Бог, которого не было. Белая книга

Господи мой боже, зеленоглазый мой

На кухне пахло бемолями и котлетами. Безалкогольными. Я, закрыв глаза, курил, а Булат Шалвович продолжал бережно протирать мою душу от накопившейся в ней пыли.

Господи мой Боже, зеленоглазый мой…

Я почувствовал чей-то взгляд. Похоже, зеленоглазый. Но это был не ты – на меня, прислонившись к косяку кухни, смотрела виолончелистка. Или скрипачка. Первая. А может, вторая. Без своих инструментов они все были абсолютно одинаковые. И все в очках. Я подошел и протянул руку, чтобы снять с нее очки, – вдруг у нее действительно глаза зеленые и вообще она – Бог. Она по-своему все поняла и отвела мою руку.

– Извини, я не могу, – сухо заявила то ли скрипачка, то ли виолончелистка с неопознанным цветом глаз, показывая кивком головы куда-то в вечность.

Я вспомнил про Тефаль, ушедшую от нас к Моцарту, смутился, хотел было объяснить девушке все про Окуджаву и зеленоглазого бога, но не смог и виновато заткнулся.

– ПМС, – невозмутимо сказала то ли виолончелистка, то ли скрипачка.

– Не понял, – не понял я. – Ты… с завхозом?

– Дурак, – фыркнула то ли скрипачка, то ли виолончелистка. – Месячные у меня, понял?

– Понял, – понял на этот раз я; а она, словно в подтверждение своих слов, сняла очки.

Глаза оказались серые.

Мы помолчали: говорить было абсолютно не о чем.

– Хочешь, Катьку позову? – после паузы проявила заботу Тефалина ученица. – Вторую скрипачку, – в ответ на мой непонимающий взгляд пояснила она.

«Уж если спать, то только с первой», – хотел несмешно пошутить дурак я, но вовремя сдержался и молча покачал головой.

Я уже видел в серых глазах вопрос: а не голубой ли ты? Причем научный такой вопрос, даже этимологический, без всякого осуждения; но в этот момент на кухню зашла женщина-моль. В руках у нее была пластинка Окуджавы.

– Возьмите на память о Валентине, – протянула она мне конверт. – Я видела, что вам понравилось.

Я, вовремя вспомнив, что Тефаль звали Валентиной Николаевной, автоматически взял пластинку и как-то нелепо прижал ее к животу.

– Я хочу раздать все, – продолжила женщина. – Раздать и уехать. В Израиль. Теперь меня больше ничего здесь не держит.

Я молчал, прижимая к себе нарисованного на обложке Булата Шалвовича.

Женщина-моль пошла к двери, затем обернулась и неожиданно сказала:

– И вы уезжайте.

И я вдруг понял, что меня тоже ничего не держит и что надо уезжать. Посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не смог: у неведомой никому Тефалиной родственницы были зеленые глаза. Как у бога Окуджавы.