Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Б.П. С Платоновым у меня особые отношения. Он для меня даже не писатель, а доктор. Когда современная жизнь начинает казаться мне мелкой, суетной, пошлой, я иду «чистить себя» под Платоновым. Я включаю аудиокнигу с его рассказами: «Корова», «Фро», «Юшка», наливаю себе чай или вино, слушаю, и вся житейская шелуха слетает, становится хорошо и больно. Я плáчу, бегаю сморкаться в ванну, и смысл потихоньку возвращается. Предметы занимают свои законные места. Я понимаю, может ненадолго, как надо жить: просто и честно.

Ни один другой писатель так не воздействует на меня. Платонов похож на отца, который разрешил покататься на своей спине. Запрыгиваешь, держишься крепко за его шею, паришь высоко над землей: ветер и абсолютное счастье. И мне ужасно жалко, что в девяностые годы какие-то гении перестройки поставили в школьную программу самую мрачную, сложную его повесть – «Котлован», которую даже филологи плохо понимают и спорят о ней по своим научным журналам, а школьники только плюются и закрывают для себя Платонова навсегда. А ведь Платонов очень светлый писатель, пролетарский, писатель нового мира. Он любил революцию, считал себя «строителем страны». И главной задачей революции он видел воспитание высшего типа человека на земле, более нравственного, милосердного. Этим он всю жизнь и занимался. Платонов писал: «Мужики делают хлеб. Бабы ребят. Плотники дома. А я буду делать хорошие души из рассыпанных и потерянных слов». Души честных и страдающих людей, чтобы мы любовались на них, страдали вместе с ними, обливались слезами и становились лучше.

Мы поговорим о самом пронзительном рассказе Платонова о любви, который называется «Река Потудань». Платонов как будто ставит в нем вопрос: почему случается так, что люди, искренне любящие друг друга, бывают несчастливы? И можно ли обрести полное счастье в любви?

Ф.Ж. А я хочу задаться такими вопросами: как строить любовь людям, которые прошли через много горя? Как это горе вносит свои коррективы в их жизнь? И можно ли через строительство здоровых отношений вернуть здоровье голове и сердцу?

Травма и горе

Б.П. Рассказ начинается с того, что с Гражданской войны возвращается демобилизованный красноармеец Никита Фирсов. Идет 1920 год, решающие сражения Гражданской войны закончились победой Красной армии, где-то на окраинах страны еще стреляют, но уже поставлена главная задача – восстановление народного хозяйства и переход к мирной жизни. Никита еще молодой человек, ему двадцать пять лет, но душа его, как пишет Платонов, уже успела перемениться «в мучении войны, в болезнях и в счастье победы», и теперь он шел «жить точно впервые» с надеждой на новое счастье, в маленький уездный городок к своему отцу. В город своего детства.

Пока он шел двое суток над рекой Потудань, ему приснился плохой сон.

Ф.Ж. Представьте солнечный летний день, мальчик лет двенадцати в кепке с маленьким пропеллером, надетой козырьком назад, бесстрашно мчит на велосипеде. Он смеется, радуется жизни, сердце его бьется, адреналин кипит в крови, но тут мальчик падает и ломает руку. Теперь он может пойти к врачу и наложить гипс, а может ждать, сквозь слезы и боль, когда она срастется сама. Может прийти к маме, которая поцелует, будет за ним ухаживать, включать мультики и готовить большие бутерброды с маслом и вареньем. А может ничего ей не сказать и терпеть… Рука срастется неправильно, будет ограничена в движениях, часто станет болеть и ныть.

Спустя много времени мальчику по-прежнему будет страшно садиться на велосипед – он станет бояться, что снова может упасть.

Теперь давайте поменяем историю с велосипедом на более мрачный контекст и вместо сломанной руки скажем: сломанная психика или сломанная душа. Трещина в душе – это и есть травма. Герой рассказа Платонова, Никита, прошел через войну, ему снятся кошмары, и он живет «будто впервые». Платонов нам прямо говорит о том, что Никите предстоит заново научиться жить и найти себе какой-то новый смысл.

Б.П. Ты рассказываешь теоретически, а я ведь ломал руку взаправду. У меня был друг, Женька Климов, одноклассник, и мы с ним в возрасте тринадцати лет решили для здоровья бегать трусцой. У Женьки прядь длинных волос закрывала один глаз. Я бегал в плаще и ботинках-гриндерсах. Со стороны мы были больше похожи на сатанистов, чем на спортсменов. Бегали не на стадионе почему-то, а между домов, и курили.

Делали мы это утром, до школы, и уже на второй пробежке я заснул. До этого случая (и после) я засыпал во многих неподходящих местах, но на бегу – никогда. И вот результат – двойной перелом со смещением.

Я упал, рука хрустнула. Женька, услышавший это, остановился, помог вытянуть руку из плаща, мы расстегнули рукав рубашки. Мимо проходила женщина.

– Сломал, что ли? – спросила она.

– Кажется, да, – ответил я.

Она подошла ближе, достала из сумки носовой платок и начала его рвать.

– Наломай веток, – сказала женщина Климову и показала на лысенький кустик.

Климов не отломал, а скорее открутил самую толстую ветку, подал женщине, та приложила ее к перелому и примотала лоскутами платка.

– Шина, – объяснила она. – А теперь беги к родителям и вызывай «скорую».

Женька побежал, женщина накинула мне на плечи плащ, достала из сумки газету, отдала ее мне и ушла. А я остался сидеть, придерживая сломанную руку, на газете холодным утром 2 сентября 1995 года.

Подъехала «скорая», меня отвезли в больницу, где наложили гипс и оставили на полмесяца. Родителей в палату не пускали, зато в больнице я нашел себе товарища. Он на спор перепрыгивал с одного гаража-ракушки на другой и, не допрыгнув, сломал сразу обе руки. Мы лежали в разных палатах и встречались в коридоре каждый день.

– Ну как, старик? – говорил я.

– Никогда не было лучше! – говорил он. – А ты?

– Потрясающе!

– Чешется?

– Чертовски чешется. Всю ночь.

– Используй линейку, – советовал он.

– Спасибо, я пользуюсь спицей.

И вместе мы прохаживались взад-вперед по отделению травматологии.

– Знаешь, – говорил он, – я, пожалуй, завяжу с этими гаражами. Ерунда какая-то. Я мотоцикл хочу.

– А я, – говорю, – с этими утренними пробежками, пожалуй, тоже завяжу. Во-первых, скучно. А во-вторых, никакого от них здоровья.

Больше я никогда не бегал по утрам. Но рассказываю я все это для того, чтобы сказать о главном страхе всех загипсованных пациентов детского отделения травматологии. Все до смерти боялись, что их рука или нога срастутся неправильно и тогда придется ее ломать заново. Старшие рассказывали об этом часто и с притворным хладнокровием, младшие при словах «ломать заново» бледнели. Я хорошо помню этот страх. Вероятно, люди со «сломанной душой» часто боятся даже думать о лечении – как бы врач не сказал: «Надо ломать заново».

Ф.Ж. Что такое травма? Это событие, которое угрожает жизни, физической и психологической целостности человека. Сильный психологический стресс и физическая угроза в совокупности давят так сильно, что заставляют человека чувствовать испуг и беспомощность. И душа под этим давлением может дать трещину. ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство) – это эффект после травмы, когда все уже позади, но душа как будто остается там, в прошлом. Человеку снятся кошмары, ему кажется, что мирная жизнь – лишь сон; его сознание выискивает опасность и готовится к худшему. Становится сложно вести нормальную жизнь. Да и само понятие «нормальная жизнь» явно переживает кардинальные изменения, изменяется понятие о норме.

У меня есть такая метафора: рыцарь, который вернулся с войны, но не может или не хочет снять доспехи или не верит, что это можно сделать. Он живет среди людей, оставаясь в броне. Обычному человеку трудно даже смотреть на страдания, боль и зло, а представьте, что чувствуют люди, которые все это испытали, которым пришлось совершить нечто такое, о чем сложно кому-то рассказать, в чем невозможно признаться даже себе. Ходить в доспехах во время сражения – нормально, поэтому для таких людей и в мирное время это становится нормой, они даже в них засыпают.

Сон является важным показателем наличия травмы. Во время сна мозг систематизирует накопившуюся за день информацию. Часто бывает так: какое-то событие сильно нас расстроило, но уже через пару дней оно кажется нам не таким уж и важным. Это потому, что во время фазы быстрого сна мозг упаковывает и систематизирует новые знания, адаптируя нас к новым условиям. Однако люди, которые пережили травму, зачастую просыпаются в кошмарах, мозг не способен принять эту информацию, она не упаковывается, ему не хватает сил, чтобы с ней справиться. Поэтому после травмы так важно не быть одному, не закрываться в молчании. Это называется легализацией непростого опыта. Необходимо говорить о том, что с нами происходит. Определить это, дать название.

Мы должны помнить, что мир постоянно меняется. То, что можно было сделать вчера, нельзя сделать сегодня. Новая реальность требует новых навыков, новых ресурсов. Не стоит забывать, что герои рассказа «Река Потудань» только вступают в мирное время после Гражданской войны. Мы тоже вступаем сегодня в эпоху, когда вещи, смыслы и идеи требуют новых переосмыслений, легализации и получения свежих навыков. Это может вызывать много разных чувств, в том числе и фрустрацию. И переживать это все – нормально.

Никите Фирсову мне хочется сказать: «Никита, тебя будут мучить кошмары, но это пройдет, ты найдешь свой смысл, главное – не оставайся один». Людям, у которых был похожий опыт, можно попробовать EMDR (метод доказательной психотерапии), это самая эффективная терапия по работе с травмой на сегодняшний день.

Б.П. Я влюбился в рассказ «Река Потудань», когда прочитал сцену встречи Никиты с отцом. Его отец после смерти жены жил в одиночестве. Два его старших сына погибли на Империалистической (Первой мировой) войне, а младший, Никита, ушел на Гражданскую, и было непонятно, вернется ли. И вот отец работает на фабрике крестьянской мебели и много спит. А когда не спит, мучается тоской по своим «утраченным сыновьям» и думает о своей «скучно прошедшей жизни». Утром он уходил побыстрее в мастерскую, потому что за работой можно забыться, а вечером возвращался домой и спешил уснуть, чтоб не тосковать. И вот однажды ночью наконец с войны приходит его сын Никита.

Когда я впервые прочитал эту сцену, я просто задохнулся. Я вскочил из-за стола и стал ходить взад-вперед по комнате в каком-то возбужденном волнении. Мне казалось, что это лучшее, что я когда-либо читал. Такой короткий кусок и такой большой. Отец так любит сына и так долго его ждал, что теперь боится к нему приблизиться. Замер, как ребенок. И вместо того чтобы обнять сына, начинает говорит с ним о буржуях. А когда его наконец сын прижимает к груди, он начинает глубоко дышать.

Ф.Ж. Сын оживил отца. Знаешь, люди переживают горе по-разному, некоторые решают спрятаться от него в работе или во сне, как папа Никиты. Голова и тело боятся встретиться с горем и выбирают защиту. Психологические защиты созданы для того, чтобы сохранить душу целой. Это может быть отрицание или вытеснение. Отец пытается отогнать от себя мысли, не думать о своих детях, но прошлое не отступает, и, чтобы не мучиться и не уставать от мучений, он спешит устать и уснуть. А утром с новыми силами пойти на работу. У этого рассказа две темы: травма и горе. Они часто ходят парой. Горе – это ответ психики на утрату.

Как пережить горе? На этот вопрос нет правильного ответа. Известно, что горе – это индивидуальный путь каждого из нас. Через слезы, гнев, несогласие оно показывает нам: того, что было, больше нет. И надо с этим как-то согласиться. Во фразе «это надо пережить» слово «пережить» в житейской мудрости звучит как «перепрыгнуть». Но разве можно перепрыгнуть горе?

Мне нравится, что и Никита Фирсов, и Платонов показывают нам, как можно работать с горем. Не нужно никаких пафосных фраз. Мы не знаем и не можем узнать, что правильно говорить. Лучший способ поддержать человека – это побыть с ним рядом, просто посидеть. Этому нас учит Платонов, и учит верно. Горе – засасывает. Оно засосало папу. Поэтому важно сказать: «Я рядом. Если нужно, я могу с тобой поболтать». Никаких пафосных речей, человек сам все расскажет, когда почувствует, что вы рядом и что он готов. Таким образом вы уже интегрируете его в реальную жизнь.

Подводя маленький итог, хочу сказать: я рад, что они встретились, отец и сын; они нужны друг другу. Людям нужны люди.

Любовь и болезнь

Б.П. На следующий день после возвращения с войны, обходя город, Никита встретил Любу. Это была загадочная девочка, на матери которой хотел жениться его отец много лет назад, когда овдовел, но так и не решился. Потому что она была учительница, образованная. Дома у нее стояло фортепиано и много книжек. Отец приходил тогда в гости к учительнице с Никитой, хозяйка горячо говорила о народном просвещении и ремонте школьных печей, она была пламенной активисткой новой жизни, а отец Никиты был простой мебельный мастер, он ничего не мог сказать, стеснялся и только кряхтел, кашлял, курил цигарки. Так и сидел. А молодого Никиту завораживала обстановка этого богатого дома с книгами и пианино. И больше всего – задумчивая Люба, пятнадцатилетняя девочка, которая все время читала. Вскоре отец перестал ходить к учительнице.

А потом Никита ушел на войну. И там вспоминал об этой задумчивой девочке как о драгоценности. И вот, вернувшись, встретил на улице Любу, большую, выросшую. И ему сразу стало ее жалко. У нее были старые стоптанные ботинки и дешевое платье, доходившее только до колен, потому что не хватило материала.

Люба теперь жила одна, мать ее умерла, и девушка училась в медицинской академии и голодала. Каждый вечер к ней приходила однокурсница Женя, приносила ей немного еды, и они вместе при мерцании печи учили медицинские справочники. Никита начал ходить к Любе в гости, приносить ужин, заботиться о ней. И как-то сразу стал для нее больше отцом и матерью, чем кавалером-ухажером. Да и Люба сразу отнеслась к нему как к заботливому родителю, немного снисходительно. Например, он приходил к ней домой, топил печь и сидел часа два или три в ожидании, пока Люба не закончит делать домашнее задание. Только потом, когда смеркалось, она откладывала книги и говорила ему: «Ну здравствуйте, как ваши дела». Никита стал ходить к ней почти каждый день, только изредка делая перерывы, чтобы Люба поскучала. Неизвестно, скучала она или нет, но он сам в эти вечера бродил по двадцать километров кругами, чтобы не пойти к Любе.

Затем от тифа умерла Женя. Никита узнал об этом, когда пришел однажды вечером к Любе с двумя булками.

С этого момента начинаются мучения влюбленного Никиты. Он робко спросил тогда Любу: как они будут жить, «вместе или отдельно»? То есть как друзья или как семья? А Люба отвечала, что «до весны не имеет возможности чувствовать свое счастье, потому что ей надо поскорее окончить академию медицинских знаний, а там – видно будет». Эта фразочка – «видно будет» – сделалась самым тягостным испытанием для Никиты. Он был счастлив, конечно, быть с Любой рядом, но все равно не понимал до конца: любит она его или просто жалеет.

И, мучаясь неопределенностью, Никита наконец заболел, слег с лихорадкой.

Ф.Ж. Иногда бывает так: завершив нечто важное, закончив большой проект или добравшись до желанной цели, мы обнаруживаем себя в пустоте, ощущаем грусть и фрустрацию. Мы добились, чего хотели… А что же дальше? Никита Фирсов прошел войну. Его целью было выжить и победить. Вернувшись домой победителем, он вынужден искать себе новый смысл, который теперь не зависит от внешних обстоятельств. Выживать и бороться с врагами больше не надо. Так что же теперь делать? Хороший вопрос, сложная задача.

Мой учитель по арт-терапии Удо Баер часто говорил, когда мы касались темы горя или травмы: «Лучшее лекарство – это теплые люди и теплая еда». Существует много важных практик, которые не имеют четкого порядка, но работают в совокупности, возвращая людям почву под ногами и помогая в поиске новых смыслов. В первую очередь это, безусловно, работа с психологами и социальными работниками, а также надежда (маленькая или большая) на положительные изменения в жизни. Помните мальчика со сломанной рукой? Говорить о страшном опыте больно. Однако рано или поздно его придется облечь в слова.

Будучи психологом, я не собираюсь пропагандировать только психотерапию. Надо делать то, во что веришь: помочь может разговор с близкими или со священником. Любой другой опыт. Главное, не будьте в нем одиноки. В этом процессе самое важное – это здоровые отношения: общение с людьми, с которыми комфортно и безопасно, которые помогают вам возвращаться в реальность. И наступит время, когда вы сможете начать говорить о травме.

Сложно вести такие беседы, когда к собеседнику нет доверия. Сначала его необходимо завоевать. Не нужно никого «лечить», давать советы, надо лишь слушать и быть рядом. Так ведет себя Никита с отцом. Так же действует он и с Любой, когда она плачет по Жене. Так рождается новый, полезный и позитивный опыт. Голоса других людей перестают быть вестниками беды, их звук ассоциируется с радостью от встречи с друзьями. Наступает праздник новой жизни.

Почему Никита болеет? Тут у меня есть несколько предположений. Мы знаем, что после войны он выбрал своим главным делом заботу о Любе, а она в свою очередь выбирает учебу. И Никите непонятно, как себя с ней вести, ему страшно про это говорить и страшно Любу потерять. Основная проблема наших героев в том, что их общение непрозрачно. Они много думают, но мало что проясняют. Никита задает слишком осторожные вопросы и получает неясные ответы. Но больше всего он боится того, что Люба перестанет в нем нуждаться. Болезнь его может быть психосоматическим ответом на потерю нового смысла или способом сблизиться с Любой, ведь она будущий врач. В каком-то смысле для него это выгодный и легальный, хотя и неосознанный, способ стать к ней ближе.

Кстати говоря, его отец поступает с людьми похожим образом: когда что-то идет не так, предпочитает не обсуждать проблему, а просто исчезнуть. Так он перестал ходить к учительнице, сказав: «У меня образованья мало, о чем я с ней буду говорить!» Здесь мы можем заметить, что дети часто перенимают стратегии поведения у своих родителей.

Мне хочется закончить манифестом про радикальное уважение. Мы не знаем, что происходит с людьми, которые нас окружают. У всех свои мысли, чувства, эмоции и травмы. Радикальное уважение предполагает, что я должен про это помнить. Это не значит, что люди сделаны из стекла и нельзя к ним прикасаться, чтобы не разбить. Нет. Я не знаю, у кого что болит, но помню, что у каждого свой сложный внутренний мир. И если я кого-то вдруг задел, я могу попросить прощения.

Любовь и секс

Б.П. Никита лежал с лихорадкой в доме отца. Через четыре дня Люба нашла его жилище и, войдя в дом, села на кровать и спросила: «Ну что, где у тебя болит?» – впервые обратившись к нему на «ты». Он сказал, что нигде. «Ничего, – сказала Люба, – я тебя вылечу». И очень деятельно взялась за лечение. Одела его, отыскав где-то под кроватью запыленные валенки, вынесла Никиту на улицу, посадила на извозчика и повезла к себе, чтоб он не лежал в доме отца один целыми днями. Он спросил ее шепотом, «выздоровеет он или помрет: она ведь училась и должна знать». Люба ответила:

Через три недели Никита поправился. Болезнь сблизила их еще больше, и стало понятно, что будет свадьба. Но только тогда, когда Люба получит диплом своего медицинского вуза. Всю зиму они прожили в ожидании, ходили гулять на реку Потудань, даже играли порой: Люба бегала от Никиты по комнате и разрешала целовать в щеку, но вообще особенно касаться себя не велела.

Прошла зима, Люба получила диплом, и настал день их свадьбы. Никита Фирсов и Любовь Кузнецова расписались, пришли домой и не знали, что делать. Решили поесть праздничной еды, которую наготовила Люба.

Невероятная скупая и жестокая сцена. Никита наказывает себя этим мытьем пола за мужскую несостоятельность, хочет принять на себя унижение. А Люба позволяет ему себя наказать и смеется над ним с высоты кровати. Конечно, смеется она по-доброму, но это не отменяет его униженности. «Как он жалок», – думает Люба. И Никита прекрасно понимает, как он жалок. Когда Люба уходит на работу, Никита решает, что, когда тронется лед, нужно будет пойти и утопиться в Потудани, потому что таким он своей новой жене точно не нужен. На следующую ночь у него в постели опять ничего не получается, и потом тоже. От этого он переходит к какой-то гиперактивной деятельности: чинит дом, выпиливает мебель для будущих детей, пытается делать все по хозяйству, боясь только одного – наступления ночи, когда опять нужно будет ложиться с Любой в постель.

Конечно, произошедшее с Никитой – загадка. Моя гипотеза такова: в его отношении к Любе слишком много романтики, он слишком бережен к ней, так бережен, что боится дотронуться. Еще со времен Гражданской войны он думал о Любе как о сокровище, о небесном создании. И секс в этом контексте похож на какое-то надругательство. Нельзя же подойти к небесному созданию и задрать юбку. Платонов пишет, что Никита боялся крепко обнять Любу, чтобы «не повредить что-нибудь в этом особом, нежном теле». А тут надо овладеть ею. И вот этого Никита себе не может позволить. Я говорю слово «романтика», потому что литература и искусство эпохи романтизма утверждало эту дихотомию. Любовь воспринималась как нечто возвышенное, небесное. Секс же – как нечто низкое, животное. И настоящая романтическая любовь, конечно, должна быть чистой, непорочной. Она должна быть только служением, а не наслаждением. Не зря Никита говорит: я не умею наслаждаться.

Кроме того, мне кажется, что страдание Никиты связано с его глубоким сомнением, любит ли его Люба по-настоящему или только жалеет. Еще до свадьбы Люба «расчетливо» сказала: «Нам нечего спешить». Расчетливо. В этом словечке есть что-то страшное. Люба сознательно выдерживала долгую паузу до свадьбы, как бы давая себе время разобраться, любит она его или не любит. А вдруг она вышла за него, так и не полюбив?

И вот однажды, в одну из тягостных ночей, Никита слышит, что Люба плачет. Она плачет долго, жалобно, свернувшись под одеялом. А луна освещает новую детскую мебель, расставленную по комнате. Никита понимает, что это конец. Утром он уходит куда глаза глядят, уходит навсегда. Он не столько оставляет Любу, сколько освобождает ее от себя. Оставляет заботливо – с детской мебелью. Мол, найди себе мужчину, который будет тебе настоящим мужем.

Ф.Ж. У меня другая гипотеза. Мне кажется, проблема здесь в том, что я называю «полицией мыслей». Это ситуация, когда человек много думает вместо того, чтобы что-то делать. Когда слишком много головы. Этим страдают и Никита, и Люба. В тексте все время читаем: «она думает», «он думает». Они никогда ничего не проясняют.

Поговорим немного про сексуальный опыт. В нашей голове существует два вида торможения: одно полезное, второе – нет. Первое работает, когда человек размышляет: «Здесь безопасно? Комфортно? Насколько хорошо я знаю моего партнера? Нет ли у него СПИДа? Не навредит ли он мне?» И тут нормально затормозить – тело таким образом нас защищает. А второй вид торможения – это «полиция мыслей». «Любит ли он меня? Побрила ли я ноги? Сколько кубиков на моем прессе?» Вместо того чтобы находиться в процессе, двигаться в танце, человек погружает себя в какой-то тревожный монолог.

Что делать с такой тревогой? Лучший вариант – вернуться в «здесь и сейчас». Заметить эту тревогу и проверить ее на реальность, имеет ли она под собой основание. Вот пример необоснованной тревоги: «Ей со мной будет нехорошо, у меня ничего не получится». Ну да, может, и не получится… В таких случаях тревогу лучше всего прояснить, сделать видимой. Конечно, партнер может над нами поугарать, однако в здоровых отношениях он скажет: «Да, я тоже боюсь». Или: «Ну ничего, мы с этим справимся». Если он поднимет вас на смех, то самое время задать себе вопрос: «Те ли это отношения, в которые я хочу вступать?» И кажется, лучше ответить до того, как у вас появятся ипотека, дача и семеро детей.

И еще одна рекомендация: спрашивать себя «удобно мне или нет?». Если вам будет удобно, то все пройдет замечательно. Достаточно ли мне света? Стоит ли надеть носочки? Надо ли попить водички? Могу ли я дышать? Это самый главный вопрос по жизни – дышу ли я?

У меня есть одна история.

Она произошла в те времена, когда люди даже не слышали о книжках про секспросвет, которые еще не успели войти в моду. Сексуальные опыты не обсуждались, а на вопрос «У тебя уже было?» все как один с красными ушами отвечали: «Ну да, было…» Хотя на самом деле (здесь мы забегаем вперед) – не было. То был конец эпохи экспертизы и первые лучи восхода эпохи новой искренности и самораскрытия.

Мне исполнилось восемнадцать лет. Я учился в университете и был как белый лист. Играл в группе, с которой планировал записать альбом, по ночам подрабатывал сканировщиком. Работа непыльная – приезжаешь в торговый центр и всю ночь сканируешь товары с помощью специального аппарата похожего на фен, издающего привычный кассовый «бип». Большая вычислительная машина получала данные и высчитывала статистику продаж. Эти данные могли определить судьбу товара: достоин ли он находиться на прилавке, или пора отправлять его в утиль. В этом торговом центре вещей хватило бы, чтобы одеть население двух маленьких стран. Работа шла с позднего вечера до семи утра. Затем я отправлялся на учебу, ночью опять сканировал товары, а утром снова на учебу.

В этом повторяющемся цикле случилась одна особенная смена. В ту ночь, пока мои коллеги по сканированию теряли силы, сходили с ума, а их чугунные глаза слипались от усталости, я с каждым часом, с каждой минутой приобретал все больше и больше сил. Потому что после работы я должен был поехать не на учебу, а к своей второй половинке.

Мы с ней решили прогулять универ, и оба знали, чем хотели заняться. К сожалению, я ей соврал, что у меня уже был секс… И этот фактор, заодно с усталостью от ночной работы, сыграл со мной злую шутку. Ко мне явилась «полиция мыслей»: «Ты ничего не знаешь и не умеешь! А раз так, делай то, что советуют пацаны: веди себя уверенно, тогда женщина будет с тобой спокойна и все получится» (эти слова – единственный секспросвет в моей тогдашней жизни). Да уж, я прямо вижу это перекошенное и зажатое от уверенности лицо… «Полиция мыслей» транслировала мне идею: «Ты должен выдать результат!»

Вместо того чтобы наслаждаться временем, проведенным наедине, не спеша исследовать друг друга или просто сказать: «Я волнуюсь, я не умею, я не знаю, давай попробуем вместе…», в голове началось сканирование мыслей: «Куда?» – бип, «Где карта?» – бип, «Покажите мне, что делать!» – бип.

Данные загружаются в мозговой центр, и готов результат: негоден, отправить в утиль. Меня покидают мужские силы, естественно, ничего не получилось, и мы сидим в тишине – она на одной стороне кровати, я на другой. Мы оба закрываем наши тела белыми простынями, потому что стыдно, неловко.

Мы не говорим по душам, не делимся тем, что произошло. Из меня невольно вырываются слова неуверенного в себе подростка:

– Я хороший любовник, просто сегодня не мой день…

Таков мой первый сексуальный опыт.

Говоря откровенно, еще четыре года после того случая тема секса оставалась для меня непростой, ассоциировалось с испытанием. Я не дышал, не знал своего тела и был рад довольствоваться платонической любовью. Почему так произошло, мне трудно сказать даже сейчас. Кажется, на меня повлиял патриархальный дискурс и фильмы, в которых утверждалось, что все должно быть естественно и легко, что за результат ответственен я один. Этот узел напряжения затягивался все туже из-за лжи и ощущения внутренней бракованности, которое является признаком отсутствия доверия, а если точнее – отсутствия любви.

Мне кажется, что сексуальный опыт – это такой язык. Представьте, что вы хорошо говорите на английском, а я на французском. То, что мы оба прекрасно владеем этими языками, не помогает нам друг с другом общаться. Нам придется как-то это решить: либо мне учить английский, либо вам французский, либо общаться с помощью танца. И получать от этого удовольствие.

Сквозь года я сформулировал для себя одно важное правило: секс – это процесс, в котором весело всем. Я хочу, чтобы мне было хорошо; также я хочу, чтобы хорошо было тебе. Когда мы вступаем в телесные отношения, в первую очередь нужно знать родной язык своего тела, которым я тогда не владел. Я изучил его четыре года спустя: кáк удобно моему телу, что ему нравится. И мне кажется, изучение этого языка начинается с простых вопросов: «Удобно ли я сижу?», «Хочу ли я пить?», «Голоден ли я?», «Выспался?», «Красивые ли на мне носочки?».

Я думаю, что первый секс у всех был довольно жалким (может, даже ужасным), но почему-то нам стыдно в этом признаться. Когда я обсуждал это с друзьями, подругами и коллегами, все говорили, что первый опыт был тот еще стресс, что все было далеко не так, как они ожидали и представляли.

Даже если ты очень опытный чувак и классно знаешь французский, но встречаешься с новым человеком, чей язык тебе неизвестен, то первый раз по-любому станет для вас узнавательным. И если продолжить метафору языка и общения, то телесное узнавание будет выглядеть, как одна из тех неловких бесед:

– говорит только он и не дает вставить слово;

– неестественно и громко смеется над каждой фразой;

– на любой вопрос отвечает односложно;

– важничает и бесконечно перечисляет знаменитостей, с которыми знаком.

Хочется, чтобы у всех нас были интересные собеседники, которые умеют слушать, не перебивают, откликаются на темы и разделяют с нами ответственность за хорошо проведенное время.

Вместить любимого человека внутрь нуждающейся души

Б.П. В ту ночь, когда Никита услышал Любин плач и решил, что не нужен своей жене, он встал, оделся и ушел в соседнюю слободу, где был большой рынок, и остался жить там как бродяга. Он спал на улице, не разговаривал, и люди приняли его за нищего. Его взял на работу сторож: мыть туалеты, по ночам караулить рынок. За это ему давали отходы пищи. Никита был рад, потому что в этой грязной работе он забывал Любу и себя. И вот однажды, в конце лета (он прожил бродягой месяца четыре или пять), к нему пришел отец. Он приехал на базар за крупой и случайно встретил Никиту. Отец жалобно заплакал и сказал: «Мы думали, ты покойник давно». А Никита, который уж забыл, как говорить, спросил шепотом:

«Я пойду на Любу погляжу», – сказал Никита и побежал домой со всей силой. Бежал, потом шел, утомившись, потом опять бежал. И уже поздно ночью был у дома Любы.

На этом кончается рассказ и, кажется, кончается очень хорошей мыслью. Никита обрел свою мужскую силу, но секс «не принес ему большей радости, чем он знал обыкновенно», то есть – чем давала его возвышенная любовь. И это великая правда. Потому что секс не противопоставлен любви и не является какой-то отдельной великой ценностью. Он есть продолжение любви романтической. Это попытка в прямом смысле «вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души», это продолжение объятий.

У меня про это есть история.

Как-то я романтически влюбился в конце лета. Возвышенно. Мы гуляли каждый день по Москве, держались за руки, целовались на скамейках, на качелях-гнездах на детских площадках, в метро… Встаешь в конце вагона, в тупике, укрываешься в общую темноту, как в убежище, закрываешь глаза, и мир отлетает, и только какие-то искаженные звуки едва доносятся сверху, и мимо проносятся станции…

Однажды мы устроили пикник в парке Горького. Все было уже завалено желтыми листьями, мы постелили на землю куртку, читали и обсуждали Платонова, а потом целовались, прижавшись телами. Она выпустила мою рубашку из-под ремня, проникла внутрь и гладила ладонью мою голую спину. Никого не было вокруг. Когда я открыл глаза, оказалось, что по дорожке, рядом с нами, бесконечным потоком идет толпа. Наверное, закончился концерт в Зеленом театре. Идут и фотографируют нас, и мы одни, в объятиях, на бескрайней рыжей сцене. В это время мне, кажется, ничего больше и не надо было, кроме этих объятий, поцелуев и разговоров.

Листья срывало с самых стойких берез, в Москве становилось холодно, мы начали замерзать на наших лавочках. Однажды мы так замерзли, сидя на китайгородском бульваре, что побежали в «Шоколадницу», через дорогу. Там мы стояли, обнявшись у туалета. И не хотелось никуда идти, а за деревянной дверью кто-то шумно сушил руки, нагоняя горячего воздуха. А потом, когда я провожал ее домой, мы, озябшие, в подъезде на потертом ковре устроили танец. Медленный танец под Женю Любич. Мы разделили наушники, кружили и раскачивались.

– Как подростки, – сказал я.

А она спросила:

– Мы любовью заниматься будем или будем сидеть на лавочках? – (Я замялся.) – Может быть, у тебя синдром Никиты Фирсова?

– Кажется, нет, – сказал я, – но мне и так хорошо.

Тогда она посмотрела мне пристально в глаза.

– Знаешь, – сказала она, – секс – это лишь продолжение романтической любви, ее развитие.

Говоря откровенно, сейчас я с благодарностью вспоминаю время, когда мы только держались за руки и были похожи на пару подростков. Потому что потом наши отношения стали другими. Не лучше и не хуже. Просто перешли на другой уровень. И здесь я понимаю Никиту Фирсова, который от «близкой любви» с Любой не узнал «более высшей радости, чем знал ее обыкновенно». Конечно, об отношениях мужчины и женщины можно говорить шершавым языком сексологии. И наверное, многое из этого будет правдой. Но существует еще и тайна пола, существует метафизика любви. Не зря философы бились над этой тайной. Я думаю, они были не глупее современных секс-коучей, которые говорят нам, как все просто. Конечно, все далеко не так просто, как им хотелось бы думать, это загадочная сфера нашей жизни.

Ф.Ж. Я вот сейчас слушаю тебя, слушаю историю Никиты Фирсова и думаю: «Знал бы я все это, когда мне было семнадцать…» Потому что для меня тогда отношения делились на романтическую часть и «рабочую».

Б.П. Ты считал секс работой?

Ф.Ж. Да, представляешь! И сейчас я хотел бы озвучить свой секспросветительский манифест. Он очень простой: встречать незнакомое тело – это всегда страшно. Но чем быстрее мы признáемся в своих страхах, тем быстрее наступят классные отношения – во всех смыслах и во всех видах.

Б.П. Секспросвет – это важно! Но думаю, Платонов расстроился бы, если узнал, что обсуждение его рассказа свелось к сексу. «Я написал рассказ о любови двух душ, а не тел!» – вероятно, воскликнул бы он. И правда, Никита Фирсов показывает нам пример чего-то почти непостижимого – пример безусловной любви, полного отказа от эгоизма в любви. Он ничего не требует от Любы, он готов служить, помогать ей во всем, оберегать. Быть нужным Любе – в этом он видит высшую радость и свое назначение в жизни.

Но что это за любовь – без половых отношений?

Никита вернулся с войны, где посреди горя, страданий, грязи и лишений вспоминал о Любе как о драгоценности. Он остался жив, пришел домой, встретил Любу и стал ей служить, как рыцарь служит даме своего сердца. Великий поэт итальянского Возрождения Петрарка увидел когда-то в храме красавицу Лауру, а потом всю жизнь воспевал свою любовь. Петрарка никогда не касался Лауры, не приближался к ней, но посвятил ей три сотни сонетов. Он воспринимал ее как ангела-хранителя и вожатую по небесным сферам. До него автор «Божественной комедии» Данте воспевал недоступную и прекрасную Беатриче, его любовь тоже была любовью бестелесной, возвышенной, куртуазной. А теперь представьте себе Лауру в декорациях русского послевоенного быта. И Петрарку, который вместо сонетов несет ей две теплые булки. Лаура раскрывает объятия, а у Петрарки (простого демобилизованного Петрарки) не возникает к ней полового чувства. Потому что эта простая, в сущности, женщина для него остается «вожатой по небесным сферам». И тут завязывается главный конфликт: любви возвышенной и плотской. Петрарка может продолжать писать сонеты теплыми булками, но Лауре нужен муж.

И Платонов предлагает нам версию развития событий. Никита хочет, но не может быть «нормальным» мужем Любе и выбирает уйти подальше из города, чтобы стать бродягой (Петрарка отправился бы в монастырь). Никита так ее любит, что не хочет своим присутствием мешать Любе нормально жить. Но конечно, Никита уходит еще и потому, что не видит ответной возвышенной любви. Однажды ночью Люба долго и безутешно плачет – оплакивает свои мечты о нормальной счастливой жизни. Так решает Никита. Когда же Никита узнает, что после его ухода Люба не обзавелась новым мужем, а пошла топиться в холодной осенней реке, он понимает, что у нее была не менее возвышенная любовь. Оказывается! Да, сначала она не вполне понимала, любит ли Никиту, но потом осознала, что без него не может жить. Значит, Никита ошибся в ту ночь. Люба плакала не от жалости к себе, а жалея его, плакала, потому что не знала, как помочь любимому Никите. А может быть, она плакала, считая, что сама виновата в его «мужской неудаче». Что она делает что-то не так.

Рассказ завершается счастливым концом. И он не очень убедительный. Платонов будто говорит нам: «Если у вас остается вопрос, почему Никита по возвращении внезапно обрел свою мужскую силу, которой раньше не было, я отвечу так: просто обрел! Я как автор очень полюбил своих героев и хочу, чтобы у них все было хорошо. Считайте, это случилось, когда Никита убедился, что Люба его по-настоящему любит. Раньше он был не уверен в ее любви и не мог „наслаждаться“, а теперь уверен – и может!» И еще Платонов мог бы сказать: «Я создал эти две прекрасные души, Никиту и Любу, из рассыпанных и потерянных слов, и для них я снимаю противоречие между возвышенной и плотской любовью. Я соединил их, потому что у них обоих огромная бескорыстная и жертвенная любовь, они заслужили счастье. Я хочу, чтобы вы все любили так, как они. И тогда Тот, Кто все это создал, тоже однажды снимет для вас противоречия и скажет, что вы заслужили счастье».

Андрей Платонов был стихийным философом и богословом. Его рассказы очень христианские по своему содержанию. Коммунист Платонов причудливым образом сочетал в своем сознании марксизм и идеи христианского философа Николая Федорова, который проповедовал братское объединение всех живых людей для воскрешения всех мертвых. И тут нет противоречия. Дело в том, что марксизм, придуманный немцами, в России часто воспринимался учением справедливым (защита трудящихся), но ограниченным и даже вульгарным в своих целях. Маркс и Энгельс говорили, что буржуазия ограбила пролетариат, а значит, для установления справедливости нужно вернуть все обратно. И устроить правильные социальные отношения. И все? Звучит убедительно, но как-то мелковато. Неужели мировая революция нужна только для этого? Максималисту Платонову хотелось большего. Ему хотелось, чтобы все люди стали братьями.

Про Платонова существует легенда, что однажды в годы Гражданской войны он оказался на поле недавнего боя. Убитых еще не успели убрать, и там лежало много погибших красноармейцев. Платонов шел по полю, в каком-то исступлении опускался на колени перед каждым мертвым красноармейцем и со слезами целовал его в губы. И шел дальше. Целование в губы мертвых незнакомых солдат показывает, что для Платонова слово «братство» было не просто революционным лозунгом. Оно было для него какой-то душевной необходимостью. И коммунизм он воспринимал не как справедливый политический строй, а как братство всех людей. Иначе говоря, Платонов был убежден, что истинный коммунизм будет построен не благодаря каким-то общественным и экономическим изменениям, а только через братство. Без него самые совершенные социальные и экономические теории никогда не заработают.

То есть Платонова роднит с христианством проповедь всечеловеческого братства. Состояния, когда люди перестали враждовать и готовы отдать жизнь «за други своя». И когда Платонов пишет о Никите Фирсове как о носителе бескорыстной и безусловной любви, для него очень важно, что любовь эта не эгоистическая. Ведь причина любой вражды – эгоизм. Для христиан любовь мужчины и женщины не ценна сама по себе, это – лишь подготовительная работа на пути к соединению с Богом, к которому не придешь со своим раздутым эго. Для Платонова любовь Никиты и Любы – пример такой любви, которая может привести к миру без вражды. А такой мир не построить, если у тебя раздутое эго.