Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Б.П. Сам Толстой мамы не помнил. Она умерла, когда ему не было двух лет, и не оставила ни одного своего изображения. Толстой пытался вспомнить ее черты и не мог. Но всю свою жизнь писатель не просто любил мать, он боготворил ее, обращался к ней за помощью в молитвах и говорил, что «эти молитвы всегда помогали». В старости он записал в дневнике:

Или вот еще. Толстому семьдесят восемь лет, он – патриарх, окруженный многолюдной семьей, учениками и поклонниками, – делает в дневнике такую запись:

Повесть Толстого «Детство» принято считать автобиографической. По ней мы составляем представление о детстве Толстого. По крайней мере, о его атмосфере. Но все-таки это не мемуары, а литература, и главное отличие состоит в том, что Толстой существенно удлинил жизнь матери героя. Она умирает, когда Николеньке Иртеньеву не два года, а одиннадцать. И это хронологическое смещение главной утраты позволило автору изобразить счастливое детство без чувства сиротства, которое он испытывал сам. Но поразительным образом Николенька тоже не может в точности вспомнить материнские черты. «Маменька» ускользает от лирического персонажа Толстого, оставаясь больше «святым идеалом», чем живым человеком. И все же повесть «Детство» написана именно про нее, про маму.

Мама призрачная и мама живая

Ф.Ж. Первый год является самым важным в жизни ребенка. Чтобы стать полноценной здоровой личностью, ему необходимо получать тепло, поддержку и внимание от взрослых, в первую очередь от мамы и папы. Мы можем предположить, что у Льва Толстого в первые годы жизни была очень любящая и теплая атмосфера в доме.

Б.П. Несмотря на то что он не помнит свою маму, она дала ему много тепла и любви в эти первые два года.

Ф.Ж. Есть такая пресловутая фраза: «закрыть гештальт». Она означает: сделать то, что давно не мог, поставить галочку, закончить незавершенное дело. Однако существуют обстоятельства, при которых завершить что-либо просто невозможно. Например, воскресить маму, чтобы выстроить с ней другие, более правильные отношения, или сделать так, чтобы мне снова было одиннадцать лет… Для того чтобы создать новые отношения с людьми, которые остались в прошлом, у нас есть прекрасные навыки: фантазия, воображение, способность мечтать. Работа с фантазиями предполагает закрытие гештальта в мыслительной и эмоциональной сферах, которые порождают в человеке напряжение, отрицательные чувства и неразрешимые вопросы. У него появляется возможность сказать ушедшим людям то, что сказать не успел, услышать от них то, что хотел услышать, представить то, что могло бы случиться, но не случилось… Погрустить и поплакать о том, что осталось в прошлом, затем прийти к согласию и отпустить эту боль навсегда.

Б.П. Ты хочешь сказать, что повесть «Детство» – это попытка Толстого достроить отношения с мамой, которые прервались в двухлетнем возрасте?

Ф.Ж. Ни я, ни ты никогда не узнаем, каково это, когда под сердцем начинает биться еще одно маленькое сердечко; никогда не сможем, пройдя сквозь боль, слезы, облегчение и улыбку, встретить частичку самих себя. Это особый вид привязанности, который возникает только между мамой и ребенком. Внутри крошечного, только что родившегося человека существует программа запечатления (иногда ее называют импринтинг). Ребенок сохраняет в памяти голос и запах мамы, вкус ее молока.

Удивительно то, что человеческий детеныш, Божественное творение, образ и подобие Бога – самое беззащитное создание из всех известных живых существ. Без мамы он не способен выжить. Почему мы так часто слышим, что первый год жизни самый важный? Потому что в это время формируется базовая установка: «я здесь, я нужен, мне рады». Это не просто красивая цитата для статуса «Вконтакте». Установка активно влияет на поведение ребенка. Детеныш беззащитен, единственный его способ защитить себя – это кричать. Ребенок кричит, когда голоден, когда ему страшно или неудобно, когда он уязвим. И для него эта схема работает так: мне плохо – мама приходит – мне хорошо. Ребенок кричит как резаный, когда чувствует голод, потому что инстинкты подсказывают ему: я погибну, если не поем, и не умолкает, пока не получит молока. Спустя пару месяцев у него формируется привычка: мама пришла, можно успокоиться; он затихает уже с ее приходом и готов подождать некоторое время в тишине.

Еще один важный момент – его называют отзеркаливанием. Часто при виде карапуза люди приобретают очень милую манеру речи. «Кто тут у нас? Ляля покушал! Какой сильный мальчик, какой Геракл!» Ребенку это необходимо. Было множество экспериментов, когда мама сначала выражала такие эмоции, а потом включала бесчувственное, каменное лицо, и дети через несколько секунд начинали плакать, требуя вернуть обратно любящий взгляд и голос. Потому что именно так у ребенка зарождается психологическое базовое доверие к миру. Хотя казалось бы, что он там думает…

Иногда горе-педиатры и психологи дают самый дурной совет на свете: игнорируйте плач, иначе ребенок станет зависим от вас и всю жизнь будет висеть на шее. Практика, исследования и теории говорят другое: чем больше тепла получает ребенок в первый год жизни, тем быстрее он потом слезает с шеи и отправляется познавать мир на полную катушку. Однажды поставили такой эксперимент: мамы приносили детей в незнакомую комнату с незнакомыми игрушками и незнакомым человеком и просили их побыть там две минуты. Дети, которые были тесно связаны с мамой в первый год жизни, выдерживали эти две минуты спокойно, а другие сразу начинали плакать и звать родителей.

Приведу еще один хороший пример. Почему Гарри Поттер не свихнулся, когда жил в чулане у Дурслей? Для тех, кто еще не смотрел фильм и не читал книгу, поясню: родителей Гарри убивает злой волшебник, кажется, на тот момент Гарри Поттеру было чуть больше года. Его берут к себе в дом дядя и тетя, устраивают в чулане и относятся к нему отвратительно, по-свински. В книгах и лекциях по психиатрии часто приводят Гарри в пример: мама дала ему достаточное количество любви в первый год его жизни, чтобы он вырос эмпатичным, здоровым ребенком. То же самое происходит с Николенькой из повести «Детство». Он такой живой…

Б.П. Добрый.

Ф.Ж. Добрый, потому что получил достаточно любви. Тем более, что он был последним, самым младшим ребенком. До его рождения мама уже научилась правильно любить на других детях. Хорошо быть младшим.

Б.П. Да, я много раз слышал от своих друзей: «На старших детях родители учатся воспитывать, а младшего, отбросив всю эту ерунду, просто любят».

Ф.Ж. Теперь я отвечу на твой вопрос про попытку Толстого достроить свои отношения с мамой. Любовь и привязанность мамы никуда не исчезают, они нужны человеку всегда. Первые годы жизни самые важные, но и потом, в тяжелые моменты, мы хотим снова встать под этот «теплый душ», как говорит психолог Людмила Петрановская. Я думаю, что повесть «Детство» – попытка писателя снова отыскать этот «теплый душ». И если мы предположим, что мама успела дать автору все самое лучшее – а это значит, что мама просто всегда была рядом, – то она осталась в его сердце, подарила ему эту установку: «я нужен, я важен, я существую». Я думаю, что, если бы это было не так, Лев Николаевич не смог бы написать то, что он написал. «Вставай же, мой ангел» – я уверен, что уши маленького Левушки часто слышали эти слова в детстве, и благодаря удивительной силе природы он запечатлел их в своей душе навсегда.

Б.П. Повесть начинается с того, что Николенька, наш главный герой, плачет, когда его будит утром гувернер-немец Карл Иваныч. Чтобы объяснить слезы, Николенька говорит, что видел во сне, как маменька умерла и ее несут хоронить. А через несколько дней выясняется, что отец принял решение переезжать с сыновьями из имения в Москву. Детям пора получать серьезное образование, а возможности деревенского обучения себя исчерпали.

Некоторая странность этого переезда состоит в том, что в Москву едут, оставив маму в деревне. По обрывкам фраз других героев мы можем лишь догадываться о причине. Возможно, дело в том, что имение расстроено и переезжать всем домом слишком дорого. Возможно, отец не взял с собой жену, чтобы в Москве свободно играть в карты. Он страдает от этой зависимости. Но точного ответа мы не знаем. Толстой его не дает. Версию про карты произносит бабушка Николеньки, которая приходится отцу тещей. И достоверность этих слов вызывает сомнения. Николенька думает, что сон про смерть мамы был каким-то дурным предзнаменованием, хотя он сам его и выдумал. Разлука с мамой усиливает его трепетное отношение к ней. В Москве воспоминания о маме превращаются в сладкую грезу.

Ф.Ж. Я бы хотел обратить здесь внимание на два момента. Во-первых, почему мама не едет и просит Николеньку: «Не забывай меня»? В повести «Детство» мама – фигура призрачная. Она почти не участвует в событиях, остается за кадром, однако про нее много говорят и ее присутствие всегда ощущается.

Второй момент – это любвеобильность Николеньки. Даже когда он злится, его гнев быстро сходит на нет, превращаясь в еще большую любовь, как бы компенсируя злость… Мне хочется предположить, что Николенька как будто не имеет права что-либо разрушать, поскольку разрушения уже происходят где-то в другом месте.

Есть такое понятие, как «мудрость ребенка». Каждое его действие, каждое слово имеет причину и смысл, даже если кажется нам странным и абсурдным. Взрослым требуются терпение, внимание и усидчивость, чтобы эту мудрость разгадать. В отличие от ребенка, мы владеем сильной психикой и разнообразными инструментами рефлексии, чтобы не впадать в истерику, когда мы что-то не понимаем, и сделать все возможное, чтобы интерпретировать действия, которые поначалу кажутся нам бессмысленными; мы способны понять детскую логику. Потому что у ребенка уже существует свое восприятие, отношение к миру, и он действует, опираясь на свои выводы.

Вот несколько примеров детской мудрости: ребенок убегает, чтобы его поймали; прячется, чтобы его нашли; ложится спать с мамой и папой, чтобы помочь им стать ближе, «склеить» их, потому что они часто сорятся и уже помышляют о разводе; рисует картинки про войну или дерется с другими детьми, чтобы обрести силу и быть готовым к встрече с врагами.

Мне кажется, что в доме героев повести присутствует какое-то табу, запретная тема. Она влияет на отношения, создает напряжение. Почему Николенька говорит, что видел сон про смерть матери? Почему мама спрашивает: «Ты же меня не забудешь? Ты будешь всегда меня помнить?»

Моя гипотеза заключается в том, что мама серьезно больна. Все в доме знают об этом, но отчаянно пытаются делать вид, что все в порядке. А это, как правило, всегда получается криво, косо, неловко. Наверняка вам приходилось попадать в такую «веселую атмосферу», в которой хочется прижаться к стенке и вести себя тихо. А потом оказывалось, что на той вечеринке были смертельные враги или недавно случилось что-то плохое. Люди обычно чувствуют, когда что-то не так. Чувствует это и Николенька, поэтому говорит о смерти устами младенца, чьи слова глаголют истину…

Думаю, каждый способен почувствовать настроение в доме: когда хозяин с любовью наливает нам чай или у него случилось что-то плохое и разговор не клеится. Я предлагаю доверять этому ощущению и не множить табу.

Б.П. Ты думаешь, что табу в доме Иртеньевых – говорить про болезнь мамы? Она слаба и поэтому она не едет в Москву?

Ф.Ж. Думаю, да.

Б.П. Знаешь, читая Толстого, я стал перебирать в голове самые яркие воспоминания своего детства с участием мамы и понял, что их не очень много. Как будто в семье за яркие эмоции отвечал папа: он мог взять на рыбалку или сделать шалаш на дереве…

Ф.Ж. Кинуть динамит в речку…

Б.П. Кинуть динамит, научить кататься на велосипеде… А маме как будто оставалась каждодневная рутина: накормить детей, напоить, одеть. И все это воспринимается детьми как должное, никто это не ценит и не запоминает.

Ф.Ж. Как будто мама занимается выживанием, а папа, наоборот, – подверганием жизни риску. Читая книжки по возрастной и детской психологии, я рисовал себе такой образ семьи: мама с младенцем сидит в центре пещеры, прижимает ребенка к себе, баюкает его, а папа в этот момент ходит по кругу, как охотник или защитник, оберегающий то, что происходит в центре. Мама отвечает за рутину, за стабильность, за тепло, а папа, видимо, отвечает за защиту всего этого и за приключения. Без мамы защита и приключения теряют смысл.

Б.П. Расскажите, Филипп Григорьевич, что у вас вспоминается про маму?

Ф.Ж. Моя мама поздно приходила домой с работы, она тогда строила карьеру; могла прийти в девять, десять вечера. Я уже лежал в кровати, притворяясь, что сплю. Слышал, как она подходила к двери, как скрипел пол под ее ногами… Дверь открывалась, а я, наоборот, закрывал глаза и пытался не улыбнуться. Конечно, у меня не получалось, мама замечала мою улыбку, садилась рядом и немного проводила со мной время.

Мне становится грустно, когда я вспоминаю, что в подростковом возрасте мне хорошо удавалось притворяться спящим. Я понимаю, что это был один из знаков того, что детство закончилось.

Была еще такая история: однажды в метро я убежал от мамы вниз по эскалатору, и меня схватил милиционер. Он сказал:

– Ты чего от мамы убегаешь? Мне придется ее арестовать.

А я закричал:

– Не надо ее арестовывать, пожалуйста!

Б.П. Но он же в шутку говорил, да?

Ф.Ж. Да, но я был ребенком и шутку не понял. Милиционер сказал:

– Ладно, не буду, но запомни – еще раз убежишь, и твоей маме конец.

До самого дома я в панике спрашивал маму:

– Тебя правда не арестуют? Прости, я больше не буду!

Она смеялась и говорила:

– Конечно нет. Всё, угомонись.

Мама обязательно каждый вечер мне что-то приносила: киндер-сюрприз или пирожок (я помню даже, как он назывался – «язычок», такое слоеное пирожное, посыпанное сахаром). Один раз привезла мне фикус из Болгарии, он до сих пор растет у меня дома, превратился в огромное дерево. А в другой – подарила мне коллекционную машинку «dodge viper», но я не знал, что она коллекционная, разрисовал ее фломастерами, облепил пластилином и разбил. Сейчас это очень редкая модель, стоит, наверное, полторы тысячи долларов, а я ее быстро превратил в утиль.

Еще помню свой кассетный плеер. В те времена по первому каналу шла «Фабрика звезд», каждый вечер пятницы ее смотрела вся моя семья. Я не разбирался в музыке, но как губка впитывал все попсовые хиты, а потом исполнял их по выходным. Мама покупала мне кассеты «Фабрики звезд», чтобы мой фанатизм и радость продолжались чуточку дольше.

Б.П. А я вспоминаю, как мама нырнула за мной в воду. Я был еще совсем маленький и помню это по рассказам. Мы гуляли по берегу озера, я сидел у мамы на руках. Вдруг, как-то извернувшись, дернулся и полетел в мутную воду. Мама прыгнула за мной в ту же минуту и подхватила в воде так быстро, что я даже не успел глотнуть воды и испугаться. А в другой раз я откусил градусник, хвостик с ртутью. Мама была рядом, она протянула руку и спокойно сказала:

– Выплюнь, пожалуйста.

Я выплюнул. И после этого она упала в обморок.

А была еще история про соску. Я довольно долго сосал соску, до трех с половиной лет. Правда, нужна она была мне только в кровати, без соски я не мог заснуть. Помню, мы снимали дачу на какие-то летние месяцы в Кратово. Жили там вольной жизнью, ходили гулять в поле, пели песни, валялись на скирдах. Именно тогда папа построил на дереве для нас с сестрой шалаш. Он укрепил его досками и ветками и купил несколько снопов сена, чтобы отделать шалаш изнутри. О, этот пьяный запах еще свежего сена, которым папа обшил стены и пол этого зеленого шатра, ты всегда будешь со мной!

Однажды в гости к нам приехал дедушка и узнал, что я все еще сосу соску. Он сел передо мной и спросил:

– Это правда?

Я кивнул. Он сказал:

– Но ведь соски сосут совсем малыши. Давай ее выбросим?

Я растерянно посмотрел на маму и кивнул.

Мы вышли на улицу и бросили соску за забор какого-то нежилого участка с надписью «злые собаки». Я сам ее бросил. Дедушка был очень рад и к вечеру уехал.

Когда я лег в постель, то спросил у мамы:

– А где же соска?

Мама ответила:

– Так ты ее бросил собакам.

Я полежал немного, а потом сказал:

– Мама, пошли ее искать.

Мама засмеялась, и мы пошли. Как-то нам удалось проникнуть на нежилой участок, мы раздвигали траву, но соску не обнаружили.

– Собаки унесли, – сказала мама.

Я очень огорчился и перестал спать днем.

Могу сказать с уверенностью: я ни разу не спал в детском саду. Каждый день в течение тихого часа я лежал и ковырял стену. За полтора года я проковырял дырку длиной в детский палец.

Детский стыд и детская вина

Б.П. В Москве у Николеньки происходит интересная история. Переехав из деревни, он с отцом и братом поселился у бабушки. И вот детям объявили, что у бабушки скоро будут именины и нужно приготовить ей подарок. Володя, старший брат Николеньки, отличник и прилежный мальчик, нарисовал с помощью учителя красивую голову турка. Николенька решил сочинить бабушке стихи. Он исписал два листа. Стихи ему казались превосходными. Он там всячески поздравлял бабушку и желал ей долгих лет жизни. Заканчивалось стихотворение строками:

На следующий день пришло время подарков.

Ф.Ж. В этом небольшом эпизоде мы видим, как маленький человек сталкивается с двумя сложными переживаниям: со стыдом и с чувством вины; он волнуется, что ради подходящей рифмы передает любовь матери.

Стыд – это страх публичного осуждения: я контролирую свои действия, пытаясь понять, что думают про меня другие, как они на меня смотрят, стараюсь увидеть себя чужими глазами и угадать, как правильно себя вести, чтобы не получить по носу. Николенька чувствует себя виноватым, потому что ставит любовь к маме наравне с любовью к бабушке. Ему стыдно, что это будет явным после прочтения стихов; он считает, что все подумают так: если ты любишь бабушку, как родную мать, то значит мать свою ты любишь мало и уже забываешь ее, хотя обещал помнить ее всегда. Естественно, разоблачения Николеньки так и не случилось, никто не обвинил его в том, что он начал забывать маму. Так часто бывает: нам кажется, что все знают, чего мы стыдимся, что это очень заметно.

Другая сторона стыда, помимо страха социального осуждения, – это желание нравиться. Стыд заставляет держать себя в рамках, быть частью окружения, не выделяться, чтобы не стать изгнанником. Его часто путают с чувством вины; вина приводит к прощению, она побуждает нас прощать себя и просить прощения у других. Стыд – про внешнюю регуляцию, вина – про внутреннюю. Зная биографию Толстого, можно легко заметить, что память о матери является ключевым моментом в повести «Детство». Это попытка пересочинить историю, вспомнить забытое; это сублимация вины и поиск прощения.

Стыд – иллюзорное беспокойство, он рождается, когда мы думаем о том, что думают о нас другие, однако все это – лишь наши собственные мысли. Как будто внутри нас несут вахту какие-то стражники, которые мешают жить полноценной и веселой жизнью. Например, они говорят: «Не надо сейчас танцевать, а то все подумают, что ты (можете вставить сюда все, что обычно говорят вам эти создания)». Часто психолог задает вопрос: «А кто это говорит?»

Многие полагают, что во всем виноваты родители. Конечно, именно родители первыми объясняют, что можно, а что нельзя делать в обществе. Однако часто бывает, что дети самых понимающих и некритикующих родителей мучаются стыдом особенно сильно. Человек – социальное существо, он привык сверяться с температурой, атмосферой и нормой того общества, которое его окружает. Ребенок замечает, за что наказывают, за что хвалят, о чем говорят и кого критикуют… В детском саду, в школе, на улице… Очень сложно отказаться от нормы, которую принял в детстве. Это происходит путем получения альтернативного опыта, сверки с новой реальностью и, конечно, после встречи «своих» людей, которые принимают наших тараканов, людей, с которыми можно танцевать странные танцы.

Б.П. Интересно. Действительно, Толстой не помнил свою маму и всю жизнь мучительно пытался ее вспомнить. Более того, он даже специально развивал свою память. Говорил, что «напрягши память, человек может вспомнить все, что угодно, вплоть до момента своего рождения». Но как Толстой ни напрягался (а я предполагаю, что Толстой – один из самых волевых людей в мире), ему все равно этого не удалось.

Ф.Ж. На самом деле нам не обязательно досконально помнить какие-то кадры из прошлого, наше тело и так все помнит. Когда мы хотим окунуться в детство, нам достаточно погрузиться в его атмосферу. Вся повесть «Детство» построена на атмосфере: цвета, вкусы, звуки… Все это тоже – память.

У меня такое чувство, как будто я занимаюсь подсвечиванием всего того, что Лев Толстой сохранил для себя из детства. «Ты столько всего запомнил, друг!»

Сечь детей ветками, бить детей ремнем

Б.П. В конце повести «Детство» и в начале повести «Отрочество» есть интересная тема насильственного воспитания. Она особенно автобиографична. Дело в том, что в Ясной Поляне, как пишет биограф Павел Басинский, детей не били и крайне редко подвергали телесным наказаниям крепостных. Поднять руку на беззащитное существо считалось в семье Толстого позорным делом. И это было довольно прогрессивным для того времени принципом. Потому что сечь дворянских детей тогда было нормой для всех, включая императорскую семью. А вот не сечь – выглядело необычным экспериментом.

В 1837 году, когда Лёвочке было девять лет, в доме появился новый гувернер по имени Проспер Шарль Антуан Томá (в «Отрочестве» он назван St.-Jérôme). В то же время от дома отказали доброму, пьющему немцу Федору Ивановичу Рёсселю (в «Детстве» он изображен под именем Карл Иваныч). Передавая детей на руки французу, бедный немец, по воспоминаниям, едва сдерживал слезы и умолял: «Пожалуйста, любите и ласкайте их. Вы все сделаете лаской». Особенно он обращал внимание на младшего, Льва, говорил, что у ребенка «слишком доброе сердце, с ним ничего не сделаешь страхом, а все можно сделать через ласку». На это француз возражал: «Поверьте, mein Herr, что я сумею найти орудие, которое заставит их повиноваться».

С французом договорились, что он не будет в обучении применять физическое наказание, однако за непослушание и плохую учебу он все равно грозил высечь детей розгами. Однажды у Льва и Томá случился конфликт, и француз наказал мальчика, заперев в чулане. В тот вечер в доме был какой-то детский праздник. Томá не только лишил ребенка веселья, но и пообещал, что теперь уж точно высечет его розгами. Десятилетний Лев Толстой запомнил на всю жизнь эти часы, проведенные в чулане в ожидании наказания. Причем страшила его не физическая, а «нравственная» сторона порки, унижение. «Я испытал ужасное чувство негодования, возмущения и отвращения не только к Thomas, но и к тому насилию, которое он хотел употребить надо мной, – писал Толстой. – Едва ли этот случай не был причиною того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которое испытываю всю свою жизнь». Эту историю Толстой перенес в свою повесть. Когда новый воспитатель говорил, что за плохую учебу и дурное поведение всем за него будет стыдно, Николенька отвечал, что маме стыдно за него не будет.

Ф.Ж. Я, конечно, выступаю проповедником ненасильственных способов воспитания и общения. Когда мы готовились к выпуску о «Детстве» Толстого, я собирался прочитать проповедь и молитву: «Дорогие родители, оставьте свои агрессивные…»

Б.П. Оставьте свои ремни!

Ф.Ж. «Оставьте свои ремни в покое, уберите прочь розги и другие орудия унижения», но потом я посмотрел на слово «воспитывать» и заметил, что в нем присутствует слово «питать», «пища». Каждая семья потребляет тот контент, который ей доступен; речь идет о способах воспитания, о способах вести диалог. Как правило, родитель передает своему ребенку то, что ему передали в детстве, и здесь он не виноват. Поэтому я не хочу заниматься морализаторством. У каждой семьи свое «питание», и не у всех оно, увы, полезное и питательное.

Одно я знаю точно: если люди росли в «непитательной среде», то они, как правило, хотят быть лучше, чем их родители. И тут, мне кажется, важно не заваливать ребенка внешними благами, а дать ему блага внутренние. Помните: первый год для ребенка самый важный. Необходимо приходить на зов, знакомиться, отражаться, замечать и разговаривать.

Б.П. У меня есть одна история про наказание, но состоит она из двух частей. Первая про папу, вторая про меня. Папа в младших классах еще писал чернилами; однажды он расшалился и кого-то ими облил. Его поставили в угол и рассказали обо всем родителям. Моя бабушка решила выступить инициатором домашнего наказания. Когда дедушка пришел с работы, она все ему передала и попросила ребенка выпороть.

Дедушка без гнева, заученными движениями (вероятно, он хорошо помнил их по себе) начал расправу. Он сел на край дивана, взял папину голову, зажал ее между коленями и дважды ударил ремнем по попе. Когда он отложил ремень, руки у него дрожали. Папа говорил, что увидел в глазах дедушки слезы… Такого никогда больше не повторялось.

Теперь про меня. Когда мне было пять или шесть лет, у меня случилась истерика. Не помню, по какому поводу, но меня было невозможно остановить, папа что-то мне говорил, я не слушал и кричал, он опять пытался меня успокоить, но потом сорвался и со всей силой ударил меня ладонью по попе. Я отлетел. Помню, что мерзкая сцена моей истерики случилась в ванной, я плакал и стучал рукой по стиральной машине, а после удара очутился в коридоре, на полу, и от неожиданности замолчал.

Папа рассказывал, что посмотрел тогда на свою руку и увидел, что она была вся красная. И горела. И он подумал, что мне, должно быть, еще больнее. Посмотрев на руку, папа пережил большой стыд за свою гневливость и сказал себе, что это не должно повториться. Тогда он начал читать педагогическую литературу и наткнулся на тоненькую книгу каких-то итальянцев, где была фраза: «Если у ребенка происходят истерики, в этом виноваты родители». Папа говорит, что эта фраза в корне изменила его отношение к воспитанию.

Ф.Ж. В детстве у меня был закадычный друг по имени Марио. Супер-Марио. Часто он ходил ко мне в гости, и мы играли в компьютер, в «Героев Меча и Магии III». Тогда я очень любил персиковый сок, настолько сильно, что хотел, чтобы весь мир, и в особенности Марио, разделил со мной эту любовь. Мы пришли с моим другом на кухню, и я ему говорю:

– Давай я покажу тебе напиток богов.

Наливаю ему стакан и себе стакан, выпиваю свой очень быстро. Когда он еле-еле допивает, я говорю:

– Давай еще, – и наливаю ему еще.

Он отвечает:

– Нет, пожалуйста, хватит, – но все-таки выпивает.

Я подбадриваю:

– Давай-давай, это очень вкусно!

Наливаю себе третий стакан, выпиваю и наливаю ему еще один; говорю:

– Ну все, заканчивай, – и убегаю в комнату играть в компьютер, оставляя Марио на кухне допивать свой чудесный напиток.

Через некоторое время Марио возвращается ко мне, и мы продолжаем играть. Проходит пара часов, мой папа возвращается с работы, приближается ко мне и говорит:

– Пойдем со мной.

Он ведет меня на кухню, сажает за стол и ставит передо мной стакан сока. Оказалось, что мой друг Марио сок не допил, он просто поставил стакан в раковину. Пока мы играли в компьютер, сок покрылся какой-то неприятной коркой, из-за чего стал ужасно неаппетитным. Папа говорит мне:

– Пей.

Я не хотел его пить, сидел и смотрел на этот стакан сока. А папа мне сказал еще раз:

– Пей.

Б.П. Это был воспитательный момент.

Ф.Ж. Да, воспитательный момент. Я, конечно, догадывался, в чем он состоит: «Не переводи продукты, цени деньги, которые мы зарабатываем» и т. д. У моего папы был пунктик на еду – нельзя просто так выкинуть хлеб. Я понимаю, что это история из его детства, про его отношения с едой. Конечно, я ничему не научился. После того как я просидел над стаканом и папа его вылил, моя любовь к персиковому соку прошла.

Когда я слушаю твою историю и вспоминаю свою, я думаю о том, что нам не обязательно перенимать педагогические методы родителей, которые и так не работают. Твой дед поступил правильно – он остановил цепочку телесных наказаний, и они больше не повторялись. Если бы он этого не сделал, кому-то другому пришлось прервать эту линию бессмысленных слез.

Справедливости ради, хочется сказать, что мой папа тоже больше не прибегал к таким методам. Спустя какое-то время в нашем доме стало возможным не доедать еду, выкидывать ее, выливать соки и лимонады. Однако кое-что оставалось запрещенным, например кидать яйца из окна, и слава богу! Благодаря этому строгому правилу многие головы (и костюмы) остались целы.

Б.П. Завершается повесть «Детство» внезапной и какой-то нелепой смертью матери. Она гуляла, промочила ноги, простыла и умерла. Дети с отцом спешно вернулись из Москвы в имение, но мама их уже не узнала. С ее смертью заканчивается детство Николеньки Иртеньева. Он смотрит на людей, присутствующих на похоронах, и понимает, что самое истинное горе испытывает Наталья Савишна, старушка, которая служила у мамы нянькой, когда та еще была маленькой девочкой, потом стала экономкой барского дома, но всегда оставалась ее главной помощницей.

В одной из частей своей повести Толстой так пишет о детстве: «Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели – невинная веселость и беспредельная потребность любви – были единственными побуждениями в жизни?» И задается вопросом: «Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве?» Конечно, та свежесть уже не вернется и уж точно не вернется та беззаботность. Но у нас есть возможность обращаться к детству в воспоминаниях. Если когда-то мы были проще и искренней, если мы умели горячо верить и безусловно любить, значит наше сердце по-прежнему на это способно.