Беллинсгаузен

1

В приёмной маркиза де Траверсе не заставили томиться. Его сразу же провели в кабинет. Иван Иванович выпорхнул из-за стола — этакий красавчик с быстрыми, живыми глазами, бровями вразлёт, узким носом, женственными, бантиком, губками, волнистыми кудряшками, зачёсанными вперёд, — по-русски трижды облобызал моряка. Но говорить он начал по-французски, поскольку русский язык ему давался трудно.

— Как вы провели отпуск, мой друг?

— В трудах над рукописью.

— Конечно, конечно. Государь уже справлялся. Поздравляю с капитан-командором и Святым Георгием.

— Благодарю, ваше сиятельство.

— Нет, я вас благодарю! — протестующе замахал белыми ручками барон. — Вы назвали моим именем один из островов в Тихом океане. Спасибо, капитан-командор.

Морской министр извлёк из стопки бумаг заранее приготовленный приказ Адмиралтейства.

— Я долго думал, куда вас направить, и советую, не приказываю, а лишь советую, принять командование пятнадцатым флотским экипажем. Он расквартирован в тех же Екатерининских казармах, где и Гвардейский экипаж. Согласны?

— Следовательно, мне нужно из Кронштадта перебираться в Петербург? — Фаддей с сожалением подумал об Аннушке и её милых родителях, но отказываться не стал, не в его привычках было перечить начальству.

Он снял квартиру из двух небольших комнат у Ново-Никольского моста через Екатерининский канал. Одна из них тут же превратилась в книжный склад, а не кабинет. Полутысячная команда экипажа хлопот не доставляла. Офицеры здесь служили давно, обучением молодых матросов занимались старательно (кому же охота уезжать из столицы?), да и сами нижние чины со рвением постигали морскую науку, надеясь потом попасть в более хлебный Гвардейский экипаж. Так что Фаддей мог спокойно писать книгу, поминая добрым словом министра.

Кроме того, в Петербурге он мог общаться с учёными мореплавателями, пользоваться библиотекой. Здесь близко сошёлся с Василием Михайловичем Головниным, ротным командиром Морского корпуса, а потом главным интендантом флота, начавшим беспощадную войну с казнокрадством и взяточничеством. Чаще встречался и с Иваном Фёдоровичем Крузенштерном, который ввёл Беллинсгаузена в учёный совет адмиралтейского департамента. Сюда стекались все сообщения о плавателях мира, о них едва ли не первым узнавал Фаддей.

Одновременно он исполнял должность дежурного генерала при Морском министерстве и генерал-цейхмейстера. Последняя должность была связана с артиллерией, не менее любимой, чем мореплавание и картография. Она позволила скорей продвинуть в строевые части превосходную новинку: замки к пушкам. Раньше канонир приставлял зажжённый фитиль к затравке и производил выстрел. Теперь он только дёргал за шнур — курок на стволе, отжатый пружиной, как в ружьях, спускался и высекал искру. Особенно годилось такое приспособление молодым артиллеристам. Для новичков, не бывших в сражениях, трудно бывало попасть фитилём в гнездо с порохом, да ещё при страхе и качке, а тут мог выстрелить и далеко не храбрый человек, даже юнга.

Несмотря на множество обязанностей, Фаддей всё же довёл книгу до конца. Рукопись в девяти тетрадях с приложением карт, таблиц астронома Симонова, зарисовок Михайлова он отдал Голенищеву-Кутузову на редактирование.

К этому времени Симонов уже издал брошюру в пятьдесят девять страниц с кратким очерком о походе к Южному полюсу. Вернее, он напечатал свою речь «Слово об успехах плавания шлюпов «Восток» и «Мирный» в 1819,1820 и 1821 годах», произнесённую в Казанском университете при возвращении. Иван Михайлович рассудил, что книгу Беллинсгаузен издаст не скоро, а более прыткие западные путешественники быстро пробегут по уже изведанным местам и присвоят обретённые россиянами пространства, поэтому он торопился.

«Мы обогатили круг человеческих сведений открытием тридцати островов, сделали множество полезных наблюдений, умножили музеумы наши новыми и любопытными произведениями природы по ископаемому, прозябаемому и животному царству, — утверждал он, приписывая успех экспедиции «неимоверной неустрашимости и благоразумию обоих вождей» и, конечно, счастью. — Сколько опасностей угрожало нам в местах сих, сколько раз смерть мы видели перед глазами своими и могли б навсегда скрыться в пучине вод...»

Брошюра печаталась в университетской типографии и вышла очень малым тиражом. Тем не менее её заметили за границей и «приняли к сведению», как и другую работу астронома: «Астрономические и физические наблюдения профессора Симонова, сделанные во время путешествия его на шлюпе «Восток».

2

7 ноября 1824 года главную базу Балтийского флота и столицу империи постигло великое несчастье. С запада налетела жестокая буря. Всю ночь в окна хлестал дождь с ледяной крошкой. Вода в Неве поднялась чуть ли не на четыре метра выше ординара, перевалила через гранитные парапеты набережных, хлынула на улицы, сбивая пешеходов, опрокидывая кареты.

Ещё сильней пострадал Кронштадт. Низменный остров Котлин почти весь оказался затопленным. Под ударами волн рушились частные дома, земляные укрепления. «Сила ветра и волнение были так ужасны, что на крепостях опрокидывало и бросало в воду орудия с лафетами, имевшие по 170 пуд весу», — с содроганием вспоминал очевидец.

В этот день стихия уничтожила все укрепления, которые создавались в течение ста с лишним лет. Из девяноста четырёх судов держались на якорях только двенадцать, остальные бросило на берег и мели, они разломались и потонули. Более трёхсот зданий морского ведомства потребовали капитального ремонта, остальные пошли на слом. Главная крепость и флот на Балтике перестали существовать.

После того как буря стихла и подсчитали убытки, Александр I вызвал командора Головнина, исполнявшего должность генерал-интенданта. Зная о том, что царь плохо слышит, Василий Михайлович доложил громким голосом:

— Как ни горько сообщать вашему величеству, но начатые шаги по восстановлению отечественного флота если не сведены на нет стихийным бедствием, то во многом возвращены к исходному положению...

В тяжёлом раздумье государь прошёл по кабинету, остановился перед командором:

— Что теперь делать?

— С удвоенной энергией создавать новый флот.

— Вот как?! Ценю вашу настойчивость и преданность морскому делу, но сильно сомневаюсь, чтобы после нанесённых потерь можно будет остаться в прежних пределах. Не так ли?

— Так точно, ваше величество. Сама стихия указывает нам новый путь!

— Какой же? — насторожился император.

— Паруса сказали своё слово. Наступает эпоха пара. Надо браться за строительство пароходов. Им принадлежит будущее.

Генерал-инженер Опперман разработал план модернизации Кронштадта. Кроме обычного строительства зданий план предусматривал одеть форты и батареи в камень, вооружить пушками и мортирами большого калибра, способными поражать противника на дальней дистанции. Летом следующего года начали расти гранитные бастионы. Здесь устанавливали сильное вооружение, представлявшее собой внушительную силу. Особенно грозными стали формы «Павел I», «Александр I» и «Пётр I».

А через несколько месяцев произошли события, снова и в который раз встревожившие Россию.

Осенью император собрался в Таганрог. Накануне поездки ночью, без свиты, он отправился в Александро-Невскую лавру, долго молился в полутёмном соборе, о чём-то поговорил со схимником, получил от того благословение и покинул лавру. Через две недели он приехал в Таганрог и скоропостижно скончался.

Некоторые странные обстоятельства, сопутствующие внезапной смерти царя, породили немало слухов. Родившись наследником престола, Александр и в молодости, и позже не раз высказывал отвращение к поприщу самодержца, выпавшему на его долю. За несколько дней до кончины царя в Таганроге же погиб фельдъегерь Масков, внешне удивительно похожий на императора. Умершего Александра перевезли в наглухо забитом гробу. Ещё семь дней опять же закрытая домовина простояла в Казанском соборе. Для императорской семьи её открыли только один раз, ночью. Мать Александра — Мария Фёдоровна — при этом поразилась сильно изменившимся его лицом.

Стали поговаривать, что вместо царя похоронили другого человека, возможно, фельдъегеря Маскова или унтер-офицера Семёновского полка Струменского, как две капли воды похожего на Александра Павловича.

Подлил масла в огонь и рассказ одного из солдат-гвардейцев. Умирая, он поведал о том, как однажды вечером его с тремя другими караульными вызвали в Петропавловский собор, где находилась усыпальница российских императоров, им приказали поднять могильную плиту, вынуть из склепа гроб с телом Александра и заменить его другим, привезённым в военном фургоне...

Однако выступление декабристов на Сенатской площади на время приглушило слухи и домыслы[59].

Новый царь, третий сын в семье Павла I, многими чертами отличался от старшего брата. Поговаривали, что младенец поразил даже царствующую бабку Екатерину Великую, о чём она немедля отписала одному из своих европейских корреспондентов: «Сегодня мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно. Длиною он аршин без двух вершков (около 62 сантиметров), а руки немного менее моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья его окажутся карликами перед этим колоссом!»

И как в воду глядела. Александр Благословенный умрёт бездетным в сорок восемь лет. Второму из братьев, Константину, примерещится французская гильотина с окровавленными головами Людовика и Антуанетты. А третьему природа дала рост пращура Петра I. Он вымахал в двухметрового великана, готовился командовать кавалерией, а стал императором.

Ему было двадцать девять лет — вдохновенный возраст. С той же решимостью, с какой он применил картечный огонь по бунтовщикам, вставшим в каре вокруг памятника Петру, он взялся за переустройство империи, и не с вершины своего трона, а с самых низов. Он считал себя рекрутом армии, спал на походной койке, укрываясь шинелью, ел простую пищу, кашу, солонину, щи. Часто объезжал полки и снимал пробы с солдатских котлов. В столичных полках он знал всех командиров вплоть до унтеров в лицо, на флоте — капитанов и офицеров. Ездил в коляске или верхом, часто один, без всякой охраны или эскорта.

Однажды нагрянул на Охтинскую верфь, где строились суда, и ни на одном из пяти кораблей не нашёл капитанов. Куда девались? Морской министр, сменивший де Траверсе, Антон Васильевич Моллер, которого за покладистость просто звали Антошей, в рапорте пытался оправдать отсутствие капитанов обеденным временем. Однако государь аппетит им испортил, наложив на рапорт министерства такую резолюцию: «Объявить господам командирам всех строящихся судов, что я поверить могу, если один или два по крайней нужде могут отлучиться, но чтоб вдруг все пять не были на своём месте, того я не могу дозволить. И потому так как обедать могли и после рабочего времени, то обедавших посадить на трое суток на гауптвахту, объявя приказом по флоту от вашего имени».

Крайне щепетильным оказался Николай в денежных расходах. Тот же Моллер докладывал о разбитом в непогоду фрегате «Помощный» и ходатайствовал о награде спасателям. Государь начертал: «Согласен, на счёт виновного капитана».

С Моллером у Николая получалась такая яркая переписка, что по ней можно было живо представить склонности, симпатии и антипатии царя.

Просит Моллер двоих офицеров из ластового (вспомогательного) экипажа перевести тоже в ластовый, но в Севастополь, поскольку один из двоих имеет там дом. Царь: «Согласен на сей раз; но впредь под предлогом оседлости не сметь представлять, ибо служба не есть инвалидный дом, а всякий в отставку выйти может, буде хочет».

Хлопочет министр о награде корабельных офицеров и прочих чиновников, участвовавших в построении корабля «Император Пётр I». Но Николай откладывает до момента: «Когда лично удостоверюся, что корабль чисто сделан».

Представил Антон Васильевич списки к награждению комиссии, которая занималась разбором жалоб нижних чинов и успешно потрудилась. Царь: «Тогда будет время наградить, когда на опыте докажется, что жалоб нижних чинов на господ командиров боле нет». Дескать, пойдут снова жалобы, что ж тогда толку от стараний ревизоров?

Моллер с гордостью докладывает: два юнкера из флотских вольнонаёмных показали хорошие знания на экзаменах, их бы произвести в мичманы. «Если по фронту достигли также должного знания, то на сие согласен», — отвечает государь, он требовал, чтобы и мичманы умели маршировать по плацу, как гвардейцы.

В другой раз министр озабоченно просит, надо-де определить в адъютанты юного мичмана Коростовцева, отпрыска из славного рода. К кому? К контр-адмиралу Рикорду, тот согласен. Только царь против: «Рано! Впредь ранее чем через три года в офицерском звании и трёх шестимесячных кампаний в адъютанты не представлять». Пусть, мол, послужит мичманок в строю, похлебает солёной водички в походах, тогда и просится в адъютанты, хоть он и из рода Коростовцевых.

С турками ещё не разладились вконец отношения, пока продолжали торговать. Как-то поставили они партию кож, но не тех, что обещали, а много хуже. Но когда закупщики хватились, разложили полугнилой товар для сушки, протестовать поздно стало. Попросили царя, чтоб через посла протест заявил. Николай ответил: «На то и бараны, чтобы их стричь. Убытки — на счёт виновных».

Ещё в бытность Лазарева 2-го Михаила Петровича флигель-адъютантом в Петербурге, Моллер донёс, что тот больно строго наблюдает за строительством судов, ссорится с поставщиками. На него жалуются. Он оскорбил, к примеру, инженер-полковника Стоке, делавшего когда-то «Восток», чем вызвал массу нареканий со стороны капитана Беллинсгаузена. Правда, инженер-полковник обиду проглотил, рапорт не подавал, но есть свидетели. Николай пишет дежурному генералу Перовскому: «Призови к себе флигель-адъютанта Лазарева. Узнай от него истину. Отзыв же генерал-интенданта меня вовсе не убеждает, ибо весьма известно, что как ему, так и прочим господам, членам Морского управления, флигель-адъютант Лазарев не нравится оттого, что через него многие злоупотребления мною открыты по их частям».

Регулярно, невзирая на дождь, стужу, метель, Николай прогуливался. «Холод — лучший друг здоровью», — считал он. Вдруг на углу Литейного и Садовой увидел похороны. Облезлая кляча тащила сани с простым сосновым гробом. На крышке лежала офицерская фуражка. Царь обнажил голову и пошёл за гробом. Встречные, узнав императора, срывая шапки, двинулись следом. Вскоре образовалась большая процессия — солдат, горожан, мастеровых. Она с царём и проводила до кладбища обнищавшего, никому не известного офицера в отставке.

Такой царь вызывал удивление, страх, томление в душе не только простых, но и сановных людей.

3

Вернулся из Ревеля Пётр Михайлович Рожнов. Ему дали звание контр-адмирала и назначили директором Морского кадетского корпуса. Но старый моряк-строевик не обладал ни административными способностями, ни педагогическими навыками. Новый царь, узнав, что у корпуса всего два малых фрегата и ходят они не дальше Кронштадта в «Маркизовой луже», внезапно посетил кадет. Хмуро осмотрел он классы и воспитанников, приказал сопровождавшему его Рожнову:

— Кадет выбрить, дать им бодрую осанку и бравый вид!

— Ваше величество! — возопил Пётр Михайлович. — Освободите меня от сей должности. Сил нет!

Николай впился в моряка оловянными глазами. Он не любил Пререканий и отказов, но сдержал гнев. Больно уж страдальческую мину состроил Рожнов, когда-то бесстрашно бивший шведов и турок.

— Ладно, — смягчился государь. — Вели явиться ко мне Крузенштерну.

Иван Фёдорович в то время по горло был занят делами адмиралтейского департамента, управлением училищ, Комитетом образования флота, куда входили видные плаватели Сенявин, Пустошин, Сарычев, Ратманов, Беллинсгаузен. Он же исполнял должность гласного инспектора Морского корпуса, хотя на неё не хватало времени. Когда учёный мореплаватель появился в Зимнем, Николай сказал ему:

— Корпусом я недоволен. Бурса, а не военное заведение. В классах тесно, грязно. Воспитанники неопрятны и не получают должного образования. Как навести порядок?

— Прежде всего надо обновить преподавательский состав. На место екатерининских «грибов» посадить профессоров из университета. Затем ввести новые дисциплины: физику, математику в полном объёме. Ведь флот скоро станет паровым. Необходимо усилить практическую часть, перейти к обучению кадет на моделях, наиболее зрительно воспринимаемых. Летом же всех отправлять в длительные плавания: кадет — на фрегатах учебной флотилии, гардемарин — на боевых кораблях флота...

— Да у тебя продуманная программа действий! — удивлённо и обрадованно воскликнул Николай. — А раз так, тебе и претворять её!

Сразу же после аудиенции Крузенштерна произвели в контр-адмиралы и назначили директором Морского корпуса. Рожнова послали в Кронштадт, чему Пётр Михайлович обрадовался чрезвычайно. Здесь он провёл большую часть жизни, много у него было друзей и товарищей среди балтийцев. Встретившись с Байковым и увидев Аннушку, он без обиняков заявил:

— Невеста! Пора выдавать.

— Не рано? — усомнился Дмитрий Федосеевич.

— Семнадцать! Самый цвет. Не в старых же девках сидеть. Охочих до неё найдётся.

— Да она Фаддея Фаддеевича спит и видит.

— Эва! — разинул рот от удивления Рожнов, но, поразмыслив, добавил: — А ведь муж отменный, не бабник, не выпивоха, учёный, словом, человек.

— Но тридцать лет разницы!

— А твоя Варвара? Посчитай, сколь тебе и сколь ей.

— Аргумент убийственный, — согласился Байков. — Однако что же сватов не засылает?

— Стесняется. Это он на корабле да во льдах отважный, а в делах амурных телёнок.

Когда в Кронштадте появился Фаддей, Рожнов передал разговор с Байковым. Тот долго куражиться не стал. Пётр Михайлович и сватом вызвался, и обвенчались, и свадьбу справили.

Молодые поселились в доме Байкова. Только обстоятельства новые не дали им до конца провести медовый месяц. В жаркое лето 1826 года загорелись торфяники. Петербург затянуло пеленою. На тушение послали даже армейские полки и матросов, расквартированных в столице. С 15-м экипажем в Кавголовские леса отъехал и его командир. Беллинсгаузен впервые видел всесокрушающее море огня. Матросы рубили деревья, рыли траншеи, работали на помпах, старались под ветром устроить преграду пожарам. За день обессилев, к ночи они валились под сосны и погружались в мертвецкий сон. И всё-таки люди пожар одолели. Помогли и осенние дожди. Они насовсем придушили огонь.

Морской министр Моллер наконец внял настойчивым рапортам Беллинсгаузена, который просил освободить его от чиновных дел и дать возможность поплавать. Он сам был неплохим моряком, командовал гребной флотилией в 1812 году, очищал от французов реку Аа и город Митаву, занимал должность начальника Кронштадтского порта, был директором штурманского училища, устраивал Ревельскую гавань, поэтому хорошо понимал желание строевого моряка. Вызвав Беллинсгаузена к себе, Антоша сказал:

— Уж не знаю, что предпримет наш молодой самодержец, но, сдаётся, склоняется к войне с турками. Складывается вроде антитурецкий союз России, Англии и Франции. Но это союзники не очень-то надёжные. Без обиняков, с грубоватой прямотой, принятой на палубах, один английский моряк втолковывал мне однажды истину, мол, не забывайте, что Россия пугало для французов и англичан. Они боятся, как бы ваш добрый император не проглотил всю Турцию с костями и мясом. Разве он не прав? Предлагаю вам, Фаддей Фаддеевич, сбегать в Средиземное море, посмотреть состояние чужеземных флотов, где и какие эскадры стоят, что представляет собою турецкий флот. Посетите военные гавани, Тулон в частности. А для отвода глаз министр иностранных дел приготовил письмо в Италию, его вы и доставите сардинскому королю.

— Исполню с большой охотою, — обрадованно произнёс Беллинсгаузен. — Какой корабль выделяете для этой цели?

— Два — «Царь Константин» и «Елена». Вы будете командовать сим отрядом. Езжайте в Кронштадт, готовьтесь.

Всю осень 1826-го, зиму и середину лета 1827 года Беллинсгаузен провёл в Средиземном море, выполняя деликатное поручение. Он посетил морские базы Англии, Франции, Сардинии, из частных разговоров выяснил, что союзники предпочитают ограничиться блокадой, лишив турок возможности перебрасывать войска в восставшую Грецию. Узнал также, что турецкий флот сосредоточился в бухте Наварин, лучшей в Южной Греции. Глубокая и обширная гавань могла вместить сотни кораблей. Как щитом её прикрывал остров Сфактерия с батареями. Командовал эскадрами Ибрагим-паша, сын египетского султана Мухаммеда-Али, французский выученик в мореходных и военных делах.

Возвратясь в Россию, Беллинсгаузен представил Моллеру полный отчёт и карты, на которых была обозначена вся диспозиция. Министр доложил об этом царю. За соблюдение строгой дисциплины и совершенный порядок в отряде во время пребывания за границей Фаддей удостоился звания контр-адмирала, ордена Святого Равноапостольного князя Владимира 2-й степени и высочайшего благоволения в приказе по министерству. Моллер назначил его командиром вновь сформированного Гвардейского экипажа, а вскоре сделал бригадным командиром флотских команд, размещённых в столице.

Одновременно Фаддея избрали непременным членом учёного совета адмиралтейского департамента. Представлял его председатель Комитета Голенищев-Кутузов. В высокопарном, но по существу точном слоге Логин Иванович напоминал: «Действия Беллинсгаузена были совсем в других странах, ни одним из русских мореплавателей неприкосновенных. Он простирал изыскания за Южный Полярный круг, среди льдов, противодействовал крепким ветрам, при туманах и морозах. Прекратил изыскания только тогда, когда встретил непроходимые ледяные громады...»

На этом же заседании Комитета подвели итог управлению Морским министерством маркиза де Траверсе. Из перемен, происходящих на флоте, отметили коренное преобразование команд, упразднение морских солдат, введение обучения матросов фронтовой службе, расширение портовых сооружений и строительство прекрасного ансамбля петербургского Адмиралтейства, особенно важные гидрографические работы, кругосветные плавания и полярные экспедиции.

Впоследствии знаменитый историк флота Феодосий Фёдорович Веселаго назвал дальние вояжи «животворным лучом, осветившим наш флот».

«Принося непосредственно огромную пользу, — писал он, — кругосветные путешествия сопровождались множеством разнообразных последствий, благотворное влияние которых сохраняется до настоящего времени. Продолжительные плавания в разных климатах и долгие переходы при самых разнообразных обстоятельствах представляли для офицеров и матросов лучшую морскую практическую школу. Посещение различных стран, сношения с разными народами, от высокоцивилизованных до диких людоедов, расширяло умственный горизонт плавателей, а различные, едва знакомые большинству по учебным книжкам, явления природы, как пассаты, муссоны, океанские течения и т.п., настоятельно требовали серьёзного изучения, потому что близкое знакомство с ними необходимо было для скорейшего, удобного и безопасного плавания. Наконец, борьба с могучими стихиями, водой и воздухом, когда они угрожают в виде штормов, ураганов, тайфунов, плавающих ледяных громад, требовала умения управляться с кораблём, энергии и твёрдости духа не менее, чем жаркое морское сражение. Такая суровая, разнообразная школа, не говоря о нижних чинах, воспитывала немногочисленные, но замечательнейшие по своим достоинствам кадры превосходных, образованных офицеров, славных боевых капитанов, далее отличных администраторов. Благодаря тому, что в кругосветные плавания обыкновенно назначались командирами судов офицеры, уже бывшие в подобных путешествиях, всё практически полезное, выработанное в каждом из этих плаваний, преемственно передавалось и совершенствовалось в последующих. Предавая заслуженному забвению все невзгоды прошедшего печального времени, должно с благодарностью помнить, что именно первая четверть XIX века дала нашему флоту Крузенштерна, Лисянского, Головнина, Беллинсгаузена, Васильева, Рикорда, Литке, Врангеля, Лазарева, Путятина, Нахимова и много других моряков, прославившихся своей благотворной деятельностью в разных морских служебных сферах».

К ним, мореплавателям, открывателям, Беллинсгаузен испытывал особенную приязнь. С отцовской нежностью относился он к Петру Кузьмичу Пахтусову. Этот молчаливый моряк с лицом аскета-простолюдина, сын шкипера, здесь же в Кронштадте окончивший штурманское училище и в чине унтер-офицера отправленный в Архангельск, занимался гидрографическими работами на побережье Северного Ледовитого океана. Они велись в тяжелейших условиях, часто при бескормице и без необходимого снаряжения. Матросы и наравне с ними работавшие офицеры выбивались из сил, болели цингой. Но исполняли свой долг.

Далее Пахтусов загорелся целью исследовать Новую Землю — остров совершенно неведомый. На карбасе «Новая Земля» и шхуне «Енисей» отважный штурман с верными единомышленниками вышли в море и провели съёмку побережья островов. Им пришлось зазимовать. От холода и недоедания умерло двое матросов, остальные тяжело болели, но не бросали работу. На обратном пути шхуна затонула со всей командой. Карбас бросило на мель у Печорской губы. Пахтусову отсюда удалось добраться до Архангельска на оленях.

Но и в этой дороге у него созрел план нового предприятия. В этот раз зимовали в западном устье Маточкина Шара. От цинготной болезни и ревматизма Пахтусов потерял четверых товарищей, остальные настолько ослабели, что не смогли выйти в море следующей весной, а передвигались только по берегу.

От чудовищного напряжения сил и неимоверных лишений, на которые могли идти только русские люди, Пётр Кузьмич скончался в тридцать шесть лет, успев всё же на карты Новой Земли вместо пунктира положить точные очертания и собрать огромный материал для лоции Карского моря.

4

В лето 1827 года тряхнул сединою Дмитрий Николаевич Сенявин, знаменитый флотоводец, извечный враг турок и оппозиционер всякому насилию. Его не любил Ушаков, но готов был доверить ему флот. Декабристы прочили его в будущее конституционное правительство России. Однако Николай не стал привлекать его к ответственности. Более того, он извлёк старика из забвения, назначил членом Верховного уголовного суда, ввёл в Комитет образования флота, который при нём из «комитета по утаптыванию мостовых» превратился в действенный орган по устройству портов, кораблестроения и морской артиллерии. Адмирала избрали академиком, назначили сенатором. И вот теперь поставили командующим эскадрой против турок в Средиземном море.

Беллинсгаузен подробно рассказал Сенявину о своём недавнем плавании в ту сторону, о том, что удалось разведать.

— Жить — значит быть в пути. Завтра чуть свет я под парусами, — поблагодарив за сведения, произнёс адмирал.

Свой флаг он поднял на грот-стеньге 74-пушечного корабля «Азов», которым командовал теперь Михаил Петрович Лазарев. В эскадре было девять линейных кораблей, семь фрегатов, четыре брига и корвет.

«Все корабли и фрегаты соблюдали во всей точности места свои в ордерах (походных порядках), сколь же верно ночью, как и днём, и все движения и управления производились быстро и правильно, ордер или колонна никогда и ни в каком случае не нарушались.. Старейшие и опытнейшие моряки Дании и Англии, посещавшие эскадру в Копенгагене и Портсмуте и видевшие её в действиях, единодушно отзывались, что столь примерной и отличной эскадры они никогда видать не ожидали», — писал сенявинский биограф лейтенант Броневский.

Притулившись возле рулевого, адмирал ставил перед собою компас, расстилал лакированную карту и сам направлял ход корабля, и только лишь тогда, когда эскадра миновала опасные места, спрашивал чаю. Горизонт, небо, всё злобно темнело. Дождь — тяжёлый холодный дождь осеннего балтийского ненастья — заслонял другие корабли.

На подходе к Портсмуту лоцманы встречали русских. Адмирал от их услуг отказался:

— Наши корабли слишком хорошо знакомы с портами Англии.

Это он вспомнил позорное пленение его эскадры в Портсмутском порту, когда Британия встала на сторону Швеции в российско-шведскую кампанию 1807—1809 годов.

Теперь врагом были турки. Пожар, предрекаемый когда-то послом в Порте Григорием Александровичем Строгановым, должен был разгореться со дня на день. Несмотря на активное давление России, защищавшей христианские народы Греции и Балкан, турки продолжали притеснять и угнетать их. Феодальная власть пашей, баев, янычар не могла уже держаться на одной крови и казнях.

Под влиянием Французской революции началось глухое брожение. Поэт и революционер Ригас написал гимн, греческую марсельезу: «Вставайте, сыны Эллады, славы час уже настал».

В дунайских княясествах началось восстание под руководством Тудоре Владимиреску. На помощь из России пришёл вооружённый отряд волонтёров. Его возглавил генерал русской службы Александр Ипсиланти. Но турки со страшной жестокостью расправились с восставшими. По Оттоманской Порте прокатилась волна погромов. В Константинополе повесили 84-летнего патриарха Григория V. Чудовищную расправу янычары учинили на острове Хиос. Из стотысячного населения уцелело лишь две тысячи, остальных либо убили, либо продали в рабство. Двадцатитысячная армия турок вторглась в Морею, к берегам двинулся её флот.

Просвещённые монархи Священного союза осудили восставших греков как мятежников, выступивших против «законной власти». Но греки не сложили оружия. Их небольшие суда отважно вступали в схватки с многопушечными кораблями. До русских моряков докатилась молва о подвиге некоего Канариса, который на брандере пробился к стоянке Хиоса и сжёг флагманское судно.

К грекам устремились добровольцы из России, Германии, Франции, Англии. Среди них был и великий поэт Байрон, отдавший жизнь за свободу Греции.

По совету австрийского князя Меттерниха султан обратился за поддержкой к своему могучему вассалу Мухаммеду-Али, правителю Египта, пообещав отдать ему Сирию и Кандию (остров Крит). В феврале 1825 года в Морее высадились египетские войска. Ими командовал сын египетского султана Ибрахим-паша. Египтяне, обученные по европейскому образцу французскими офицерами, овладели большей частью Морей. Они варварски разоряли страну, сжигали и вытаптывали посевы, разрушали села, вывозили в Египет греческих крестьян и женщин.

Опустошив Морею, в мае 1825 года Ибрахим-паша подошёл к городу Миссолончи, который турки осаждали несколько лет. Стиснутые плотной блокадой, потеряв всякую связь с внешним миром, горожане стали умирать от голода. Обессиленные воины с трудом держали оружие, но не помышляли о сдаче. Они держались всё лето, осень и зиму, необычно холодную для этих мест. Лишь в апреле 1826 года египтяне и турки прорвались через стены и истребили всех защитников.

Но в горах Морей и Аттики, в водах Эгейского моря греки продолжали борьбу. Из их рядов вышел Макриянис. Благодаря своей отваге и уму, он стал признанным командиром повстанческих отрядов. Национальное собрание избрало Иоанна Каподистрия, состоявшего ранее на русской службе в Министерстве иностранных дел, президентом Греции.

Под воздействием всех свободолюбивых людей послы России, Англии и Франции заключили конвенцию об «умиротворении». Они предложили Турции прекратить военные действия, вывести из Греции флот и войска, предоставить грекам автономию. Однако турки отклонили мирные предложения и начали готовиться к захвату оставшихся в руках греков островов. Тогда-то и пробил час адмирала Сенявина.

Однако старик сумел доплыть лишь до Портсмута. Жестокая болезнь свалила его[60]. Командование эскадрой принял контр-адмирал Леонтий Петрович Гейден.

9 сентября, когда эскадра находилась у берегов Сицилии, её настиг шторм. Утром при уборке крюйселя на корабле «Азов», перед нашествием шквала, с рея упал в воду матрос. Мичман Домашенко бросился с кормы в воду, подхватил утопавшего, но волнением и шквалом их отнесло далеко в море. Спустили шлюпку, но она не успела доплыть до моряков. Оба они утонули.

Когда Моллер доложил Николаю о горестном положении матери Домашенко, тот не раздумывая начертал: «Несчастной матери дать в пенсион по смерть двойной оклад противу получавшегося сыном, а если есть сёстры, то распространить и на них до замужества. Об отличном подвиге г-на Домашенки объявить по флоту в вашем приказе».

В 1828 году на деньги, собранные офицерами Кронштадта, служившими на «Азове», соорудили памятник с изображением кормы корабля и надписью: «Офицеры корабля «Азов» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок».

В Ионическом архипелаге на рассвете русские корабли встретились с английской эскадрой, где свой флаг на 88-пушечной «Азии» держал вице-адмирал Эдуард Кодрингтон. Как старшин во возрасту и званию, он принял командование объединённым отрядом. Кодрингтон, говорили, был храбр и отважен, хорошо разбирался в трелях боцманской дудки, но оказывался тугим на ухо, когда речь заходила о политических тонкостях. Сэр Эдуард читал лоцию как приключенческий роман, однако кряхтел, когда просматривал адмиралтейские дипломатические депеши.

Его правительство вовсе не желало разгрома Турции, как и Франция, чью эскадру вёл адмирал Анри де Риньи. Несмотря на нетерпение пустить в ход пушки, им предписывалось лишь блокировать греческие берега, пресекать подвоз турецких янычар, поскольку ослабление Оттоманской Порты усиливало «северного медведя», что лежало в основе вековой иезуитской политики европейских стран, союзов и коалиций.

В Наварин, установленный Беллинсгаузеном как главная база снабжения армии и флота турок, шли суда с войсками и воинскими припасами, отсюда уходили с грузом добычи и рабами. Через «наваринские ворота» прошла 70-тысячная оккупационная орда, которая бесчинствовала в Греции.

В гавани турецкая и египетская эскадры с пушками числом 2300 выстроились в виде полумесяца. Такой порядок позволял держать под огнём всю гавань. Опираясь флангами на береговые батареи, корабли стояли в два-три ряда. Наперёд были выдвинуты тяжёлые линейные дредноуты и фрегаты, за ними — корветы и бриги, способные вести огонь одновременно через пространственный разрыв.

По диспозиции главнокомандующий союзными эскадрами Кодрингтон свои и французские корабли посылал против более слабого и ненадёжного египетского флота, а эскадру Гейдена не по-джентльменски выставлял против флота турецкого.

8 октября 1827 года англо-французская колонна втянулась в бухту и встала на якорь в местах, указанных диспозицией. Пушки кораблей и береговые батареи безмолвствовали. Начались переговоры, обмен парламентёрами. Кодрингтон вяло призывал турок и египтян сдаться. Противник отказывался.

Когда загрохотали первые выстрелы, русская эскадра только входила в узкий пролив. В ней были четыре линейных корабля и четыре фрегата. Пройдя через горловину, они стали разворачиваться под перекрёстным огнём из крепости, с острова Сфактерия, турецких кораблей. Эскадра пробилась сквозь едкий пороховой дым, гром, треск кромешный к точкам, указанным диспозицией Кодрингтона, убрала паруса и приступила к пушечной работе. Гейден поспел в тот момент, когда положение англичан можно было уподобить их состоянию при Ватерлоо, и если бы адмирал Гейден, подобно Блюхеру, не прибыл вовремя, то Кодрингтон подвергнул бы свои корабли совершенному истреблению. В разгар боя сэр Эдуард как бы вспомнил о победоносных традициях родного ему флота, как это делал при Трафальгаре под руководством своего великого друга Нельсона. Его примеру последовали и некоторые французские капитаны. Но главное дело заварили русские корабли. Здесь дрались два близких Беллинсгаузену человека — флагманом «Азов» командовал соплаватель Михаил Лазарев, линейным кораблём «Александр Невский» — кадетский однокашник Лука Богданович.

В шесть пополудни барабанщики с почерневшими лицами огласили отбой. Наваринское сражение закончилось. Турецко-египетского флота больше не существовало.

На «Азове» вместе с Лазаревым были будущие адмиралы, герои севастопольской страды — Нахимов, Истомин, Корнилов. Впервые в истории русского флота царь присвоил кораблю высшее боевое отличие — кормовой Георгиевский флаг. Нахимов писал о командире: «Надобно на его смотреть во время сражения, с каким благоразумием, с каким хладнокровием он везде распоряжался. Но у меня недостаёт слов описывать все его похвальные дела, и я смело уверен, что русский флот не имел подобного капитана».

«И то верно, — думал Фаддей о своём соплавателе. — Один лишь антарктический поход внёс бы его имя, выражаясь высокопарным стилем, в скрижали географической науки, один лишь Наваринский бой — в скрижали военной истории».

Наваринский гром облегчил операции русской армии, начавшиеся на западном побережье Чёрного моря.

5

На другой год после Наварина по весне Беллинсгаузен пешим порядком выступил с гвардейским экипажем в Тульчин. Путь пролегал через Тверь, Калугу, Брянск, Гомель, Белую Церковь, Казатин, Винницу.

Шли ускоренным маршем налегке. Амуницию, ружья, провиант везли в обозе. На лошадях ехали штаб-офицеры, в тележках и колясках — обер-офицеры. Адмиралу предлагали карету, но он отказался, отдав предпочтение лёгким дрожкам. На них удобней было заезжать то в голову колонны, то в хвост, поощряя впереди идущих, подбадривая отставших.

В Тульчине, в казармах, где недавно ещё квартировала часть мятежного Черниговского полка, остановились на длительный отдых. Здесь Фаддей получил новый приказ из Петербурга: далее следовать по маршруту Умань — Кишинёв.

Вместе с казённым пакетом пришло и письмо из Кронштадта. Тесть Дмитрий Федосеевич поздравлял с первым дитём. Аннушка благополучно разрешилась от бремени. Дочку при крещении назвали Елизаветою, Лизанькой, в честь бабушки, матушки Фаддея, умершей при родах его.

В Кишинёве корпусу приказали переправиться через пограничный Дунай у крепости Исакчи, дойти до Коварны и оттуда отдельно с Гвардейским экипажем прийти на помощь войскам, осадившим турецкую крепость Варну.

Не в «два огня», как при Екатерине II, а в «три» теперь взялись за турка. В Средиземном море добивала его флот эскадра Гейдена.

Одна сухопутная армия обложила Анапу в предгорьях Кавказа. Другая ударила по Варне, преследуя цель выйти к Константинополю. Кампания на восточном побережье сначала разворачивалась вяло, как бы нехотя. Турки с моря подбрасывали осаждённым свежие силы, боеприпасы, продовольствие — и в таком положении оставалось мало надежды, что крепость удастся взять. Тут вспомнили незабвенного Фёдора Фёдоровича Ушакова. Тот осаждал в 1799 году неприступную, как считали, Корфу и с суши, и в моря, а потом одновременно ударил так крепко, что французам ничего не оставалось, как сдаться.

Черноморский флот был пока слабоват, хотя за время своего начальства Алексей Самуилович Грейг построил одиннадцать кораблей, четыре фрегата, три парохода, сорок шесть транспортов да полсотни канонерских лодок и малых военных судов для Дунайской флотилии, но для них не хватало обученных команд. Те же силы, которыми располагал адмирал, сначала решили бросить на Анапу. Эта крепость являлась как бы ключом к овладению Черноморским побережьем Кавказа. На ней держалась вековая власть Турции в сношениях с мусульманскими горскими народами. Взятие Анапы на первом этапе войны имело для России большое стратегическое значение. С её падением обеспечивалась безопасность тыла Кавказского корпуса русской армии и успех военных действий в азиатской Турции.

В этот раз Грейг поступил так же, как и Ушаков в своё время. Он подтянул с моря двадцать два корабля с 945 орудиями и восемь купеческих судов с десантом и вместе с сухопутной артиллерией бомбардировал Анапу двадцать суток без перерыва.

Десантом в этой операции командовал Александр Сергеевич Меншиков, светлейший князь, потомок славного сподвижника Петра I — Александра Даниловича Меншикова, усопшего в Берёзове, самой бедовой глуши тюменского Приполярья. Хотя Александр Сергеевич и был праправнуком в пятом колене, но характером, отважностью, храбростью не уступал почтенному предку. Он умело расставил артиллерию, учинил такой разор крепости, что турки с черкесами решились на отчаянность, выскочили из стен — конные и пешие — и накинулись на редуты и флеши батарей осаждавших. Этого и ждал светлейший. Десантом он отрезал наступавших от крепостных ворот и, не сдержавшись, сам бросился в атаку с саблей наголо. Русские погнали воющую от дикой злости орду к морю и столкнули с обрыва под картечь корабельных пушек Грейга. Анапа пала. Паша Четыр-Оглу Деребей с остатками гарнизона капитулировал.

В рапорте императору Грейг отписал, что к главной причине покорения крепости можно отнести благоразумие, неутомимость и блистательную храбрость князя Меншикова, который, невзирая на отчаянное сопротивление турок и их многочисленность, успел отразить все вылазки гарнизона и нападения черкесов. За это князь получил Георгия 3-го класса.

После этой победы Грейг начал подтягивать корабли к Варне. Тут и подоспел Гвардейский экипаж Беллинсгаузена. Алексей Самуилович встретил Фаддея как старого друга. Они уже не раз виделись в Петербурге, в министерстве, куда Грейг приезжал по делам своего флота, а Беллинсгаузен служил дежурным генералом и главным цейхмейстером. Грейг уговаривал его перебираться в Севастополь.

— Сгниёшь ты в этом аглицком климате да на шаркунской должности, — стращал адмирал и расхваливал Черноморье. — А я бы тебя сразу в строй определил, свободу дал для потребных дел. Климат у нас здоровый, лёгкий, враз все хвори снимет. А то после южных морей, наверно, в костях ломит?

Беллинсгаузен и сам чувствовал, что здоровье стало расстраиваться. При перемене погоды иной раз не знал, куда от болей деться. Однако не торопился проситься в целебные края. Надо было оставаться в Петербурге, чтобы быть в курсе научных событий и за редактурой следить. Подготавливать к печати его книгу взялся сам Голенищев-Кутузов, но то ли от тайной зависти, то ли от вкусовщины так вымарывал страницы, вписывая отсебятину, что утрачивался смысл написанного, того хуже — искажался.

Сперва Беллинсгаузен пытался сопротивляться, но Логин Иванович, как человек эрудированный, причастный к словесности, говорил:

— Ты хорошо парусами управлялся, а слогом, прости, как слон в посудной лавке. Стиль должен быть гладким, как блин, без комков. У тебя на каждом шагу лёд да камень, туман да снег и тьма морских терминов, чего читатель не понимает. Ты пишешь «материк». А где доказательства? Что ты мог разглядеть в тумане? Стену матерого льда? Так и напишем: «матерого льда», а не материка.

— Но о том говорят косвенные указания: свечение отражённого льда, желудки приморских птиц, присутствие животных, обитающих только близ суши.

— Косвенные — суть предположительные. Тут бабушка надвое сказала. А нам требуется точность и правдивость изложения. Согласен?

— На этом и я настаиваю!

— Тогда о чём спор? Занимайся своим делом, а в мои дела, прошу, не встревай.

И всё же всякий раз при просмотре отредактированных и переписанных страниц у Фаддея возникало чувство неудовлетворённости и бессилия, поскольку словом и впрямь он владел много хуже, чем своим ремеслом.

Впрочем, тот же Кук испытал такое, когда прочитал книжку о своём первом путешествии. Из добрых побуждений его благодетель граф Сандвич решил опубликовать записки капитана. Думая, что Кук не справится с писательством, он по совету одного музыковеда обратился к некоему Джону Хауксуорту. Хауксуорт — мелкий литературный барышник — настрочил «Сообщение о кругосветном плавании 1768,1769,1770 и 1771 годов лейтенанта Джеймса Кука, командира барка «Индевр». Издатель выплатил предприимчивому сочинителю баснословную по тем временам сумму — шесть тысяч фунтов стерлингов, и не прогадал. Опус Хауксуорта трижды переиздавался в Англии, вышел в переводах во Франции, Нидерландах, Германии, России.

Кук ознакомился с ним, когда завершал второе плавание.

«Неудивительно, — писал он с негодованием, — что книга о моём предыдущем путешествии оскорбляет всех достойных людей; не меньше она огорчила и меня... Я не просматривал внимательно рукопись и никогда не видел её в таком виде, как она напечатана, хотя в своём предисловии доктор Хауксуорт утверждает обратное. Не могу сказать, каким образом так могло произойти, ибо всё это исходит не от меня».

Хауксуорт вырвал из текста всё, что ему не пришлось по вкусу, а вкус у него был дурной. Об этом можно судить по бесчисленным вставкам, водянисто-слащавым и высокопарным.

«А вдруг нечто подобное случится с моими «Двукратными изысканиями...» Как же я в глаза своим морякам смогу глядеть?!» — спросил про себя Фаддей.

Однако на долгие раздумья времени не было. Поход в Средиземное море и начавшаяся война с Турцией отвлекли его напрочь от издательских хлопот. Отставил книгу Фаддей как затею явно безнадёжную.

Прибыв под Варну и встретившись с Грейгом, он очутился в родной стихии. Матросов Гвардейского экипажа распределили по другим судам, а сам Беллинсгаузен получил линейный корабль «Пармен».

С суши крепость уже обложил отряд генерала Ушакова. Напротив неё устроили три бастиона с осадными пушками.

Хотя Грейг и использовал здесь опыт взятия Анапы, но применил и новинку. По сравнению с Анапой Варна была укреплена много сильней и с инженерной, и с артиллерийской точек зрения. Турецкие пушки торчали в каждой амбразуре и были хорошо пристреляны. Поэтому в бомбардировку адмирал послал только многопушечные и более защищённые линейные корабли, и вели они огонь с ходу, а не на якорях, как в Анапе. Корабли выстроились в линию в шахматном порядке и, проходя вдоль стен крепости в 400 саженях, повели огонь из всех пушек правого борта. Потом, выполнив оверштаг кругом, шли обратно и наносили удар левым бортом. Такой манёвр позволял вести непрерывную бомбардировку. Его окрестили «варнским вальсом».

Из-за мелководья корабли не могли подойти на близкую дистанцию, что сказывалось на точности стрельбы. За три часа они парализовали огонь приморских бастионов, нанесли большие разрушения внутри крепости, однако полностью не уничтожили артиллерию турок. К тому же гарнизон Варны насчитывал пятнадцать тысяч, а осаждавших русских было не более десяти. Недостаток осадных войск не позволял блокировать город полностью. В отличие от Анапы, эта крепость с юга оставалась связанной с внутренними областями Оттоманской империи. По сухопутной Константинопольской дороге Варна беспрерывно получала подкрепления. Лишь когда в дело вступил гвардейский корпус, приведённый Беллинсгаузеном, удалось отрезать Варну от Константинополя.

С прибытием гвардейских полков русские войска разделились на осадные, действующие с северной стороны крепости, и блокадные, расположенные на южной стороне.

Командуя осадным отрядом, Меншиков был ранен ядром в обе ноги. Об этом узнал Грейг и немедленно отрядил Беллинсгаузена, как командира наиболее быстроходного корабля, свезти князя вместе с остальными ранеными в севастопольский госпиталь. Фаддей предоставил Меншикову свою каюту и бодрствовал у постели раненого всё время, пока плыли в Крым. Александр Сергеевич метался в жару, терял сознание от боли, а когда немного пришёл в себя, увидел склонённую голову адмирала, тихо спросил:

— Где я?

— На «Пармене», ваша светлость. Скоро будем в Севастополе, и я свезу вас в морской госпиталь.

— Грейг распорядился?

— Он.

— Спасибо ему передайте. И вам, мой друг, спасибо. Коль выживу, не забуду.

— Выживете. Такие герои не умирают, — ободрил Фаддей.

Высадив на севастопольском рейде всех раненых, сдав светлейшего главному хирургу, Беллинсгаузен тут же отправился к Варне.

Для усиления более опасного направления южнее крепости к этому времени подошёл шеститысячный отряд генерала Головина. Под прикрытием огня бомбардирских судов туда же высадилась команда Римского-Корсакова из четырёх рот гвардии и 170 матросов флотского экипажа. Три дня они устраивали пристань, возводили редут для её обороны и устанавливали телеграф для связи с флотом и штабом осадных войск на севере. К редуту подвезли батарею из четырёх орудий и двух мортир, снятых с кораблей.

На выручку Варне турки направили 30-тысячный корпус паши Омер-Врионе. Узнав об этом, русское командование с северной стороны перебросило на судах лейб-гвардии Павловский полк, батальон гренадеров и подтянуло флот. Одновременно с ударом на суше турки хотели напасть и с моря. Навстречу их босфорской эскадре Грейг послал «Пармен» Беллинсгаузена и «Париж» Богдановича с фрегатами.

Беллинсгаузен вдруг подумал, что все баталии начинаются до скучного однообразно. Сторожевой на марсе закричал: «Вижу корабли!» Офицеры на шканцах навели зрительные трубы. Из-за линии тусклого горизонта медленно стали подниматься верхушки мачт. Адмирал приказал поднять сигнал: «Приготовиться к бою!» Корабли, действуя парусами на гротах, фоках и бизанях, начали выстраиваться в линию баталии, растягиваясь чуть ли не на милю.

Русские и турецкие элефанты сближались и, наконец, подошли на пушечный выстрел. «Пармен» сделал первый залп. Неприятельский флагман ответил более мощным огнём. Воздух наполнился свистом ядер, пороховой вонью. Ядра сбивали реи, пластали паруса, путали снасти. По кораблю тяжко прокатывалась дрожь, когда он делал залп. Так же сотрясался он, когда попадали вражеские ядра, крушили деревянные мачты, раскидывали канонирскую прислугу. Особенный урон наносили книппели — два чугунных полушария, соединённые цепью, которые рвали снасти.

Казалось, конца не будет бою. Солнце заволокло дымом, оно едва проглядывало белым рублём. Ветер почти стих. Обе эскадры били друг друга до изнеможения. Некоторые корабли горели. В море плавали обрубки мачт с сетями такелажа, вырванные вместе с кницами и стандерсами борты корпуса, полузатопленные шлюпки с обезумевшими от грохота и крови матросами.

Фаддей спустился на нижнюю палубу, где стояли орудия крупного калибра. При каждом залпе низкое, плохо проветриваемое пространство заволакивало дымом, сквозь него с трудом различались канониры в мокрых от пота нижних рубахах. Едкий густой дым выедал глаза и щипал горло. Со всех сторон неслись крики: «Поберегись!», «Давай картуз», «Бросай ядро!».

Только на верхней палубе он смог вздохнуть полной грудью. Здесь работали 24-фунтовые пушки, помельче. Но зато команду сильно выбивала картечь, уничтожал ружейный огонь с борта близко стоящего турка. На юге собралась абордажная команда с баграми и крючьями, со штыками на ружьях и обнажёнными палашами, ожидавшая момента, когда корабли сойдутся и придёт час добивать неприятеля на его корабле.

В это же самое время завязалось ожесточённое сражение на южных подступах к Варне. Атака Омер-Врионе была поддержана вылазкой турецкого гарнизона. Поле боя застлало густым дымом, воздух сотрясался от грохота орудий. То тут, то там дело доходило до рукопашных схваток. Возникали моменты, когда казалось, что турки вот-вот прорвут оборону и деблокируют крепость. Грейг с моря предпринимал все усилия, чтобы поддержать свою пехоту корабельной пальбой. И вот тут подоспели «Пармен» и «Париж» с фрегатами, только что разгромившие турецкую эскадру. Они ударили с тыла по турецким колоннам, а канонерские лодки, подошедшие по мелководью почти к самому берегу, картечью обратили наступавших в бегство.

После особенно кровопролитного боя у высоты Куртэпэ обессиленный Омер-Врионе больше не предпринимал попыток прорваться к крепости. Правда, и русским приходилось нелегко. Триста матросов и двести солдат егерского полка захватили первый приморский бастион, но, не получив подкрепления, вынуждены были оставить его.

Однако судьба Варны была уже решена. Двухмесячная осада, затем полная блокада, наконец, бои в море и на суше показали осаждённому гарнизону безнадёжность дальнейшего сопротивления. Турки запросили перемирия. После двухдневных переговоров гарнизон Варны сложил оружие. Кроме девяти тысяч пленных, русским достались богатые трофеи — 238 медных и чугунных пушек, четырнадцать единорогов, три Фальконета. Черноморская эскадра захватила более двадцати кораблей. На этом завершилась летняя кампания 1828 года.

За Варну многие офицеры и матросы получили награды. Беллинсгаузена наградили орденом Святой Анны 1-й степени. Меншикова — орденом Александра Невского. Кроме того, светлейший князь удостоился высочайшего рескрипта, коим ему была пожалована трофейная турецкая пушка в знак особенного монаршего благоволения и памяти заслуг, оказанных при осаде и покорении крепости.

...Зимой 1829 года отряд кораблей контр-адмирала Кумани блокировал Босфор и произвёл разведку Фаросского залива. Он послал рапорт Грейгу, доказывая, что для развития успеха нужно взять крепость Сизополь в Румелии, которая стояла на пути русских войск к Балканам. Алексей Самуилович в распоряжение Кумани послал пять кораблей Черноморского флота, Охотский и Камчатский пехотные полки, роту сапёров и несколько батарей лёгкой артиллерии. После штурма с моря и высадки десанта на берег Сизополь пал.

Но турки решили отбить крепость. На рассвете 28 марта 1829 года четырёхтысячный отряд регулярной пехоты и полуторатысячная кавалерия под командованием паши Гусейна атаковала Сизополь. Невзирая на картечную стрельбу пушек, плотный ружейный огонь, взрывы ручных гранат, турки с яростной решимостью бросились в ров. Одному из офицеров с тремя солдатами удалось взобраться на бруствер и прорваться в редут, но они тут же были подняты на штыки. Крепость удалось отстоять.

Человек отчаянной храбрости, контр-адмирал Кумани, грек по национальности, взявший и отстоявший Сизополь в самой глубинке Оттоманской империи, стал героем. Освобождённые от туретчины болгары, греки-фракийцы несказанно радовались приходу «братушек», вывешивали над домами национальные флаги, зазывали в гости, устраивали застолья, не отпускали на корабли с пустыми руками. Тут командир одного корабля стал примечать, что трое мичманов, вчерашних гардемарин появлялись в неположенное время не то чтобы пьяными, но и не очень трезвыми. Один из них, князь, приходился племянником капитану. Командир приказывал обыскать корабль, но зелья не находили. Вдруг среди ночи капитана подбрасывает взрыв едва не к потолочной переборке:

— Турки!

Опускает капитан ноги, а они оказываются в воде, и вода шипит.

— Пробоина!

Разобрались после. Взорвалась посудина с брагой, которую подарили освободителям радушные болгары, не пожалев ни солода, ни хмеля. Прятал посудину племянник под койкой дяди-капитана — там её никто не искал.

О происшествии донесли императору Николаю, бывшему в то время при флоте. Вестового, который всё знал, но молчал, высекли розгами, а что делать с князем? Князя не высечешь. Тогда государь распорядился: «Определить в ревизоры. Коли прятать может — находить тоже сможет».

Но вскоре произошли два немаловажных события, о которых заговорили на флоте с тревогой.

12 мая 1829 года фрегат «Рафаил», только что построенный в Севастополе, встретился с турецкой эскадрой. Случилось это при утреннем тумане. Командира, капитана II ранга Стройникова, разбудил тоскливый, монотонный бой барабанов. Он взглянул в иллюминатор и обомлел. Фрегат очутился меж двух линий турецких кораблей.

— Рус, сдавайся! — кричали турецкие матросы, готовые к абордажу.

Случалось, русские брали в плен турецкие галиоты, бывало, и турки захватывали русские суда. Но только после боя, обгоревшие и безмачтовые, с погибшими и тяжело раненными. А тут Стройников без единого выстрела, без всяких переговоров приказал спустить флаг[61].

Двумя днями позже с той же летучей эскадры заметили 20-пушечный бриг «Меркурий». В погоню устремились два головных корабля: 110-пушечный «Селимие» и 74-пушечный «Реал-бей». Они настигли бриг, приблизились с двух сторон на ружейный выстрел и предложили сдаться. И тут произошло невероятное — бриг принял бой и, что поразительно, выиграл его. Командовал им капитан-лейтенант Александр Казарский. В разгар схватки он положил на крышку люка крюйт-камеры пистолет и приказал: кто останется последним, пусть выстрелит в порох и взорвёт бриг.

Адмирал Грейг подал рапорт царю с описанием этого случая. «Меркурий» получил 22 пробоины в корпусе, 16 повреждений в рангоуте, 148 — в такелаже, 133 дыры в парусах. Но вблизи Босфора остались беспомощно дрейфовать два адмиральских турецких корабля с повреждёнными мачтами, сбитыми реями, срезанными снастями, разбитыми в щепу русленями. Николай I отписал на бумаге: «Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны II ранга, дать Георгия 4-го класса, назначить в флигель-адъютанты с оставлением при прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров — в следующие чины. И у кого нет Владимира, дать Георгия 4-го класса, всем нижним чинам — знаки отличия военного ордена и всем офицерам — двойное жалованье и пожизненный пенсион. На бриг «Меркурий» — Георгиевский флаг... Повелеваю по приходе в ветхость заменить его другим, продолжая сие до времён позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига «Меркурий» и его имя во флоте никогда не исчезали и, переходя из рода в род, на вечные времена служили примером потомству[62].

Сильный голос царя, голос гиганта с римским носом, закрученными усами, в неизменном мундире кирасира, голос устроителя смотров и манёвров, требующих широты площадей, марсовых полей и учебных плацев, разносился по всей России. Государь был строг и добр, милосерден и беспощаден. Он не давал поблажек ни себе, ни другим. Бесконечно любил единственную женщину — свою жену Александру Фёдоровну. Под его хозяйским глазом и флот действовал сноровисто. Чего стоили хотя бы Наварин, Анапа, Варна, Сизополь! К победам привыкли. Когда князь Меншиков доложил о сражении бригов и люгера у Монастырской бухты под началом Рикорда, царь ответил: «Кажется, адмирал Рикорд исполнил свой долг. А что наши моряки храбро дерутся, это нам не новое».

С падением Сизополя открывались дороги на Балканы. К ним стремилась Россия многие годы в прошлом. Если Варна служила базой на северной стороне Балкан, то крепость Сизополь являлась опорным пунктом флота и главной продовольственной базой. После её захвата военные действия перенеслись во внутренние области Порты.

Беллинсгаузен уже командовал 110-пушечным кораблём «Париж». Высаженный с него десант занял город Инаиду и разрушил военный завод в Самокове.

9 августа 1829 года командующий Иван Иванович Дибич-Забалканский направил Грейгу депешу с предписанием взять крепость Мидию. Когда черноморская эскадра подошла к ней, то все увидели прочные высокие стены, с которых открыли пальбу сотни орудий. Началась артиллерийская дуэль. На борту у Фаддея находился командир десанта контр-адмирал Иосиф Иванович Стожевский, участник взятия Анапы, Варны, Коварны и Сизополя, награждённый орденом и золотой саблей «за храбрость». Когда начали рушиться стены, он попросил Фаддея просигналить «Иоанну Златоусту» и «Пимену», чтоб продолжали стрельбу по крепости. А другие корабли приступили бы к высадке десанта.

— Ну, не поминайте лихом! — побледнев от волнения, произнёс Стожевский, когда баркасы с солдатами и матросами, по полусотне с каждого корабля, и одной пушкой устремились к берегу.

Однако встреченные картечью десантники не смогли взять Мидию штурмом и вернулись на суда. Только появление на рейде всей эскадры Черноморского флота, сокрушительная бомбардировка и вторичная высадка десанта подорвали моральный дух турецкого гарнизона. Солдаты начали покидать крепость.

С падением Мидии завершилась кампания 1829 года. Перед русскими войсками открывалась дорога на Константинополь.

Чтобы предотвратить полный разгром Порты, послы Австрии, Англии, Франции направили фельдмаршалу Дибичу письмо с предложением условий мира между Россией и Турцией. Дибич решительно отклонил посредничество, хотя и выразил готовность вступить в непосредственные переговоры с турками о заключении мирного договора. Тогда правительства этих государств отдали приказ своим морским ведомствам о защите Константинополя. Английская, французская и австрийская эскадры общей численностью в сорок кораблей подошли к Дарданеллам. Взбешённый коварством недавних союзников, Николай I приказал Дибичу пушками отразить попытку иностранных кораблей войти в пролив. Возникла угроза европейской войны, где силы оказались бы неравными. Русские могли противопоставить не больше двадцати тысяч войска. К тому же наступала слякотная осень. Эти обстоятельства вынудили Дибича начать переговоры в Адрианополе.

Европейские дипломаты прилагали все усилия к тому, чтобы заставить Россию отказаться от требования полной свободы Греции. Они выступали лишь за предоставление этой стране автономии в рамках Турецкой империи. Но Россия решительно отвергла их домогательства. Николай I вёл разные войны — праведные и неправедные. Но во времена грозной Порты Россия была единственной защитницей своих соседей. За её спину торопились укрыться армяне от резни, учиняемой янычарами. Она защищала Грузию от территориальных претензий Турции. Россия помогала Украине вернуть Измаил, Очаков, обезопасить от набегов южные земли. Греки, четыре века страдавшие от турецкого гнёта, обрели независимость. Ряд важных привилегий и льгот получили народы Сербии и дунайских княжеств. Оттоманская Порта уступила России устье Дуная с островами, признала присоединение Грузии, Имеретин, Мингрелии, автономию Молдавии и Валахии.

Перезимовав в Севастополе, летом 1830 года Гвардейский экипаж опять же под начальством Беллинсгаузена сушей вернулся в Петербург. За найденный во всех частях отменный порядок при вступлении экипажа в столицу Фаддей удостоился благодарности в приказе по армии. Его произвели в вице-адмиралы и назначили командиром 2-й флотской дивизии в Кронштадте.

6

Старые друзья собирались в Морском клубе. Если молодёжь кучковалась в бильярдной или танцевальной зале, то адмиралы уединялись в небольшой каминной, просили чаю или вина и ударялись в воспоминания, прислушиваясь к вою ветра за окном, к которому, как все моряки-парусники, относились с некоторой тревогой и суеверием. У каждого при гуле ветра возникало своё ощущение, но непременно связанное с чем-то неприятным, печальным. Мало их баловали солнце да попутные ветерки. Чаще приходилось ходить галсами не только по белым от пены океанам, но и житейским морям. В последние времена галсы делались круче.

Царь Николай поражал памятливостью. Это свойство приписывалось всем заметным в истории государственным мужам. Он знал назубок номера дивизий, названия полков и кораблей, фамилии офицеров и чиновников всех рангов на флоте и в армии. «Россия — государство военное», — любил повторять он. У него на верхнем этаже дворца в Петергофе был устроен рабочий кабинет с обширной библиотекой и атласами. Тут не находилось места ни одной безделушке. Всё просто, по-казённому строго и чисто. Кончался кабинет балконом, откуда император мог отдавать приказы своему флоту в Кронштадте. Для этой цели Николай использовал рупор и небольшой телеграф. Этот оптический телеграф — предшественник электромагнитного. Каждая буква имела особый флаг, различаемый с помощью телескопа или подзорной трубы.

Нередко государь отдавал флотскому начальнику приказы неожиданные и следил, как быстро исполнялись они. Тут уже приходилось вертеться Петру Михайловичу Рожнову, ставшему командиром порта и военным губернатором Кронштадта.

Вообще его служба складывалась не так-то просто. После Отечественной войны 1812 года его, как и Беллинсгаузена, перевели на Черноморский флот. Здесь он сделался директором Севастопольского порта, командовал эскадрой, имея свой флаг на корабле «Париж», том самом, где позднее капитаном стал Фаддей. Потом попеременно служил флотским начальником Ревельского порта, директором Морского кадетского корпуса, после чего царь послал его в российскую глубинку руководить заготовкой дубового корабельного леса и доставкой его к верфям, в Казанском и Астраханском адмиралтействах он налаживал строительство судов для Каспийской флотилии, в Астрахани же надзирал за поставками провианта для войск Паскевича-Эриванского, находящихся в Грузии. Несмотря на неудачное директорство на педагогическом поприще, царь одарил его алмазными знаками ордена Святой Анны 1-й степени, единовременным пособием в 10 тысяч рублей и определил в главные командиры Кронштадтского порта, пожаловал должность, самую что ни на есть хлопотную, нервную, под прямым царским надзором. Не кривил душой путешествующий маркиз Астольф де Кюстин, когда писал, что славянин по природе сметлив, музыкален, почти сострадателен, а вымуштрованный подданный Николая — фальшив, тщеславен, деспотичен и переменчив, как обезьяна. Чтобы жить в России, недостаточно скрывать свои мысли — нужно уметь притворяться. Первое полезно, второе необходимо.

Оставаясь только в кругу самых близких друзей, адмиралы позволяли себе расслабиться.

Сашка Дурасов, кадетский заступник Фаддея, теперь солидный Александр Алексеевич, рассказывал о причудах адмирала Сенявина. Под его командованием он на «Ретвизане» осаждал турецкие крепости Дарданелл и дрался у Афонской горы. На «Сысое Великом» шёл в эскадре до Портсмута, которой суждено было прославиться в Наваринском сражении 1827 года.

Лазарев 1-й, Андрей, старший брат Михаила Петровича, делился впечатлениями о девственной красоте открытых земель в Северном Ледовитом океане.

Николай Петрович Римский-Корсаков, ходивший с Коцебу на «Предприятии» в Русскую Америку и поплававший на «Царе Константине» в отряде Беллинсгаузена в 1826 — 1827 годах в Средиземном море, а потом совершивший вместе с ним пеший переход к Варне, рассуждал о самоотверженности и жестокости янычар.

— Вот мы говорим, яблоко от яблони... А ведь янычары — вовсе не турки, — говорил он. — Македонцы, хорваты, ливанцы, наконец, иудеи. Подсказывает ли что им родная кровь, когда они режут, как баранов, своих собратьев?.. Нет! Тут всё дело в воспитании. Муллы делали из малышей волчат, а из волчат они превращались в волков... Султан Махмуд перепугался их мятежа и разогнал в двадцать шестом. Но они и по сей день служат.

— Кровушкой-то они облили весь Восток, — вставил адмирал Григорий Аргирович Папахристо, много повоевавший в Ионическом море у земли своих предков.

— Помню, брали мы крепость Кюстенджи, — продолжал Римский-Корсаков. — Я командовал авангардным отрядом на «Орфее», встал на шпринг на ружейный выстрел и больше пяти часов бил по укреплениям, сам получил шестьдесят шесть пробоин, потерял половину команды, еле держался на плаву, а турки не сдавались. После, когда высадились в крепости, увидели, что защищали её фанатики-янычары. Погибли до единого, но не сдались.

Однако Николай Петрович умолчал про то, как он бесстрашно дрался под Варной в десанте Меншикова, за что был награждён золотым оружием. Не пристало хвастаться перед старыми воинами, которые и сами не раз смотрели курносой в глаза[63].

А вот Лука Фёдорович Богданович обычно садился на своего конька. Он доказывал, что Нельсон вовсе не был великим стратегом и искусным водителем флота в сравнении с нашим Ушаковым, но у него была одна великолепная черта — дороже всего он ценил жизнь людей. «В потере корабля легко можно утешиться, но потеря храброго офицера есть потеря национальная», — любил повторять он. Потому так и опечалилась Англия, когда его хоронили в гробу, сделанном из грота разбитого им французского корабля. А что он первым применил приём драться на самой короткой дистанции, так это вздор. К такому способу прибегали ещё матросы Петра Великого.

— Слава Нельсона в том, — патетически восклицал Лука, — что он постиг дух народной гордости своих подчинённых.

Друзья-адмиралы делали попытку втянуть в разговор Фаддея, расспрашивали о плавании к Южному полюсу, но тот, смущаясь, лишь отмахивался:

— Погодите маленько, выйдет книга, тогда и узнаете.

— Логин Иванович что-то не торопится. Не похерит ли твой труд? — сердито замечал Рожнов.

— Да нет, вроде прилагает всё старание, — отвечал Фаддей, но сам тревожился: дело с печатанием «Двукратных изысканий...» затягивалось неоправданно.

7

Что правда, то правда — мания смотров, парадов и манёвров, по словам желчного маркиза де Кюстина, носила повальный характер. Вздумалось государю однажды при крепком шквалистом ветре послать Вторую дивизию в крейсерство до Гогланда и обратно. Эскадра собралась быстро, снялась с якорей и, черпая бортами воду, с трудом управляясь парусами и рулём, вышла на простор, где ещё сильней бесновался шторм и тяжёлые волны ломились в скулы кораблей.

С флагмана непрестанно палили из пушек, пускали ракеты, поднимали флаги, сигналами передавая приказы колонне: то убавить парусов, то по ветру гнать, то идти фордевинд, то больше парусов учинить, то вправо или влево повернуть... Известно, Финский залив мелководен, коварен течениями, под водой скрывается много мелей и банок. Тут нужны глаз да уши. А что делать, если бак и грот в тумане тонут, а шторм ревёт, точно ослеплённый Циклоп, глушит все звуки? И ни берегов, ни лунного светила, ни звёздочки на небе, ни маяков, чтоб определиться в местонахождении! Только в счислении времени, направлении ветра, скорости течений можно определиться по карте, где находится эскадра и куда движется. Разумеется, с большой погрешностью.

Фрегат «Паллада» шёл в середине колонны. Им управлял молодой лейтенант Павел Степанович Нахимов. До этого он служил па Черноморском флоте. Командуя отбитым у турок корветом «Наварин», сделанным из лучшего дуба, с 28 пушками добротного английского литья. Михаил Петрович Лазарев, ходивший с Нахимовым ранее, аттестуя его на должность командира фрегата, отмечал то, что ставил превыше всего: «Отличный и совершенно знающий своё дело морской капитан».

Что оставалось делать Нахимову в теперешнем походе? Смотреть на сигнальные огни впереди идущего судна, дублирующего флагманские приказания, да оглядываться назад, чтобы следовавший за фрегатом барк точно передал приказ далее, не нагнал и не двинул форштевнем в корму. Но Нахимов считал и вычислял, будто штурманствовал у начальника дивизии адмирала Беллинсгаузена. Он глаз не сомкнул, несмотря на глухую ночь, и штурмана вахтенного заставил вглядываться в непроницаемую чернь бушующего моря.

И вдруг тот узрел едва мелькнувший маячный огонь. Он успел запеленговать его и определить, что колонна идёт неверным курсом. С поспешностью он бросился к капитану. Едва взглянув на карту, Нахимов понял, что корабли вот-вот выскочат на камни. В этот критический миг он приказал факельщикам дать сигнал: «Флот идёт к опасности!» Канониры начали заряжать пушки.

Однако ни на ближних судах, ни на флагмане не заметили тревожных огней и не услышали из-за дьявольской бури пушечных залпов. Тогда лейтенант, не теряя времени, поворотил на другой галс. Другими словами, он самовольно изменил курс, вышел из ордера, сломав походный порядок. Сигнальная книга формально не запрещала выполнять такой манёвр перед возможной трагедией, тем более на флагманском корабле сигнал не поняли по причине дождя и сильного волнения, что дважды отмечалось в вахтенном журнале. И всё же далеко не каждый решился бы указать на ошибку самому Беллинсгаузену, начальнику матерому, авторитетному, уважаемому.

А что бы вышло, если бы предостережение оказалось вздорным? Началось бы судебное разбирательство, дальше последовало бы неминуемое изгнание из флота, поскольку о малейшем нарушении субординации докладывали самому императору. А дерзостей Николай никому и никогда не прощал. Несмотря на всплески рыцарства, унаследованные от папеньки Павла I, он люто расправлялся с нарушителями устава и заведённого порядка. Как-то он без колебаний разжаловал в матросы капитана I ранга и георгиевского кавалера за совсем малое ослушание своего бригадного командира.

Непонятно почему, но царь терпел только Беллинсгаузена, когда тот перечил, выгораживая подчинённых. Однажды на манёврах один корвет коснулся другого, не сильно, но достаточно крепко, что повалил всех с ног. Багровея от гнева, Николай закричал: «Под суд командира!» Стоя рядом с императором, Беллинсгаузен проворчал: «За всякую малость под суд? Молодой офицер желал отличиться, не размерил расстояния и наткнулся... Невелика беда. Если за это под суд, у нас и флота не будет». Николай немного смягчился: «Всё же надо расследовать». «Это сделаю с петушком, — пообещал Беллинсгаузен, — только не судом».

Но в случае с Нахимовым заступничество Фаддея не уберегло бы лейтенанта от монаршего гнева.

К счастью, бешеный бурун и сигналы с «Паллады» наконец увидели на флагмане. Беллинсгаузен приказал изменить курс, эскадра убереглась от крушения, хотя несколько кораблей повредились малость на каменной гряде. Когда к утру шторм утих, Фаддей приказал просигналить «Пал л аде», чтоб к адмиралу явился капитан.

— Что ж ты, любезный Павел Степанович, наперёд батьки полез? — прищурившись, поглядел Фаддей на смельчака.

— Но вы же сами убедились, эскадра шла на погибель! — воскликнул лейтенант обидчиво.

— А ты и не спал, за мною следил?

— Я не токмо за себя, но и за других беспокоился.

— То-то я и говорю: молодец! Иной раз и вперёд батьки попрёшь. Не зазорно будет. Так и впредь поступай.

Вернувшись с манёвров, Беллинсгаузен доложил государю об этом приключении, себя не поберёг, покаялся, мол, старый дурак на свой опыт положился, а про Нахимова так расписал, что Николай велел передать молодому офицеру благодарность.

Поступок командира «Паллады» вызвал много толков на Балтике. Ему дивились потому, что редкие сотоварищи осмелились бы на нечто подобное. В ту пору истреблялся дух взаимной выручки, изгонялась сердечность, умертвлялось чувство товарищества.

Трудно было служить балтийцам, обретавшимся рядом со столицей. Они тупели от парадных упражнений. Карьера и репутация здесь складывались в придворных гостиных. В мягких креслах Адмиралтейства сидели «тётушкины дети», которым на флот было наплевать.

Не мог уследить за всеми самодержец, хоть и работал много, спал мало, скакал по России, чтобы видеть своими глазами, слышать своими ушами. Никакие дорожные невзгоды не останавливали его. Прибыл в Геленджик на смотр кавказских войск, а там разразился сильный ветер, с ног валит, фуражку сорвал и унёс, но царь смотр провёл. Едва в Немане не утонул, спешил, некогда было ждать, когда лёд встанет.

В пензенском захолустье экипаж императора опрокинулся от дикой скачки. Николай сломал ключицу, повредил руку. Чуть выздоровел, городничий представил ему местных чиновников — полицмейстера, судью, прокурора, почтмейстера, смотрителя богоугодных заведений...

— Ба! Да я же вас знаю! Всех знаю!

Откуда знает? Первый раз в губернии.

— Мне о вас рассказал господин Гоголь.

В глубинке ещё не слыхали о комедии «Ревизор», разрешённой к постановке самим государем.

Из кругосветного вояжа в Русскую Америку вернулся Михаил Петрович Лазарев. Увидел порядки у балтийцев и запросился на юг. К тому времени удалялся в отставку Алексей Самуилович Грейг, тот человек, который становился спокойней, хладнокровней и твёрже, когда сатанел ветер и бесновалось море. На прощальный обед стеклись сослуживцы, граждане Севастополя. Общество походило не на церемониальный приём, а скорее на семейный круг. Многое было высказано здесь. Откровенная признательность тронула старого адмирала. А на улице гудел народ, не по заказу пришедший проститься с отцом-начальником. Одни целовали его руки, другие — платье, третьи подводили детей.

Лазарева царь назначил на его место. Позднее Михаил Петрович скажет: «Хотя Николаю я многим обязан, но Россию на него никогда не променяю». За что любил самодержец Лазарева? За то и любил, что подспудно понимал это: не только ему служит Лазарев, но России. Когда в 1851 году Лазарев умер, для Николая это была большая потеря. Он писал вдове адмирала письма тёплые, утешительные. Рассказывали, что придворные дамы-спиритки однажды вызвали дух адмирала, тот явился и беседовал с ними. Царь сказал: «Я могу поверить, что он явился. Вот во что поверить не могу: что Лазарев с вами, дурами, согласился беседовать».

На Черноморском флоте свободней дышалось. Только здесь возникло и укрепилось непредусмотренное уставами братство. Флот находился в постоянных плаваниях, тренировался в маневрировании и в стрельбах, по боевой подготовке превзошёл флоты других государств. На «севастопольском форуме», устраиваемом Лазаревым, нелицеприятно обсуждались служба и работы, достоинства мичмана, управляющего баркасом, и промахи адмирала, командующего эскадрой. На далёком от столице флоте воров и взяточников не терпели, им не подавали руки, от них отворачивались.

Сочинитель знаменитых повестей «Очарованный странник», «Тупейный художник», «Левша» Николай Семёнович Лесков подметил любопытную частность на Черноморском флоте: «В самую блестящую его пору, при командирах, имена которых покрыты неувядаемою славою и высокими доблестями чести и характеров, все избегали употребления титулов в разговоре. Там крепко жил простой и вполне хороший русский обычай называть друг друга не иначе, как по крёстному имени и отчеству... Таких славных героев, как Нахимов и Лазарев, подчинённые с семейною простотою называли в разговоре Павел Степанович, Михаил Петрович, а эти знаменитые адмиралы в свою очередь также называли по имени и отчеству офицеров... Такого простого обычая держались все, и флот дорожил этою простотою; она не оказывала никакого дурного влияния на характер субординации, а, напротив, по мнению старых моряков, она приносила пользу: «Чрез произношение имени все приказания начальника получали приятный оттенок отеческой кротости и исполнялись с любовью, а ответы подчинённых с таким же наименованием старшего придавали всяким объяснениям и оправданиям сыновнюю искренность».

Жалел Фаддей, что не послушался вовремя Алексея Самуиловича Грейга, который переманивал его в Севастополь. А сейчас куда торопиться? Держала должность крепким якорем. К заботам флотским прибавились заботы семейные. Фаддей привык довольствоваться малым, питался из общего корабельного котла или тем, что готовил денщик. А тут надо устраивать квартиру, заботиться о пропитании семейства, к чему Аннушка оказалась совсем не приученной и не имела никакой охоты.

Воспитываясь под любвеобильным родительским надзором, Аннушка не интересовалась счетами на платье, на мясо, дрова, не тянулась к детям.

У Беллинсгаузенов родился сын Николай. Царь согласился быть его крёстным. Но мальчик рос хилым, болезненным. Пришлось кроме кухарок, гувернантки, извозчика, нянек нанимать и сиделку-кормилицу. Потом появились Павел, Катенька, Мария...

Доставляла беспокойства и книга. Рукопись ходила по чиновным рукам, каждый месяцами держал её у себя, делал поправки, вставлял к месту и не к месту замечания. (А как же иначе? Не дай Бог подумают, что и не читал её вовсе). Как-то прибыв в Петербург на заседание учёного совета в Адмиралтействе, Беллинсгаузен зашёл в кабинет Голенищева-Кутузова. Логин Иванович выкатился колобком из-за огромного письменного стола, начал юлить, извиняться. Жалко стало его Фаддею. Спросил примирительно:

— Может, бросим всю ту затею? Не судьба, видно.

— Типун тебе на язык! — аж задохнулся генерал-лейтенант. — После стольких трудов и отступать?!

— Были бы деньги, сам бы издал, да нищ я! Нищ и в долгах.

После представления рукописи в адмиралтейский департамент прошло много лет. Сперва больше года мариновали её в канцелярии. Голенищев поручил отредактировать текст секретарю Аполлону Никольскому, который мнил себя великим стилистом, дважды отвергал книгу Лисянского, вынудив Юрия Фёдоровича издавать её за свой счёт. На этот раз Никольский присвоил право специального редактора по вопросам мореплавания. Логин Иванович вынужден был сам вносить коррективы в уже отредактированные части, а наблюдение за изданием поручил библиотекарю кадетского корпуса Чижову. После этого из адмиралтейского департамента пошло письмо к начальнику Морского штаба об исходатайствовании потребной суммы для напечатания 1200 экземпляров книги. От штаба на это представление никакого решения не последовало. Александр I умер, а новому царю не до «Двукратных изысканий...»

Через два года на учёном совете Беллинсгаузен попросил коллег употребить своё влияние, чтобы напечатать его труд. Для сокращения издержек он соглашался на шестисотенный тираж без всякого вознаграждения, но с единственной целью, чтобы плавание российских моряков в южных морях не сгинуло бесследно. Однако начавшаяся русско-турецкая война и последующие события снова отвлекли автора и начальство от издательских проблем.

Голенищев-Кутузов, как председатель учёного комитета, позднее опять обратился к морскому министру с посланием:

«1. Путешествие капитана Беллинсгаузена, предпринятое по повелению императора Александра Павловича именно для открытий в больших южных широтах и изысканий коль возможно ближе к Южному полюсу, единственно по сему предназначению уже особенного внимания и примечания достойно.

— Поведённое дело совершено капитаном Беллинсгаузеном без сомнения с желаемым успехом, ибо он и все служившие с ним удостоились высоких наград.

— Издание описаний его путешествия принесёт честь нашим мореплавателям, а неиздание подаст причину к заключению, будто они предписанного им не исполнили.

— Мореплаватели разных народов ежегодно простирают свои изыскания во всех несовершенно исследованных морях, и может случиться и едва ли уже не случилось, что учинённые капитаном Беллинсгаузеном обретения по неизвестности об оных послужат к чести иностранных, а не наших мореплавателей.

По всем сим причинам я предлагаю Комитету представить и просить начальника Морского штаба об исходатайствовании повеления государя издать путешествие капитана Беллинсгаузена, согласно его желанию, в шестистах экземплярах»,.

А начальником Морского штаба к тому времени стал светлейшей князь Меншиков. Он не забыл, как Беллинсгаузен его из лап смерти вытаскивал на пути в севастопольский госпиталь, да и понимал Александр Сергеевич, радея о российских достижениях, что книга эта закрепит славу русских моряков, обозначивших на картах мира известные русские имена. Выбрав момент, когда царь был в добром расположении духа, Меншиков и рассказал о хлопотах учёного комитета об издании книги Беллинсгаузена.

— Что ж они тянули? — удивлённо вскинул брови Николай.

— Денег не было.

— Так ты говоришь, наш адмирал открытые острова назвал именами россиян?

— Точно так.

Император как раз в это время занимался Кавказской войной. Он вспомнил первого главнокомандующего:

— И Ермолова не забыл?

— Как же! Самому роскошному острову в Тихом океане дал имя Алексея Петровича.

— А генерал знает об этом?

— Откуда?! Книга-то, повторяю, никак не выйдет. Да и незнаком Беллинсгаузен с Ермоловым. Частным письмом, пожалуй, не известил.

— Сколько надо?

— Тридцать восемь тысяч и пятьдесят два рубля.

Царь топнул ногой — так иногда делал вместо колокольчика. Появился дежурный генерал.

— Из средств кабинета отпустить деньги на издание книги Беллинсгаузена, — приказал он генералу и обернулся к Меншикову: — А доход обратить в пользу адмирала. По-моему, он зело бедствует с молодой-то женой.

И тут закрутилось, завертелось. Голенищев с царским-то приказом в любую дверь вламывался и не получал отказа. Первое издание вышло без всяких иллюстраций. Рисунки и карты литографировались на камне и печатались в типографии Глазунова. Только там работа задержалась. В продажу они поступили в виде приложения, объединённого в «Атлас».

К радости автора, как и предчувствовал, примешивались разочарование и стыд. По мере того как Беллинсгаузен прочитывал страницу за страницей, росло глухое раздражение на тех людей, которые приложили руку к книге. Лазарев сразу же отозвался о ней ядовито: «Всему виноват Логин Иванович Кутузов, взявшийся за издание оного; отдал в разные руки, и наконец вышло самое дурное повествование весьма любопытного и со многими опасностями сопряжённого путешествия...»

Излишние излияния верноподданешних чувств к месту и не к месту, столь несвойственные прямой натуре Беллинсгаузена, вызывали омерзение. Много было вставлено «лирики» отвратительного вкуса. Ну разве мог написать простой моряк, склонный к суховатому изложению фактов, к примеру, такие слова: «Скорый ход и темнота ночи скрыли от нас то место, которое сегодня казалось нам местом очаровательным»? Это вписывал в рукопись либо Никольский, либо сам Голенищев-Кутузов, но никак не Беллинсгаузен. И так по всей книге.

Хуже того, где-то в архивах затерялись оригиналы тетрадей обоих командиров шлюпов, а также шканечные (вахтенные) журналы, составленные ими карты, что доставит Потомкам немало трудов и забот.

8

Непрестанные парады, устраиваемые царём на Балтийском флоте, изматывали команды. Стоило приехать из Европы какому-нибудь значительному лицу или монарху, Николай непременно показывал ему флотские манёвры. Когда корабли выходили в море, распустив белые паруса, они, конечно, приобретали вид грозный и величественный.

Суда одним разом разворачивались, выходили к ветру или спускались от ветра, соблюдая дистанцию и строй, как гвардейцы на плацу.

Таким же манером они строились в походную колонну, расходились фронтом, обтекая предполагаемую эскадру противника, занимали наивыгоднейшее положение для стрельбы, абордажа и других эволюций.

С флагмана, где обычно находился царь со свитой, стреляли из пушек, на мачты взвивались сигнальные флаги и вымпелы разных конфигураций и цветов, по ним капитаны эскадры различали адмиральские команды, матросы, точно стая ворон, взлетали к реям, ставили паруса в то или иное положение.

На манёврах хорошо работалось, если действо происходило днём при ясной погоде. Но Николай оставался и на ночь, и в туманы, и в шторм. Тогда сигналили пушками, фонарями, мелким ружьём, фальшфейерами, колоколами, всеми способами, чтобы уберечься от банок и подводных каменьев.

Любил Николай Павлович устраивать стрельбу по целям. Из задворок гавани выводили дряхлый корабль или баржу, ставили в открытом море на один якорь, чтоб под ветром цель ходила из стороны в сторону.

Конечно, не все меткостью отличались. Много причин вмешивалось в стрельбу: и дальность, и вес ядра, угол возвышения, качка, направление и сила ветра. Вода кипела вокруг корабля-ветерана, редкие снаряды попадали в него. В дело вмешивалась случайность, удача. Наводчики-новички допускали ошибок больше. Говоря иначе, они превышали пределы погрешностей и при грубой работе тратили много зарядов. Опытные же канониры, понятно, тоже ошибались, но уже с малой неточностью и скорее попадали в цель. Умельцы даже ядра сортировали по весу, зная, что они хоть на чуть, но всё же отличались один от другого, поскольку невозможно было отливать их с точностью до грамма.

Артиллерийскую стрельбу любил не только царь, но и Беллинсгаузен, дивизию которого всегда показывал Николай гостям. Беллинсгаузен уже с мичманских времён у Рожнова много занимался с канонирами и с годами всё больше утверждался в мысли, что существующие пособия по стрельбе, особо на море, грешат многословием, ошибками, трудными для запоминания правилами. Нужно было составить простые и чёткие таблицы, которые мог бы легко усвоить даже рекрут-канонир. А для того чтобы таблицы рассчитать, требовалось разложить весь процесс стреляния по цели по полочкам.

Как ни странно, но в мысленном процессе работы над такими таблицами помог десятилетний подросток, в отца тонкий и длинный, — великий князь Костенька, Константин Николаевич[64]. Государь по традиции, заведённой отцом, стал готовить второго сына к морской службе, брал с собой на манёвры, катал на яхте от Малой Невки у Тучкова моста до Котлина.

К грому пушек мальчик привык быстро. Покоряли его и слаженные действия артиллеристов. «Картуз-порох в дуло! Прибойником! Пыж! Ядро! Цель! Пли!» — шептал он, опережая матросов на миг, треть секунды, как моргает веко глаза. Пушка рявкала, окутавшись дымом, отбегала с лафетом назад, но дальше удерживалась канатом толщиной с человеческую руку. Служитель прибойником снимал нагар, совал кус пушечного сала в раскалённый ствол — и канониры, как механические солдатики, снова торопливо повторяли заученные движения. «Картуз в дуло, прибойником пыж...»

После стрельб, когда взрослые удалялись в кают-компанию, Костенька с разрешения отца помогал матросам чистить пушки горячей водой, мылом, ветошью, веретённым маслом, чтобы отдалить смерть орудия от внутренней болезни — «пушечной чахотки». Когда от давления газов на стенки ствола увеличивалась камора, выкрашивалась, изъедалась изнутри, что сказывалось на скорости снаряда и меткости стрельбы.

Случалось и так: отец с генералами отъезжал в другие дивизии, оставляя мальчика на попечение «дяди Фаддея». Костенька знал, что у Беллинсгаузена недавно умерли оба сына, остались одни девочки, и он сильно горевал. Так уж получилось, что любовь к сыновьям адмирал перенёс на маленького великого князя. В часы, когда команда отдыхала и на палубе делать было нечего, Фаддей, увидев увлечённость мальчика артиллерией, рассказывал Костеньке об истории пушкарского дела.

Мудрые китайцы додумались смешать селитру с углём и поднести огонь. Смесь вспыхнула и с силой разбросала всё, что лежало рядом. Её сжигали по праздникам для потехи. Но воинственные арабы заперли смесь в трубу и заставили её толкать ядро. Впервые применили они такую пушку, когда в 1342 году, через шестнадцать столетий после Александра Македонского, испанский король осадил город Алхезирас. Испанцы уже готовились к приступу и тут увидели на стене трубу на подставке. К ней подошёл человек с раскалённой железкой. Раздался гром, в наступавших полетело чугунное ядро. Суеверные испанцы в ужасе отхлынули от стены. «Не иначе, как козни дьявола», подумали они. Долго молитвами они отгоняли нечистую силу, но когда снова бросились на штурм, к трубе приблизился «колдун», опять с громом вырвались дым и огонь, ядро убило несколько королевских солдат. Бороться с дьяволом испанцы не решились и отступили от города. По Европе распространились слухи об орудии, которое никого не щадит и не боится креста. Сметливые англичане быстро освоили изготовление пушек. В бою при Кресси во Франции они грохотом и дымом пугали лошадей и рыцарей, каменными ядрами отбивали коням ноги и раскраивали людские черепа.

Ещё через столетие у турок появились бомбарды — неуклюжие и толстые железные трубы, прикованные к тяжёлым колодам. Они выбрасывали ядра весом до 25 пудов. Эти орудия они применили при осаде Константинополя — последнего города Византии.

С тех пор каждый властитель старался завести побольше пушек, а мастера-оружейники стали работать над их усовершенствованием: бомбарду положили на станок, приделали колёса. Так удобнее было придать нужный наклон, легче передвигать с места на место. Потом научились отливать орудия из бронзы, а не сваривать из отдельных железных полос. Позаботились и о правильности формы, чистоте и даже красоте работы.

— Как Царь-пушка в Москве? — спрашивал Костенька.

— Ну, во-первых, это не пушка, а мортира, — отвечал Фаддей. — Название «пушка» закрепилось за ней потому, что в старину так называли разные орудия, способные «пущать» снаряды. А во-вторых, мастер увлёкся одной красотой. О расчётах он не заботился, а делал просто экспонат умелого литья. Чтобы попугать иноземных послов. Она и стояла у Лобного места на самом многолюдье. Если бы она выстрелила, то непременно бы разорвалась. Теперь орудия так не делаются, а прежде производят точные расчёты: определяют давление газов, вычисляют размеры, выбирают металл. Об этом поговорим в другой раз, а теперь спи...

Фаддей подсовывал подушку, поправлял одеяло, и мальчик засыпал, утомившись от многотрудного дня и впечатлений.

Иногда в Кронштадт привозил Костеньку пиит Василий Андреевич Жуковский. Он учил царских детей словесности, но по существу был главным воспитателем. Он прививал им твёрдые привычки, самостоятельное мышление, сильную волю, аккуратность, честность и добродетель.

— Великие князья должны принимать своё время, должны подняться на высоту своего века всеобъемлющим просвещением, — делился он своими соображениями с Беллинсгаузеном.

Василий Андреевич не отягощал Беллинсгаузена своим присутствием. У него в Кронштадте было немало приятелей, знакомство с которыми началось с мая 1824 года, когда отсюда он отправлялся на лечение минеральными водами в Германию. В Морском собрании в кругу местных литераторов знаменитый «певец во стане русских воинов» читал свои новые стихи, выслушивал произведения сочинителей-маринистов, давал советы.

А Фаддей продолжал просвещать Костеньку:

— Теперь посмотрим, какая сила выбрасывает ядро из орудия. В старину использовалась упругость воловьих жил и кишок. Скрученный из них жгут выбрасывал каменный снаряд, точно пружина. Потом эту тяжёлую работу взял на себя порох: смесь угля, селитры и серы. Горит здесь уголь, селитра содержит кислород, а сера введена для того, чтобы порох легче зажёгся. На воздухе порох горит не очень быстро, совсем по-другому он ведёт себя в стволе. Он взрывается, и газы давят на ствол во все стороны. Они-то и выкидывают ядро с большой скоростью. Иными словами...

— Химическая энергия пороха превращается в тепловую, энергия пороха становится энергией движения снаряда, — договаривал смышлёный мальчик.

— Беда лишь в том, что взрыв создаёт очень высокое давление и температуру до трёх тысяч градусов, хотя для плавления стали достаточно и половины этого жара. Но орудийный ствол не плавится потому, что высокая температура поднимается в короткий промежуток времени, ствол не успевает нагреться.

— При долгой стрельбе канониры ждут, пока пушка остынет, — заметил Костенька.

— Однако это не так важно. Теперь не станем жмурить глаза и посмотрим на орудие в момент выстрела. Из дула вслед за ядром вырывается длинный язык пламени. Это не успевшие сгореть в стволе газы. Они догорают на воздухе. Эти же газы давят на ствол в обратную сторону. Происходит отдача. Откат уничтожить невозможно. Поэтому и утяжеляют лафеты, ствол делают прочным, чтоб его не разорвало при взрыве. Тут-то прибегают к расчёту, находят, так сказать, золотую середину. Закладывают ровно столько пороху, чтобы ядро летело дальше, а ствол оставался в целости.

— А сколько лет живёт орудие?

— Сколько?.. Оно работает лишь во время выстрела. Чтобы вычислить продолжительность рабочей жизни пушки, надо знать время, в которое протекает выстрел, и число выстрелов, произведённых до полного износа ствола. К примеру, выстрел происходит за половину секунды, а число выстрелов зависит от могущества орудия. Чем больше калибр, тем быстрее изнашивается ствол. Двадцатичетырёхфунтовая пушка выходит из строя примерно после десяти тысяч выстрелов. Подсчитай-ка, сколько жила она?

Костенька, закатив светло-пепельные глаза, сосчитал в уме и разочарованно произнёс:

— Всего-навсего восемь с четвертью часов?..

— Но за это время сколько она разобьёт кораблей, поубивает неприятелей?!

— И то, — согласился мальчик.

— Вот смотри, как описывает Пушкин работу орудия Белогорской крепости. — Беллинсгаузен достал с полки недавно вышедшую книжку «Современника», нашёл нужную страницу. — Читай отсюда...

— «Люди, разъезжающие по степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьевичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела...»

— Будет! Что из сего видно?

— Иван Игнатьевич промахнулся.

— Но даже если бы он угодил в толпу, ядро причинило бы мало вреда. Это был просто-напросто чугунный шар чуть больше крупного яблока. Пролети он на двадцать дюймов мимо человека, то оставил бы того невредимым. А между тем уже в то время существовали разрывные гранаты и бомбы. Их делали полыми, а внутрь насыпали порох. Разрываясь, они разбрасывали осколки шагов на пятнадцать. В оставленное отверстие вставляли короткий фитиль, он загорался от пороховых газов при выстреле и горел несколько секунд. Когда огонь доходил до пороха, бомба взрывалась и поражала людей поблизости. А что действовало на ядро, пока оно летело?

— Сопротивление воздуха, собственная тяжесть... — начал перечислять Костенька.

— Точно! Потому оно и мчится не по прямой, а описывает траекторию, у канониров она называется углом бросания. Вспомни яхту. Форштевень образует волну. Она тем выше, чем больше скорость. Длинные волны бегут влево и вправо от этой носовой волны. За кормой тоже бурлит вода, тянутся такие же волны. Так и за ядром во все стороны разносятся волны. Сгущение воздуха впереди тормозит его полёт. Сопротивление растёт не пропорционально, а гораздо быстрее. Если выбросить снаряд с удвоенной скоростью, то потеря им скорости из-за сопротивления воздуха возрастёт вчетверо. Утрой скорость снаряда — замедление возрастёт в девять раз. При скоростях до полутораста саженей в час замедление полёта ядра возрастёт пропорционально квадрату скорости его полёта, а при больших скоростях — и того сильней...

На бумаге Фаддей нарисовал две пушки, принятые на вооружение флота, — 36- и 24-фунтового калибра и передал карандаш Костеньке:

— Давай рассчитаем их траектории. Начальная скорость одна и та же: двести саженей в секунду. Угол бросания тот же: двадцать градусов. Ядро двадцатичетырёхфунтовой пушки пролетит милю, а тридцатишестифунтовой — милю с половиной. Почему? Форма снарядов одинакова, скорость та же, как и возвышение.

— Но неодинаков их размер и вес, — догадался великий князь. — Что тяжелее, у того инерция движения больше. Его полёт затормозить трудней. Потому тяжёлое ядро летит дальше лёгкого! — Костенька быстро начертил траектории полёта ядер, выпущенных из обеих пушек.

Ну а дальше наступала очередь сложной математики. Её пока не освоил мальчик. Этим и занимался Беллинсгаузен, когда Жуковский увозил князя во дворец. Домой Фаддею идти не хотелось. Там не дадут поразмышлять спокойно. Работа, за которую взялся он, требовала уединения и сосредоточенности. Тут надо было учитывать множество факторов, таких, как точный замер расстояния, скорости собственного корабля и корабля противника, углы траекторий, расположение пушек в деках на корме или носу, качку судов и тому подобные слагаемые.

Адмирал припомнил конфузию франко-испанского флота при Трафальгарском сражении в октябре 1805 года, когда все орудия зарядили двумя ядрами и после выстрела они попадали в воду на полпути до английских судов.

Объясняя траекторию полёта ядра, он особое внимание уделил моменту, когда нужно дёргать штерт, спускать курок замка, как стрелять во время хода корабля и хода неприятельского судна, сколько золотников[65] пороха нужно закладывать в ту или иную пушку и мортиру. Для восьмифунтовой мортиры, например, требовалось 12 золотников пороха. Он неё определил и составил таблицы для 36- и 24-фунтовых пушек.

Когда Фаддей закончил работу, на которую ушло больше года, по этим таблицам провели испытательные стрельбы на загородном полигоне Кронштадта. Учитывались возвышение оси орудия, число выстрелов, расстояние до первого попадания, число рикошетов, дальность стрельбы. Они подтвердили правильность теоретических выкладок. Наилучшие результаты получились у длинноствольной александровской пушки, устанавливаемой на линейных кораблях. Она попадала точно в цель с расстояний 1057—1094 сажени (2255,2—2334,1 метра).

Свою работу Беллинсгаузен назвал сухо, но точно: «О прицеливании артиллерийских орудий на море», её он представил на рассмотрение учёного комитета Морского министерства. Чисто математическая, она не нуждалась в литературном редактировании, освобождалась от медвежьих услуг Никольских, Чижовых, Голенищевых-Кутузовых, а требовала лишь проверки комиссией, назначенной генерал-фельдцейхмейстером. Комиссия не заставила себя ждать и дала высокий отзыв. Правда, Логин Иванович и тут руку приложил, но к этому его обязывала должность председателя учёного комитета. Он написал предисловие к брошюре:

«Непременный член Комитета вице-адмирал Беллинсгаузен, прилагая особое попечение, чтобы экипажи, состоящие в начальствующей им Дивизии, обучаемы были практической артиллерии, нашёл, что хотя в сём обучении ныне приобретены великие успехи, но недостаёт основательных правил, каким образом при известном от неприятеля расстоянии на всех судах прицеливать все орудия, в нашем флоте употребляемые. Побуждаем желанием способствовать столь важному делу, г-н Беллинсгаузен составил для сего 18 таблиц с объяснениями и желал, чтобы оные были изданы от Комитета. У нас ещё нет такого руководства для прицеливания орудий, в предлежащих таблицах означено: с каких судов, с каких именно мест на сих судах, какое орудие, на сколько должно возвысить или понизить, чтобы попасть в желаемую часть неприятельского судна при известном расстоянии. Таблицы, изложения способа прицеливания, примеры и решения весьма ясны, будут весьма полезны, а потому изданы от Комитета, и как на каждом судне нужно иметь руководство к прицеливанию орудий, то для каждой роты всех экипажей и артиллерийских бригад разослано будет по экземпляру сих таблиц. Служащие во флоте, конечно, с особенным удовольствием увидят произведение полезных трудов одного из почтенных их начальников».

Брошюру эту распространили по всем кораблям Балтийского флота, затем её перепечатали в Севастополе для Черноморского флота. Она служила морским артиллеристам практическим пособием до тех пор, пока не появились нарезные орудия с замками позади ствола и цилиндрическими снарядами вместо ядер.

А между тем домашние дела Беллинсгаузена складывались не столь успешно. Подрастали девочки — Катя, Мария, Лена, надо было выдавать замуж Лизаньку, готовить приданое. Трудней и трудней приходилось сводить концы с концами. Жалованья, даже адмиральского, не хватало. Накатывалась постылая, унизительная нужда. Думал, думал Фаддей да и, как ни хотел, обратился к начальнику штаба Адмиралтейства Меншикову, коего самого государь недавно наградил 8 тысячами рублей и арендою на полвека:

«Ваша светлость князь Александр Сергеевич!

В 1821 году, во время бытности моей в чине капитан-командора, дарована была мне в бозе почившим императором аренда, в Курляндии, деревне Наудитен, на 12 лет, вместо которой по всемилостивейшему соизволению государя императора велено производить мне, не в пример прочим, с 1828 года впредь на 12 лет по 1500 рублей серебром ежегодно.

Не имея совершенно никакого собственного состояния и ограничиваясь только одним получаемым от казны содержанием, я никак не мог избегнуть довольно значительных для меня частных долгов, в уплате коих не имею никаких средств, чрез то самое беру смелость обратиться к Вашей светлости с всепокорнейшей моею просьбою: не оставить почтеннейшим ходатайством Вашим об испрошении у государя императора всемилостивейше пожаловать мне вновь аренду соответственно вице-адмиральскому чину, в коем я состою ныне. И если буду я чрез ходатайство удостоен таковой монаршей наградою, то осмеливаюсь ещё утруждать Вашу светлость испросить высочайшей милости: дабы с пожалованием новой аренды позволено было и ныне получаемую мною аренду оставить производить до истечения её срока, то есть до 1840 года, ибо сим только средством могу я иметь возможность уплатить некоторую часть моих долгов.

Светлейший князь! Имея счастие состоять под начальством Вашим и неоднократно видя примеры милостивого внимания Вашего ко всем подчинённым, я льщу себя надеждою, что Ваша светлость, будучи столь снисходительны извинить меня в беспокойстве и затруднении, которое я навлекаю Вашей светлости сею покорнейшею просьбою.

С совершенным почтением и преданностью

имею честь быть Вашей светлости

Всепокорнейший слуга Беллинсгаузен.

Генваря 31 дня 1837

Его светлости князю

А.С. Меншикову».

Меншиков, добрая душа, тут же обратился к Николаю, и тот, как ни был прижимист и казну сберегал, просьбу адмирала удовлетворил. С первой же оказией светлейший послал в Кронштадт записку на именном казённом листе: «Примите уверение всего моего уважения». Из этой фразы явствовало, что и новая аренда соответственно чину дана, и старая продлена до 1840 года.