Вот начальник почты – он точно есть. До знакомства с ним я знал только одного почтальона – Печкина. Та еще скотина, если верить мультику. Наш еврейский Печкин был ничуть не лучше. Он неожиданно появлялся перед тобой с лицом, похожим на использованный памперс, и вертел носом. Нет, не так. Он неожиданно появлялся перед тобой с лицом, похожим на использованный памперс, и презрительно вертел своим еврейским носом. Знаешь, есть девчонки, умеющие презрительно вертеть задом. Идешь ты такой по улице – а навстречу она. А сзади – ее зад. Но ты сначала его не видишь и поэтому, оценив вид спереди, оборачиваешься девчонке вслед. Вот тут она тебе все и объясняет. Задом. Про тебя, про весь этот мир да еще и про последний альбом Depeshe Mode в придачу. У особо талантливых задница говорит сложноподчиненными предложениями. Как Марсель Пруст. Но это ничто по сравнению с носом Мордехая. Нос начальника почтового отделения на улице Агриппа, 42 в Иерусалиме – это вам не задница какой-нибудь пигалицы. Это все семь томов «В поисках утраченного времени» и саксофон Колтрейна. Долго и нудно. Это я про Пруста. Невыразимо прекрасно и вообще невыразимо. Это – про Колтрейна. И про нос Мордехая Пинскера. К обоим ты, Господи, похоже, неплохо относишься: Колтрейна причислили к лику святых, а Мордехая сделали начальником почты.
У меня вообще никогда раньше не было начальника. Босс – был, упокой, Господи, его душу. А это ведь огромная разница: босс и начальник. Босс на рояле баб трахал, а Мордехай – мозги своим подчиненным. Без всякого рояля. И даже не трахал – ебал. В метафизическом, разумеется, смысле.
Если уж говорить о ебле как таковой, то у Мордехая была жена. И детей штук восемь-десять. Больше семи – точно. Все в кипах, пейсах, с лицами, похожими на использованный памперс, и с носами Мордехая.
У Мордехая, естественно, тоже нос Мордехая, а на голове – кипа, а поверх кипы – шапка из соболя, похожая на гнездо фламинго. Ну это я себе так представляю гнездо фламинго. У нас такие раньше члены ЦК КПСС носили. Но без кипы и зимой. И только на трибуне мавзолея. Лично я убежден, что Мордехай не снимает эту штуку даже в душе. Называется она – штраймл.
Почтальон Печкин всегда неукоснительно соблюдал правила – приносил дяде Федору посылку, но не отдавал, потому что у дяди Федора документов не было. И у кота Матроскина и Шарика – тоже не было. Но Печкин каждый день приносил посылку и не отдавал – потому что правила. Мордехай тоже соблюдал правила. Твои. Их шестьсот тринадцать. Их и запомнить непросто, не говоря уже о том, чтобы соблюдать. Но Мордехай соблюдал. Как и многие другие верующие в тебя евреи. Потому как ты велел. Ну или они сами придумали, что ты так велел.
Каждый божий день Мордехай в кипе и в штраймле поверх кипы приносил дяде Федору посылку и каждый божий день уносил ее обратно.
Соболя, из которых делают эти штраймлы для Мордехаев, – их выращивают в клетке. Они даже по снегу ни разу в жизни не бегали. Они рождаются сразу штраймлами, живут штраймлами и умирают штраймлами. И Мордехаи тоже. И дети Мордехаев. И внуки. Они рождаются в клетке из твоих заповедей, живут в этой клетке и умирают в клетке.
Многие соболя и Мордехаи не знают, что вообще есть другая жизнь. Многие знают, но считают другую жизнь недостойной еврея. Вернее, они считают тех евреев, что живут другой жизнью, – недостойными. Праведный Мордехай должен соблюдать все твои шестьсот тринадцать заповедей. Переубедить их невозможно – они штраймлы.
Но послушай: во имя святого Иоанна Колтрейна, ну то бишь Джона Колтрейна, – отдай уже дяде Федору посылку и выпусти соболей на волю. Да и Мордехаев тоже. Ну, если ты, конечно, есть.