмотреть, довольно грустный, но заканчивается лучиком света. Оказывается, что корова не только отдала всю себя людям. Своей смертью она еще немного растопила сердца взрослым героям рассказа. И отец, и машинист как будто почувствовали на время то же, что чувствовал Вася. Они будто прикоснулись к чему-то сокровенному, едва достижимому, чем является братство всех существ, о котором так мечтал молодой Платонов. Для него было мало единства всех людей через братскую жертву, он хотел единения всех существ на земле, которое наступит, когда прекратится господство человека над животными.