Б.П. «Старосветские помещики» – удивительная повесть. С одной стороны, это история старичка и старушки, которые только и делают, что едят. А с другой – один из самых пронзительных рассказов о любви в русской литературе. Гоголю удалось написать великую любовную историю без признаний и горячих поцелуев. Даже романтическое слово «любовь» он заменил скучным словом «привычка». Но совершенно невозможно сдержать слез, читая об этих старичках.
Есть писатели в мировой литературе, которые рассказали нам о местах предельно далеких от рая: Оруэлл, Кафка, Камю. А Гоголь, напротив, в «Старосветских помещиках» показал место, близкое к раю. Но к несчастью, оно оказалось беззащитным перед вторжением внешних грубых сил.
Сначала мы расскажем, как старички создали вокруг себя поле абсолютной любви, а потом – об утрате любимого человека и потере земного рая.
Ф.Ж. Старость ведь и правда находится близко к раю, если подумать. Я говорю не о приближающейся смерти, но о покое, который приходит вместе с возрастом. Нас замедляет сама природа. Наступает время, когда остается только практиковать созерцательную мудрость и переосмысление прожитой жизни. Хочется верить, что люди, которые вели достойную жизнь, встречают старость с удовольствием, вкусно и без боли.
Б.П. Начинается рассказ с описания места, где живут старички. Это маленькое имение в отдаленной малороссийской деревне. Низенький домик с галереей, за ним ряды фруктовых деревьев: вишни, сливы. На дворе – вечное лето. Ходят гуси с гусятами, на заборе висят связки сушеных груш и яблок, проветриваются ковры, рядом стоит воз с дынями. Под яблоней разложен огонь, а над ним на треножнике таз, в котором булькает варенье. Под другим деревом – самогонный аппарат. У крыльца дома дремлют флегматичные барбосы. В общем, полный покой, довольство и уединение. Как и в Обломовке у Гончарова, старосветские помещики Гоголя живут совершенно изолированно от внешнего мира.
Ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик.
Потом мы знакомимся с обитателями этого места: с Афанасием Ивановичем Товстогубом шестидесяти лет и с его женой, Пульхерией Ивановной, пятидесяти пяти лет. Афанасий Иванович, по описаниям, был человеком высокого роста, поэтому сидел всегда согнувшись, и почти постоянно улыбался. Пульхерия Ивановна была несколько «сурьезна», как пишет Гоголь, «почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица».
У Товстогубых никогда не было детей, поэтому весь запас нежности и заботы как будто перешел на них самих. Они никогда не говорили друг другу «ты». «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я».
Мы узнаём, что когда-то давно Афанасий Иванович был бравым офицером, дослужился до майора. И даже как-то ловко увез из родного дома Пульхерию Ивановну, которую родители не хотели за него отдавать. Но об этом старички уже не помнили, так это было давно.
И если спросить, чем вообще занимаются старосветские помещики, то придется ответить так: они едят. Их основная забота – это еда и кухня.
Вот как проходит день Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны.
Оба старичка, по старинному обычаю старосветских помещиков, очень любили покушать. Как только занималась заря (они всегда вставали рано) и как только двери заводили свой разноголосый концерт, они уже сидели за столиком и пили кофе.
〈…〉
После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне:
– А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
– Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?
– Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, – отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов.
〈…〉
После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз…
〈…〉
Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной или сам отправлялся к ней и говорил:
– Чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?
– Чего же бы такого? – говорила Пульхерия Ивановна. – Разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?
– И то добре, – отвечал Афанасий Иванович.
– Или, может быть, вы съели бы киселику?
– И то хорошо, – отвечал Афанасий Иванович. После чего все это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо.
Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал. В половине десятого садились ужинать. После ужина тотчас отправлялись опять спать, и всеобщая тишина водворялась в этом деятельном и вместе спокойном уголке.
〈…〉
Иногда Афанасий Иванович, ходя по комнате ночью, стонал. Тогда Пульхерия Ивановна спрашивала:
– Чего вы стонете, Афанасий Иванович?
– Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так, как будто немного живот болит, – говорил Афанасий Иванович.
– А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
– Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! впрочем, чего ж бы такого съесть?
– Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.
– Пожалуй, разве так только, попробовать, – говорил Афанасий Иванович.
Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил:
– Теперь так как будто сделалось легче.
И правда, на первый взгляд перед нами люди, которые только едят, пьют и спят. Когда повесть «Старосветские помещики» прочитал прогрессивный критик Виссарион Белинский, он был почти в ярости, насколько примитивной жизнью живут ее герои, насколько ограниченны их интересы. «Пародия на человечество!» – возмущался он.
Раньше у Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны была какая-то жизнь во внешнем мире. Мы можем только догадываться какая. Но вот они оказались в своем райском имении, на этом солнечном островке, и прошлое отлетело прочь. Все воспоминания о суете – поблекли. И если поверить, что место это и впрямь находится поблизости от рая, то их сосредоточенность на еде становится понятной. Рай всегда рисуется как место изобилия, как сад плодоносящих деревьев. Там нет страстей и зла, только любовь и довольство. В раю Адама и Евы не было железных дорог, библиотек и театров. И если бы они захотели что-то обсудить, им бы пришлось обсуждать не книги, а еду, дарить друг другу апельсины и цветы.
Гоголь на каждом шагу сравнивает «примитивную» жизнь старичков с жизнью современного цивилизованного городского мира, и сравнение всегда оказывается в пользу старосветских помещиков, несмотря на то что интересы их сильно ограниченны. Почему так?
Потому что обитатели столичных городов, с точки зрения Гоголя, эгоистичны; они пытаются стать успешными и богатыми, вести продуктивный образ жизни. И поэтому вступают в коммуникацию с другими, прежде всего преследуя свои цели, для пользы дела; а сам человек, с которым они разговаривают, им не очень интересен.
А вот старички, не занятые вроде как ничем, кроме еды, обладают неисчерпаемым запасом интереса к людям, запасом внимания и доброты. Когда к ним приходят гости, а это любимое для них время, они их слушают и угощают искренно, без расчета. «Я любил бывать у них, – пишет Гоголь-рассказчик, – и хотя объедался страшным образом, как и все гостившие у них, хотя мне это было очень вредно, однако ж я всегда бывал рад к ним ехать».
Читая все это, нельзя до конца понять, заслуживает жизнь старичков уважения или, скорее, иронии.
Ф.Ж. Я хочу обратить внимание на то, что Афанасий Иванович – офицер. Мы также можем предположить, что он приключенец и авантюрист, потому что выкрал свою жену, когда ее родня была против. И Пульхерия Ивановна, как мне кажется, не менее авантюрна, раз согласилась на похищение во имя любви. Я думаю, они вели волнующую жизнь, а на склоне лет им осталось только наслаждаться обществом друг друга, кушать и получать удовольствие. И тут волей-неволей задумаешься: а где же дети? Где внуки? Если у старичков столько любви, где же ее продолжение? Возможно, они не могли иметь детей, но, несмотря на это, остались вместе.
Образ этой пожилой пары, их отношения похожи на жизнь молодых влюбленных. Находясь с любимым человеком, мы чувствуем, как уровень счастья и удовлетворения подскакивает до небес. Нам хочется максимально долго поддерживать это состояние, не отвлекаясь ни на что другое. Мы чувствуем себя в безопасности, находимся здесь и сейчас, а значит, меньше тревожимся (спасибо, окситоцин и эндорфин).
«Как обрести вечную молодость в любви, а в старости зарифмовать ее с едой?» – может быть, это и есть мистическая тайна повести Гоголя.
Б.П. Вот спрашивается, а когда эти господа занимались делами? Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна как-никак помещики, у них были крепостные крестьяне, которые выращивали хлеб. Нужно же хозяйством как-то руководить!
Иногда Афанасий Иванович ездил к косарям и жнецам и, как пишет Гоголь, «смотрел довольно пристально на их работу». Смотрел с пригорка и уезжал. Ни разу в жизни не поинтересовался ни о доходах имения, ни о расходах. Поэтому хозяйство на первый взгляд запущено. Вдобавок к этому работники и слуги их просто грабят. Однако все это – только на первый взгляд.
Видя, что барин и барыня особенно не следят за хозяйством, их приказчик и сельский староста стали присваивать себе половину барской муки. Дворовые девки и кучера съедали половину амбара. Часто они так наедались, пишет Гоголь, что не могли оттуда выбраться до вечера. А свиньи тамошние так наглели, что рылом толкали яблони и сливы, чтоб те осыпались, и спокойно ели фрукты и ягоды.
Приказчик еще придумал рубить барский лес и продавать на ярмарке. Однажды Пульхерия Ивановна решила ревизовать леса и увидела страшное опустошение.
– Отчего это у тебя, Ничипор, – сказала она, обратясь к своему приказчику, тут же находившемуся, – дубки сделались так редкими? Гляди, чтобы у тебя волосы на голове не стали редки.
– Отчего редки? – говаривал обыкновенно приказчик. – Пропали! Так-таки совсем пропали: и громом побило, и черви проточили, – пропали, пани, пропали.
Конечно, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович прекрасно понимают, куда пропали дубки, но сознательно не хотят этого замечать. Они только притворяются строгими помещиками, но на деле не желают контролировать производительность своих крестьян и обогащаться за их счет; они позволяют всем брать то, что те хотят. Потому что их задача – приглядывать не за хозяйством, а за местом любви. Или так: главный продукт, который производит их имение, – не хлеб, а любовь. И даже кражи здесь как будто происходят по любви.
Но как бы их ни обкрадывали, пишет Гоголь, «благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве». Они как будто показывают, как работает евангельский принцип: чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Их райское место становится только изобильнее.
Иногда, если было ясное время и в комнатах довольно тепло натоплено, Афанасий Иванович, развеселившись, любил пошутить над Пульхериею Ивановною и поговорить о чем-нибудь постороннем.
– А что, Пульхерия Ивановна, – говорил он, – если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?
– Вот это Боже сохрани! – говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.
– Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда?
– Бог знает что вы говорите, Афанасий Иванович! как можно, чтобы дом мог сгореть: Бог этого не попустит.
– Ну а если бы сгорел?
– Ну, тогда бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнатку, которую занимает ключница.
– А если бы и кухня сгорела?
– Вот еще! Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом, и кухня сгорели! Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.
– А если бы и кладовая сгорела?
– Бог знает что вы говорите! я и слушать вас не хочу! Грех это говорить, и Бог наказывает за такие речи.
Но Афанасий Иванович, довольный тем, что подшутил над Пульхериею Ивановною, улыбался, сидя на своем стуле.
Вообще повесть написана таким удивительным образом, что ощущение абсолютной любви, тут царящей, накапливается постепенно, причем не напрямую, а косвенно. Кто-то из критиков писал, что разговор Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны о еде – это разговор о любви, столько в нем нежности и даже флирта. Это их любовный язык. И правда, Пульхерия Ивановна что-то для Афанасия Ивановича специально заготавливает, делает так, как он любит. А он все хвалит и трогательно заботится о Пульхерии Ивановне. Несмотря на то что прислуга все тащит и объедается, над имением царит взаимная забота. А гостям тут всегда дается все лучшее, что есть в доме…
И еще одно соображение. В начале «Старосветских помещиков» Афанасий Иванович описан как человек высокого роста и сутулый, то есть он не был толстым. Как и его жена. А мы знаем, как могут изображаться толстяки. Например, Франсуа Рабле в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» показал, как это можно сделать со всеми физиологическими подробностями. Но наши герои, хоть и едят по девять раз на дню, не толстеют. Это важная деталь. Может быть, еда в «Старосветских помещиках» является какой-то аллегорией. Если разговор о еде – это язык любви, то сама еда – ее символ. Или даже – символ пищи духовной.
Еще интересно, что мир «Старосветских помещиков» описан автором с юмором, все его обитатели немного смешные, гротескные. Но как иначе писать о самом сокровенном, если не защищаться иронией? Если не спрятать любовь за иронией, получится пафосно и приторно. И пусть Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна чуть смешные, за этим юмором очень много авторской теплоты.
Ф.Ж. Когда я перечитывал текст, я думал, а нет ли тут подвоха от Гоголя, – может быть, он нападает в своей повести на чревоугодие? Однако от текста не возникает никакого отвращения, нет чувства переполненного желудка. Потом я понял, что герои просто относятся к еде с невероятным гедонизмом, показывая, что можно жить вкусно и через это разнообразие демонстрировать свое отношение друг к другу. Еда здесь не просто подарок земли, но и украшение жизни. Угощая друг друга, они заменяют вкусной едой страстные поцелуи, а может, и дополняют их, делая жизнь слаще. Как ты верно сказал, флирт через еду.
Б.П. Но вот в жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны вторгается внешний мир. У Пульхерии Ивановны была кошечка, очень домашняя, ласковая. А за садом находился большой лес, в котором обитали дикие коты. Эти коты, пишет Гоголь, долго обнюхивались сквозь дыру под амбаром с кошечкой и наконец подманили ее. Та пропала в лесу, но через три дня вдруг появилась – вышла, тощая, из бурьяна. Радостная Пульхерия Ивановна дала ей молока и мяса, а потом захотела погладить. Но кошечка, видимо одичав, зашипела, выпрыгнула в окно и убежала в лес.
Пульхерия Ивановна задумалась и сказала: «Это смерть моя приходила за мною». Афанасий Иванович пытался как-то пошутить, развеселить ее, но все безрезультатно. Пульхерия Ивановна была уверена в своей правоте.
Конечно, идея Пульхерии Ивановны о смерти – не обычный предрассудок. Кошка появляется не просто так, она вернулась с дурной вестью: внешний мир готовит вторжение, рай скоро будет разрушен. И Пульхерия Ивановна все понимает. Раньше в поместье никто не болел (сколько бы ни объедался) и никто не умирал; время как будто стояло на месте. А кошка принесла весть о смерти. Она будто запустила застывшее время. И с этого момента начинается упадок.
– Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы?
– Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: я знаю, что я этим летом умру; смерть моя уже приходила за мною!
Уста Афанасия Ивановича как-то болезненно искривились. Он хотел, однако ж, победить в душе своей грустное чувство и, улыбнувшись, сказал:
– Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой.
– Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой, – сказала Пульхерия Ивановна.
И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее, и слеза повисла на его реснице.
– Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю, – сказала Пульхерия Ивановна. – Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое – то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.
– Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! – говорил Афанасий Иванович. – Когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.
– Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть. Вы, однако ж, не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.
Но Афанасий Иванович рыдал, как ребенок.
– Грех плакать, Афанасий Иванович! Не грешите и Бога не гневите своею печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами.
Умирая, Пульхерия Ивановна дает массу указаний ключнице, как приглядывать за Афанасием Ивановичем после ее смерти. Она просит, умоляет, пугает. Говорит: если ты хорошо станешь присматривать за барином, я на том свете за тебя Бога просить буду. Если нет, «буду просить Бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения Божия».
То есть все мысли Пульхерии Ивановны перед смертью сосредоточены только на Афанасии Ивановиче, как сделать, чтобы жизнь его не стала хуже, чтобы он не заметил ее отсутствия. Она совершенно не думает о себе, не боится смерти.
Афанасий Иванович все это время не отходит от ее постели. «Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?» – говорит он. Но Пульхерия Ивановна отказывается есть. И тихо умирает.
Ф.Ж. У меня есть история о том, как я думал, что умру.
Мое пятое лето. За нашим домом был своеобразный домашний сад, который посадили сами жильцы. Я любил вместе с друзьями в этом саду что-то подъедать. Там рос шиповник, горох, какие-то ягоды… Мы ели и были абсолютно счастливы, никогда не жаловались на боли в животе.
Однажды я пошел туда один, набрал полную руку гороха и стал его есть. Вдруг меня накрыла большая, длинная тень, и я услышал голос:
– Эй, парень, что ты там делаешь?
Я обернулся и увидел группу подростков лет четырнадцати. Высокие, худые, с длинными руками и ногами, они словно вылезли из сериала «Очень странные дела». Я отвечаю:
– Ем горох.
Один из них говорит мне на полном серьезе:
– Это не горох. – И продолжает без всякой насмешки или улыбки: – Это куриная слепота. Если ты ее съел, то через два часа ослепнешь и умрешь.
И подростки молча уходят.
Я, как в кинодраме, разжимаю кулак, бобы рассыпаются по земле, и я понимаю, что через два часа ослепну и умру. В моей детской голове появляется отчетливая мысль: «Нельзя умирать дома, родители расстроятся».
Начался отсчет моих последних минут, я волочу свое предсмертное, тяжелое тело, руки опущены, слезы бегут ручьем. И никому нет никакого дела, прохожие меня не останавливают, только смотрят, проходя мимо. Наверное, на моем пятилетнем лице они видели решимость погибнуть. Спустя восемь часов я вернулся домой. Увидел маму и снова начал плакать. Она спрашивает:
– Ты чего?
– Я съел куриную слепоту, я скоро ослепну и умру.
Мама успокоила меня, проклятие миновало, и пророчество длинноногого-длиннорукого пацана не сбылось.
Б.П. Теперь я расскажу свою историю – про дедушку и интуицию.
Мой дедушка был военным. Во время войны он был лейтенантом, артиллеристом. Участвовал в штурме Берлина. А после женился, служил в Германии и в Средней Азии. Но я его помню, когда он уже вышел в отставку и жил с бабушкой в Москве. Строгий по характеру, «сурьезный» и очень деятельный. Будучи давно пенсионером, он каждый день ходил на работу и постоянно что-то делал руками. На балконе у него стоял верстак, были аккуратно развешены инструменты, всегда пахло стружкой. Он делал мебель, шкатулки, переплетал книги.
Помню, однажды он прямо на моих глазах выстругал ложку из деревянного бруска. За пять минут. Орудовал стамеской, держа ее в правой руке, а брусок – в левой, затем взял столярный нож, страшный и звонкий. Стружки летели во все стороны, брусок трещал, воздух наполнился запахом древесины, дедушка почти жонглировал инструментами, мял обретающую черты ложку, как глину, а потом вдруг что-то вспомнил, остановился, поднял на меня глаза и сказал:
– Никогда так не делай! Техника безопасности.
К сожалению, его таланты плохо передавались по наследству. Папа-журналист уже хуже умел что-то делать руками. А внук – совсем ничего. Подростком я был мальчиком без особых интересов. Однажды дедушка узнал, что я не помню таблицу умножения, хотя учился в одиннадцатом классе. Это его поразило. Он сказал:
– Не знаешь – учи, в следующий раз спрошу.
Я сказал:
– Хорошо!
Потом он устроил экзамен. Поначалу я держался неплохо, на два и на три – ответил. Но вот сколько будет четыре умножить на шесть, я сказать не смог. На этом мои знания закончились. Повисла пауза. Дедушка сидел на своем стуле и молчал в полной растерянности, он просто не понимал, как такое возможно.
Но в школе я писал стихи. К одиннадцатому классу накопилась пара десятков стихотворений, которые мы решили издать книгой. Папа распечатал на работе сборник в двух экземплярах и отдал дедушке переплести. Стихи, конечно, были беспомощные, но дедушка к ним отнесся очень серьезно. Он много раз их перечитывал. Один экземпляр оставил себе и держал на подоконнике у стола.
А потом дедушку сбила машина, когда он шел на работу. На дублере Ленинградского проспекта. Он попал в больницу со сложным переломом ноги. И ничего не предвещало беды, он был здоровый человек. В тот год ему предложили участвовать в Параде Победы, пройти в составе пешей колонны ветеранов по Красной площади. Он был очень горд и готовился к Девятому мая.
В больнице у него я был только один раз, в день его рождения. Приехал с поздравительным стихотворением. Я учился тогда на первом курсе, все время спешил, ничего не успевал. Помню, как наспех писал это стихотворение на большой перемене в столовке, кое-как держа в одной руке ручку, в другой – сосиску в тесте. Приехал, вошел в палату, увидел исхудавшего дедушку с ногой на подвесе. Кругом торчали трубки, в воздухе стоял запах лекарств.
Я достал бумажку и начал читать. Помню, там были слова, что тебя скоро выпишут, отпустят домой, «И ты позабудешь, как был сгоряча / В том доме, где стены полны кирпича». Я дочитал, поднял глаза и увидел, что дедушка плачет. По его щекам текли слезы. Но тут пришла медсестра, сказала, что нужно делать укол, папа мне бросил:
– Давай прощайся.
Я неловко попрощался и ушел.
Вскоре дедушке сделали операцию, и у него случился сердечный приступ. Сердце не выдержало, он умер. В тот день, когда должен был маршировать по Красной площади – девятого мая. А я не мог отделаться от мысли, что его слезы были вызваны какой-то интуицией. Я наивно говорил, что его скоро выпишут, а он чувствовал, что из этой больницы ему уже не выйти. А может быть, он был просто растроган.
Афанасий Иванович был так поражен смертью Пульхерии Ивановны, что даже не заплакал. Ее положили на стол, одели в то платье, которое она просила, сложили руки крестом. Все это время Афанасий Иванович глядел на это бесчувственно. Потом пришли гости, расставили длинные столы, ели пироги, говорили какие-то слова, плакали и смеялись. Затем покойницу понесли на кладбище, священники пели, вокруг бегали дети. Гроб опустили в землю, священник бросил в могилу первую горсть, хор запел, и работники лопатами забросали могилу.
В это время он [Афанасий Иванович] пробрался вперед; все расступились, дали ему место, желая знать его намерение. Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!» Он остановился и не докончил своей речи.
Но когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, – он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слезы, как река, лились из его тусклых очей.
Ф.Ж. Грустно… Тема утраты, с одной стороны, очень сложна, а с другой, всем нам ясна и понятна. Горе – естественная реакция на утрату. Оно показывает, как был важен тот, кого мы потеряли, кто унес с собой частичку нас самих. Утрата бьет по всем сферам жизни, человек лишается равновесия. Она наносит ущерб мыслительной, эмоциональной, социальной и духовной сферам. Встречаясь с утратой, человек может испытывать много разных эмоций, а может не испытать ничего. Не обязательно это будет печаль, переходящая в слезы. Правильного выражения горя не существует: оно может сопровождаться гневом, стыдом, виной, тревогой, страхом… Афанасий Иванович может гневаться на Бога или на ту кошечку, что пришла из леса; может испытывать вину за неудачную шутку перед смертью Пульхерии Ивановны. Людям, теряющим свою вторую половину, часто кажется, что вместе с близким человеком исчезает их прошлое, настоящее и будущее. Они боятся, что забудутся все те классные истории, которые у них были.
Мой тезис: не бывает двух одинаковых проявлений горя. У нас в обществе почему-то сложилось впечатление, что выражать его могут только слезы. А если человек испытывает гнев, ему говорят: ты не можешь сердиться на того, кто ушел. Почему не может? Раздавленный горем может злиться на то, что его оставили, забыли. Этот путь тоже ведет к тому, чтобы справиться с потерей. Скорбь – это навык, которому приходится учиться после каждой утраты.
Б.П. А как ты объяснишь то, что в начале всей этой церемонии Афанасий Иванович был бесчувственен, а когда увидел, что даже стул покойницы уже вынесли, его эмоции как будто прорвались и слезы потекли рекой?
Ф.Ж. Я думаю, что сначала он был фрустрирован. Не мог поверить в реальность происходящего. Психике нужно время, чтобы осознать изменения. Это случилось, когда Афанасий Иванович пришел домой и увидел, что стула нет. Вообще предметы очень важны для людей, которые переживают утрату, они помогают совершить переход, сохраняя память об ушедшем человеке, его запах. Стул как символ. Пульхерия Ивановна на нем сидела, говорила, что его кто-то продавил. Тут не стул вынесли из дома, а память… Мне кажется, это вызывало сильную боль, поэтому Афанасий Иванович потерял контроль. К тому же он офицер, не стоит об этом забывать. Мы можем допустить, что у военных другие отношения с эмоциями.
Б.П. По крайней мере, они их умеют сдерживать, может быть, лучше, чем простые люди.
Ф.Ж. Или подавлять. Но тут эмоции настолько сильные, что их невозможно было подавить.
Б.П. В конце повести рассказчик приезжает навестить Афанасия Ивановича через пять лет после смерти Пульхерии Ивановны. Но прежде чем показать старика, он размышляет о времени, которое лечит страдания людей. «Какого горя не уносит время? Какая страсть уцелеет в неровной битве с ним?» – пишет он. И рассказывает историю про бешеную романтическую страсть одного молодого человека, который потерял свою возлюбленную перед свадьбой и был так безутешен, что совершил несколько отчаянных попыток самоубийства; от него прятали вилки и ножи, он бросался под колеса экипажей и выпрыгивал из окон, а через год уже весело жил с новой супругой.
И вот мы видим Афанасия Ивановича. Он встречает рассказчика у крыльца. Те же жучки и барбосы выбегают навстречу гостю, но уже старые и слепые. Афанасий Иванович согнулся в два раза больше, чем раньше, в доме его беспорядок. В хозяйстве чувствуется запустение. А когда сели кушать, оказалось, что Афанасий Иванович совсем плох. Он забывается, поднимает ложку с кашею и, вместо того чтобы подносить ее ко рту, подносит к носу; вилку тыкает в графин вместо цыпленка. Теперь ему надо помогать есть.
Посреди обеда, когда подали сырники со сметаной, Афанасий Иванович вдруг сказал: «Вот это то кушанье, это то кушанье…» Но осекся, никак не мог продолжить, голос его задрожал. Он пытался сдержаться и договорить: «Это то кушанье, которое покойница…» – и не смог, на этом слове рука его упала, и слезы потекли из глаз.
Он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку.
То есть Афанасий Иванович через пять лет горюет о почившей Пульхерии Ивановне так же, как в первый день. Бешеной страсти романтического юноши хватило ненадолго, а старик, который, кажется, всю жизнь сидел на своем высоком стуле и ел сушеных рыбок, никак не может забыть свою добрую жену. Источник такого горя не страсть, а привычка. Он так привык пить с ней кофей, шутить про сгоревший дом, что привычка оказалась сильнее романтической страсти. Гоголь так строит свою повесть, что к концу мы понимаем, что эта привычка и есть истинная любовь.
Прогрессист Белинский, который говорил, что «Старосветские помещики» – это две пародии на человечество, писал: «Вы не можете представить, как я сердит на Гоголя за то, что он и меня чуть не заставил плакать о них, которые только пили, ели и потом умерли!»
Ф.Ж. Знаешь, в выпуске нашего подкаста я много времени уделял теме горя, а здесь, когда мы пишем книгу, я больше думаю о другом – о магии вечно молодой любви, в которую, как мне кажется, мало кто верит в современном мире. Откуда она берется? Дело не в отсутствии ссор, все пары ссорятся (и наши пожилые ребята наверняка тоже ссорились), и не в общих интересах (конечно, у старосветских помещиков много общего, но Гоголь показывает нам и их различия). Самое важное условие этой магии – эмоциональный отклик и отзывчивость на действия любимого, наличие доверия, эмоциональной связи. «Поддержи меня», «ты важен», «я считаю тебя особенным», «я буду заботиться о тебе», «я знаю, что если позову, ты придешь». Мне кажется, что это возможно, только когда люди многое пережили вместе, когда научились жить друг с другом и произносить такие слова.
Я понимаю, почему Афанасий Иванович плачет даже через пять лет. И почему роса появляется и на моих глазах, когда я читаю этот текст… Нет правильного выражения горя, никто не говорит, что слезы исчезнут навсегда. Разве такое можно забыть? Разве такое можно пережить? Я всю жизнь был рядом с тобой, а ты – со мной, и я бы пришел на твой зов, но ты больше меня не позовешь, и мне тебя не позвать. Но я точно знаю, что ты навсегда осталась в моем сердце, в моей душе, и я очень скучаю по тебе.