Беллинсгаузен

1

Воистину сказано, не с грома пушек начинаются войны, а возникают в дипломатических канцеляриях задолго до того. «Восточный вопрос» издавна был камнем преткновения в отношениях европейских держав. Проливы Босфор и Дарданеллы — прямой и узкий проход в Средиземное море — издавна влекли российских государей. Плодородные губернии Малороссии, курского и воронежского черноземья нуждались в удобных путях для вывоза хлеба и овощей в заморские края. Там как раз испытывали нужду в этих продуктах, взамен предлагая взращённые на жарком солнце фрукты, пряности, орех, вино и прочую снедь. Однако дряхлеющую Оттоманскую Порту, всё ещё обширную и многолюдную, не желали терять английские и французские купцы, наложив лапу на средиземноморские страны и постоянно косясь на северного, резвого со времён Петра соперника. Иногда из глубин дипломатического тления огонь прорывался, выплёскивая наружу. Из Балтики в Архипелаг, как тогда называли акваторию Средиземного моря, уходили эскадры, вступали в сражения, но оканчивались военные кампании ничем — проливы оставались в руках Порты.

Пока русские управлялись со Швецией, продолжалась война с Турцией. Официально она началась в 1806 году, но активизировалась лишь летом 1809 года. Основным театром действий была Молдавия. Командовал армией девяностолетний фельдмаршал князь Прозоровский. Страдал он подагрою, слепотой, «сильным трясением рук» и другими немощами. Тем не менее русские овладели крепостью Фокшаны, обложили Браилов, но потом отступили и нацелились на Гирсово. Прозоровский вскоре скончался, на его место царь назначил Петра Ивановича Багратиона, прибывшего из Финляндии, где генерал победоносно сражался со шведами.

Брать сильно укреплённую крепость Багратион поручил корпусам донского атамана Платова и генерал-лейтенанта Маркова. Крепость располагалась на правом берегу Дуная. Две высокие скалы, на одной из которых высился дворец в готическом стиле, на другой — каменная сторожевая башня, считались неприступными. Внизу раскинулся город, окружённый вспомогательными валами и оградами. При разглядывании крепости в зрительную трубу Платов заметил позади утёсов возвышенность с остатками укреплений, построенных ещё Румянцевым-Задунайским в 1773 году. Атаман подтянул артиллерию и начал обстрел. На помощь гирсовскому гарнизону силистрийский паша послал отряд кавалерии, но караульные разъезды вовремя заметили противника, и шесть казачьих полков в ожесточённых стычках рассеяли турок.

На третий день обстрела крепости показались парламентёры. Турки соглашались на сдачу, если Платов разрешит свободный выход гарнизона из города. Через толмачей атаман потребовал полной капитуляции и давал два дня на размышление. Когда истёк срок ультиматума, осаждённые выбросили белый флаг. Платов получил звание генерала от кавалерии и орден Владимира 1-й степени.

После этого русские войска овладели ещё несколькими крепостями, одержали ряд побед на открытых просторах Молдавии и Валахии. Однако эта затяжная война поглощала бездну средств. Не говоря уж о весьма ощутимых потерях личного состава. В предчувствии надвигающейся опасности со стороны Наполеона новый военный министр Барклай-де-Толли убеждал министра иностранных дел Румянцева в необходимости как можно скорее примириться с Турцией. В августе 1810 года он писал: «Повторить я должен, что ежели мир сей год утверждён будет, то довольно ещё останется нам времени усредоточить наши силы и сугубым мужеством и благоразумными мерами отразить участь, России угрожаемую».

Тем не менее ни в «сей год», ни в год будущий мир с турками заключить не удалось. Нехватка денег в государственной казне из-за тисков континентальной блокады вынудила Александра I подписать указ о введении нового коммерческого тарифа, предусматривающего гораздо большие пошлины на импортные товары, особенно на предметы роскоши, завозимые в Россию из Франции.

Ответная реакция Наполеона была настолько враждебной, что царь вынужден был согласиться с Барклаем на перемещение к западной границе пяти дивизий с турецкого театра и одной дивизии из Финляндии. С каждым месяцем тон переписки между двумя государями повышался, они обвиняли друг друга в нарушениях договоров, заявления о дружбе сменялись упрёками. Обвинять Наполеона было за что. Проглотив одно за другим все европейские государства, он превратил Европу в военный лагерь. Он не сдержал обещания в самый тяжёлый год борьбы России со шведами высадить десант в Южной Швеции. Наконец, всячески подстрекал Турцию продолжать войну с русскими. Но с 1811 году, ещё не готовый к серьёзной схватке с Россией, он сбавил тон своих посланий.

Барклай тотчас возобновил свои усилия на окончание войны с Турцией. На пост главнокомандующего в Молдавии и Валахии он назначил Михаила Илларионовича Кутузова, до того занимавшего пост военного губернатора в Литве. Война против турок приняла более ожесточённый характер.

В то же время началась реорганизация армии. Из каждых пятисот крепостных крестьян призывались в армию и флот девять человек. Они обучались в рекрутских депо, вливались в войсковые соединения или сводились в новые пехотные и кавалерийские дивизии, резервные артиллерийские бригады. По учреждении Военного министерства в его состав вошли семь департаментов: артиллерийский, инженерный, инспекторский, аудиторский (военно-судебный), комиссариатский, провиантский и медицинский. Деятельность каждого была скрупулёзно расписана по пунктам, чем устранялось дублирование приказов и действий, повышались оперативность и чёткость руководства войсками во всех звеньях, строго определялся круг вопросов и обязанностей, находящихся в компетенции различных служб.

Материалами для этих реформ послужили постановления по военной части, существовавшие в России, и схожие распоряжения, изданные во Франций с 1791 года. Таким образом обобщался не только отечественный, но и мировой опыт, направленный на борьбу именно с французской армией.

Отныне пехотный полк состоял из двух батальонов, батальон — из четырёх рот. В кавалерии полки гвардейские, кирасирские и драгунские имели по пять эскадронов, гусарские и уланские — по десять. В артиллерийские бригады входило три роты. В пехотную дивизию включались три бригады двухполкового состава. Единую структуру получали и инженерные войска. Пионерские батальоны составлялись из четырёх рот: двух понтонных, одной сапёрной и одной минёрной.

Реорганизации подвергся и морской флот. Правда, не столь кардинальной. Здесь ввели фронтовую службу и новое обмундирование — вместе шляп кивера. Матросов велено было обучать маршировке и ружейным приёмам. По воскресеньям даже кадет Морского корпуса стали возить во дворец играть с малолетними великими князьями в солдаты. Кто-то вызывался барабанщиком, а остальные, вооружённые ружьями, маршировали на плацу, заступали в караул на устроенную в зале гауптвахту. Бывало, и государь начинал возиться с детьми. Кончалось тем, что его валили с ног, а он просил пощады, тогда как довольно было одного взмаха его руки, чтобы ребятня разлетелась в разные стороны. Потом кадет угощали обедом, давали конфеты и мёд. Иногда старший из князей приезжал в Корпус, после чего воспитанников распускали на три дня по домам.

Вместо убывшего в сухопутную армию Чичагова пост морского министра занял французский эмигрант маркиз Жан Франсуа де Траверсе, нареченный в России Иваном Ивановичем. В молодости он служил на флоте своего отечества, командовал судами, участвовал в войне за независимость Северо-Американских Штатов... В 1791 году из капитанов французского флота был принят в наш гребной флот с чином капитана генерал-майорского ранга и через десять лет дослужился до полного адмирала. В 1802 году его назначили главным командиром Черноморского флота.

Наступившая четырьмя годами позже война с Турцией показала не только крайне неудовлетворительное состояние боевых кораблей, но и полную разруху в административном управлении и порядках черноморских портов. В Херсоне, к примеру, корабельные леса были разбросаны в беспорядке на площади десяти вёрст, без надзора разворовывались, гибли и портились. Отправленные из Севастополя в Корфу для пропитания сенявинской эскадры 40 тысяч пудов сухарного запаса не были приняты по причине непригодности и возвращены в Севастополь. Сухари для эскадры пришлось закупать за границей по цене более высокой, чем в России. Де Траверсе не имел времени и возможностей изменить печальное положение флота, который так и прозябал на правах забытого пасынка до назначения главным командиром Алексея Самуиловича Грейга, однако о нём пойдёт речь позже.

И вот что любопытно: неудачное управление Черноморским флотом не помешало назначению Траверсе морским министром. Павлу Васильевичу Чичагову, человеку увлекающемуся, по-своему болевшему за флот, маркиз представлял явную противоположность. Он не только не сочувствовал нововведениям прежнего министра, а старался их уничтожить. К тому же наступление военного времени, войны главным образом на суше отвлекли внимание правительства от флота, привели к печальному и длительному застою. Насколько Чичагов по характеру своему был способен создавать себе врагов, настолько де Траверсе умел приобретать расположение нужных людей, того же всесильного Аракчеева и других особ, близких к государю. Мягкость, любезность, вкрадчивый ум и обаятельное светское обращение, высоко ценимое тогдашним светским обществом, помогали маркизу приобретать симпатии, успешно продвигаться по служебной лестнице.

Увлечения Чичагова, иной раз даже вредные, в основании своём всё же предполагали пользу делу, в действиях же Траверсе господствовало желание произвести эффект, поразить государя полезной служебной энергией. Он активно взялся за достройку комплекса Адмиралтейства рядом с Зимним дворцом, хотя работы стоили двух с половиной миллионов рублей. Несмотря на трудные для России времена, щедрый отпуск сумм не только ни разу не приостанавливался, но даже в роковой 1812 год ему отпустили 421 тысячу рублей.

При вступлении в управление Траверсе Морским министерством в Петербурге строились четыре корабля, заложенные ещё при Чичагове. По правилам, принятым Комитетом образования флота на основании весьма разумных причин, в мирное время строительство каждого корабля предполагалось вести в течение трёх лет. Но Траверсе для наглядного опровержения этого правила, а главное, для демонстрации своей активности, приказал построить эти корабли в восемь месяцев. Когда сведующие люди, прикосновенные к делу, ясно доказали ему невозможность исполнения, то он ограничился одним 74-пушечным фрегатом «Три Святителя», который был заложен 15 января 1810 года и спущен на воду 30 сентября того же года. Одновременно с ним был закончен один из чичаговских кораблей — «Память Евстафия», заложенный годом ранее. Но беда заключалась в том, что успех восьмимесячной постройки корабля «Три Святителя» достигался исключительными методами: на трёх остальных кораблях работы были остановлены, всех плотников и мастеровых перебросили на «Трёх Святителей», продлили рабочий день, заставили трудиться по воскресеньям и праздничным дням. В итоге ухудшалось качество, строители начали роптать. Подобный эффект с помощью тех же мер получится у 44-пушечных фрегатов «Архипелаг» и «Автроил» в 1811 году. Они вошли в строй с массой недоделок и скверными мореходными качествами.

Постаравшись уничтожить всё лучшее, сделанное предшественником, Траверсе к началу войны с Наполеоном привёл флот в самое тягостное состояние. Благо, что у него не оставалось врагов на море. Англия теперь оказалась союзницей России, обессиленная Швеция уже не могла помышлять о вражде с южным соседом, а Кутузову, одержавшему ряд внушительных побед на берегах Дуная, удалось замириться с турками, подписав договор 8 июня 1812 года — за две недели до наполеоновского нашествия.

2

И всё же Турция по-прежнему оставалась враждебной России. На сухопутных границах с Молдавией и Валахией пришлось оставить надёжный заслон, а флот укреплять боевыми командирами, которые приобрели опыт в войне со шведами. В их числе оказался и Фаддей Беллинсгаузен, в апреле 1812 года назначенный капитаном фрегата «Минерва».

Тракт в Севастополь был уже накатанный, освоенный. В России его обсаживали сосной, елью, берёзой и липой. По мере того как он спускался к югу, менялись и посадки — дальше шли дубы, пирамидальные тополя, яблони, груши, а в Крыму больше было карагача и акаций. Перед поездкой Фаддей прочитал о Севастополе всё, что хранилось в Кронштадтской библиотеке, расспрашивал тех, кто уже бывал там. Мнения разнились. Одни вспоминали пыль и жару, другие восторгались тамошним климатом, дешевизной овощей и фруктов, добротой и детской хитростью жителей. Но сходились в одном — это был истинно служивый город, открытый и устроенный русскими моряками, ими же ухоженный и приспособленный для более или менее сносной жизни. Начался Севастополь задолго до того, как Фаддей впервые смахнул с губы морскую соль.

Князь Потёмкин-Таврический послал вице-адмирал Клокачева подыскать на Крымском побережье удобную стоянку для всё разрастающегося флота. К поручению Клокачев отнёсся серьёзно, вскоре нашёл-таки то, чего искал светлейший. Он наткнулся на так называемую Ахтиарскую бухту, сюда когда-то заходили древние греки, а позже при татарах её забросили.

«При самом входе в Ахтиарскую гавань дивился я её хорошему расположению, — писал Клокачев, — а вошедши и осмотревши, могу сказать, что по всей Европе нет подобной сей гавани положением, величиной и глубиной; можно иметь в ней флот до ста кораблей. Ко всему тому природа устроила такие лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани. Без собственного обозрения нельзя поверить, чтобы так сия гавань была хороша. Ныне я принялся аккуратно гавань и положение её мест описывать и, коль скоро кончу, немедленно пришлю карту. Ежели благоугодно будет её императорскому величеству иметь в здешней гавани флот, то на подобном основании надобно будет завести, как в Кронштадте».

Клокачев к делу подключил подштурмана Ивана Батурина. Тот выполнил съёмку местности, составил подробную карту, указал в описи глубины вахты, господствующие ветры, грунты побережья и всё то, что полагается в таких случаях. В 1773 году карта легла на стол светлейшему князю. Хоть в то время Таврический занимался войной с турками, одноглаз был ленив порою, но бухту решил осмотреть самолично. А увидев её, обойдя и объездив, велел город строить — и как можно поспешней.

Вблизи была татарская деревенька. Она укрыла на зиму первых русских поселенцев — 2600 душ с кораблей. Из ноздреватого инкерманского камня матросы стали возводить казённые дома, пристани, устраивать дороги, водопровод, адмиралтейский штаб, парадный причал. Потёмкин этот причал приказал именовать Екатерининским в честь матушки-государыни, но закрепилось за ним название Графский, поскольку шлюпка местного начальника графа Войновича причаливала и отваливала именно в этом месте.

Следом за моряками наехали лавочники, трактирщики, стряпухи и другие обыватели, обслуживающие флотских. Севастополь воевал и строился. Появились хутора, сады, общественный сад в Ушаковской балке, Артиллерийская и Корабельная слободки, плотно застроенная Городская сторона.

Укрепления Севастополя походили на кронштадтские, а там использовались идеи Марка Рене Монталамбера — генерал-инженера, автора системы фортификации в Шербуре, где грозную силу представляли крепостные бастионы с двумя-тремя ярусами орудий. Причём орудия нижних ярусов устанавливались в казематах — небольших сводчатых помещениях, укрытых от вражеского огня.

Фаддей по дороге ожидал попасть в заштатную дыру, но приятно удивился, увидев опрятный и красивый город у ярко-голубого, в солнечной чешуе моря. Ещё более поразился он отношению севастопольцев к бывшему командующему флотом, нынешнему морскому министру Жану Франсуа де Траверсе. Били его каменьями и современники, и историки. И, мол, расшаркивающийся царедворец, и прескверный мореход... Но во всём ли надо было винить честного провансальца? Как понял Фаддей, служа на флоте Балтийском, находившемся ближе всех к столице, Александр I Благословенный к морскому ведомству добрых чувств не питал. А назначенный командовать Черноморским флотом в 1802 году Траверсе поначалу много потрудился над укреплением его главной базы. Он понимал, что её надо укрепить не только со стороны моря, но и с суши. Перво-наперво он предложил государю весь город обнести сплошными каменными стенами, благо такого материала было вдоволь, с надлежащими фортификационными сооружениями. Потом представил ещё несколько проектов, касавшихся Севастополя и его роли в противоборстве с турками и другими неприятелями. Однако царь, занятый войной с Францией, проекты забраковал, наложив резолюцию: «Хранить до востребования». Так французский маркиз Жан Франсуа, русский Иван Иванович, почёл за благо не докучать императору разными прожектами и пустил флот по воле волн...

Команда «Минервы» имела бравый, здоровый вид в сравнении с худосочными балтийцами, жившими в смурном влажно-холодном климате. Первый поход на фрегате совершил Беллинсгаузен в Николаев. Там по примеру петербургского было устроено штурманское училище. Юноши изучали математику, навигацию, астрономию. Большое внимание уделялось чистописанию, рисованию и черчению, что было важно для составления карт. Потом прибавили грамматику, риторику, логику, географию, историю, иностранные языки — науки в общем-то отдалённые от практического мореходства, но важные для воспитания образованных офицеров, никак не похожих на анекдотических мужланов петровских времён. Тех царь якобы характеризовал так: «А штурманов российских к работам допущать беспрепятственно, однако ж в ассамблеи им вход воспретить, потому как умом особым они блеснуть не смогут, а дебош учинить не преминут».

Среди штурманских учеников был класс малолеток. Зимой они учились грамоте и арифметике, а летом исполняли на кораблях обязанности юнг. Если кто из них не переносил качки, тех после распределяли по мастерским и адмиралтействам.

На «Минерве» будущие штурманы проходили практику. С завистью смотрел Фаддей на молодое племя мореходов. Нет, их не драли по субботам розгами, не кормили кашей «со шпорами», не носили они сюртучишек на рыбьем меху, а одеты были в добротную суконную парадную и полотняную рабочую форму. С охотой драили они палубы, летали по вантам на реи, чинили паруса, вязали узлы, заменяя старых служивых дядек, которых на фрегате насчитывалось больше половины и доживали они последние месяцы перед уходом по чистой.

Писала «Минерва» нехитрую геометрическую фигуру от Николаева до Севастополя и Одессы, спускалась к юго-западу до Констанцы, уходила на восток к кавказским берегам, где шла непрерывная, кровавая, бесцельная война с непокорными черкесами. Бури испытывали её на устойчивость, а команду — на терпение и упорство. Учились гардемарины по дневным и ночным светилам определять местонахождение, прокладывать курс, учитывая множество поправок на ветрил, течения, магнитные склонения, и мечтательно поглядывали на шканцы, где собирались экипажные господа офицеры, мало вмешиваясь в дела классных наставников. Хотелось им, чтоб скорее бежало время, не терпелось надеть такие же погоны. Не ведали несмышлёныши, что только сейчас, когда всё впереди и так мало сзади, они переживали самые счастливые годы своей жизни.

В Севастополе Фаддей надеялся встретить друзей по Корпусу Сашку и Петра Дурасовых. Он знал, что они служили на «Ретвизане» у Грейга и адмирал, став командирам Черноморского флота, само собой, потянет двужильных братьев за собой. На их долю выпало и долгое пленение в Портсмуте, когда англичане задержали сенявинскую эскадру на пути домой, поскольку Александр I после Тильзита качнулся к французам. В 1811 году отпущенных из плена братьев направили в корабельный экипаж. Вскоре Саша получил в командование бриг «Панагия» и был произведён в капитан-лейтенанты. А куда девался Пётр, Фаддей не слышал. Но и в Севастополе с «Панагией» как-то не приходилось встретиться: то Беллинсгаузен был в плавании, то бриг болтался где-то в море.

И вдруг однажды на горизонте марсовый увидел корабль, крикнул:

— Вашвысбродь! Бриг по курсу!

Фаддей навёл зрительную трубу и увидел шустренький кораблик, по обличию похожий на рассыльное судно. За дальностью он не мог прочитать название на борту, однако на всякий случай приказал взять рифы. Фрегат сбавил ход, и без того тихий, так как ветер едва надувал паруса.

— «Панагия»! — доложил остроглазый матрос с марса.

— Просигнальте: имеет ли возможность капитан задержаться на рандеву?

Матрос замахал флажками. Через пару минут отозвался:

— Спрашивают: назовите командира.

— Отвечай: капитан второго ранга Беллинсгаузен.

Уже и без подзорной трубы стало видно, как бриг изменил курс и пошёл на сближение.

— Лечь в дрейф!

Рулевой поставил фрегат боком к ветру. Матросы расположили паруса так, чтобы одни гнали судно вперёд, другие назад, а корабль оставался на месте. С брига опустили ялик. Ещё издали Фаддей заметил высокую, ладную фигуру Сашки Дурасова. Тот обрадованно замахал фуражкой.

Дурасов прямо-таки взлетел на фрегат. Отбросив принятые церемонии, облапил тщедушного Фаддея.

— Наконец-то довелось встретиться, — забасил он, принимая из рук вестового бутыль с терпкой «Изабеллой».

В каюте разговорились, перескакивая с темы на тему, торопясь выложиться. Вспомнили кадетских однокормильцев Луку Богдановича, Гришу Рикорда, Якова Путятина, Степана Пустошина, Сашу Штерха, Ваню Елагина, Серёжку Бровцина — людей для флота небесполезных. О брате Сашка сообщил, что Пётр остался в Кронштадте ждать вакансии в эскадре Кроуна. Потом волей-неволей разговор скатился к тому, что занимало и солдатские казармы, и матросские кубрики, и офицерские кают-компании, и светские салоны, — к неизбежной войне с французами. Сравнили армии — Бонапарт превосходил в силе почти вдвое.

— Ежели столкнутся в сражении, мы погибаем, — как всегда категорично заявил Дурасов.

— Значит, начнём с отступления?

— Наверное, со «скифской войны»... Помнишь Геродота?..

«Отец истории» рассказывал о том, как в 512 году до Рождества Христова персидский царь Дарий отправился воевать с нашими далёкими предками — скифами. В громадной империи от Индии до Греции он собрал семисоттысячное войско, какого не видывал древний мир. Перебросив его через Босфор, он покорил Македонию и Фракию, переправился через Дунай и вторгся в скифские владения Причерноморья.

А скифы — народ воинственный, смелый — в этот раз в открытый бой ввязываться не стали. Сработал инстинкт самосохранения, известный даже зверю и неандертальскому пращуру, прежде чем напасть, устраивал разведку, прикидывал, а по зубам ли будет противник. У персов тьма людей, вооружение — железо. У скифов и войска маловато, и оружие — стрелы да копья с костяными и бронзовыми наконечниками. Зато скифы — удалые наездники, лихо стреляли из лука с седла, ловко метали дротики. И решили они отступать вместе с семьями, кибитками, стадами скота и отарами овец, засыпая колодцы, выжигая траву. Переплыли через Дон, стали подниматься по Волге. Пешее войско Дария так и не смогло их догнать. От жажды и голода стала таять персидская армия, как снег в весенний день.

Тогда Дарий наказал своему послу сказать скифскому царю: «Зачем убегаешь? Если считаешь себя сильнее, то сражайся со мной. Если — слабее, то покорись, приди ко мне с землёю и водою в руках».

На эти слова скифский царь ответил: «Из страха я не убегал никогда и ни от кого. Я и теперь веду такую же жизнь, какую всегда вёл, и от тебя вовсе не убегаю. В нашей стране нет ни городов, ни садов, ни полей. Поэтому нам нечего опасаться, что наше достояние будет покорено и опустошено кем-нибудь. Нам защищать-то нечего. Мы ведь в любом месте живём одним и тем же способом. Где мы, там и наша родина. Значит, нам и нечего торопиться, чтобы вступать с тобою в бой. А коли ты сам хочешь сражаться, отыщи гробницы наших предков — тогда ты узнаешь, как мы за них постоим! Вместо воды и земли я пошлю тебе другие дары. А за то, что ты называешь себя моим владыкой, я ещё расплачусь с тобой».

И могущественный властелин мира отступил. С остатками своего войска он едва унёс ноги за Дунай. Полудикие скифы, ещё не знавшие железа, не зная оседлости и грамоты, вовремя разведали о превосходящих силах противника, правильно оценили обстановку и совершили то, что не удавалось сделать другим народам древнего мира. Они оказались победителями.

Фаддей вспомнил о своих близких на Эзеле — Рангоплях, Айре, которых могло коснуться французское нашествие, о городах и сёлах, неизбежно попадающих под огонь войны.

— Скифам и впрямь терять было нечего, но какой урон нанесёт Бонапарт теперь нашим западным краям! — сказал он Дурасову, на что тот ответил:

— Лучше потерять толику, чем всё.

Пока они выпивали и разговаривали, начал свежеть ветер. Кадетский друг заторопился к своему бригу.

...Александр Алексеевич Дурасов ещё тридцать шесть лет послужит флоту в эскадрах Кроуна, Лутохина, Гамильтона, фон Платена.

Станет начальником флотской дивизии, имея флаг на кораблях «Диана» и «Император Александр I». 30 августа 1848 года вице-адмирала Дурасова назначат членом Адмиралтейского совета, но 6 сентября, ещё до прибытия в Петербург, Он скончается от быстротечной лихорадки в Кронштадте на руках командира и военного губернатора Фаддея Беллинсгаузена.

Но сейчас они ещё были молоды и полны надежд, внешняя опасность не казалось такой уж страшной.

Интересна судьба адмирала Александра Семёновича Шишкова. Именно благодаря ему провинция, вся Россия узнавала о том, что творилось в царской Ставке, откуда шли воззвания к русскому народу. Именно за сладкоречив и понравился государю старый адмирал, ставший вроде шрайбера — составителя речей царя и манифестов от его имени.

— Я читал рассуждение твоё о любви к Отечеству, имея таковые чувства, ты можешь ему быть полезен, — сказал государь. — Кажется, у нас не обойдётся без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор. Я бы желал, чтобы ты написал о том возвышенный рескрипт.

— Ваше величество! Я никогда не писывал подобных бумаг, это будет мой первый опыт... Как скоро это надобно?

— Сегодня или завтра.

— Приложу все старания. Но должен донести вам о моих эпилептических припадках: я подвержен головным болезням, они так иногда усиливаются, что лежу без движения в постели. Проснувшись сего дня с сей болью, я опасаюсь, чтобы она не умножилась, не лишила меня сил исполнить в скорости ваше повеление.

— Ежели не можешь скоро, то хотя дня через два или три, — сказал государь.

Дома Шишков сел и написал манифест с одного маху. На другой день царь поблагодарил его и отпустил. Совсем скоро он пожелал видеть Шишкова при своей особе государственным советником.

— Я же не умею даже ездить верхом! — воскликнул Шишков.

Усмехнувшись, царь проговорил:

— Моё дело употребить тебя там, где в верховой езде не будет надобности.

Отныне все манифесты — о начале войны, народном ополчении, к жителям Москвы и другие — писались этим старым моряком.

Более чем полумиллионная армия Бонапарта переправилась через Неман ускоренным маршем, чем всегда удивляла Европу, двинулась вглубь России. Наполеон намеревался поразить её в самое сердце — захватить Москву, в генеральном сражении уничтожить русскую армию. Он не желал слушать осторожных генералов и министров, предупреждающих об опасностях этого похода, бесконечности пространств, плохих дорогах. Его всё время мучил комплекс неполноценности. Своим родным он говорил, что родился не на троне и обязан удержаться на нём тем же, чем и взошёл, — славою.

Не знал император французов, что у русских уже давно созрела идея, как одолеть его победоносную армию. Первым задумался об этом генерал Барклай-де-Толли после битвы у малого прусского городка Прейсиш-Эйлау. Раненного в одной из очередных кавалерийских атак, Барклая отвезли в Мемель на лечение. Лишённый возможности действовать, Михаил Богданович чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать, если Наполеон когда-нибудь вторгнется в Россию? Эта мысль не давала покоя, заглушала физические страдания — и не сразу, а после долгих размышлений, сопоставления сил стал вырисовываться будущий стратегический план в грядущем противостоянии России и Франции.

В это время немец хирург настаивал на немедленной ампутации руки, на что никак не соглашался личный врач Барклая. Александр I прислал к раненому своего лейб-медика Джеймса Виллие. Тот сделал отважную операцию, вынув из раны тридцать два осколка. Ему ассистировала тринадцатилетняя Каролина, воспитанница Михаила Богдановича, поскольку в момент визита Виллие дома никого не оказалось, кроме неё. Операция проходила без наркоза — его в то время не знали, — но Барклай не издал ни единого стона. Может быть, в это время, когда смерть кружила над головою, пришло смелое, хотя и горькое, нетрадиционное решение: в битвах с неприятелем Наполеон вершил дело одним или двумя сражениями, принуждая его к капитуляции. Значит, следует избегать таких сражений, искусным отступлением заставлять его удаляться от своих опорных баз, утомлять мелкими предприятиями, завлекать внутрь страны, и только тогда, хотя бы за Москвою, подготовить ему новую Полтаву. Став военным министром, в предчувствии неминуемой войны, Барклай изложил эту идею царю. Примерно такой же совет дал Александру бывший наполеоновский маршал Жан-Батист Бернадот, избранный наследным принцем Швеции и получивший имя Карла Юхана: чтобы сражаться с армиями Наполеона, надо избегать крупных сражений, разрушать фланги, изнурять маршами и контрмаршами — это самое страшное для дерзкого и пылкого французского солдата, то, где он наиболее уязвим. Пусть казаки будут везде!..

И когда Нарбонн, посланный Наполеоном к царю не столько с последним предупреждением, сколько с целью выведать число войск и артиллерии, имена командующих, кто из них пользуется большим доверием, нет ли кого из женщин в особом кредите у императора, — высказался в том духе, что французы создадут плацдарм не только на Дунае, но и на Немане, Волге, Москве-реке и на двести лет лет отодвинут угрозу с севера, Александр ответил, как когда-то скифский царь. Он показал на карте границы своей империи в Азии, у Берингова пролива, и сказал, что если Наполеон решится на войну, то ему придётся идти до этих мест, чтобы найти мир...

Самонадеянный Бонапарт и эти слова отнёс к браваде, как рассказ своего посла Коленкура, переданный неизвестно по какой причине Александром весной прошлого, 1811 года. Царь тогда раскрыл французу главный секрет своей стратегии: завлечь неприятеля в глубь огромной России, сохраняя свою армию, преисполнившись терпением и готовностью к страданиям и самопожертвованию.

«Если жребий оружия решит дело против меня, — предупреждал Александр, — то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будет воевать наш климат и наша зима... Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним».

Почта до Севастополя и других черноморских портов доходила за неделю, иногда чуть позже. Из газет моряки узнавали об отходе армий Барклая, Багратиона, Тормасова, о том, как французы занимали город за городом, стремясь разгромить их поодиночке. У Смоленска армии наконец соединились, и Наполеон уже возгорел желанием дать здесь генеральное сражение, двинул свои войска в обход города, чтобы окружить русских. Но пути им преградила дивизия Неверовского и держалась целый день у села Красного, спасая своей кровью основные силы. А уж чтобы узнать о том, что война приобрела всенародный характер, не надо было читать газет. Морские офицеры засыпали начальство рапортами, просясь в действующую армию. Во всех храмах шли молебны во спасение России. Собирались пожертвования. Формировалось народное ополчение. Из арсеналов извлекали припасы и пушки, направляли по Московскому тракту к центру России, где грохотала война.

Беллинсгаузен рапортов не писал. Он был уверен в бесполезности этой затеи. Перед Черноморским флотом стоял хоть и замирённый, но коварный противник — турки не замедлят воспользоваться поражением северного недруга и постараются вернуть утраченные в прошлых кампаниях территории. Знал и то, что он, моряк, мало поможет пехотинцам, да и вообще привык подчиняться приказам свыше, считая их таким же несложным законом, как и точное исполнение воинского долга. На своей «Минерве» он готовил гардемарин к будущим войнам и плаваниям. Своими хитроумными манёврами, не страшась штормов и других злых стихий, обучал будущих офицеров мореплаванию и в этом видел пользу в службе Отечеству.

Болью, как у всякого русского, отозвалось известие о Бородинском сражении и оставлении Москвы. В Дворянском собрании бушевали страсти. Кто-то предсказывал ближайший позорный мир, но большинство офицеров вставало на сторону тех, кто говорил, что теперь-то и начнётся настоящая война — немилосердная, на истребление, на погибель неприятеля.

Фаддей в споры не вступал. Он чуждался бального шума, кутежей, зелёного сукна ломберных и бильярдных столов. Как и в Кронштадте, любил он тишину библиотечной залы. Здесь мерцало красное дерево, на гравюрах кипело море, грозно круглился пушечный дым. Пылал камин. Он садился напротив огня, и воспоминания носили его по разным местам, чаще останавливались на доме в Лахутагузе, окружённом лесом и морем. Там он был с родными ему Юри, Эме, Аго. Там он провёл трепетные дни с Айрой...

После шведской кампании он так и не смог из-за безденежья съездить на Эзель. Перед назначением на Черноморский флот Фаддей всё обдумал и взвесил и, как ни больно было ему, написал Айре длинное письмо. Надеясь, что она поймёт и простит его, он освобождал её от обязательств, данных Богу. Пусть Айра найдёт достойного человека, рожает детей, занимается хозяйством. Она не сможет вечно скитаться по чужим углам, будучи женой моряка, не одолеет страданий, которые переносят эти несчастные, кочуя с места на место в вечной бедности. Она, эстонка по рождению, создана для дома, тепла и покоя, чего он не в силах дать ей. Если он не погибнет в бою, не утонет в море, то выйдет в отставку глубоким стариком, когда пройдут и жизнь, и любовь. Стоит ради такого будущего идти на самопожертвование? Потому пишет в последний раз, желая ей благополучия, пока она молода и полна сил.

Айра не понимала русского письма. Обычно переводчиками выступали Юри или Аго. А они-то, надеялся Фаддей, постараются разъяснить женщине истину, что моряк жертвовал безмятежным благополучием ради моря.

Фаддей прошёл в читальню. За длинными столами сидели офицеры — знакомые и незнакомые. В высоких полированных шкафах блестели золотыми переплётами книги, купленные на деньги доброхотов. Они считались общественным достоянием. В этот зал сходились не ради хереса и записных кокоток, а повинуясь духовной тяге к знанию. Не будь этих книг, многие из флотской молодёжи невольно обратились бы к вину, картам и другим несчастным занятиям. Из книжного ряда достал Фаддей тяжёлый том французского писателя-романтика Альфреда Виктора де Виньи «Неволя и величие солдата». Несколько страниц здесь посвящалось одному адмиралу:

«Он постоянно обучал свои экипажи, наблюдал за подчинёнными и бодрствовал за них; этот человек не обладал никаким богатством, и при всём том, что его пожаловали пэром Англии, он любил свою оловянную кружку, как простой матрос... Порою он чувствовал, что здоровье его слабеет, и просил Англию пощадить его; но, неумолимая, она отвечала ему: «Оставайся в море!..» И он остался — до самой смерти. Этот образ жизни древнего римлянина подавлял меня величием, трогал своей простотою, стоило мне понаблюдать хотя бы день за адмиралом, погруженным в раздумье и замкнувшимся в суровом самоотречении. Он обладал в столь высокой степени тем внутренним спокойствием, которое рождается из священного чувства долга, и вместе с тем беспечной скромностью солдата, для которого мало что значит его личная слава, лишь бы процветало государство. Помню, как он однажды написал: «Отстаивать независимость моей страны — такое моё первое желание в жизни, и пусть уж лучше моё тело станет частью оплота, ограждающего рубежи моей родины, нежели его повезут на пышных дрогах сквозь праздную толпу...» Он явил мне пример того, каким подобает быть умному военачальнику, занимающемуся воинским искусством не ради честолюбия, а из одной любви к мастерству».

«А сколько подобных солдат, офицеров, генералов явилось сейчас в нашем Отечестве?!» — с волнением подумал Фаддей, желая прожить жизнь так же, как и этот адмирал.

В боевых сводках вместе с именами генералов вдруг промелькнула знакомая фамилия командира воинского партизанского отряда — Фигнера, родственника друга по Корпусу Луки Богдановича, его представил Лука на одной из вечеринок. Чернявенький лохматый корнет некрупного роста, неприметной наружности как-то ничем не запомнился, кроме необычной фамилии. А оказывается, в этой натуре в войне проявилась необыкновенная смелость и дерзость. Когда Москву занимали французы, Александр Фигнер появился в городе в мундире французского офицера, собирал сведения о настроениях противника, его вооружении. Осенью 1812 года командовал отрядом солдат и крестьян, а с начала 1813 года, ещё при жизни Кутузова, по личному заданию фельдмаршала под видом купца-итальянца проник в осаждённый союзниками Данциг. Здесь он вошёл в круг людей, близких к коменданту гарнизона генералу Жану Раппу, бывшему начальнику личной охраны императора. Рапп настолько проникся доверием к «итальянцу», что послал с ним секретные депеши для Наполеона, которые, само собой, оказались в русском штабе. Летом того же 1813 года Фигнер возглавил интернациональный отряд, состоявший из сотни казаков, ста пятидесяти кавалеристов из разных гусарских полков и двухсот итальянцев и испанцев, перешедших на сторону русских. Этот отряд наводил на французов ужас. Он именовался Легионом мести, как бы символизируя единство европейских народов, поднявшихся на войну с Наполеоном. А погиб Александр нелепо. У города Дессау отряд попал в окружение, и Фигнер при попытке переплыть Эльбу, будучи раненным, утонул почти у самого берега.

Из газет же черноморцы узнали о славном боевом пути Морского гвардейского экипажа. Создавался он в 1810 году из команды придворных гребцов и матросов царских яхт, переданных Морскому министерству. Говорили, мысль о создании такового возникла у царя в Тильзите, где он увидел французских матросов-гвардейцев в синих куртках с красными шнурами. Слаженно, ладно гребли они к середине реки к плотам с императорскими шатрами. Формировался экипаж одновременно с разделением флотских команд на экипажи и роты, когда морских солдат отчисляли в армию, а матросов стали обучать фронтовой службе, выдав ружья и амуницию. Каждый строевой экипаж составлял четыре роты — около четырёхсот человек. Им были присвоены номера. С 1 по 52-й номер — Балтийский флот, с 53 до 83-го — Черноморский, с 84 до 86-го — Каспийская флотилия. В Гвардейский экипаж вошли восемь рот, две пушки и музыкальный хор. Он квартировал в Петербурге, а с началом войны почти в полном составе влился в действующую армию. Матросы-гвардейцы устраивали переправы, возводили предмостные укрепления. Храбро сражались они при Бородине, у Дрездена, участвовали в «битве народов» у Лейпцига.

Особенно запомнилось гвардейцам жаркое дело в августе 1813 года в Богемии под Кульмом. Здесь Наполеон собрал все свои силы и вознамерился нанести удар союзным войскам. Утром 27 августа он атаковал австрийские войска, затем ударил по русским в центре, а маршала Мортье с гвардией послал в обход правого фланга. Во второй половине дня главнокомандующий вооружёнными силами коалиции князь Шварценберг доложил союзным монархам, что у австрийцев кончились боеприпасы и им будет нечем драться, если сражение продлится до следующего дня. Потеряв около двадцати тысяч человек, союзники начали отходить в Теплицкую долину. Их путь пролегал по узким обрывистым горным дорогам, по которым с трудом продвигались артиллерия и обозы.

Отступая к Теплицу, Барклай узнал, что путь ему преградил корпус генерала Вандама. Если бы французы заняли Теплиц, то армии союзников оказались бы запертыми в ущелье с двух сторон. Тут в события вмешался Остерман-Толстой, четырнадцатитысячный корпус которого стоял юго-восточнее Дрездена. Из перехваченной депеши он узнал, что Вандам устремился наперерез союзникам. Он отступил к Кульму и Теплицу. 28 и 29 августа полки русской гвардии сдерживали всё усиливающиеся натиски французской гвардии. Угроза окружения союзных армий в ущелье миновала. Русские и прусские войска появились в тылу Вандама. У французов оставался один выход: сбить с позиций гвардию, в составе которой находился и Морской гвардейский экипаж.

Бой — жаркий, до изнеможения, на пределе сил, без жалости и сострадания — длился до самой ночи, пока союзные армии не спустились с гор. Остерману-Толстому ядром оторвало руку. Солдаты сняли его с взмыленного коня. «Вот как заплатил я за честь командовать гвардией», — проговорил он и горько пошутил, что руку ему жаль только потому, что прежде его считали одним из лучших бильярдистов России.

Под Кульмом союзники захватили двенадцать тысяч пленных, восемьдесят четыре орудия и весь обоз. Здесь впервые после смерти Кутузова французы потерпели поражение. «Кульмские Фермопилы», как стали называть это сражение, изменили весь ход войны. Наполеон уже никогда не одерживал крупных побед, его империя покатилась к краху.

Гвардейский экипаж удостоился наравне со старейшим в русской гвардии Преображенским полком высшей боевой награды — Георгиевского знамени.

Отличился он и при взятии Парижа. Простояв здесь два месяца, моряки в конце мая 1814 года перешли в Гавр. Оттуда на фрегате «Архипелаг» из эскадры адмирала Тета возвратились в Кронштадт, после чего торжественно вошли в столицу через только что построенные у Нарвской заставы деревянные Триумфальные ворота, впоследствии заменённые каменными.

Закончилась Отечественная война и освободительные походы. Нарушителя спокойствия услали на скалистый остров Святой Елены. Начали делить лавры, кому — заслуженно, кому — нет. Стали искать виновных в неудачах, особенно в самый кровавый 1812 год. Виноватым оказался Барклай. Его обвинили в бездарности, опрометчивом отходе от Смоленска, где он мог бы дать настоящее сражение и не пустить неприятеля в Москву, забыв при этом о его роли в Бородинской битве, где он, по свидетельству очевидцев, сам искал смерти. В его карету с криками «изменник», «предатель» бросали камни, когда его, больного и обескураженного, везли во Владимир. Но всё же и здесь восторжествовала истина — после окончания наполеоновских войн отважного полководца удостоили чина генерал-фельдмаршала, возвели в княжеское достоинство, осыпали потоком наград. Александр I пожаловал Барклаю высший орден империи — Георгия Победоносца. Австрийский Франц I — Командорский крест Марии-Терезии, Людовик XVIII — орден Почётного легиона, шведский король Карл XIII — орден Меча, прусский король Фридрих Вильгельм III — орден Красного и Чёрного орла, принц-регент Великобритании — орден Бани и шпагу, украшенную бриллиантами...

Труднее всех было оправдаться Павлу Васильевичу Чичагову, после поста морского министра командующему Дунайской армией. В мае 1812 года он принял этот пост от генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. С началом нашествия эта армия двинулась к району военных действий и успешно сражалась. Когда же после поражения Наполеона под Малоярославцем французы отступали по разорённой Смоленской дороге и Кутузов решил окружить главные французские войска в районе реки Березины, Чичагов промахнулся. Готовясь к встрече с неприятелем, он отдал приказ, где говорилось: «Наполеонова армия в бегстве; виновник бедствий в Европе с ней. Мы находимся на путях его. Легко может, что Всевышнему будет угодно прекратить гнев свой, предав его нам. Посему желаю, чтобы приметы сего человека были всем известны. Он росту малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волосы чёрные. Для вящей же надёжности ловить и приводить ко мне всех низкорослых. Я не говорю о награде за сего пленника. Известные щедрости монарха нашего за сие отсутствуют».

Корпус генерала Витгенштейна навис над противником с севера и закрыл ему в этом направлении все пути. Чичагов занял Борисов и правый берег реки, перекрыв французам дорогу на запад и юго-запад. Донцы атамана Платова теснили Наполеона с востока. Получился своеобразный мешок, куда Кутузов загонял остатки французской армии. Казалось, император французов обречён и неминуемо попадёт в плен.

Однако Бонапарту удалось перехитрить Чичагова. Французы ловко внушили «сухопутному адмиралу» мысль, что «великая армия» собирается переходить реку ниже Борисова. На глазах Чичагова они провели манёвр: в ложном направлении двинули свои войска, обозы, строительные материалы, понтоны. А в это время у деревни Студёнки круглые сутки наводили истинную переправу. По мосту, построенному первым, прошёл корпус Удино. После устройства сапёрами второго моста к нему направилась гвардейская артиллерия, ночью прошли войска Нея и «Молодая гвардия». На другой день Березину форсировали «Старая гвардия» вместе с Наполеоном и остатки корпусов Богарне, Даву, Жюно. На левом берегу остался корпус Виктора.

Когда русские обнаружили место настоящей переправы, они стремительно атаковали отставших от «великой армии». Наполеон велел поджечь мосты. Солдаты пытались перейти реку по зыбкому льду и гибли в холодной воде. Иные бросались вплавь, но тонули или замерзали. Кто-то, обезумев, кидался в огонь, пожиравший переправу, и сгорал заживо.

Так Наполеон вырвался из окружения и избежал полного разгрома. Раздосадованное русское командование обвинило в неудаче Чичагова.

Как бы в оправдание своего промаха, Чичагов умело и энергично действовал в Восточной Пруссии, освободил немало городов, разгромил корпус Макдональда, но в феврале 1813 года серьёзно заболел. На его место Кутузов прислал Барклая-де-Толли.

Однако люди реже замечают достоинства и не прощают ошибок. Современники неудачу при Березине приписали «сухопутному адмиралу», Чичагов стал героем едкой басни Крылова «Щука и кот»:

Басню читали взрослые, в школах и гимназиях заучивали наизусть дети — и передавалось из поколения в поколение это несмываемое пятно, упавшее на бедного Павла Васильевича Чичагова, вынужденного уйти в отставку и навсегда устраниться от государственных дел.

У Фаддея Беллинсгаузена к этому человеку складывалось двойственное отношение. Конечно, в служебной иерархии он был слишком далёк от Чичагова и мог судить о нём только со слов тех, кто был ближе. Крузенштерн отзывался о нём сдержанно, Лисянский поносил всячески. Ханыков и Рожнов уважали Павла Васильевича за то, что во всех жизненных передрягах адмирал сохранял твёрдость духа и высокое достоинство. Они помнили, как ещё во времена Павла I, когда император рассорился с англичанами и возгорел любовью к французам, Чичагова оговорили в намерении бежать в Англию. По приказу императора с него сорвали ордена и мундир, сапоги и лосины и — провели в одном исподнем по коридорам дворца в Павловске, заполненного придворными и знатью. Адмирал год просидел в Петропавловской крепости, пока из каземата не вызволил его новый император Александр I и позже сделал морским министром.

Близко знавший Чичагова граф Фёдор Толстой вспоминал: «Павел Васильевич был человек умный и образованный, будучи прямого характера, он был удивительно свободен и, как ни один из других министров, был прост в обращении и разговорах с государем и царской семьёй. Зная своё преимущество над знатными придворными льстецами как по наукам, образованию, так и по прямоте и твёрдости характера, Чичагов обращался с иными далее с пренебрежением, за что, конечно, был ненавидим почти всем придворным миром и всей пустой высокомерной знатью».

3

Великий Пётр сказал перед смертью: «Оградя Отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусство и науки». Об этой мысли вспомнил Александр I, когда после победы над Наполеоном отправился в Лондон, посмотрел на английский флот и захотел подвигами своих моряков умножить славу России среди иностранцев, мнением которых он дорожил. Разница была только в том, что Пётр, одержавший победы над турками, шведами, персами, знал и географию и мореходство, сам создавал флот и учреждал морское образование в стране. Его же августейший потомок, по собственному признанию, в морских делах разбирался как «слепой в красках».

По наступлении мирного времени все высшие административные распоряжения мало-помалу прибрал к своим рукам граф Аракчеев, сделавшийся первым, точнее, единственным министром. Царь абсолютно доверял ему и ценил за неутомимую работоспособность и строгую исполнительность, именно за те качества, которые редко встречались в среде чиновной российской бюрократии. Удаляясь от непосредственных сношений с правительствующими лицами, Александр стал принимать доклады через одного Аракчеева. Такое положение при мужиковатом и суровом характере докладчика как в администрации, так и в большинстве русского общества порождало тяжёлое впечатление. В порыве откровенности Василий Андреевич Жуковский, воспитатель в будущем царских детей, писал другу своему Александру Ивановичу Тургеневу: «Прости, о себе ничего не пишу. Старое всё миновалось, а новое никуда не годится. С тех пор как мы расстались, я не оживал. Душа как будто деревянная! Что из меня будет — не знаю, а часто, часто хотелось бы и не быть».

Но Жуковский — душа поэтическая, ранимая, тонкая. А вот что пишет вполне благополучный обласканный сановник Семён Романович Воронцов графу Ростопчину: «Двухлетняя тяжёлая война с Наполеоном и продолжительное отсутствие государя отвлекли правительство от улучшений, задуманных в начале царствования Александра. Администрация находилась в самом тяжёлом состоянии. Сенат — хранилище законов — потерял всякое значение и силу. Беспрестанно, в виде опыта, издавались уставы без всякого надзора за их исполнением. Финансы, юстиция, внутреннее благоустройство представляли мрачный образ беспорядков и злоупотреблений».

В этой ужасающей, но верной картине общего положения государства флот и всё морское ведомство представляли одну из печальных частностей.

Для большинства моряков управление де Траверсе заключалось в неуместной, прямо-таки скаредной экономии. Она давала для казны ничтожные сбережения, но весьма дурно влияла на дух подчинённых и возбуждала справедливое негодование. Так, при возвращении из-за границы нижним чинам, увольняемым из строя по болезни и ранению, министр приказал выдавать за каждый заслуженный червонец по 3 рубля 30 копеек ассигнациями. На просьбы о пособиях морским чинам, потерявшим своё имущество при гибели кораблей, сожжённых или потопленных неприятелем, адмиралтейство отвечало отказом. Вместо прежде отпускавшихся на суда казённых инструментов велено было иметь собственные. Не больно-то избалованных жалованьем и в основном выходцев из бедных дворянских семей офицеров принуждали покупать дорогие зрительные трубы, а штурманов — секстаны.

Поговаривали даже, будто англичане захотели вообще уничтожить русский флот, и это решение приводил в исполнение маркиз Траверсе.

И всё же флот жил. И оставались в нём достойные моряки.

К радости Беллинсгаузена и других радеющих за дело капитанов, в 1816 году командиром Черноморского флота назначили Алексея Самуиловича Грейга, сына екатерининского адмирала, которому императрица ещё при рождении присвоила звание мичмана. Он был старше Фаддея на четыре года, набирался учёности в английском флоте, ходил в Ост-Индию и Китай, был в архипелагской экспедиции Сенявина 1806—1807 годов, в двадцать три года, будучи уже капитаном I ранга, и командуя кораблём «Ретвизан», за дерзкую отвагу в сражениях при Корфу, Дарданеллах и у Афонской горы стал правой рукой адмирала. В Отечественную войну состоял на дипломатической службе при главной квартире Чичагова, но упросил командующего отпустить в дело. В 1813 году командовал гребным флотом при осаде Данцига, проявил геройство в штурме этого города, за что Александр I присвоил ему звание вице-адмирала. Опять же такого чина в тридцать восемь лет ещё никто не получал.

Нельзя сказать, что «рождённому мичманом» просто везло. Помимо унаследованной от отца храбрости Алексей Самуилович оказался превосходным кораблестроителем и смелым экспериментатором. Осмотрев все действующие суда и познакомившись с командирами, он собрал всех в Дворянском собрании и объявил:

— Черноморские корабли дышат на ладан. Их разнесёт в щепы первый же добрый шторм. Адмиралтейство денег не даёт. Нам самим придётся благоустраивать флот. Приказываю капитанам описать состояние судов и высказать соображения, что можно сделать собственными силами без особых затрат. Прислушайтесь к нижним чинам, коль матросы пораскинут мозгами — новую эскадру соберём. С делом не тороплю. Неделю, думаю, хватит. Все свободны.

Собирались господа офицеры слушать долгие речи, а новый командующий всего пять минут потратил и за беды взялся с самого корня.

Малых неполадок нашлась тьма. А с них-то и начинались несчастья. Стали исправлять, ладить по-своему. Загорелись люди желанием сделать корабль своим домом. Где удобно и надёжно можно будет жить. У Фаддея на «Минерве» служил матрос 1-й статьи Ярошенков. Когда командир объявил о приказе командующего, а было это в жаркий полдень и фрегат стоял в бухте неподвижно на двух якорях, он подвёл капитана к одному борту, раскалённому от солнца, потом перешли к другому — в тень.

— Чуете разницу? — прищурил глаз Ярошенков.

— Это и мышь чует, — ответил Фаддей, недоумевая.

— Верно, — подтвердил матрос. — На то она и живая тварь. Но ведь и корабль — не просто чурка. Он тоже, можно сказать, живое существо. Невтерпёж ему с одного боку обжигаться, смолу и конопать терять, а другому в прохладе пребывать.

— Постой-постой! Так ты предлагаешь, чтобы его на одном якоре держать, чтоб судно по ветру обращалось? — догадался Фаддей.

— Точно так, где сие возможно, — кивнул Ярошенков.

Вроде ерунда на первый взгляд, а для летнего жаркого климата Черноморья она несла судну большое облегчение, оно на стоянке обдувалось равномерно, сохранялось дольше.

Таких Ярошенковых нашлось предостаточно — и по части килевания, тембировки, надёжности парусов и креплений, даже конструкции кораблей — суда были до того неустойчивы, валки и имели нижние порты так близко от воды, что даже при брамсельном ветре их приходилось задраивать и оставлять орудия нижнего дека в бездействии.

Обобщив все предложения — и дельные и фантастические, Грейг издал приказ по флоту. Нашёл Фаддей в нём строки, касавшиеся идеи матроса Ярошенкова: «Без крайней необходимости килевание судов запретить, как дорогостоящее и значительно расслабляющее корпус судна... Суда, стоящие в гавани в одном направлении, от большого нагрева солнцем одной части, ставить отныне на бридели, чтобы они обращались по ветру».

Затем Алексей Самуилович сосредоточил внимание на верфи. По его чертежам и расчётам построили немало кораблей, фрегатов и бригантин, которые показали себя в грядущей русско-турецкой войне 1828—1829 годов. Для увеличения их прочности слабый лес из Польши он заменил более крепким из подольских казённых лесов. Он же ввёл железные кницы[27], медное крепление и обшивку медными листами подводной части. Прежние суда служили лет пять-шесть. Корабли же, строенные при Грейге, имели прекрасную остойчивость и оставались в строю до капитального ремонта по одиннадцать, а с тембировкой — до семнадцати лет. При нём начали вводиться громоотводы, цепные канаты вместо пеньковых, каменный балласт — источник заразы и размножения крыс — заменялся чугунным, печки из кирпича в камбузах стали делать железными. В каютах появились иллюминаторы, вместо сальных свечей начали применять керосиновые лампы, а слюду в фонарях заменили стеклом.

По артиллерии вице-адмирал начал вводить на всех деках однокалиберные орудия, чем упрощалось снабжение боевыми припасами. В орудиях он применил замки, скорострельные трубки, лучший состав брандкугелей.

Для гребного флота Грейг выделил более длинноствольные орудия, увеличив дальность и силу залпа. Канонерские лодки стали вооружаться тремя 24-фунтовыми пушками. Имея спускные мачты, они могли скрываться в камышах, легче выгребали при противных ветрах.

Он же выработал простые и ясные руководства для устранения тогда ещё малоизвестной девиации магнитного компаса — отклонения стрелки компаса от направления магнитного меридиана из-за близко расположенных металлических тел.

Для защиты Севастополя со стороны моря возводились батареи с ядрокалильными печами. Грейг составил проект устройства вооружённого мола, который превратил бы рейдовую бухту в гавань.

Наблюдая за разнообразной деятельностью адмирала и восхищаясь его неимоверным трудолюбием, Фаддей стал его верным приверженцем. То, что старался Грейг сделать для всего флота, Беллинсгаузен с успехом применял на своём корабле и убеждался в удачности многих нововведений начальника.

Грейг сам принимал экзамены у мичманов и штурманов, избавлялся от нерадивых, лучших посылал учиться в Англию.

Однако он не в силах был изменить общего порядка при производстве в чины. Гардемарин из Морского корпуса выходил в звании мичмана. Поучаствовав в пяти морских кампаниях или прослужив не менее четырёх лет, он подвергался экзамену на звание лейтенанта. Опять же после экзаменовки производился в капитан-лейтенанты, далее капитаны II и I рангов. Из капитан-командоров проходил в контр-адмиралы по баллотировке. Забаллотированные дважды отставлялись от службы с половинной пенсией или переходили на инвалидное содержание, даже если прослуживали по сорок и более лет. Часто это происходило не из-за того, что моряк был неспособный, а попросту на флоте не хватало кораблей для того, чтобы он смог занять соотвествующую должность.

При Алексее Самуиловиче на Чёрном море появились пароходы. Корабли, как бы стройны и красивы ни были, уходили в прошлое. «Самовар» — пузатое, дымное, тяжело дышащее существо с высокой трубой и деревянными шлицами — открывал новую эру. В Николаеве и Херсоне Грейг заложил несколько пароходов. Но и тут пошёл дальше: вместо шлиц он применил архимедов винт — наиболее экономичный и удобный в эксплуатации.

Фаддей Беллинсгаузен увидел пароход в ноябре 1815 года. Под его корпус приспособили баржу, поставили огромные колёса по бокам, из кирпича сложили высокую трубу. Назвали «Елизаветою». Звучно шлёпая шлицами, извергая клубы жирного дыма, «чудо века» начало курсировать между Петербургом и Кронштадтом. Пироскаф никаких эстетических удовольствий не возбуждал. Но, едва появившись на коммерческих линиях, этот гадкий утёнок стал рождать мысли его применения в боевом деле. Пётр Иванович Рикорд, соратник Головнина, ревностный служитель парусного флота, в журнале «Сын отечества» уверенно предсказывал "блестящую будущность паровой машине. Парусные корабли плясали под дудку ветра, пароходы же могли маневрировать в бою независимо от того, с какой стороны дует ветер.

В заботах о нижних чинах Грейг добился, чтобы и черноморцам выдавши суконные шинели вместо канифасных. С увеличением артельных денег улучшилась пища. Для устранения злоупотреблений он предоставил артельщикам право браковать негодный провиант и мундирные материалы. Он же ограничил наказания. За обычные проступки матрос приговаривался к двадцати пяти ударам линьками, тяжкие преступления рассматривала особая комиссия.

Несмотря на обилие штабной работы, адмирал ежегодно пять или шесть недель плавал с флотом, обучал капитанов разным эволюциям, готовя их к предстоящим боям. Дважды он ходил с Беллинсгаузеном на «Минерве». Не из лёгких выдались последние учения. Особенно трудными представлялись стрельбы по движущейся мишени при четырёхбалльной зыби. Алексей Самуилович поднялся на шканцы, устроился в углу и совсем не вмешивался в действия капитана, как будто его и не было. Действуя в боевом строю авангарда, Фаддей подвёл фрегат на возможно близкую дистанцию, и в тот редкий момент, когда судно и цель поднялись как бы на одной волне одновременно, произвёл залп из всех орудий борта. Краем глаза он заметил, как адмирал поднял зрительную трубу и тут же опустил. Большая часть ядер порушила малый голет, служивший мишенью, после чего на буксире его потянули к берегу.

Пока опускали шлюпку, чтобы переправить адмирала на другой корабль, Алексей Самуилович спросил:

— А как бы вы поступили, если бы вместо беззащитного голета оказался неприятельский линейный корабль?

— Таким же быстрым манёвром приблизился бы к нему и открыл огонь, — ответил Фаддей не задумываясь.

— На столь опасном расстоянии неприятель разнёс бы вас в щепы.

— Так волков бояться — в лес не ходить, — простодушно произнёс Беллинсгаузен.

— И то верно, — улыбнулся Грейг, прощаясь.

4

Непонятно, чем руководствовался Алексей Самуилович, давая Беллинсгаузену, строевому офицеру, чисто комиссарское поручение, которое обязан был выполнять чиновник, ответственный за флотское снабжение. Правда, «Минерва» встала на малую тембировку, находилась в ремонтном доке, но присутствие командира всё же оставалось желательным. Может, адмирал хотел доставить удовольствие моряку, который, в отличие от других, не просил отпусков, пособий, поблажек для себя, а с ровным старанием ходил по морю, исполняя будничную службу.

Грейг приказал Беллинсгаузену ехать в Калужскую губернию. Оттуда заводчики Гончаровы поставляли флоту добрую парусину, и Фаддею разрешалось закупить большую партию материала для оснащения кораблей Черноморского флота. Получая в канцелярии штаба прогонные, ездовые, кормовые и прочие бумаги, Фаддей ловил на себе завистливые взгляды, а когда вышел, услышал за дверью возглас одного из чиновных с той же истеричной интонацией, с какой на базаре кричат «Держи вора!».

— Вот кто нагреет лапу! — воскликнул тот.

Поначалу Беллинсгаузен не понял, о ком шла речь. Понял лишь после, когда съездил.

Он взял из каюты любимый рундучок — подарок Юри Рангопля и поехал на флотском возке до Бахчисарая, оттуда начинался почтовый тракт до золотоглавой и дальше. Пересаживаясь с брички на бричку, иногда оставаясь в карете, пока меняли лошадей, он по привычке двигался в среднем со скоростью не менее пятидесяти вёрст в сутки. Потирая ушибленные бока и разминая затёкшие ноги, вспоминал анекдот, родившийся в екатерининские времена. Будто бы однажды императрица призвала самого лихого ямщика и спросила, довезёт ли он австрийского эрцгерцога от Вены до Петербурга за тридцать шесть часов. «Смогу, матушка, — с готовностью ответил ямщик. — Только боюсь, останется ли в ем душа».

Много диковинного увидел Фаддей на российской дороге. Ехал он не торопясь, не по срочности, а как бы в роли путешествующего петиметра[28]. Его наперебой приглашали и с щедростью привечали одуревшие от скуки и лени богатые помещики, как и всех военных людей, участвовавших в недавно утихшей войне с Бонапартом.

У Ясной Поляны под Тулой, у опушки казённого леса, встретился, к примеру, хутор с названием странным для этих мест — Грумант. Хутор как хутор, десяток изб под соломенной крышей, дворы для скотины, колодец-журавль посреди улицы. Мужики, бабы и ребятишки высыпали поглядеть, кто приехал, зачем.

— Пошто такое прозвище у деревни? — спросил Фаддей ямщика.

— Да здешний барин выселил несколько дворов из Ясной и приказал именовать таким манером, — с весёлостью ответил словоохотливый ямщик.

— А сам-то знаешь, что есть Грумант?

— Афектировать[29] не буду, — приосанился мужик. — Так наши северяне звали Шпицберген в океане Ледовитом. А князь Николай Сергеевич Волконский, здешний владелец, при императоре Павле губернатором в Архангельске служил, в память о том времени дал выселкам имя поморское.

В Калуге, в гостинице, Фаддей нежданно-негаданно встретился с товарищем по Корпусу, английской практике и соплавателю в кругосветном вояже Крузенштерна — Васькой Берхом. Беллинсгаузен тогда шёл на «Надежде», а Берх — на «Неве» с Лисянским. За пуншем и закуской, по-купечески обильной, простой, сытной, Берх рассказал, как навещал бывшего своего командира в его имении на Полтавщине.

— Совсем мохом оброс, только и делает — назад глядит, на несчастливую судьбу жалуется, на Адмиралтейство, да и то сказать, кому оно, Адмиралтейство-то, кумом приходилось? — произнёс Берх. — «Нева» не одному Юрию Фёдоровичу дорога была... После нашего вояжа на ней ходил на Ситку капитан-лейтенант Гагемейстер. А знаешь, какой трагедией закончилась жизнь её?..

— Не слыхал.

— Она подходила к Ново-Архангельску, возле мыса Эчком вдруг задул сильный противный ветер, отбросил шлюп в море. Целый месяц «Неву» трепала буря. Ей всё-таки удалось приблизиться к американскому берегу. За два часа до рассвета вахтенный отчаянным криком «Земля перед носом!» поднял всех на ноги. Берег в пенных бурунах был совсем близко. В суматохе бросили якорь, но забыли присторить канат — его утянуло в воду. Срубили мачты, однако корабль всё равно тащило к скалам. Опущенный баркас залило водой, спасательный плот разнесло по брёвнышку. Вскоре разломалась и сама «Нева». Вместе со многими матросами погиб и бывший наш товарищ по первой кругосветке. Ты его должен помнить, хоть не знаешь, что, когда уже в конце экспедиции Юрий Фёдорович решился на непрерывный ход без захода на Святую Елену, где вы на «Надежде» его ждали, он единственный воспротивился приказу капитана.

— Штурман Калинин?

— Он. Когда я Лисянского о нём известил, тот побледнел, молчал долго, после сказал: «Бескорыстный и добрый был человек. Давай помянем погибших на море. Память о них должна быть столь же дорога Отечеству, как и память о воинах, павших в сражениях».

Берх отпил вина, пожевал закуску, поглядел на Фаддея:

— А тебя не тянет в дальние моря?

— От меня мало что зависит. Мотаюсь по Чёрному со штурманскими учениками, на берегу живу мало, чаще на фрегате квартирую.

— Поговаривают, государю наскучило заниматься сухопутными европейскими делами, выразил как-то желание, чтоб мир удивить морскими походами. Крузенштерн ему не раз сию мысль высказывал. Иван Фёдорович — голова учёная. Вот увидел он в столице пароход, и его мысль, в отличие от военных и обывателей, приняла несколько иное направление. Человек вроде становится властителем морей и может смело отправляться в самые отдалённые части земного шара. Стало быть, ему понадобятся точные карты. Следуя правилу идти в ногу со временем, Крузенштерн засел за «Атлас Южного моря»... За такое огромное дело взялся! Ведь со времён Магеллана в Тихом океане, особливо в южной части его, сделали много открытий, однако определение мест открыватели производили неточно. Он стал сличать старые карты с собственными наблюдениями и вычерчивать новые. И как о любимой мозоли начал говорить об экспедиции. Царь вроде бы его поддерживает. Но для организации большого вояжа нужен пробивной и денежный практик. Про Румянцева Николая Петровича слыхал?

— Как же!

— Подумай о нём, а я тем временем закушу, аппетит появился.

Беллинсгаузену и думать не требовалось. После Тильзита Румянцев был вторым после царя человеком в империи. Вторжение Наполеона в Россию настолько потрясло его, что канцлера хватил апоплексический удар. Он лишился способности двигаться и слушать. Год находился между жизнью и смертью. Лишь после изгнания Бонапарта к нему стало возвращаться здоровье. Отойдя от власти, Николай Петрович занялся наукой. Он был одним из богатейших людей, владел массой поместий, тридцатью тысячами крепостных, но почти все доходы обращал на приобретение старинных рукописей, издания научных трудов и меценатство.

Тем не менее Фаддей не знал одной вещи. О ней и поведал всезнающий Берх. Вытерев салфетом губы, он начал говорить:

— Вот и поехал как-то наш Крузенштерн к Румянцеву. В кабинете застал историка Николая Михайловича Карамзина, тот пёкся об издании «Истории государства Российского». Румянцев принял моряка ласково, приказал слуге угостить, в кресла усадил. Ну, Иван Фёдорович долго мусолить идею не стал, высказался в том духе, что в продолжение столетий умы географов и мореплавателей заняты двумя важными загадками. Первая: есть ли на севере морская дорога из Атлантики в Великий океан? Вторая: существует ли земля у Южного полюса? Румянцев думал, что Иван Фёдорович снова начнёт упирать на выгодное коммерческое предприятие, как перед прошлыми вояжами к Аляске, но оказалось, что хлопотал он о снаряжении корабля для чисто научных целей.

— И что же вышло? — поторопил Фаддей замолкнувшего было Берха.

— А вышло как в сказке! Граф согласился финансировать северную экспедицию. Велел построить в Або двухмачтовый бриг «Рюрик» с восемью пушками на случай встречи с пиратами. Брал корабль сто восемьдесят тонн груза для прокорма команды и троих учёных — естествоиспытателей и художника. А начальником по предложению того же Крузенштерна знаешь кого поставил?

— Любишь ты, Васька, туман напускать! — даже осерчал Фаддей, быстро перебрал в уме знакомых офицеров, склонных к наукам, и назвал Отто Коцебу.

— Вот-вот.

Фаддей ходил с ним на «Надежде». Тогда юноша был ещё кадетом, зачислили его лишь волонтёром, да и то по желанию царя, которого упросил в свою очередь отец Август Коцебу, громкий литератор и драматург. За три года плавания с Крузенштерном Отто проникся интересом к научным работам.

— Почему же о «Рюрике» нигде не писали?

— Писали. Строчкой в «Петербургских ведомостях» и в «Записках учёного департамента Адмиралтейства», где имеет честь сейчас служить твой покорный слуга. Но вряд ли «Записки» дошли до ваших тмутараканей.

— А где теперь находится «Рюрик?

— Точно не знаю. Но возвращается[30].

Замолчали надолго. Каждый думал о своём. Василий торопился в Малоярославец, где договаривался встретиться с Фёдором Глинкой — участником сражения в тамошнем городе. Фаддей же вспоминал последние годы и ничего яркого в них не находил. До отчаянности вдруг засвербило от сумрачной скучищи плаваний с морскими недорослями, захотелось какого-то дела, чтоб жгло сердце, бурлило в крови, бросало в дрожь, как это случалось при встрече с неприятелем в бою. И ещё стало больно, что уходят годы. Отто Коцебу лет на одиннадцать моложе, а уж вон куда махнул... Пройдёт ещё несколько лет, и, случись какая вакансия на большое плавание, сказать могут, стар, мол, Беллинсгаузен для такого предприятия, глядишь, занеможет в дороге иль ещё хуже — ноги протянет. Помянул Берх об ещё одной задаче, которую собирается решить Крузенштерн, — выяснить, существует ли матерая земля у Южного полюса. Кто туда собирается? К кому толкнуться, чтоб определиться хотя бы вахтенным офицером и плесень с себя стряхнуть?!

А Васька, точно очнувшись, вдруг спросил (не иначе, в душу глядел):

— Пойти к Южному возмечтал?

— А почему бы и нет?

— Ты с Крузенштерном связь поддерживаешь?

— Не видал давно и не писал.

— Ну и дурак. Под лежачий камень вода не потечёт. Напиши обязательно. Да и я, хоть пока и невелика шишка, напомню Ивану Фёдоровичу о тебе при случае.

— Спасибо тебе, Васька! — Фаддей почувствовал, как у него от волнения загорелись щёки.

— Благодарить потом будешь, — осадил его Берх. — А я ведь и спросить забыл, ты-то куда едешь?

— К Гончаровым за полотном парусным.

Берх хмыкнул, но ничего не сказал.

Расплатились за ужин, пошли по нумерам. Берх спросил в коридоре:

— Сколько у фабрикантов пробудешь?

— Не знаю.

— Может, в Малом ещё свидимся. Когда едешь?

— Поутру.

— Тогда прощай пока. У меня всё шиворот-навыворот. Совсем остоличился: ночью бодрствую, днём сплю...

Фаддею долго не удавалось заснуть. Разбередил рану Васька. Впрочем, какой он теперь Васька? Василий Никитич. Был он в партикулярном платье, чин, наверное, как у меня, а может, и повыше, раз при Адмиралтействе трётся...

В деревне Полотняный Завод взялся Фаддей за письмо к Крузенштерну, много бумаги извёл, не привык за себя хлопотать. За другого бы все пороги пообивал, а что касается жизни собственной, сразу язык отваливался, прости Господи. Ничего складного не получалось. Всё на жалостливые просьбы срывался. А этого не любил Беллинсгаузен, с самого детства привык на себя полагаться. Так и не решился Фаддей Ивана Фёдоровича беспокоить.

Не выгорел и гешефт с фабрикантом Гончаровым. Парусное полотно показалось Беллинсгаузену настолько плохим, что он наотрез отказался закупить 150 тысяч аршин, как хотел Грейг, а взял лишь аршин, и то лишь затем, чтоб показать адмиралу, сколь худ материал. Николай Афанасьевич[31] чуть не в ногах ползал, взятку совал, пять Тысяч серебром, но флотский пригрозил ещё и калужскому военному губернатору об этом доложить. В рапорте в штаб флота Фаддей отписал: «На дворянском гербе заводчиков Гончаровых значится девиз: «В честном труде — успех». Порядочным предпринимателем в этом семействе был калужский мещанин Афанасий Абрамович Гончаров. В 1744 году за распространение фабрик полотняных, бумажных, железоделательных ему был пожалован чин коллежского асессора, дававший тогда потомственное дворянство, которое в свою очередь наделяло правами покупки деревень с крепостными. Через сорок лет на бумажной и полотняной мануфактурах Гончаровых в Калужской губернии работало три с половиной тысячи человек. В год они выпускали до 350 тысяч армии (около 280 тысяч метров) ткани — преимущественно высококачественного парусного полотна. Бумага же шла на лучшие отечественные издания и на экспорт... Девизу основателя производства Афанасию Абрамовичу перестал следовать его внук Афанасий Николаевич, растративший громадное состояние семьи. Сын его — Николай Афанасьевич — тоже делает мало хорошего. Девиз свой дворянский не просто забвению предал, но срамит без совести. Товар он предложил настолько дурного качества, что корабль, оснащённый его полотном, потеряет паруса не токмо в бурю, а даже при ветре умеренном».

Зато истинное удовольствие получил Фаддей, когда, остановившись на подворье Черноостровского монастыря, поутру встретил Берха с полковником Фёдором Глинкой — стройным быстроглазым красавцем с широким лбом, круглым, по-юношески розовым лицом и узким подбородком. Фаддей читал его «Письма русского офицера противу французов в 1805 и 1806 годах». Они имели шумный успех. В шестнадцать лет Глинка выпустился из Первого кадетского корпуса прапорщиком, бился под Аустерлицем. Здесь судьба свела его с боевым генералом Милорадовичем, у него он стал служить адъютантом. После Тильзита, сославшись на болезнь, вышел в отставку и уехал в родовую деревню на Смоленщину. Когда же началась Отечественная война, все немощи как рукой сняло, вновь вступил в армию, участвовал почти во всех сражениях, в том числе и Бородинском. Когда Берх представил Глинку и Беллинсгаузена друг другу, Фаддей, того не сознавая, что помнил строки, тут же прочитал:

— А мне Василий Николаевич сказывал, вы в Отечественную на Чёрном были, — проговорил Глинка смущённо.

— Но и там думали все одинаково... — ответил Фаддей.

— Ну, раз так, друзья мои, пройдём-ка пешочком. Я вам по ходу всё и расскажу. Тут не только я, но и мой брат Владимир побывал. — Глинка взглянул на небо в узкое окошко кельи, добавил: — Пожалуй, нынче будет жарко. Мундиры снимем, чтоб народ не пугать.

Церковь, каменные монастырские пристройки, стены ограды ещё хранили следы пуль, ядер, копоти. Деревянные дома сгорели, на месте пепелищ уже ставили срубы. За четыре года Малоярославец успел отстроиться. Недалеко от собора, воздвигнутого дедом автора «Путешествия из Петербурга в Москву», на возвышенности, рыли фундамент для памятника и храма, Отечественной войне посвящённых. Монастырь остался справа, руины радищевской церкви — сзади, впереди возвышался холм. За ним раскинулись луга, где крутые зигзаги делала речка Лужа, а дальше виднелись Бунинские горки, покрытые хвойным лесом.

Глинка оглядел панораму, притопнул сапогом по земле:

— На сем месте Голенищев-Кутузов сидел на деревянной скамье, за боем наблюдал. Было это октября месяца двадцать четвёртого числа двенадцатого года...

... А до этой даты Наполеон в Петровском дворце искал направление дальнейшего похода. Куда идти? В Петербург, чтоб скорей заставить царя подписать почётный и необременительный мир? Или на Рязань, куда, кажется, отходила армия Кутузова? Хорошо бы там навязать сражение и постараться выиграть его. Но тут лазутчики донесли: Кутузов неожиданно свернул с Рязанской дороги и встал лагерем у Тарутина, отрезая путь к отступлению, как бы оттесняя француза на Смоленскую дорогу. А этой дороги — разорённой, усеянной неубранными трупами, — Наполеон страшился больше всего...

Приказал подать карту. Намётанным глазом нашёл Калугу. Там были главные склады русской армии — ядра и порох, продовольствие и фураж. В Туле и Брянске работали военные заводы. Дальше шла хлебородная Малороссия. «Идём на Калугу, и горе тем, кто встанет на нашем пути!»

Сначала Наполеон вышел на Старую Калужскую дорогу, сделав вид, что намерен атаковать Тарутинский лагерь. В его армии оставалось сто тысяч солдат и длиннейший обоз из карет, дрожек, телег с награбленным в Москве добром. Везли даже крест с колокольни Ивана Великого. Хвост армии походил на татарскую орду, совершившую счастливый набег.

Из села Фоминского он направил главные силы на Боровск, а корпус маршала Понятовского — на Верею.

Изменение маршрута сразу обнаружил капитан Сеславин. Со своим армейским летучим отрядом он вёл глубокую разведку. С высокого дерева он увидел, что французские колонны поворачивали к Новой Калужской дороге через Боровск и Малоярославец. Вскоре дерзкие разведчики захватили гвардейского унтер-офицера. Этот силач, французский гренадер в высокой медвежьей шапке, был доставлен к Кутузову. На допросе пленный сказал, что император направляется к Калуге.

Тут же к Малоярославцу Кутузов послал корпус Дохтурова. Размытые дождями просёлочные дороги затрудняли движение. Пушки увязали. Крестьяне, узнав о приближении французов, уничтожили плотину. Но для русских солдат они разобрали на брёвна свои дома, построили два моста.

О том, что французы пришли в Боровск, Малоярославца! узнали по зареву пожаров. В уездном городке в то время было двести домов и полторы тысячи жителей. И ни укреплений, ни гарнизона...

От Боровска дорога шла через глухой лес, потом скатывалась с Бунинских высот в пойму Лужи. Чтобы попасть в Малоярославец, надо пройти деревянный мост и подняться к Черноостровскому монастырю.

Почему же Малоярославец остался без прикрытия? Ответ в давней поговорке: «Вору и злодею — семь дорог; бросившемуся в погоню — одна». Городничим здесь служил Пётр Иванович Быковский — человек решительный, неробкого десятка. Собрал он казённое имущество, быстро организовал обоз с детьми и женщинами, отправил подальше от греха. Оставшимся горожанам раздал оружия. Те, кому ружей не хватило, достали топоры, вилы, дубинки. Мост через Лужу обложили соломой и хворостом...

— В ожидании неприятеля жители взобрались на кручу Городища, — проговорил Фёдор Николаевич. — Пойдёмте туда.

По узкой тропинке, цепляясь за полынь, Глинка, Берх и Беллинсгаузен поднялись на Городище. С высоты хорошо просматривались Бунинские горки, Боровская дорога, луг со стогами сена, светлая река в обрамлении вётел и ив.

— В пятом часу пополудни 22 октября показались гренадеры в синих мундирах. Они шли быстро и уверенно. Кудрявый кустарник, спокойная река, вишнёвые сады, каменное дома с раскрашенными кровлями — всё это напоминало им счастливые виды Швейцарии, мирные городки Рейна... Передние, не выдержав, бросились к переправе. Но тут мост охватило пламя. Французы оторопели. Огонь пожирал настил, с треском рушились подгоревшие сваи. Командир дивизии авангарда генерал Дельзон приказал наводить понтоны. С проворным искусством начали раскидывать лодки на колёсах, ладить настил, а праздное французское войско с весёлым довольством рассматривало брошенный жителями город, где можно хорошо отдохнуть перед броском на юг.

Переправа уже приближалась к противоположному берегу. Казалось, пройдёт ещё несколько минут, и неприятельская пехота хлынет в город. Малый отряд ополченцев и сотня казаков достойного сопротивления оказать не могли. А спешивший к Малоярославцу Дохтуров был ещё далеко...

Глинка сел на лужайку, рядом примостились Василий и Фаддей. Солнце слева, с юго-запада, чернило тени, рельефней выступали прибрежные ивы, сильнее золотилась река.

— Но неспроста на гербе Малоярославца изображается медведь, вооружённый молотом. В этот момент секретарю суда Савве Беляеву пришла гениально простая мысль: разрушить плотину мельницы. Она находилась во-о-он там, выше течения. «Покажите пример — подражатели сыщутся». Беляев с несколькими смельчаками бросился с Городища к мельнице. Топорами и кольями стали разбивать перемычку. Высокая от недавних дождей вода вырвалась из твёрдого оплота. Подобно девятому валу, ударила в понтоны, разметала настилы и лодки, начала разливаться по лугу. Спасаясь, гренадеры кинулись назад к Бунинским высотам.

К вечеру следующего дня вода пошла на убыль. Боязливо продвигаясь по топкой грязи, батальоны Дельзона одолели обмелевшую речку. Но к этому времени к Малоярославцу подошли Дохтуров и Платов. Как ни избегал теперь Наполеон сражения, но пришлось втянуться в него. По количеству противоборствующих сил бой при Малоярославце уступал Бородинскому, однако был равный по накалу, упорству, ожесточённости. По стратегическому же значению он даже превосходил. Бородинское сражение открывало путь Наполеону в Москву, а от боя малоярославецкого зависело спасение «великой армии». С той и другой стороны к городу спешили войска и тут же вступали в дело. Французские генералы бросались в атаки впереди своих дивизий. Погиб в рукопашной Дельзон. Сражались части Брусье, Гильемино, Пино... На улицах росли горы окровавленных тел, изломанных ружей, сабель, разбитых лафетов, разорванных барабанов. За гулом орудий, визгом картечи, лязгом штыков, криками раненых не было слышно команд. Горели дома. Дым застлал солнце.

В полдень на Бунинской горке появился Наполеон. Он изумился упорству русских. Узнав о тяжёлом положении дивизий корпуса Богарне, император велел передать: «Скажите ему, пусть допивает начатую чашу до конца...» Горя желанием показать себя достойными звания молодой наполеоновской гвардии, итальянцы снова устремились в атаку. Русские полки приняли штыковой бой. В самых опасных местах появлялся Дохтуров. Солдаты просили его поберечься, ведь у него жена и дети. Генерал отвечал: «Здесь жена моя — честь, войска же, мне вверенные, — мои дети».

Восемь раз город переходил из рук в руки. Лишь после того как французам удалось оттеснить русских к деревне Немцово, усадьбе Радищевых, и им показалось, что они вот-вот прорвутся к Калужской дороге, подошёл Кутузов с главными силами. Он отбросил неприятеля к Луже. Наблюдательный пункт Михаила Илларионовича я вам показывал. Увидев в подзорную трубу русского фельдмаршала, Наполеон — артиллерист по специальности, бросился к орудию и стал стрелять по своему недругу. Ожесточённая сеча шла у кирпичных стен монастыря, на склонах Городища. Овраги, речки Филатовка и Ярославка были забиты трупами. Лужа покраснела от крови. Сражение утихло лишь в полночь... Наполеон ускакал в городню, где остановился в убогом доме сельского ткача. Рано утром 25 октября он с небольшой свитой выехал на осмотр русских позиций. Было ещё темно. На дороге светились бивуачные костры, у орудий темнели силуэты понурых часовых. Воронье поднималось с сосен и кружило над всадниками, зловещим карканьем нарушая предрассветную тишину. Неожиданно французы увидели атакующих казаков с пиками. Два маршала — Мюрат и Бессьер, генерал Рапп и несколько офицеров сгрудились вокруг Наполеона и начали отбиваться. Скоро подоспела польская конница, подбежали гвардейские егеря. Осенняя темень спасла императора. Казаки не заметили его, а захватили лишь несколько пушек.

С сильной охраной Бонапарт вернулся к Малоярославцу. Долго глядел он на ненавистный городишко, на речку, через которые не сумел перешагнуть. Вечером он попросил лейб-медика дать ему пузырёк с сильным ядом на случай опасности пленения. Битва у Малоярославца заставила императора принять роковое решение — отходить к Смоленской дороге. В сущности, он подписывал смертный приговор своей армии. 26 октября французы начали отступление. Кутузов сражение у малого калужского городка определил точно. По его словам, Малоярославец явился пределом нападения, началом бегства и гибели врагов...

Закончив рассказ, Глинка спросил:

— Я не утомил вас?

— Что вы! — воскликнул Берх. — От кого ещё услышишь в таких подробностях о здешней баталии?

Они спустились с Городища, прошли к Луже и вдоль овражка, внизу которого текла Филатовка, поднялись к высотке, заросшей мелким ельником. Дальше виднелась деревенька Чуриково. Глинка остановился перед рукотворным курганом с православным крестом наверху и опустился на колени. Его примеру последовали Фаддей и Василий, отдавая дань памяти погибшим солдатам. Минут пять или десять они творили молитву. Наконец Фёдор Николаевич поднялся и проговорил:

— Скажите, отчего даже после битвы, когда сердце начинает остывать от запальчивости, когда миновала опасность, отчего, спрашиваю, видя растерзанные чугуном и железом трупы, в крови, в пыли разбросанные по земле, душа не содрогается?

Не дождавшись ответа, сказал:

— Наверно, от радости, что тебя нет среди них. А вот на кладбище безмолвие навевает на душу какую-то священную тишину, тени знакомых оживают, и в ушах вдруг начинает звучать канонада... Слышите?

Фаддей и Берх переглянулись. Они не участвовали в бою, они только умозрительно могли представить неистовый гул орудийных выстрелов, ружейной пальбы, звон штыков и сабель, стоны безнадёжно раненных, хрипение умирающих сквозь треск разрывающихся гранат. Об ожесточённости боя Берх, как будущий историк, судил хотя бы по тому факту, что пленных ни одна, ни другая сторона не брала. Он, как и Беллинсгаузен, был благодарен полковнику за сегодняшний день, который на многое открыл им глаза.

Наутро Глинка с Берхом уехали в Москву, а Фаддей заспешил в Крым. Больше встретиться с Глинкой Беллинсгаузену не привелось[32].

Отчёт о несостоявшейся у Гончаровых сделке пришёл в штаб флота раньше, чем вернулся Фаддей. Чиновники комиссарского ведомства показали бумагу Грейгу, присовокупив от себя, что больно привередливо повёл себя капитан II ранга Беллинсгаузен, поелику калужское полотно всегда отличалось прочностью и лёгкостью, флот закупал его в больших количествах и моряки всегда оставались довольными. В этом присовокуплении содержался намёк, что либо строевой офицер вообще не разбирается в качестве парусного материала, либо в чём-то не сошёлся с заводчиком, мол, последний мало положил сверх казённой платы.

Фаддей ещё не успел переменить дорожного платья, как его немедленно потребовали к адмиралу. Поняв, что речь пойдёт о полотне, он захватил с собою дорожный баул и предстал перед Грейгом в виде самом неподходящем — в порыжевших сапогах, пыльном кафтане, небритый, поскольку час был ранний, предрассветный, а Алексей Самуилович привык появляться в кабинете с утренней зарей. Он считал эти тихие часы самыми благотворными для работы без штабной суеты и текущей канители.

— Что ж ты, братец, так паскудно оплошал? — опросил Грейг тоном, не сулившим ничего хорошего. — Я-то думал, что линейный в парусине лучше разберётся, чем интендантский пластрон[33]. Мы спускаем три новых фрегата, а чем прикажете их оснащать теперь?!

— Ваше превосходительство, я посчитал гончаровское полотно никак не пригодным. Смотрите сами. Аршин этот выбрал из середины штуки. — Фаддей вытащил из баула полотно и без всякого напряжения разорвал его пополам. — Из такой мешковины не то что паруса, но арестантскую робу стыдно шить.

Грейг помял материал, посмотрел на свет, попробовал на крепость и спросил вкрадчиво:

— Сколько тебе заводчик сунуть хотел?

— Как на духу, пять тысяч!

— Ассигнациями?

— Серебром.

— И ты не взял?!

— За кого вы меня принимаете? — меняясь в лице, спросил Фаддей, будто его и впрямь адмирал за руку поймал.

— Не кипятись. Не обидеть хотел, просто полюбопытствовал.

— Хорошенькое любопытство... Я к губернатору его сволочь хотел.

— Ну и обалдуй же ты, Фаддей Фаддеевич! — от души вырвалось у Грейга. — Это ж на пять лет вперёд твоего жалованья!

— А флот, а моряки что скажут?

— Флот ничего не скажет, — ответил Алексей Самуилович. — Войны пока не предвидится. Турки хвост поджали. Корабли как стояли, так и будут стоять... И парусина, какая ни есть, всё равно сгниёт.

Он раздвинул штору перед большой, во всю стену, картой Чёрного моря и побережий:

— Вот только собирается государь в Кавказскую войну, хоть и не знаю, сколь долго она будет длиться. Кромка берега наша, а в горах — сам чёрт не разберёт. Займёшься перевозкой войск в крепости Святого Николая и Сухум-Кале.

— Готов, ваше превосходительство! — подтянулся Фаддей, обрадовавшись новому занятию.

Грейг подошёл к нему, положил на плечо руку:

— А вообще-то, грешен, не за тем посылал тебя — полотно закупать. Хотел, чтоб отдохнул от моря, посуху покатался. Глядишь, и невесту бы подыскал. Пора бы.

Фаддей опустил глаза. По наступившей неловкой тишине Грейг понял, что приватный разговор неприятен Беллинсгаузену, сказал, заторопившись:

— Ступай пока. Меня дела ждут.

И, глядя вслед уходившему моряку, подумал: «Вот на таких людях и держатся флот и Россия».

Фаддей же гадал, в чём же изменилось отношение Грейга к нему? Да ведь высокообразованный адмирал, большой любитель порядка и уставных пропорций, в этот раз звал его на «ты».

...Фрегат «Минерва» стоял у причала, грузился. После свидания с Глинкой другими глазами теперь смотрел Фаддей на пехотных солдат. С ранцами, шинельными скатками, длинноствольными ружьями со спущенными штыками, в белых бескозырках с высокой тульёй — формой обновлённой для действий в южных районах, пробегали они по шатким сходням на корабль и с опаской поглядывали на море. Много, слишком много среди них молодых из краткосрочных депо — учебных лагерей, где рекруты проходили первоначальную подготовку. Забранные из российский глубинок, они не то что моря, каменных домов никогда не видели, и всё новое казалось им дивным, враждебно-пугающим, как зверятам, недавно пойманным в родной чаще и помещённым в клетку.

Через неделю-полторы они выгружались из трюмов, позеленевшие от спёртой духоты, качки и скудной пищи. Спотыкаясь, горбясь под тяжестью ранцев и военной амуниции, они рысили по трапу на пирс, приходили в себя, лишь почувствовав твёрдую землю, уловив стойкий, пьянящий запах миндальных деревьев в серебре цветения, увидев за чинарами и тополями отары овец на взгорье в тени скал, а дальше, выше к небу, снежные кручи Кавказских гор.

Женщины без покрывал, в цветных платках, свёрнутых чалмою на голове, в длинных сорочках и широких туманах-панталонах украдкою поглядывали на пришельцев. Мужчины смотрели на русских молча, через плечо переговариваясь, какими бы средствами отделаться от постоя, подвод и прокорма.

Русоволосый командир роты, капитан с выгоревшими бровями, облокотись на борт, неподвижно взирал на них с нескрываемой злобой.

— Видно, уже встречались с горцами? — спросил Фаддей, останавливаясь рядом.

— Не раз, — буркнул капитан, доставая трубку и набивая её табаком.

— Не замиряются?

— Да никогда! Это они здесь, у берега, тихие, а в горах — истые дьяволы. Они не знают и не терпят над собой никакой власти. Хоть магометане, а пьют водку, бузу, вино. Живут разбоем. С детства приучаются к седлу, стрельбе. Набегают на казацкие села, как голодные волки, хватают женщин, детей, угоняют стада... Есыря, то бишь пленные, работают у них на полях, пасут овец, словом, выполняют всю рабскую работу. А уж дерзки до дикости, а дома тихи, как ангелы, гостеприимны до приторности. За гостя готовы умереть и мстить до конца поколений. Месть для них — святыня, разбой — слава.

— Ну, не все же этим живут, — возразил Фаддей, чем привёл пехотного капитана в ярость.

— Все до единого! — вскричал он, рванул на себе мундир, обнажив глубокий сизый шрам от сабельного удара. — Видите?! Я имею право это утверждать! И говорю истинно: ничем мы их не покорим. Надо просто огородить их стеною, и пусть грызутся между собой. У них же тьма племён, наречий, поверий, а мы со своими законами лезем, как свиньи в чужой огород.

Капитан зажёг серную спичку, раскурил трубку, выпустил струю дыма, в которой учуял Фаддей горьковатый запах анаши.

— Простите, вы моряк, вы своё дело знаете, а я солдат и не знаю, ради чего вот эту телятину, — он кивнул на сбегающую на берег пехоту, — в бой веду, где каждый камень стреляет, где против нас все ополчается: и народ, и проклятые горы, и ледяные реки, и разные болезни, и паршивейший малярийный климат. Мы упорно продвигаемся, возводим линию за линией, думая, что завоёвываем Кавказ. А замирённые вроде аулы остаются теми же притонами разбойников, что и прежде. Хуже того, они пользуются и выгодами русского правления, как подданные России, и барышами грабежей, в наших же пределах горцами произведёнными. Для них свободный вход и выход. Они извещают своих единоверцев о передвижениях отрядов, о состоянии укреплений, укрывают разбойников у себя перед вылазкой, делят добычу при возврате, снабжают абреков русской солью и порохом, нашим хлебом и оружием. Иной раз и сами отправляются на разбой, продают детей в рабство, рубят взрослых без пощады. А при экспедициях наших, когда мы в силе, — они безобидные, богобоязненные, как херувимы. «Хошь гяльды», «Тезамусен сен-не-маму-сен?», «На хабер?» — Капитан закатил глаза, сложил ладони, яростно закивал, изображая ненависть оборотней, не переводя на русский: «Милости просим», «Как живёшь-можешь?», «Что нового?».

У морского берега, в болоте, спасались от жары и слепней буйволы, выставив из грязной жижи одни тупые морды. Кивнув на них, капитан желчно договорил:

— Не походим ли мы здесь на этих божьих тварей? Пожалуй, походим. И даже очень.

Последний солдат прилепился к строю, фельдфебель махнул рукой капитану. Моргнув выцветшими ресницами, офицер протянул Фаддею сухую руку:

— Благодарю за доставку.

— Может, ещё встретимся, — попытался ободрить его Беллинсгаузен.

Капитан задумчиво выбил из трубки труху, вздохнул, но произнёс твёрдо, будто заранее предугадав свою участь:

— Нет. Не свидимся. Прощайте.

...В подчинении командующего Алексея Петровича Ермолова находилось сорок тысяч казачьего войска и пятидесятитысячный Отдельный Кавказский корпус, но, видать, эти силы быстро убавлялись, если корабли флота, включая «Минерву» Беллинсгаузена, беспрерывно подвозили свежие войска к абхазским, мингрельским и имеретинским берегам.

И в этом никак нельзя было винить русского военачальника. О нём устами одного из героев повести «Аммалат-бек» Бестужев-Марлинский высказывался так:

«Мне кажется, ни одно лицо не одарено такою беглостию выражения, как его!..

Надобно видеть его хладнокровие в час битвы. Надо любоваться им в день приёмов, то осыпающим восточными цветами азиатцев, то смущающим их козни одним замечанием (напрасно прячут они свои коварные замыслы в самые сокровенные складки сердца — его глаз преследует, разрывает их, как червей, и за двадцать лет вперёд угадывает их мысли и дела), то дружески, открыто приветствующего храбрых офицеров своих, то с величавой осанкою пробегающего ряды гражданских чиновников, приехавших в Грузию на ловлю чинов и барышей. Забавно глядеть, как все, у которых нечиста совесть, мнутся, краснеют, бледнеют, когда он вперит в них пронзительный, медленный взор свой, — вы, кажется, видите, как перед глазами у виноватого проходят взяточные рубли, а в памяти — все его бездельничества... видите, какие картины ареста, следствия, суда, осуждения и наказания рисует им воображение, забегая в будущее. Зато как он умеет отличать достоинство одним взором, одною улыбкою, наградить отвагу словом, которое идёт прямо от сердца и прямо к сердцу, — ну, право, дай Бог век жить и служить с таким начальником».

Лишь однажды «Минерву» отвлекли от перевозки солдат. Грейг приказал следовать в Одессу и принять на борт министра и чрезвычайного посланника тайного советника барона Строганова.

5

Зная по плаванию «Надежды» с Крузенштерном о капризности сановных дипломатов, каким был Резанов, Фаддей навёл на корабле идеальную чистоту: продезинфицировал трюмы, покрасил заново корпус, отвёл лучшие каюты для посла и его людей.

Однако Григорий Александрович Строганов[34] оказался человеком непривередливым, не чета Резанову, попавшему «из грязи в князи», хотя дальние предки его вышли из камских солеваров, но потомки уже в столицах пообтёрлись, в германских и английских университетах выучивались, давно стали вровень с потомственными князьями, а богатством иных и вовсе превзошли. Младший брат его Павел был другом императора, вместе с польским князем Адамом Чарторыйским, князем Кочубеем, графом Новосильцевым входил в Негласный комитет при молодом Александре[35]. Они мечтали о конституции наподобие английской, говорили о равенстве и братстве, о гражданских к военных реформах, однако, блеснув богатством идей, так и не смогли осуществить их на деле. Чарторыйский стал министром иностранных дел, Новосильцев — министром юстиции, Павел Строганов[36] — министром внутренних дел, правда ненадолго.

Свита у Григория Александровича была небольшой, ровно дюжина. Так что половину кают Беллинсгаузен вернул своим офицерам.

Несмотря на недавнее замирение, русского посла в Турции ждала трудная и опасная работа. Великий его предшественник Пётр Андреевич Толстой — личность яркая. Как и многие сподвижники царя Петра, был послан к туркам в то время, когда Россия потерпела сокрушительное поражение под Нарвой, а извечный враг её — Оттоманская Порта собиралась ударить с юга по ослабленному противнику. Любой ценой удержать Турцию от войны — в этом состояла задача Толстого. И он проявил столько изворотливости, настойчивости, хитрости, ума, что предотвратил выступление турок в самый трудный для России период Северной войны и на всём протяжении её, а она длилась двадцать один год, добивался тех же успехов. Он умел быть вкрадчивым и суровым, резким и обходительным, действовал напористо и мудро, избегал лишнего обострения ситуации и выходил победителем.

Как только Толстой въехал в турецкую столицу, он сразу же почувствовал нескрываемую враждебность Порты к своей стране, вместо обычного праздничного кортежа увидел эскадроны всадников. Янычары плётками разгоняли толпу любопытных, наблюдавших за процессией.

Пётр Андреевич ещё не был знаком с местной политической ситуацией, не располагал помощниками, которым мог бы полностью доверять. Чтобы приобрести надёжных друзей, он обратился к патриарху Иерусалимскому Досифею, чья духовная власть распространялась на всё православное население Оттоманской империи. Содействуя родственной по вере России, патриарх свёл посла со многими влиятельными людьми не только в порабощённых провинциях, но и в самой Турции. Так через одного из них Толстой узнал, что мать правящего султана не слишком доверяет одному антирусски настроенному министру при дворе сына и что за определённую «дачу» готова замолвить «нужное слово» перед султаном. За отсутствием «твёрдой валюты» посол отсчитал дюжину горностаев и соболей, присовокупил к ним алмазное перо на шапку и кушак, отделанный драгоценными камнями. Вскоре он узнал о казни министра, враждебно относившегося к России.

«Дача» — подкуп, взятка — стала верным двигателем в политике русского посла. В начале 1707 года через своих информаторов Толстой познакомился с содержанием писем французского дипломата, в которых тот убеждал турецкие власти в необходимости начать войну против России. Значение такого события было трудно переоценить. Пётр Андреевич против интриг француза пустил в ход сильнодействующие «снадобья»: деньги и подарки. На созванном султаном совете победила партия мира, искусно поддерживаемая Толстым.

Несмотря на огромные усилия посла, отношения между Портой и Россией то обострялись до предела, то становились терпимыми под золотым дождём. Ради мира Толстой раздал разным людям около трёх тысяч кошелей с полутора миллионами талеров[37].

Четыре раза Турция объявляла войну России и только один раз предприняла наступательные действия[38]. Первой жертвой стал Толстой. Дом и имущество турки разграбили, а самого посла посадили в страшную тюрьму Едикуле. Около двух лет провёл Толстой в смрадной земляной темнице под башней, но и тут узник через посла молдавского господаря Кантемира наладил переписку с царём. Лишь в 1712 году после подписания русско-турецкого мирного договора чрезвычайного и полномочного посла выпустили на волю.

Нет, не прогадал Пётр I с толковым послом в одном из самых беспокойных для России регионов. Не прогадал он и в случае особо деликатного свойства, когда направил престарелого дипломата, чтобы вернуть из Европы беглеца — царевича Алексея.

Когда же после смерти Петра и Екатерины I на престоле оказался сын Алексея Пётр II, Толстой очутился в Соловецком монастыре. Здесь 84-летний старец закончил свои дни в холодной камере тюремного каземата.

Не легче жилось и другим русским посланникам при жадном, лживом султанском дворе и в годы царствования поздних императриц и императоров. Как сложится судьба нового посла, никто не ведал. Не знал этого и сам посол. Видимо, поэтому Строганов решил появиться в Константинополе в скромном, но внушительном виде, ведь за плечами стояла держава, недавно разгромившая поработителя Европы.

Прохладный северо-западный ветерок неторопко гнал фрегат к турецким берегам. Григорий Александрович много работал у себя в каюте, но иногда просил разрешения у капитана подняться на шканцы, откуда открывался вид на пустынное зеленоватое море, и заводил разговор на разные морские темы. Вскоре оказалось, что обоих занимала судьба великого англичанина Джеймса Кука. Правда, подходили они как бы с разных сторон. Беллинсгаузена ещё в Корпусе потрясло упорство, с каким шёл сын батрака-подерщика к своей цели. Бакалейщик в Стейтсе, юнга на кэтах-угольщиках при изнурительных авралах и «собачьих вахтах», матрос 1-й статьи на корабле «Три брата», помощник шкипера на «Френдшипе» и в перспективе шкипер у добрых хозяев Уокеров — и вдруг завербовался простым матросом в военный флот, где служба считалась хуже каторги, матросов доводили до полного изнеможения, секли за малейшую провинность, отвратительно кормили, где от цинги, тифа и желудочных болезней погибало в тридцать три раза больше, чем от неприятельских ядер и пуль, и откуда убегало в год больше трети личного состава. 64-пушечный «Игл», потом фрегат «Пемброк», на котором Кук стал штурманом, участвовал в войне 1756—1763 годов против французов и завоёвывал Канаду. В Галифаксе, где перед походом по реке Святого Лаврентия к Квебеку зимовал «Пемброк», он одолел Евклида. Позднее самоучкой изучил астрономию и геодезию, тригонометрию и алгебру, прочитал все труды мореплавателей прошлого. Не владея иностранными языками, без труда управлялся с трофейными картами и лоциями, стал самым опытным картографом британского флота.

Строганова же не интересовала карьера отважного моряка. Он рассматривал Кука с точки зрения политической. По его мнению, этот самоотверженный и упрямый самоучка был достойным сыном британской короны. Он, как никто другой из удачливых путешественников, создавал великую империю на всех континентах, во всех морях и океанах.

— Он не думал об этом, когда исследовал Ньюфаундленд, восточный берег Лабрадора... Из шестнадцати лет супружества в семье провёл года три или четыре, — возражал Фаддей.

— За него думали те, кто делал политику, — с невозмутимым спокойствием ответствовал Строганов. — Какую цель преследовала его первая экспедиция?

— Астрономическую: проследить за прохождением Венеры через солнечный диск. Нечасто эта родственница Земли в Солнечной галактике появляется на фоне дневного светила. За последние триста лет за таким явлением наблюдали всего трижды: в 1639, 1761, 1769 годах[39]. Астрономы определили благодаря этому точное расстояние от Земли до Солнца, а Ломоносов открыл атмосферную оболочку у нашей соседки, о чём сообщил в сочинении «Явление Венеры на Солнце наблюдённое».

— Согласен. Но эту примечательность можно было видеть и у более знакомого Северного полярного круга. Почему же Кука послали в неведомое южное полушарие?.. Заимствуя Вольтерово выражение, уместно сказать, если бы Венеры не было, её бы выдумали.

И он рассказал о мифической Южной земле — Терра Инкогнита Аустралис, — куда устремились европейцы, начав эпоху великих географических открытий. Она обозначалась ещё на картах географов античных времён. Клавдий Птоломей, Помпоний Мела, Макробий и другие авторитеты древности стояли у истоков этой заманчивой легенды. Бартоломеу Диаш, Васко да Гама, Бальбоа, Магеллан, Кирос, Торрес, Тасман избороздили Тихий и Индийский океаны, нанесли на карты мира массу земель в южных широтах, но никто из них не решился опуститься ниже сороковых широт.

В XVIII столетии в эту гонку включились Франция и Англия, создавшие большой флот. С 1764 года, начала кругосветной экспедиции коммодора Джона Байрона, деда великого поэта, разгорелась пока бескровная англо-французская война в южных морях. Через два года из французского порта Сен-Иало отправился в кругосветное плавание Луи Антуан Бугенвиль. Англичане, не желая уступать первенства, начали готовить свою экспедицию. Тут-то они и вспомнили о Венере, которая в 1769 году должна была пройти через солнечный диск. Король Георг III выдал из казны 4 тысячи фунтов стерлингов, в Уотсби нашли крепкий «угольщик» водоизмещением 370 тонн, дали ему знаменательное название «Индевр» («Попытка»), пригласили даровитого и настойчивого Кука.

— Так вот, в день отплытия «Индевра» Джеймс Кук получил две инструкции, — говорил Строганов внимательному капитану, привыкшему больше слушать, чем говорить, и не показывать виду, что предмет разговора в какой-то степени уже знаком ему. — Одна из них была сверхсекретной и вовсе не галактической: отыскать и ввести во владение Британии исполинский Южный материк. Это о нём писал ярый приверженец теории равновесия материковых площадей и непререкаемый авторитет в географической науке Александр Дальримпль, что он больше цивилизованной части от Турции до Китая и населён пятьюдесятью миллионами жителей. Учёный англичанин даже определил длину материка — 4596 географических миль...

Фаддей пригласил в свою каюту и развернул на столе морскую карту. К его удивлению, Григорий Александрович в ней разбирался хорошо и довольно правильно обозначил маршрут первого плавания Кука. Плимут — Рио-де-Жанейро — мыс Горн — Таити...

— ...После обследования архипелага Общества[40], Кук дошёл до сороковых широт, обогнул Новую Зеландию, не обнаружив Южной земли...

Беллинсгаузен хорошо представлял себе, как «Индевр» попадал в жестокие штормы, пропарывал днище на коралловых отмелях. Однажды течение понесло корабль на рифы. Ветра не было. Из-за большой глубины нельзя было отдать якорь. «В эти поистине ужасные минуты, — вспоминал Кук, — наши люди продолжали делать всё, что было в их силах, так же спокойно, как в обычное время. Опасности, которые нам удавалось избегать раньше, были ничто по сравнению с угрозой быть выброшенными на рифы, где через мгновение от корабля ничего бы не осталось». В ста саженях от страшных рифов подул береговой бриз; судно удалось отвести в безопасное место.

По счастью, Кук вступил в пролив, отделяющий Новую Голландию от Новой Гвинеи. Миновав его, он прошёл к Яве. Здесь встретил голландское судно, которое отбывало в Европу, и с его капитаном отправил письмо секретарю английского Адмиралтейства, отметив, что от цинги не погиб ни один человек, но упрекал себя, что потерпел неудачу в попытках отыскать Южный материк. Однако после того, как письмо ушло в Англию, экипаж «Индевра» поразила тропическая лихорадка. Во' время перехода из Батавии (Джакарты) в Кейптаун смерть беспощадно скосила более тридцати участников экспедиции. В том числе умер астроном Чарлз Грин, тот, кто 3 июня 1769 года наблюдал за прохождением Венеры, а его беглые карандашные записи расшифровать никто не смог.

— О смерти Грина Британия не слишком-то горевала, — произнёс барон, положив тонкую, породистую руку на карту. — Главное, она указала, что в умеренных широтах южного полушария лежат два больших острова Новой Зеландии и что восточное, прежде неизвестное побережье Новой Голландии (Австралия) куда привлекательнее северных, западных и южных берегов. Эти земли она причислила к английской короне. И что вы ни говорите, вольно или невольно Кук оказался пионером в завоевании заморских колоний.

Разговор о Куке Строганов и Беллинсгаузен продолжили и на другой, и третий день хода в Турцию. Предприимчивым капитаном заинтересовался первый лорд Адмиралтейства Джон Монтегю граф Сандвич. Говорили, что в морском деле он смыслил мало и вряд ли мог отличить грот-стеньгу от грот-брам-стеньги, зато он был удачливым политиком и знал, на кого ставить, превращая Англию в колониальную державу. Он представил Кука королю, тот присвоил мореплавателю чин капитана III ранга и выразил желание видеть его во главе будущей экспедиции.

В этот раз Британия отправила два судна из тех же кэтов — «Резолюшн» («Решение») и «Адвенчер» («Предприятие»). Среди многих маститых учёных на этих кораблях шли Джеймс Барни, дослужившийся в зрелые годы до адмирала, и пятнадцатилетний Джордж Ванкувер, будущий исследователь западных берегов Северной Америки. Суда должны были «протралить» широты от 40 до 60 градуса и во что бы то ни стало отыскать Южный материк.

Однажды в поисках мифической Земли Дэвиса Кук натолкнулся на остров Пасхи. Ещё издали он увидел огромные статуи, стоящие вдоль берега этого загадочного острова. Ему показалось, что он попал в полуметровую страну. Не более семисот жителей оставалось на некогда многолюдном острове. Питались они ямсом, бататами, таро, но разводили эти культуры в небольшом количестве, имели некоторое сходство с населением других островов Полинезии. Экспедиция продолжалась с июня 1773 до сентября 1775 года. Открыв и «закрыв» ряд земель, встретившись с айсбергами, Кук с чистым сердцем мог возвратиться в Англию и доложить: Южного материка не существует! Грандиозная, равновеликая всей суше северного полушария Южная земля стёрта с мировой карты.

«Я обошёл теперь Южный океан в высоких широтах и пересёк его таким образом, что не осталось пространства, где мог бы находиться материк, кроме как вблизи полюса, в местах, недоступных для мореплавания. Дважды посетив тропические моря Тихого океана, я не только уточнил некоторые прежние открытия, но и сделал много новых, и, мне кажется, в этой части теперь мало что можно сделать. Таким образом, я льщу себя надеждой, что задачи моего путешествия во всех отношениях выполнены полностью: южное полушарие достаточно обследовано, и положен решительный конец поискам, проводившимся ради Южного материка, который на протяжении почти двух прошедших столетий неоднократно привлекал внимание морских держав и во все времена привлекал внимание географов, — писал Кук в отчёте. — Я не могу отрицать, что близ полюса может находиться континент или земля значительных размеров, напротив, я держусь мнения, что такая земля там есть и, вероятно, мы видели часть её. Чрезмерные холода, множество островов и обширные массы плавающих льдов — всё это служит доказательством, что земля на юге должна быть и что эта Южная земля должна находиться или простираться дальше всего к северу против Южного Атлантического и Индийский океанов. Я уже привёл доводы на этот счёт и могу добавить, что в этих океанах было холоднее, чем в Южном Тихом океане на тех же широтах ».

Но, предсказав существование материка и наметив его рубежи, Кук решительно высказался против поисков этой вполне реальной суши: «Мы сможем с полным основанием предположить, что видели лучшие из земель, где образуются льды, ибо они были самыми северными. Если кто-либо обнаружит решимость и упорство, чтобы разрешить этот вопрос, и проникнет дальше меня, я не буду завидовать славе его открытий, но возьму на себя смелость сказать, что миру это открытие не принесёт пользы... Риск, связанный с исследованием побережья в этих неизвестных и покрытых льдами морях, настолько велик, что ни один человек никогда не решится сделать больше, чем я, и что земли, которые могут находиться на юге, никогда не будут исследованы».

Этот грустный прогноз оказал недоброе влияние на целое поколение мореплавателей. За ним следовали, ему верили. Известный литератор Джеймс Босуэлл после знакомства с Куком отозвался о нём так: «Это прямо здравомыслящий человек в своих суждениях... точный, как весы монетного двора, на которых взвешиваются золотые гинеи».

Третий поход Кука летом 1776 года был вызван обеспокоенностью Адмиралтейства русской активностью в поисках прохода из северной части Тихого океана в Атлантический и распространением российского влияния на Аляску и западную часть американского континента. В нём участвовали «Резолюшн» и «Дискавери». Из Кейптауна они направились в Тасманию, затем к Таити, островам Океании, около экватора открыли необитаемую землю, названную Куком островом Рождества, а следом — острова Гавайского архипелага, неизвестные европейским географам. Отсюда они двинулись к Северной Америке. В обширной бухте Нутка, открытой в 1774 году испанцем Хуаном Пересом, о чём Кук не знал, моряки занялись ремонтом вконец расшатавшихся судов. Они текли, как решето, а на флагманском «Резолюшн» вдобавок вышла из строя фок-мачта, сыгравшая гибельную роль в судьбе Кука. Индейцы за топоры, ножи, пилы, латунные пуговицы отдавали меха морских бобров. Пушной торг принёс неисчислимую прибыль. Слух о мехах, которые буквально даром можно было получить на западном берегу Северной Америки, вызвал «меховую лихорадку» в Англии.

В апреле 1778 года из Нутки Кук шёл по пути, проторённому русскими мореходами Чириковым, Берингом, называя по-своему земли, давно открытые россиянами. Он пересёк Берингов пролив и очутился в заливе Святого Лаврентия, врезанном в чукотский берег. Затем повёл корабли к Америке. Обогнув мыс Принца Уэльского, Кук вышел к северному берегу Аляски, тут на его пути встали стены льда. Отступив, он посетил Уналашку, остров Умнак. На зимовку он решил отправиться на Гавайи.

Островитяне приняли англичан торжественно, жрецы возвели Кука в ранг великого божества. Но матросы и офицеры стали творить здесь всякие бесчинства, и вскоре гостеприимство перешло во вражду. 4 февраля 1779 года корабли ушли из бухты Кеалакекуа. Тут в негодность пришла фок-мачта, которую уже исправляли в Нутке. Поблизости удобных бухт не оказалось, пришлось вернуться в Кеалакекуа. Три кругосветных плавания расшатали нервы Кука. Если раньше он сдерживал себя, то здесь чаще и чаще стал впадать в ярость. В ночь на 14 февраля островитяне украли большой ялик. Кук с отрядом морской пехоты арестовал верховного вождя. Туземцы набросились на солдат. Поднялась стрельба. Командир морских пехотинцев попытался спасти капитана — Кук был уже у самой воды у шлюпки, и тут кто-то из гавайцев ударил его копьём. Кук упал лицом в воду. Островитяне с дикими криками окружили его и стали добивать кинжалами и дубинами...

Обсуждая это происшествие, Строганов спросил:

— Не находите ли вы, Фаддей Фаддеевич, в этом сходство с гибелью Магеллана?

— Сходство фатальное, — ответил Беллинсгаузен. — Кук же сам осуждал своего предшественника. «Не могу понять, зачем Магеллану понадобилось вступать в никому не нужную стычку с туземцами?!» — говорил он натуралисту Спаррману. И сам же в порыве гнева повторил трагическую ошибку и погиб в столь же неоправданной схватке с таитянами.

Григорий Александрович, успевший ознакомиться с капитанской библиотекой, нашёл томик Антонио Пигафетта с описанием жизни Фернандо Магеллана, открыл нужную страницу:

— Даже совпадают последние мгновения! «Капитан упал в воду лицом вниз, и тут неё его закидали железными и бамбуковыми копьями, и начали наносить удары... до тех пор, пока не погубили наше зерцало, наш свет, нашу отраду и нашего истинного вождя. Он всё оборачивается, чтобы посмотреть, успели ли мы погрузиться в лодки».

Оставшийся за Кука сам смертельно больной капитан Клерк принял мудрое решение: он отказался от карательных мер, чего требовали офицеры-артиллеристы, а добился мирным путём выдачи останков Кука. Прах великого моряка предали морю, 23 февраля 1779 года английские корабли покинули злосчастную бухту...

За время полезных и умных бесед на шканцах и в каюте Беллинсгаузен и Строганов прониклись друг к другу уважением и признательностью за то, что монотонное плавание прошло без маеты и скуки.

Догадывался ли Строганов, что капитан «Минервы», как бы в предчувствии будущего, из разговоров о знаменитых мореходах и чтения их трудов извлекал много полезного? На своём экипаже проверял Беллинсгаузен их лучшие опыты. В борьбе с той же цингой или желудочными заболеваниями Кук ввёл жесточайший режим питания. Кислая капуста, лук, чеснок, настой хвои потреблялись в большом количестве. Тех же, кто отказывался от них, он наказывал плетьми. Сам человек рослый, выносливый и неприхотливый, с зычным «боцманским» голосом, которым он отдавал чёткие, как мушкетный выстрел, команды, перекрывая рёв бури, — он во всём подавал пример и пользовался у моряков непререкаемым авторитетом. Концы он вязал лучше ветерана-боцмана, у штурвала с ним не мог сравниться ни один рулевой, у него не было равных в скорости ставить или гасить паруса.

Не обладая внешним обаянием, сухой, резкий, порой жестокий, Кук предъявлял огромные требования к тому мореплавателю, который отваживался идти незнакомой дорогой. Пережив угрозу оказаться выброшенным на рифы на совсем неуправляемом из-за безветрия корабле, он сделал признание, в котором Фаддей уловил очень важные черты его трудного характера.

«Судьба моряков таит превратности, которые всегда ожидают их при плавании в неведомых водах, — сознавался Кук в дневнике, где вообще крайне редко упоминал о собственных переживаниях. — Если бы не то удовлетворение, которое испытывает первооткрыватель даже в том случае, если ждут его только пески и мели, эта служба была бы невыносима, особенно в столь удалённых местах, как эта страна, и при скудости съестных припасов. Мир едва простит путешественнику, если он, открыв землю, не исследует её; его не оправдают перенесённые невзгоды, и его обвинят в трусости и отсутствии настойчивости — все в один голос объявят его личностью, непригодной для плаваний, совершаемых ради открытий. С другой стороны, если мореплаватель смело встретит все опасности, но результаты путешествия будут неудачны, его сочтут дерзким и неблагоразумным. Первое обвинение вряд ли может быть предъявлено мне, а если мне повезёт и мы преодолеем все препятствия, с которыми придётся столкнуться, о втором не станем и говорить.

Может показаться, что с моей стороны было неосторожностью пробыть среди этих островов и мелей так много времени. Но следует иметь в виду, что плавание совершалось лишь на одном корабле; необходимо принять во внимание и многие другие обстоятельства. Если бы мы не посетили этих мест, мы не смогли бы тогда ответить, является ли эта земля материком или группой островов, что живёт и растёт на ней, соединяется ли она с другими землями».

«Только такой человек, — думал Фаддей, — мог совершить много открытий. Удалив с карт Южный материк, он нанёс на неё Новую Зеландию, восточное побережье Новой Голландии, Новые Гебриды, Новую Каледонию и множество других островов. Каков бы ни был его характер, кому бы он ни служил, Кук в мореплавании останется звездой первой величины».

Так размышлял о великом англичанине не мальчик-кадет и не безусый юноша-гардемарин, мечтавший о потрясающих плаваниях, а много повидавший военный моряк на исходе третьего десятка лет, когда уже не приходилось думать о благополучной карьере. Но встреча со Строгановым растревожила душу, подала надежду — едва уловимую, призрачную, капризную, как фортуна...

В предрассветных сумерках выявились сиреневые берега Босфора. На правой стороне помигивал Румелифенери — европейский маяк. Вскоре стал виден и против него стоящий Анадлуфенери — анатолийский маяк. В зрительную трубу увидел Фаддей крепости с батареями орудий. Здесь надо было останавливаться, съезжать на берег, испрашивать разрешения для прохода к Стамбулу, упорно называемому русскими Константинополем. Словом, ждать, когда сребролюбивые и ленивые турецкие таможенники проснутся, придут на службу, начнут приём. А ветерок как раз попутный, северный.

Фаддей разбудил камердинера, попросил потревожить барона по срочному делу. Из спальни скоро вышел Строганов в светлом шёлковом халате. Фаддей объяснил ситуацию, добавив, что можно, конечно, пренебречь установленными турками правилами, когда они были в силе и гоноре, и теперь смело пройти через пролив прямо к городу.

— Тем более другие иностранные суда так поступают через одно на другое, а мы как-никак россияне, — добавил Фаддей, сделав упор на последнем слове.

— Коль так считаете, поступайте по-своему, — согласился посол. — Через сей момент я поднимусь к вам на мостик.

Капитан приказал рулевому входить в створ маяков, а вахтенному мичману велел не убавлять парусов ввиду тихого ветра и на бизань подать сигнал: «Иду в Стамбул».

Четверть часа спустя подошёл Строганов, уже свежевыбритый, умытый, в светло-сером дорожном сюртуке и цилиндре. Он оглядел оба берега — в зелени и цветах. Между деревьями кой-где проглядывали, а где и виднелись открыто крепостные стены и артиллерийские батареи.

— Ишь, как берегутся от нас турки! Прямо спят и видят неприятелей.

— А может, не напрасно? — осторожно спросил Фаддей. — Сколько войн вела Россия, чтоб завоевать этот проход к Архипелагу — морю Средиземному?!

Посол с хитринкой в глазах посмотрел на моряка, которому, как и всем черноморцам, хотелось бы услышать утвердительный ответ и заглянуть в собственное будущее. Однако ответил хоть уклончиво, но с достаточной откровенностью:

— Пока, в ближние годы во всяком случае, туркам опасаться нечего.

Барона Строганова посылали сменить российского посла Андрея Яковлевича Италинского. Тому исполнилось семьдесят три года, по причине старости он давно просился в Абшид. В инструкции, данной новому посланнику в Турции, ясно говорилось о главной цели его миссии: добиваться упрочения мира. От него министр иностранных дел Нессельроде требовал не подгореть между двумя огнями. С одной стороны, христиане, покорённые Портой во времена её могущества, теперь видели в ней дряхлеющего колосса, готового рухнуть от малейшего движения извне. Турецкая империя скатывалась в ряд самых отсталых государств со слабой промышленностью, торговлею, искусствами, мореплаванием. Многим горячим головам казалось: стоит бросить спичку, и разгорится пожар. С другой стороны, Порта ещё сохраняла огромные территории, обладала богатыми природными ресурсами и возможностями их использования. К её сокровищам примеривались европейские государства — Франция, Англия, Австрия, германские княжества. Они старались держать Турцию в состоянии деградации, постоянно указывая на главного врага и ближнего соседа — Россию.

Об этом думал сейчас посол, глядя на внешне мирные, холмистые, роскошно-изумрудные берега Босфора.

А Беллинсгаузен просто любовался райской красотою босфорского прибрежья. (Он вспомнит о нём, когда будет проходить через серый и скучный Зунд в Балтике на пути в Южный Ледовитый океан). Нет, неспроста многие народы хотели владеть проливами, а ещё больше городом, который от маяка Анадолухисары уже открывался в знойном мареве. Через него проходила торговая дорога из Европы в Азию и Африку.

В бухте Золотой Рог отстаивались корабли в бури, неприступные стены защищали город от нападения с моря. В древности его звали Византией. Когда император Константин в 330 году разбил своего давнего врага Лициния, он не захотел оставаться в Риме и перевёл столицу сюда, назвав Новым Римом. Император стремился к тому, чтобы молодая столица превзошла прежний Рим красотой и величием, перевёз сюда лучших мастеров и зодчих, мраморные и медные колонны, мощи святых и древние рукописи. Он и его ближние преемники израсходовали на стройку более трёхсот пудов золота. Название Новый Рим не прижилось, а утвердилось как Константинополь.

Кто только не приходил под его стены! Город осаждали греки, римляне, персы, аварцы, болгары, арабы, дружины киевских князей. Но овладеть им довелось лишь крестоносцам. Не раз «искатели Гроба Господня» нещадно разоряли его, но столица Восточной Римской империи возрождалась вновь. Только через несколько столетий здесь уже навсегда закрепились турки...

— Обратите внимание на это место, Фаддей Фаддеевич, — отвлёкшись от своих дум, Строганов показал на белевший вдали дворец Долмабахче. — Осадив в 1452 году город, турки выставили двести тысяч солдат и триста кораблей. У императора Константина XI Палеолога оставалось только пятнадцать тысяч воинов и двадцать судов. Но турецкий флот не мог прорваться в бухту Золотой Рог. Греки перекрыли залив цепью. Тогда турки соорудили из досок длиннейший настил от берега Босфора, как раз отсюда, где стоит дворец, до Касым-паши на берегу Золотого Рога. По этой переправе они перетянули за ночь 29 мая 1453 года семьдесят галер. Только после этого стали готовиться к штурму с суши и воды. Султан обещал озолотить того, кто первым поднимется на стены. Для возбуждения боевого духа всю ночь дервиши громко читали Коран, близ стен жгли костры, солдаты плясали вокруг них, молились и пели. Представляете такое действо?.. На рассвете под оглушительный вой и звуки сур, литавр, барабанов турки устремились в атаку. Они забросали ров землёй и стали карабкаться на стены. Часа два длился бой. Император и патриарх Афанасий пали в сражении...

Рука Строганова остановилась на многоцветном храме Святой Софии. Его красоту нарушали позднее пристроенные нелепые минареты.

— Турки сей собор обратили в мечеть. Султан Мехмед с ятаганом в руке взошёл на амвон и прочёл свою молитву. Константинополь он нарёк Стамбулом и сделал столицей своей империи...

Пока фрегат огибал Сарайский мыс на заходе в порт, Григорий Александрович успел рассказать, что, несмотря на все старания отуречить город, в его облике всё равно проступают римские и христианские черты, что он делится на три части, две из которых находятся в Европе, а третья — в Азии, что главная улица Меси, начинаясь от площади Августа у Святой Софии, пересекает весь город и заканчивается Амастрианской площадью, откуда разбегались другие улицы до городских ворот.

Слева посреди воды Беллинсгаузен увидел башню Леандра.

— Её ещё зовут Девичьей. Будто бы цыганка предсказала султану Мехмеду, что его дочь Мегар Шегир умрёт от укуса змеи. Тогда Мехмед приказал на скалистом островке построить башню для принцессы. Слух о её красоте распространился по всему свету, дошёл и до ушей сына персидского шаха. Подкупив слугу, августейший перс послал пышный букет цветов, чтобы открыть свою любовь. Счастливая принцесса прижала букет к груди, и тут змея, случайно попавшая в букет, укусила её. Мегар Шегир уже умирала, когда принц узнал об этом. Он вплавь добрался до башни, высосал заражённую кровь из раны и спас возлюбленную. Мехмед в награду выдал за него свою дочь, — пересказал легенду Строганов.

У острого мыса между Золотым Рогом и Мраморным морем начали убирать паруса, чтоб на малом ходу найти в гавани место среди многих других кораблей и барж. За стеной деревьев и фонтанов Григорий Александрович пытался рассмотреть султанский сераль, куда должен на днях явиться с верительными грамотами. Дворец проглядывался лишь частично.

— Вот он! — воскликнул он, привлекая внимание Фаддея. — Какое малое пространство и сколь много вместилось в него! Здесь утверждалась династия Османов, рождались султаны, вступали на престол, потрясали свирепым мечом над головами народов. К сердцу империи стекалось золото со всех сторон света. Здесь принимались решения о войнах и мире, плелись интриги, свергались религиозные церемонии и дипломатические приёмы. Сюда в продолжение трёх веков смотрела встревоженная Европа, недоверчивая Азия, испуганная Африка...

Взгляд российского посла обратился к югу. Там у окончания главной городской стены темнели башни Едикуле. В ней погибали попавшие в опалу министры, жёны гарема, заподозренные в неверности, главные враги Порты. Здесь же душили султанов, свергнутых с престола. Одна из башен служила местом пыток и казней, головы жертв бросали в колодец, названный «колодцем крови». В это же узилище сажали послов государств, с которыми Турция начинала войну. В ней изнывали предшественники Строганова — Толстой и Обресков. Не дай-то Бог ему этой участи...

С грохотом сорвались якоря. Опустили шлюпки. Матросы стали свозить на берег посольские вещи. Потом съехала свита. На чисто выметенной площади ждал Строганова целый обоз карет и фаэтонов с чиновниками султанского дивана и русского консульства. О назначении нового посла Нессельроде известил заранее, однако граф Италийский лично встретить не смог — недомогал. Красивый фрегат под Андреевским флагом заметили, ещё когда он шёл по Босфору. Чиновные турки и русские догадались, что он везёт барона Строганова, и успели приготовиться к встрече.

Перед тем как спуститься в шлюпку, Григорий Александрович сказал Беллинсгаузену:

— От души желаю, чтоб сбылось то, чего хотите.

— О чём вы? — смутился капитан.

— Полноте! Я, брат, землю вглубь на аршин вижу, — рассмеялся Строганов и легко спрыгнул с трапика на банку шлюпки.

«Почему мне везёт на хороших людей?» — подумал Фаддей, глядя на широкую спину русского посланника. Он lie подозревал, что, будучи сам по природе сердечным человеком, располагал и других к доброте. На корабле Строганов и его свита тактично питались тем, что готовил кок для господ офицеров. Однако позже Фаддей узнал, что именитый пассажир был большим гурманом. Он изобрёл всем известное блюдо — бефстроганов. Название этого популярного в России кушания происходит от двух слов: французского «беф» («говядина») и, как вы догадались, фамилии барона, позже графа Строганова Григория Александровича. Рецепт его прост. Говядину нарезать плоскими кусками, обвалять в муке, отбить, затем нарезать «соломкой» уложить в миску, посыпать солью и перцем, накрыть крышкой, чтобы мясо не высыхало, и оставить на час-полтора. Оставшуюся мучную пассировку развести бульоном, добавить чайную ложку горчицы, луковицу, немного молотого перца, всё перемешать и прокипятить. На раскалённой сковороде поджарить на сливочном масле кусочки говядины, выложить их в соус, добавить сметану, жареный репчатый лук и прокипятить минуты две-три.

Шутники злорадствовали, мол, Строганов давно потерял зубы, не мог прожёвывать бифштекс, рубленое мясо не признавал, а зубных протезов в ту пору ещё не делали, потому и придумал такое мягкое мясное блюдо, увековечив своё имя не только в истории дипломатии, но и кулинарии.

6

По Бухарестскому мирному договору 1812 года, кроме Бессарабии, Турция уступала России побережье Мингрелии и Абхазии. По мере того как разгоралась Кавказская война, а флот перебрасывал на театр военных действий войска, потребовались более точные и подробные карты восточных берегов Чёрного моря. Алексей Самуилович Грейг из описания первого кругосветного путешествия знал, что именно мичмана Беллинсгаузена, проявившего недюжинные способности в картографии, Крузенштерн засадил за составление карт. Адмирал задумал привлечь Фаддея к тому же делу. Конечно, он понимал, что боевой моряк не придёт в восторг от такого занудного поручения, и потому захотел подсластить пилюлю, назначив Фаддея командиром только что вступившего в строй фрегата «Флора». Прежде чем отдать приказ, он решил поговорить с Беллинсгаузеном по-душевному не в служебном кабинете, а в Морском клубе. Конечно же, он нашёл капитана не в игорном зале, но в библиотеке. Увидев входящего адмирала, Фаддей встал. Кивком Грейг разрешил сесть, сам расположился в кресле напротив. Он не стал ходить вокруг да около, предложил сразу:

— Как смотришь, если переведу тебя на «Флору»?

— Если это приказ, готов выполнить.

— А если только приглашение?..

— Жалко расставаться с «Минервой», корабль хорош, да и команда сплавалась.

— «Флора» по моим проектам делалась. Она для меня как первое дитя. Я хотел бы, чтоб ты научил её ходить.

— Именно я?

— Ты не покривишь душой, коль обнаружишь недостатки. Мне важно первенца испытать на остойчивость и прочность, способность к ходу и управляемость, наконец, на долголетие.

Беллинсгаузен задумался. Он попадал в щекотливое положение. Несмотря на свои слова, адмирал при крутоватом характере и самолюбии мог и обидеться, если фрегат не оправдает его надежд. Он взглянул прямо в светло-голубые глаза Грейга:

— А если обнаружится много пороков?

— Я учту их в последующих постройках, — не колеблясь ответил Алексей Самуилович.

— Кто из моряков наблюдал за постройкой на верфи?

— Капитан-лейтенант Завадовский. Весьма прилежный и трезвый офицер. При твоём согласии быть капитаном я бы порекомендовал его в помощники. Поезжай на верфь в Николаев. Там познакомишься и дашь ответ.

Помедлив, адмирал продолжил разговор:

— К ходовым испытаниям хочу присовокупить ещё одно полезное, точнее, прямо-таки необходимое дело. Провести опись кавказских берегов. Сдаётся, там мы намереваемся обосноваться прочно и надолго. О тебе как хорошем картографе лестно отзывался Крузенштерн. Не захочешь ли вспомнить молодость?

— Давно ли, кажется, было... — вздохнул Фаддей.

— Признайся, пошёл бы снова в подобный вояж, случись такая оказия?

— Не раздумывал бы! — искренне вырвалось у старого моряка.

Через неделю штабной корвет, дождавшись попутного ветра, вышел из Севастополя в Николаев.

Проектируя «Флору», Алексей Самуилович использовал многие пожелания своего знаменитого отца. Он продолжил шканцы фальшпалубой до грот-мачты, выдвинул ют на три фута за бизань, отказался от резных нимф на носу, которые только уклоняли корабль с курса, сделал ростры не выше шести футов, поскольку большая высота их мешала управляться с гротом и замедляла ход при бейдевинде. Грейг также уменьшил высоту мачт, увеличив парусность, снял много лишних блоков, упростил управление парусами. «Флора» не только сравнилась с английскими фрегатами, но и превзошла их. В этом убедился Беллинсгаузен в первом же плавании, пока пробном.

Сразу приглянулся и помощник Иван Иванович Завадовский — почти одногодок, среднего роста, с ярко-синими, как морская даль, широко расставленными глазами. Характер у него, видно, был мягкий, податливый, никак не командирский. Морского корпуса он не кончал, а выбивался из подштурманской должности. В ушаковской эскадре провёл отряд кораблей перед самым носом турок меж камней и в густом тумане появился на фланге неприятельской эскадры, чем обеспечил успех баталии. По-мужицки тороватый Фёдор Фёдорович Ушаков, которого прозвали «морским Суворовым», произвёл его прямо в мичманы. Ну а добрейшему Дмитрию Николаевичу Сенявину — «морскому Кутузову», командовавшему эскадрой в Архипелаге, понравился Завадовский тем, что в «собачью вахту», в морском мраке проявил бдительность. Дело обстояло так. Русские загнали турок в бухту, как волков в загон. Дабы избежать поражения, турецкий командующий решил воспользоваться южной, почти чернильной темнотой, тихо, без огней и шума, вывести эскадру в открытое море. Её-то и узрел Завадовский в ночном мраке, растолкал артиллеристов. Те подпустили флагмана почти на картечный выстрел и с первого же залпа превратили корабль в решето. Остальные суда повернули вспять, пока не настал час их полного истребления. Потом ходил Иван Иванович в помощниках у разных командиров. Кораблём и командой управлял дельно. Вперёд не лез и позади не оставался. Грейг рассмотрел сходство Беллинсгаузена с Завадовским, потому-то порешил свести их вместе на фрегате «Флора». И не ошибся.

«Флора» повела себя на воде, точно пава. Не валилась на борт от ветра, легко бегала на всех галсах, разве что не в лоб ветру, покорно дрейфовала. Правда, экипаж, собранный из учебных депо, проще сказать, из новобранцев, оставлял желать лучшего, но Беллинсгаузен надеялся подучить его за время бесчисленных стоянок, нужных для инструментальной съёмки и описания извилистых и гористых берегов Восточного Черноморья. Для обучения капитан попросил у адмирала разрешения взять с «Минервы» нескольких унтер-офицеров и матросов. Старослужащие приучали молодых «взлетать по вантам», бегать по реям, не боясь высоты и качки, опасаясь просмолённых кошек, к которым нет-нет да и приходилось прибегать унтерам, чтобы подбадривать нерадивых и унимать вздорных.

Месяца через три фрегат посетил Грейг. Устроили учения. «Флора» то одевалась внезапно во все свои паруса, то в миг оставалась с оголёнными мачтами. Матросы носились словно угорелые, вытянули все жилы, показали такую скорость в эволюциях, что Алексей Самуилович, не склонный к похвалам и наградам, выразительно крякнул и приказал выдать в обед по лишней чарке.

Но, кроме парусных, проводились учения артиллерийские, гонки шлюпочные, состязания силовые и разные другие занятия, оставляя мало времени для безделья, опасного, по мнению Беллинсгаузена, в любом плавании — хоть дальнем, хоть ближнем.

А офицеры, штурманы, геодезисты с помощниками тем временем колдовали с хитрыми механизмами — хронометрами, компасами, буссолями, секстанами, брали пеленги на высоту «икс», мыс «игрек», впадину «зет», лотлинями замеряли глубины, приставали на шлюпках к берегу, нанимали погонщиков с вьючными лошадьми для перевозки геодезических приборов, шли вброд по болотам под свирепым звоном комарья, преодолевали лесные завалы, пропасти, осыпи, переправлялись через неистовые реки... И так день за днём, месяц за месяцем на планы ложились очертания суши и прибрежных вод с драконовыми зубьями рифов, коварными каньонами, мелями, изменчивыми круговоротами — миля за милей, со множеством вычислений в точном масштабе, с ювелирной привязкой к градусам до тысячных долей широт и долгот...

«Флора» медленно спускалась к югу, к Абхазии, выполняя труд неблагодарный, нудный до одури, из чего и складывались морские будни.

В Северной же Пальмире у Английской набережной, против дома с античным портиком по фасаду, стоял «Рюрик», вернувшийся из далёких морей. Столица восхищалась отвагой мореплавателей, которые не убоялись на малом бриге пуститься в кругосветное плавание. Говорили и о бескорыстии владельца дворца с портиком графа Румянцева, потратившего на экспедицию сто тысяч рублей серебром.

Престарелого канцлера навестили Александр I и морской министр Траверсе. Государь поблагодарил щедрого мецената за усердное служение науке и Отечеству.

— Ваше величество! — воскликнул взволнованный старик. — Да я готов и себя с потрохами заложить, лишь бы наши моряки побольше плавали, открывали земли, набирались ума-разума. Саксы, французы да голландцы во всех морях, как у себя дома, а мы нешто хуже?

«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней», — усмехнулся про себя маркиз де Траверсе, вслух же произнёс:

— Да с нашей ли сумой пускаться в дальние вояжи?!

— Вы правы. Научные экспедиции — весьма дорогие предприятия, — согласился Румянцев. — Но нельзя забывать: то государство сильно, где сильна наука. Сейчас географический мир озабочен двумя вопросами: существует ли пролив на севере между Тихим океаном и Атлантикой, и есть ли материк на Южном полюсе?..

— Уж не предлагаете ли вы, Николай Петрович, русским ответить на загадки сии? — с живостью спросил государь, вмешавшись в разговор, который начинал накаляться.

— А почему бы и нет? — отозвался Румянцев, с вызовом глянув на Траверсе и переводя взгляд на Александра. — Тогда к славе вашего величества как укротителя Бонапарта прибавится слава венценосца России — могучей морской державы.

— Иван Иванович, мне надоели постоянные напоминания, что моя страна сугубо континентальная и не место ей среди государств морских, — капризно поджимая губы, заговорил император. — Подумайте, сможем ли мы снарядить дивизию?.. Нет, две дивизии кораблей, чтоб одну послать на север, другую — на юг. А то проспим и царство небесное, пока другие, более проворные и хваткие, неоткрытые земли растаскивают.

— Слушаюсь и повинуюсь, — поклонился морской министр.

Быстрый ум царедворца сработал без осечки. Он знал, каким манером дело замытарить, а потом и похерить совсем. Царь впечатлителен, со временем увлечётся другим — да и забудет... Де Траверсе приободрился, даже порозовел. Он проворно очутился рядом с государем, затушевал неприятную заминку, заговорил быстро-быстро, не заметив даже, что перешёл на язык родной, французский:

— Прикажу учёному совету Адмиралтейства разработать вопрос, привлеку знатных моряков, ваше пожелание исполню непременно.

— Да уж постарайтесь, Иван Иванович, — произнёс Александр подчёркнуто по-русски и стал прощаться с Румянцевым.

Выходя из кабинета, государь ещё раз поглядел в окно на Неву, где стоял на якоре красавец «Рюрик» с распущенными парусами. Царь всерьёз размечтался продолжить Петрово дело, как того же хотела любезная бабушка императрица Екатерина Великая.

Иван Иванович де Траверсе надумал замотать идею чисто по-российски. Поручит совету, там придержат. После с письмами обратится к старику Сарычеву, Крузенштерну, Коцебу, Головнину... Те начнут писать свои прожекты, глядишь, и перегрызутся. Но сильнее уповал на делопроизводство. Там дело засосётся как в гниль болотную. Там господствовала продолжительнейшая, часто бесцельная переписка, разраставшаяся до чудовищных размеров. Она порой требовала столько бумаги, что ценность её далеко превосходила стоимость самого предмета, не говоря уж о времени, потраченном служащими на переписку, согласования, переадресовку из отдела в отдел. Недаром крючкотворения придуманы на то, чтобы загубить любую животворную мысль.

Однако осторожный и сметливый де Траверсе тут впервые отшибся. Опытные мореплаватели живо откликнулись на идею двух научных экспедиций. Того более, они принялись осаждать учёный совет, самого министра. В проснувшейся энергии своей могли дойти и до государя, чего весьма опасался маркиз.

Поначалу разногласия возникли по кандидатуре начальника южного вояжа. Предлагали Ратманова, капитана достойного. Но Макар Иванович попал в кораблекрушение у Дании, от ледяной воды сильно простыл. Из Копенгагена прислал письмо с отказом от плавания. Крузенштерн рекомендовал капитана II ранга Головнина, но тот находился в плавании на «Камчатке». Тогда учёный адмирал высказался в письме министру такими словами: «Наш флот, конечно, богат предприимчивыми и искусными офицерами, однако из всех тех, коих я знаю, не может никто, кроме Головнина, сравняться с Беллинсгаузеном».

«Беллинсгаузен? Кто таков? Ах, бывший мичман на «Надежде»... Любопытно, один ли Крузенштерн хлопочет за него? Ещё и Ратманов... А кто из сильных мира сего?» — терялся в догадках де Траверсе. Приказал осторожно разузнать. Велел подать формулярный список. Плавал с Рожновым. Сейчас Пётр Михайлович исполняет обязанности помощника командира Кронштадта. Невелика шишка. Служил под началом адмирала Ханыкова, Царствие ему Небесное...

Доложили, никто из сановных за Беллинсгаузена не просил.

«Где сейчас служит? У Грейга на Черноморском. Получил в командование новый фрегат. Значит, недаром за него моряки ратуют».

Царь при каждом докладе Аракчеева о делах текущих справлялся о том, как морской министр ведёт приготовления к походам на юг и север. Волей-неволей Траверсе приходилось поторапливаться.

Колокольчиком вызвал Иван Иванович дежурного генерала Назимова.

— Василий Гаврилович, потрудитесь фельдъегерской почтой отправить в Севастополь приказ Грейгу. Пусть пришлёт капитана Беллинсгаузена в Петербург.

Назимов карандашиком в блокнотике сделал пометку и вопросительно взглянул на министра, ожидая, не последует ли каких других распоряжений. Маркиз провёл ладонью по гладковыбритой щеке, припоминая, что же хотел сделать ещё? Вспомнил! Как же мог такое забыть?! Едва вскрылась Нева, к Адмиралтейству подошли четыре корабля с верфей Охты и Лодейного Поля. Они предназначались для кругосветных плаваний. Глядя в окно Зимнего дворца, государь залюбовался шлюпами в белых парусах. Тут-то он обронил фразу: «Мы пошлём экспедицию для мирных и благонамеренных открытий на востоке».

Обычно памятливый де Траверсе эти слова запомнил, но только сейчас спохватился:

— И ещё впишите в приказ: наречь новые суда такими именами — «Мирный», «Благонамеренный», «Открытие» и «Восток». Запомнили?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Выполняйте.

С чувством исполненного долга маркиз засобирался домой. Закрытая карета ждала его у чёрного хода. Слух о намечавшихся вояжах уже распространился по флоту. Молодые офицеры осаждали адмиральские подъезды, норовя через головы своих начальников подать прямо в руки министра рапорты, просили зачислить их в экипажи. Другие действовали через влиятельных родственников. Третьи ломились к Лазареву. Тот занимался подготовкой шлюпов к походу, а уж как отбивался, один Бог ведает.

7

Флагманом Первой дивизии де Траверсе назначил шлюп «Восток», корабль того же типа, что «Камчатка» и «Открытие». Его строил в 1818 году англичанин Стоке на Охтинской верфи в Петербурге. «Восток» имел водоизмещение 900 тоны, длину 39,5 метра, ширину 10 метров и осадку 4,5 метра. Делался он из сырого леса, корпус оказался слишком слабым для плаваний во льдах, особых креплений не было. При первом же осмотре Лазарев нашёл, что судно никак не подходит для дальнего вояжа из-за малой вместимости трюмов и тесноты как для офицеров, так и команды. Когда же он повёл шлюп в Кронштадт, то обнаружил и скверные мореходные качества, и конструктивные недостатки — излишнюю высоту рангоута и мачт, отсутствие медной обшивки. Небрежную работу пришлось исправлять в кронштадтском доке — крепить подводную часть, обшивать медными листами. Но много ли можно сделать в считанные дни?..

Зато «Мирный», строившийся как военный транспорт «Ладога» на верфи в Лодейном Поле мастером Колодкиным, обладал сносными качествами, снабжался второй обшивкой, сосновый руль был заменён дубовым, делался из доброго леса с железным креплением. Однако ход корабль имел довольно малый.

Плохо, что такие разнотипные суда соединялись в одной экспедиции. Лазарев в письме к другу потом воскликнет: «Для чего посланы были суда, которые должны всегда держаться вместе, а между прочим, такое неравенство в ходу, что один должен беспрестанно нести все лисели и через то натруждать рангоут, пока спутник его несёт паруса весьма малые и дожидается? Эту догадку предоставляю тебе самому отгадать, а я не знаю».

Догадка крылась в малой морской опытности министра, вернее сказать, невежестве. Маркиз быстро усвоил русскую рабскую привычку угодить начальству, в его положении — государю императору, в ущерб делу, поставив подчинённых на грань верной смерти.

Но подобное озарение, никем не высказанное вслух, придёт уже после похода. Пока же Лазарев метался между доком и провиантскими складами, матросскими казармами и штабами флота, ругался с ушлыми подрядчиками и поставщиками, распоряжался загрузкой и экзаменовал офицеров, присылаемых из Адмиралтейства на замещение вакантных должностей.

Одному мичману Павлу Новосильскому повезло необычайно. Чем-то очаровал Михаила Петровича этот несколько нахальный, самоуверенный мичман, в ком чувствовались воля и крепкий характер. Он явился к Лазареву прямо на квартиру. Отдав честь, вручил письмо от отца, с которым тот был немного знаком. Быстрым взглядом окинул небольшую залу, увидел на полках секстаны, компасы, артифициальные горизонты, зрительные трубы, песочные часы и другие морские атрибуты.

— Не знает ли вас дежурный генерал Назимов? — спросил Михаил Петрович, складывая письмо в четвертушку.

— Он был на экзамене в Корпусе, может быть, меня вспомнит, — ответил Новосильский с таким видом, будто расторопного молодца нельзя не запомнить из сотни выпускных гардемарин.

— Но точно ли вы желаете идти в дальний вояж, особенно к Южному полюсу, где будет много трудов и опасностей?

— Какой же офицер побоится их?! — голос новоиспечённого мичмана взволнованно дрогнул.

«Ах, молодо-зелено! Мне решительно нравится этот мичманок», — пронеслось в голове Лазарева, и он задал новый вопрос:

— Умеете ли вы делать обсервации?

— Навыка мало. В Корпусе занимались теоретической астрономией и вычислениями, а обсервации делать приходилось весьма редко.

«Всё продолжается, как и было», — подумал Михаил Петрович, однако с поучительной ноткой в голосе выразил не совсем, скажем так, свежую мысль:

— Практическая астрономия полезней, чем теоретическая.

Новосильский взглянул на капитана, но промолчал, лишь кивнул в знак согласия.

«Пожалуй, возьму мичманка в свой экипаж, если начальство не воспротивится», — решил Михаил Петрович, сел за стол и что-то написал на листке, вложил бумагу в конверт, подал Новосильскому:

— Вручите в Адмиралтействе генералу Кузнецову.

— Благодарю, Михаил Петрович. Вас я не подведу! — радостно воскликнул мичман и бросился к дверям, совершенно забыв, что уж вечер наступил и пароход ушёл в последний рейс.

Утром, чуть свет, Новосильский явился на пристань, дождался парохода и в девять уже был в Морском министерстве. Адъютант штаба Кузнецов показал письмо Назимову, тот оценивающе оглядел мичмана с головы до ног, холодно бросил:

— Оставайтесь в приёмной, ждите.

В залу прибывало народу — все в чинах, лентах, звёздах, в адмиральских сюртуках и эполетах. Вскоре из кабинета вышел маркиз — довольно высокого роста с тонкой талией, приятным лицом южанина, с чёрными бакенбардами, тронутыми сединой. Кузнецов и Назимов начали представлять военных, подавая де Траверсе прошения и коротко излагая суть дела. Наконец очередь дошла до Новосильского.

— Лейтенант Лазарев просит зачислить мичмана в Первую дивизию, — объяснил Кузнецов.

Маркиз кивнул породистой головой, изрёк:

— Впишите в приказ: назначить на «Мирный»...

Да, благоволила фортуна Павлу Михайловичу Новосильскому. Приглянулся он Лазареву, штабные генералы отнеслись к нему с пониманием, и у министра в то солнечное апрельское утро было хорошее настроение.

Правда, недолго поплавает Павел Михайлович. Морская болезнь, сырой воздух, теснота, сидячая жизнь, недостаток свежей пищи, гнилая вода, беспрестанная перемена климата, страх во время бурь и штормов — причины, достаточные для того, чтобы самого крепкого мужчину превратить раньше времени в старика, — не они ли заставили Новосильского вскоре после экспедиции найти преподавательскую работу в Морском кадетском корпусе, а потом, успешно выдержав выпускные экзамены в Петербургском университете, перейти на службу в Министерство народного просвещения?.. Зато до нас, потомков, дойдут его скромные записки «Южный полюс. Из заметок бывшего морского офицера». По ним проследим мы пути великих открывателей шестого континента на Земле.

8

В мае, в разгар черноморского лета, наступил мёртвый штиль. Севастопольские бухты, врезавшиеся в кремнистые берега, стали зеркально-голубыми, и в них отражался амфитеатр Севастополя со своими фортами, церквами, белоснежными зданиями, бульварами. С Графской пристани, далеко видимой с моря, сигнальщик начал передавать приказ адмирала, адресуемый командиру «Флоры». Через сигнальщиков других кораблей, фрегатов, бригов и шхун докатился, наконец, до адресата.

— Вашбродь! — зычно крикнул марсовый помощнику капитана Завадовскому.

— Что у тебя?

— Передают: капитану срочно явиться к адмиралу Грейгу!

Иван Иванович взглянул на часы. Было семь. До подъёма флага — восьми часов — оставалось много времени. Обычно оно заполнялось общей приборкой. Тысячи матросских рук скребли, мыли, тёрли, шлифовали палубы и трапы, пушки и медь, наводили чистоту от макушки грота до нижних трюмов. После торжественного поднятия флагов следовали и приказы. Спешная срочность насторожила Завадовского.

— Вестовой! — окликнул он матроса. — Доложите капитану.

— Есть, вашбродь!

— Боцман! Шлюпку на воду!

— Понял, Иван Иванович, — хрипло отозвался старый моряк, всегда трезвый на службе и упивавшийся до чёртиков на берегу.

Беллинсгаузен за несколько минут переоделся в парадную форму, как полагается при вызове в штаб, вышел на палубу.

— Распоряжайтесь за меня, — будничным тоном сказал Завадовскому, ни единым движением не выдав волнения.

Шлюпка быстро пошла к берегу. При её приближении росли шумы многолюдного города. С ним успел сродниться Фаддей и полюбить его. В доках, в портовых мастерских грохотали молоты, звенели пилы, дятлами стучали топоры. С рынка у Артиллерийской бухты доносился прибойный шум толпы. Там торговались, рядились, кричали люди, толкаясь между ларьками, среди говяжьих туш, кур, уток, гусей, зелени, привезённых с ближних слободок. У самых камней темнели рыбачьи фелюги соседней Балаклавы, набитые камбалой, скумбрией, жирной кефалью, бычками, золотистой султанкой — самой вкусной из рыб Чёрного моря. Рыбаки в кожаных фартуках носили по пружинистым сходням корзины с только что выловленными устрицами, которые разбирали господские повара и кухарки. Греки, татары, жиды, малороссы, бойкие торговки-матроски с лицами тёмной бронзы, своим говором и темпераментом — вся эта разноязычная, разноплеменная масса роилась, перетекала с места на место, взрывалась солнечными протуберанцами, утихала и оживлялась снова. Она походила на одесский Привоз и в то же время отличалась чем-то неуловимо организованным, подтянутым, присущим только Севастополю, городу служивому и военному.

Шлюпка причалила к стенке Графской пристани. Беллинсгаузен наказал его ждать и неторопливо стал подниматься к массивному белокаменному зданию штаба флота. Флаг-офицер в приёмной тут же провёл его к адмиралу. Грейг показался не столько озабоченным, сколько опечаленным.

— Что случилось, Алексей Самуилович? — спросил Фаддей после взаимных приветствий.

— Ты, разумеется, не завтракал, — не ответив на вопрос, отозвался адмирал и провёл гостя в соседнюю комнату, где отдыхал и кушал, если не хватало времени отобедать дома.

Слуга в белой куртке и колпаке принёс судки, чашки, кофейник, молоко и исчез.

— Прошу. — Грейг снял крышки с судков. В них оказались поджаренная ветчина, масло, сыр и тонкие ломтики хлеба.

— Ты просил Петербург отозвать тебя? — задал он вдруг неожиданный вопрос, чем сильно смутил Беллинсгаузена.

— Помилуйте, ваше превосходительство! — проговорил Фаддей, заливаясь краской от волнения. — Я тридцать лет служу и ни разу не сказал через начальство.

— Так и думал! Прости за бестактность, — спохватился Грейг, чувствуя, что своим вопросом глубоко оскорбил моряка. — Я и сам не поверил, что станешь действовать окольными путями.

— Да в чём же дело?

— Министр приказал как можно поспешней откомандировать тебя в распоряжение Адмиралтейства, а причин не объяснил.

Беллинсгаузен быстро просчитал, что бы такой вызов мог означать, и вдруг от волнения, только уже по другому случаю, вспыхнул лицом. Не так давно в «Петербургских ведомостях» ему попалась на глаза статейка о снаряжении двух дивизий на север и юг... Неужто выбор Крузенштерна, а в том, что именно Иван Фёдорович стоит у истоков этого невиданного предприятия, он не сомневался, пал на Беллинсгаузена?! Об этом предположении, не боясь сглазить, и сказал Фаддей Грейгу.

— Дай-то Бог, чтоб так случилось! — повеселел Алексей Самуилович. — Командиром одной из дивизий стать бы ты мог.

— Других причин вызова не вижу.

И тут же Фаддей подумал о помощнике. С Завадовским он успел сдружиться, на него полностью мог положиться[41].

— Если меня назначат капитаном, то без Завадовского я не соглашусь пойти в столь длительное и трудное плавание.

Грейг, сам моряк до мозга костей, понимал, сколь важна роль надёжного и преданного старшего помощника на судне, однако возразил:

— О Завадовском в приказе речи нет.

— Меня вообще удивляет странность приказа. В нём ни слова о цели!..

— Ну, допустим, министр не хотел излишней огласки, — махнул рукой Алексей Самуилович. — А мы сделаем так: ты поедешь по службе, а Завадовский — в отпуск. Он согласится?

— Не колеблясь!

— Эх, Фаддей Фадеевич, хоть и жалко мне терять таких моряков, но понимаю: дело-то державное. Езжайте с Богом!

Так и не притронувшись к еде, Фаддей простился с адмиралом, ускоренным шагом дошёл до набережной,,спрыгнул на корабельный баркас.

За две недели на перекладных Беллинсгаузен и Завадовский пересекли Россию и, получив в Адмиралтействе назначения, оказались в Кронштадте. Когда высшее начальство того требовало, умела чиновная страна и скорой быть, и проворной.

Остановились на пустующей квартире Петра Михайловича Рожнова, отъехавшего в Архангельск. Скоро явился Лазарев, представился командиру дивизии и старшему помощнику «Востока» Завадовскому, рассказал, что суда, особенно флагман, имеют существенные недостатки, а на большие исправления времени нет. Шлюпы Второй дивизии — «Открытие» и «Благонамеренный» — полностью приготовлены и ждут. Также он сообщил, что команды составлены сплошь из добровольцев. Когда Лазарев подал списки матросов и офицеров, Беллинсгаузен понял, что и здесь он уже ничего не может изменить. Хорошо, Завадовского сумел на должность определить.

У Лазарева на «Мирном» шли офицеры, с которыми он либо плавал, либо учился в Корпусе: лейтенанты Николай Обернибесов и Михаил Анненков, мичманы Иван Куприянов и Павел Новосильский, попавший по его желанию, штурман офицерского чипа Николай Ильин, медико-хирург Николай Галкин... Всего семьдесят три человека. Иеромонаха Дионисия назначил Синод.

Экипаж «Востока» состоял из ста семнадцати человек. Офицеры зачислялись по рекомендациям начальствующих лиц: лейтенанты Иван Игнатьев, Константин Торнсон, Аркадий Лесков, мичман Дмитрий Демидов, штурман Яков Парядин, штаб-лекарь Яков Берх, клерк офицерского чина Иван Резанов. В команду включили и штатских. Ими были астроном, профессор Казанского университета Иван Михайлович Симонов и живописец Павел Николаевич Михайлов.

Просматривая списки унтер-офицерского состава, мастеровых, канониров, матросов, Фаддей натолкнулся на знакомую фамилию, при виде которой у него стукнуло сердце. «Олав Рангопль... Неужто внук Юри и сын Аго? Он подсчитал года: двадцать один. Точно!» И через вестового приказал вызвать матроса 1-й статьи Рангопля.

Когда на пороге вытянулся костистый, высокий матрос, вылитый дед, Фаддей обрадованно спросил:

— Как же ты, братец, в моём экипаже оказался? И почему в списке искажено твоё имя?

— Так писарь похмельный в экипаже вписал. Олав вместе Олева ему больше приглянулся. Да разве в этом ошибка?! Главное — к вам попал!

Младший Рангопль с шеи снял янтарный брелок с паучком внутри, подаренный Фаддеем ему, ещё грудному, спросил: «Помните?» и продолжал:

— Дома тесно показалось. В матросы пошёл волонтёром. Хочу свет повидать.

— А как дед, Аго, Эме? Ты же у них единственный кормилец.

— Юри и послал. Он понятливый.

— Это ж как... на каторгу...

— Почему? Такая служба по мне.

— Боцман, унтера не забижают?

— Никак нет.

— Может, пойдёшь ко мне вестовым?

Олев замялся. «Точный дед — упрямый, своевольный «корсар Балтики»!»

— Не хочешь? — удивлённо вскинул брови Беллинсгаузен.

— Дозвольте при матросах, ваше... — Он хотел сказать «благородие», но чутко уловил, что официальность сейчас неуместна, поправился: — Фаддей Фаддеевич.

Капитан помолчал:

— Впрочем, ты прав, служи!..

Он хотел спросить об Айре, но что-то удержало его. Если уж Олев промолчал, то, видно, ничего ни в Лахетагузе, ни в Кихельконне не изменилось. При воспоминании о любимой женщине стало горько. Теперь уж никогда не увидит он Айру. Да и как сложится в Южном океане — неведомо. Скоро заботы вытеснили грустные мысли.

На снаряжение двух экспедиций Морское министерство средств не пожалело. Александр I пёкся о престиже России в глазах монархов Священного союза, де Траверсе стремился угодить государю и старался, как умел и мог. Одних документов подписал больше сотни. Предусмотрел, казалось бы, всё, учёл пожелания «кругосветников», Гавриле Сарычеву приказал готовить инструкции от адмиралтейского департамента, использовав советы Крузенштерна, Коцебу и других доброжелателей. Академия наук подала инструкцию о работе учёных, отправляющихся в плавание. Адмиралтейств-коллегия выдала многостраничную инструкцию о сохранении здоровья людей, из пятнадцати параграфов состоящую. Здесь шла речь об употреблении запасов бульона, чая, патоки, сахара, горчицы, какао, сосновой эссенции, сусла, уксуса... Помимо снабжения хиной, инструкция советовала взять с собой несколько бочек крепкого пива из последнего европейского порта, и «когда одну бочку выпьют, то на её дрожжи наливать тёплую воду и сосновую эссенцию, смешав оную с патокой, наливка сия чрез 23 часа, а в тёплую погоду чрез 10 часов, начинает бродить, и чрез три дня можно оную пить, таким образом, из дрожжей двух выпитых бочек можно вываривать около 20 вёдер нового хорошего пива. Из прежних вояжей видно, что между островом Святой Елены и Копенгагеном пропорция припасов, для сего употребляемых, была на бочку в 20 вёдер три горшка сосновой эссенции и полтора пуда патоки, а порция каждого человека состояла из полкружки, и как пиво есть здоровейшее питьё на море, то потребно давать оное людям чаще...»

Один из параграфов настаивал на обязательной заботе капитана о просушке матросской одежды в сыром климате, соблюдении осторожного обращения с огнём.

Следующий параграф, к здоровью вроде бы не относящийся, но куда его приткнуть — не к науке же, оставил министр, не вычёркивая: «Сбережение пороха от расходов хотя немаловажно в предлежащем вам пути, но не воспрещается вам, однако ж, судя по обстоятельствам, делать экзерции, причём поступать по регламенту императора Петра Великого, и как для оной, так для салютов, прочистки орудий и прочих выстрелов употреблять заряды по правилам, высочайше конфирмованным в 13-й день апреля 1804 года. Всем иностранным чиновникам, посещающим ваши суда, делать почести по их чинам, руководствуясь в том уставом государя императора Петра Великого...»

Надзор над заготовкой провизии был поручен генерал-майору Миницкому, но, поскольку тот больше маялся в приёмных и канцеляриях, основная забота пала на знакомого нам капитан-лейтенанта Луку Богдановича. В тот момент он находился в подчинении Миницкого и вызвался помочь кадетскому другу по своему желанию. Солонину приготовляли столичный именитый купец Пётр Шпанский, нарвский Пётр Печаткин и тот же Акинф Обломков, который снабжал экспедицию Крузенштерна, — он солил мясо и укладывал его в крепкие дубовые бочки по шесть пудов так искусно, что оно оставалось свежим в разных климатах в течение трёх лет.

Булочный мастер Геррат поставил крупитчатые и пеклёванные сухари. Бульон дощатый (в таблетках) не успел весь высохнуть, взяли меньше заказанного количества — по два с половиною пуда на шлюп. Если бы его налить на вылуженные жестянки и заткнуть оловянной пробкой и потом запаять, то, наверное, не имея сообщения с наружным воздухом, никогда или достаточно долго не портился.

В списках перечислялось, сколько штук и пар и на какой срок получал каждый матрос мундиров и фуфаек, брюк суконных и полотняных, рабочей робы, шинелей, сапог, башмаков, матрасов и подушек, набитых конским волосом, одеял, чулок шерстяных и бумажных, полушубков, шапок, рукавиц и других предметов, поскольку опрятная одежда и чистое бельё, освежая тело, производят в человеке бодрость и некоторым образом отвлекают его от дурных поступков».

Что касается денежного содержания, то и тут министерство не поскупилось. Оно определило давать жалованье «около восьми раз более против производимого в обыкновенные кампании», а офицерам и учёным сверх того производить столовые деньги. Ещё до отправления в путь император распорядился выдать в награду 5 тысяч рублей Беллинсгаузену и 3 тысячи — Лазареву, а всем офицерам и служителям годовое жалованье в зачёт.

Лейтенанты в год получали по 720 рублей, мичманы — 600, штурманы — от 120 до 225, унтер-офицеры и корабельные мастера — от 24 до 60, матросы — 13 рублей 11 копеек, юнги — по 10 рублей. Более многочисленной команде «Востока» отпускалось, таким образом, 11667 рублей 59,5 копейки, экипажу «Мирного» — 7928 рублей 84 копейки.

Иностранным натуралистам предлагалось платить по 300 голландских червонцев, единовременно на подъём по 100 червонцев и довольствовать их порциями по курсу на российские деньги около 200 рублей.

«Дабы побудить диких к дружелюбному обхождению », а российским морякам «доставить возможность получить от них посредством мены свежие съестные припасы и разные изделия, отпустили в Санкт-Петербурге разных вещей, могущих нравиться народам, которые почти в первобытном состоянии», — ножи, клещи, долота, тиски, буравчики, рашпили, топоры, ножницы, огнива, колокольчики, бубенцы, свистульки, пестрядь красную и синюю, стаканы, графины, фонари, свинец, перстни, серёжки, бусы, восковые свечи, нитки неводные, зеркальца, семена огородные и цветочные, калейдоскопы, зажигательные стёкла, уды рыболовные, фланель, байковые одеяла, табак... На Монетном дворе отчеканили серебряные и бронзовые медали. На одной стороне изображался Александр I, на другой — надпись: «Шлюпы «Восток» и «Мирный», 1819». Они предназначались для раздачи почётным особам и вождям вновь открытых островов.

Вместе с кипой бумаг из министерства Беллинсгаузен получил и особый пакет. В нём де Траверсе сообщал: «При сем препровождается к вам открытый лист от Министерства иностранных дел на российском, французском и немецком языках, и Коллегия иностранных дел сообщила сверх сего для предварительного сведения находящимся в чужих краях нашим аккредитованным особам об отправлении вверенных вам шлюпов. Также прилагаются при особом реестре полученные для вас от находящихся здесь иностранных министров морских военных держав открытые листы».

Но бумаги бумагами, помощники помощниками, а Фаддей хотел самолично проверить, так ли идёт загрузка провизии, все ли взяты противоцинготные средства, достаточен ли запас водки для обогрева команды в мороз, хватит ли красного вина для добавки к питьевой воде в жарком климате, имеются ли в библиотеках обоих шлюпов описания кругосветных экспедиций, морские календари на 1819 и 1820 годы, сочинения по геодезии, астрономии, навигации, разные мореходные таблицы и труды по земному магнетизму, небесные атласы.

Кроме собственных морских и астрономических инструментов он надеялся закупить хронометры и секстан лучших английских мастеров.

Позаботился Беллинсгаузен и о надёжной связи. Пригодился телеграф, изобретённый капитан-лейтенантом Александром Бутаковым. Он состоял из ящика с четырнадцатью шкивами и привязанными к ним флагами. Благодаря им любой нужный сигнал быстро поднимался на бизань-рею, и шлюпы могли обмениваться информацией в пределах видимости подзорной трубы, пользуясь «морским телеграфным словарём», составленным тем же Бутаковым. В ночное время к флагам привязывались факелы. На случай скверной видимости была разработана система сигналов с помощью пушечных выстрелов, ракет, фальшфейеров, фонарных огней.

Кружась то на кораблях, то на пирсе, Фаддей обратил внимание на долговязого гардемарина, который с неделю торчал на набережной и не решался подойти. Однажды, когда выдалась свободная минута, он окликнул юношу:

— Вам делать нечего, гардемарин?

Тот подбежал к Беллинсгаузену, отдал честь и, заикаясь от волнения, произнёс:

— Жду назначения на корабль для прохождения практики.

— Ждут дома или в штабе.

Гардемарин собрался с духом и выпалил:

— К вам хочу!

— Вы меня знаете?

— Кто вас не знает, Фаддей Фаддеевич. Я у вас такую практику пройду — век не забуду! Я науку люблю.

— Так за чем задержка?

— Из Корпуса не отпускают, велят ходить в «Маркизовой луже».

— Звать как?

— Адамс. Роман Адамс.

Фаддей вспомнил свои молодые годы, прыткость мечты. Задав несколько вопросов и услышав ответы, он убедился, что гардемарин по знаниям тянул на мичмана, а то и выше.

— Бумаги нет... — Беллинсгаузен похлопал по карманам.

— Я здесь живу, мигом! — Ещё никогда, наверное, не мчался Адамс так быстро, как в этот раз. Через минуту он вернулся с папкой, чернильницей и пером.

Примостился на кнехт Фаддей, написал начальнику Морского кадетского корпуса Карцеву.

— Отвезёшь Петру Кондратьевичу. Может, уважит...

Он просил директора альма-матер отпустить гардемарина Романа Адамса в кругосветное плавание на должность «за мичмана». Пётр Кондратьевич Карцев почёл за честь уважить ходатайство бывшего воспитанника, боевого и учёного капитана, разрешил гардемарину вступить в распоряжение командира Первой дивизии.

Не упустил Беллинсгаузен и ещё одного, быть может, наиглавнейшего для гражданина России момента. Помня о том, как в первом кругосветном путешествии Крузенштерн приказал выбросить линьки за борт, он решил поступить так же, но не столь демонстративно. Он собрал офицеров обоих шлюпов в кают-компанию «Востока».

— Господа, я пригласил вас, чтобы уведомить о своём желании по-человечески относиться к нижним чинам и матросам, — начал он несколько суховатым, официальным тоном. — Может быть, об этом говорить излишне? Вы и сами знаете, все они в столь дальний и опасный вояж вызвались идти по охоте. Потому считаю неуместным, более того, небожеским за проступки, каковые могут случиться за годы жизни в тесном пространстве корабля среди пустых морей, наказывать зуботычинами, грязными ругательствами, линьками. Я прикажу линьки не брать.

— Как?! — воскликнул Лазарев. — Совсем не брать?

— В начале труднейшего плавания с Крузенштерном линьки выбросили за борт. И ни один матрос не нарушил дисциплины и не был серьёзно наказан.

— А ну как они скопом забунтуют?

— Значит, кто-то из нас окажется неправым.

Круглое, добродушно-капризное лицо Михаила Петровича начало багроветь. Сын сенатора, потомственный барин, волонтёр британского флота в юности, где на английского матроса смотрели как на раба-галерника, а офицер был за надсмотрщика, Лазарев искренне считал, что порядок может держаться только на строгости.

— Этак мы дойдём до якобинства, — отказно произнёс он. — Распустится крестьянин на барщине, солдат откажется воевать, матрос не захочет лезть на реи.

— Позвольте с вами не согласиться. — Фаддею никак не хотелось ссориться с командиром «Мирного» в начале экспедиции, он постарался сдержаться и говорить как можно теплей. — Простой матрос, как и крестьянин в ваших поместьях, отзывчив на добро. Сейчас его с товарищами объединяет та же цель, что и меня с вами. А бессмысленная жестокость только озлобит нижних чинов, по природе рассудительных, деликатных и решительных в опасностях.

Лазарев опустил голову. Помедлив, Беллинсгаузен добавил:

— Перво-наперво, Михаил Петрович, надо освободить матросов от страха. Сравните два корабля: на одном работают из принуждения, на другом — на совесть. На каком из них вы бы пошли в долгое плавание?

— Разумеется, на втором.

— Так о чём же мы спорим?!

Поддержали командира дивизии и другие офицеры. Сошлись на том, что наказания в виде лишения берега или внеочередных нарядов применять в крайних случаях и решать общим судом. Мелкие проступки оставить на усмотрение боцманов и унтер-офицеров. Они скорей разберутся и справедливей.

Отпустив офицеров, Беллинсгаузен и Лазарев остались одни. Фаддей решил высказать соплавателю те соображения, которые возникли ещё в плавании под командованием Крузенштерна и теперь встревожили с новой силой.

— Вы знаете, почему наши шлюпы слили в одну дивизию? — спросил он, глядя в глаза капитана «Мирного».

— Принимаете меня за мальчика-мичмана?

— Отнюдь. Но я был свидетелем горьких разочарований во время первой экспедиции. Лисянский, сокурсник по Корпусу и равный по званию, не желал считаться с Крузенштерном. Он слишком своевольничал. Только судьба уберегала его от кораблекрушения. Много раз шлюпы подвергались явным опасностям. Они часто разлучались не столько из-за мореходных качеств кораблей, сколько из желания Юрия Фёдоровича выскочить вперёд, блеснуть мастерством, показать, что он нисколь не хуже начальника экспедиции.

— Вы обижаете меня, Фаддей Фаддеевич. Я не собираюсь...

— Извольте выслушать, Михаил Петрович, — с досадой оборвал Беллинсгаузен. — Если там, в тропиках и умеренных широтах, всё же была хорошая видимость и благодаря ей удавалось избегать смерти, то нам встретятся неизбежные туманы и непогоды, каких мы не видели никогда. Поэтому, лишь держась на виду друг у друга, поддерживая сигналами связь, соблюдая готовность оказать незамедлительную помощь, мы сможем одолеть стихии. Знаю, наши шлюпы разные по ходу и вооружению. Но что делать? Не от нас сие зависит. Тем более нам следует употребить всё умение, чтобы идти в паре... Вот об этом, главнее всего, я и хотел вам напомнить. И не сердитесь на меня за резкость. Уж если Богу спонадобилось отправить нас в неизвестность, давайте же держаться вместе всеми способами и силами.