Беллинсгаузен

1

23 июня 1819 года шлюпы осмотрел морской министр в сопровождении главного командира Кронштадского порта. На кораблях ещё продолжались некоторые столярные и малярные работы. Де Траверсе приказал выйти на малый Кронштадский рейд и положить якоря напротив Средних ворот. Фаддей окончательно переселился в свою каюту. Теперь уже не оставалось сомнений, что в последний момент экспедицию могут отменить. Вечером он снова просмотрел все инструкции и наказы. Он понял, что к ним приложили руки и Крузенштерн, и Сарычев, и Коцебу, и другие плаватели, мнением которых он дорожил. Инструкция Адмиралтейства формулировала общие задачи. В ней говорилось:

«Его императорское величество, вверив Первую дивизию, назначенную для открытий, капитану II ранга Беллинсгаузену, соизволил изъявить высочайшую волю касательно общего плана сей кампании нижеследующим:

Отправляясь с Кронштадтского рейда, до прибытия в Бразилию, он должен будет останавливаться в Англии и Тенерифе.

Коль скоро наступит удобное время в сём году, он отправится для обозрения острова Южная Георгия, находящегося под 55 градусом южной широты, а оттуда к земле Сандвичевой и, обошед её с восточной стороны, пустится к югу и будет продолжать свои изыскания до отдалённой широты, какой только он может достигнуть; употребит возможное старание и величайшее усилие для достижения сколько можно ближе к полюсу, отыскивая неизвестные земли, и не оставит сего предприятия иначе, как при непреодолимых препятствиях...»

Знал ли, гадал Фаддей, что его назначат начальником невиданного для россиян по смелости путешествия — настоящего покушения на неизведанное? Такое не снилось в самых сладких снах. Но в глубине души теплилась надежда. Судьба исподволь вела его к этому. Чем же объяснить неистребимое желание подростка ходить по морю, забираться с другом Аго на чердак, читать книги про Эзель, кружить вокруг острова, наносить на бумагу план побережья, иначе говоря, составлять первую морскую карту? Почему худенький, бледный кадетик, «к учению хорош, но поведения дерзок», пристрастился к фолиантам, от которых веяло запахом просмолённых канатов, выжженными на тропическом солнце парусами, тугим ветром ревущих широт? С пожелтевших страниц глядели на мальчика гравюры некоронованных пиратов, в воображении рисовался романтический образ флибустьерской республики Либерталии, страны свободы. Став гардемарином, он пленился отвагой людей, которые порывали с традициями эпохи. В вещах — хронометрах, секстанах, моделях фрегатов и клиперов — для него витал дух великих географических открытий, походов парусников в неведомые моря и океаны. Европа освобождалась от тяжких пут инквизиции и тёмного Средневековья, и географы снова начали обращать взоры к познанию Земли — своего дома. Всё настойчивей они стали указывать мореплавателям на юг. На картах в районе Южного полюса рисовали мифическую землю — Терра Инкогнита Аустралис. Завершив открытия в других частях света, моряки устремились к южным широтам.

В XVIII веке усмотрел Фаддей три попытки подойти к Южному полюсу. Это французские экспедиции Буве (1739 г.) и Кергелена (1771—1774 гг.). Они не увенчались сколько-нибудь важными результатами. Первая дошла до 54 градуса 10 минут южной широты, вторая открыла остров, названный Кергеленом Землёй Опустошения. Лишь английская экспедиция Джеймса Кука проникла за 70-ю параллель.

Теперь же, прочитав инструкции, Фаддей убедился, что учёные моряки, составлявшие их, в отличие от Кука — «закрывателя Южного материка», верили в существование значительного массива суши вокруг Южного Полюса. Суеверно склоняясь к более мрачным прогнозам, Беллинсгаузен внутренне приободрился.

На другой день флагманские шлюпы дивизий «Восток» и «Открытие» посетил государь. После того как Фаддей видел царя на приёме после первого плавания вокруг света в 1806 году, прошло тринадцать лет — и каких лет! — Тильзит, шведская кампания, войны с Турцией и Ираном, Отечественная, освободительный поход, — Александр, к удивлению, остался таким же стройным красавцем, каким был в молодости, будто эти страшные для России годы совсем не коснулись его. Ну разве чуть полысел, пошире стал лицом, хотя щёки горели тем же румянцем, да чаще прикладывал ладонь к уху, прислушиваясь к говорившему. Царь выслушал рапорт Беллинсгаузена, кивнул в знак благодарности, прошёл вдоль строя вытянувшихся матросов и, приложив два пальца к шляпе с плюмажем, несколько визгливо крикнул:

— Здравствуйте, моряки!

— Здравия желаем, ваше величество! — одним дыханием грохнуло сто с лишним глоток.

— Вольно, — полуобернулся к капитану Александр.

— Вольно! — громче крикнул Фаддей.

— Моряки! Вы уходите в неизвестные края. Будьте же отважными и смелыми, слушайтесь своих командиров. Вдали от Отечества, среди чужих племён и народов, свято соблюдайте российскую справедливость, имейте благородство, какое было у ваших отцов во время своих трудов в войне с неприятелем Бонапартом и в походах по Европе,. Желаю живыми и здоровыми вернуться на родину. Я, ваш государь, буду молиться за вас!

От громового «ура» сорвались с воды чайки, казалось, затрепетали паруса и снасти, дрогнул корпус корабля. Заиграли рожки, ударили барабаны. Не умолкало взволнованное «ура» до тех пор, пока царь со свитой не переправился на свою яхту. Из Кронштадта через Ораниенбаум он вернулся в Петергоф, куда пригласил командиров обеих дивизий приехать завтра.

За обедом в загородном дворце государь сказал Беллинсгаузену:

— Я узнал вас, капитан. Вы ходили мичманом у Крузенштерна?

— Так точно, ваше величество.

— Тогда Крузенштерн сделал много открытий. Полагаю, и вы принесёте немалую пользу наукам.

— За тринадцать лет сильно преуспели англичане да французы. Они приобрели много островов, богатых морским зверем и прочими чудесами.

Когда от хорошего вина и лакомств спала напряжённость, установилась менее парадная атмосфера, Фаддей уточнил свою мысль:

— Сейчас все моря исследованы и невозможно ждать особо важных открытий.

Государь хитро улыбнулся. Он поднял бокал, по-гусарски озорно, одним глотком, осушил его и произнёс:

— Чего гадать? Посмотрим!

Уже прощаясь, Александр Павлович напомнил:

— Надеюсь, по завершении плавания вы ответите на вопрос: что же наконец находится южнее широты, достигнутой Куком, — море или континент?.. И ещё хотел бы обратить ваше внимание на то, чтобы во время пребывания у просвещённых народов, равно как и у диких, моряки снискали бы уважение, сколь можно дружелюбнее обходились бы с туземцами, без крайней опасности не употребляли бы оружия.

Перед отплытием на борту «Востока» побывало много важных лиц. Но одного гостя встретил Фаддей не с тревогой, а с великой радостью. Иван Фёдорович Крузенштерн был уже в адмиральских эполетах, но много постаревший, хотя и не утративший прежней выправки. Отбросив церемонии, они обнялись как старые товарищи.

— Знаю, советы нынче даёт каждый кому не лень, но я всё же в дополнение к казённому слову инструкций хотел бы высказать несколько слов, — как бы извиняясь, произнёс Крузенштерн.

— Что вы, Иван Фёдорович?! — воскликнул Фаддей. — Офицеры и матросы будут вам несказанно благодарны.

Вместе обошли корабль. Адмирал им остался недоволен:

— Н-да... Не подарок.

— На переустройство времени не было.

— У нас всегда так: на охоту ехать — собак кормить. Вот и Головнин, отчаянная голова, пошёл на таком же корыте.

За ужином, устроенном в Морском клубе Кронштадта, офицеры обеих дивизий выслушали напутствие первого российского кругосветника:

— Старайтесь собирать любопытные произведения натуры для привезения в Россию, равно и оружие диких народов, их платье, украшения. Составляйте карты с видами берегов и подробным промером прибрежных мест как можно точнее, особливо тех, кои пристанищем служить могут. Не оставляйте без внимания ничего, что случится вам увидеть, не только относящегося к морскому искусству, но и вообще служащего к распространению познаний человеческих. Старайтесь записывать всё, дабы сообщить сие будущим читателям путешествия вашего...

Офицеры понимали, что плавание будет тяжёлым, но в борьбе со многими стихиями они, громко говоря, вдохновлялись подвигами россиян в недавно отгремевших сражениях. Поднималось много тостов, разгорячённые шампанским молодые мичманы выкрикивали клятвы, наиболее чувствительные вытирали слёзы. Все понимали, что в последний раз у них была под ногами твёрдая суша, а не зыбкая, ненадёжная водная хлябь.

2

Солнце уходило к закату. Давно уже набережные Кронштадта не видали такого множества провожающих, как в этот вечер. Уходили две дивизии, около полутысячи матросов и офицеров. По берегу катилось «ура», женщины уткнулись в платочки, кричали девицы, дети, толпа колыхалась, как волны перед наступлением шторма.

Снятые с якорей шлюпы на некоторое время застыли, словно не решаясь двигаться, хотя ветер натянул распущенные паруса. Матросы, облепив реи фоков и гротов, махали шапками; со сдержанной слезой смотрели на берег семейные старослужащие и унтер-офицеры, скучившись у бортов; капитаны, лейтенанты и мичманы на шканцах держали ладони у козырьков высоких фуражек. А всех вместе охватила радость тихая, задумчивая. Прощались с жёнами, детьми, любимыми, всеми людьми добрыми, не зная, через сколько лет придётся свидеться, да и доведётся ли... Прощались с родной сторонушкой, которая в эти мгновения стала до боли в сердце дорогой и желанной.

Зашумела вода под форштевнями, корабли всё же стронулись с места, начали набирать ход. Крепости ударили из пушек. Пылал в полнеба долгий летний закат. Ровный ветер могуче задул в корму, заскрипели снасти в напряжённых блоках, в такелаже, сокращая минуты расставания. Потом плоский остров стал тонуть в дымке, а далее и вовсе ушёл за горизонт.

Фаддей вспомнил, как душевно провожал Кронштадт «Надежду» и «Неву». Молодая мичманская душа тогда горячо впитывала всё увиденное. Но только сейчас Фаддей осознал цену быстротекущего времени. Его нельзя ни вернуть, ни хранить, сдавая излишки в архив, ни брать по мере надобности. На ум пришли слова Сенеки: «Всё не наше, а чужое. Только время — наша собственность». И он решил ценить эту единственную вещь, которую нельзя возвратить обратно при всём желании.

К Копенгагену пришли на десятые сутки. Шлюпы Второй дивизии, вместе уходившие из Кронштадта, уже стояли на рейде. Но не вперегонки же играли, «Востоку» всё время приходилось убавлять паруса, чтобы не убегать от более крепкого, но менее ходкого «Мирного».

Здесь от полномочного российского посла Николаи Фаддей узнал, что натуралисты Мартенс и Кунде отказались участвовать ® русской экспедиции. Беллинсгаузен попросил найти в Копенгагене охотника занять эту учёную должность. Один молодой человек было решился, однако воспротивились родители. Они увезли отчаянного отпрыска за город и не отпускали до тех пор, пока шлюпы не ушли.

Таким образом, экспедиция лишилась надежды делать обретения по естественной истории. Утешала надежда поискать натуралистов в Англии, или в крайнем случае по возвращении предоставить материалы людям знающим, отличить известное от неизвестного.

В Копенгагене Беллинсгаузен и Лазарев посетили управляющего королевским архивом морских карт контр-адмирала Левенерна. По тому, как тепло он принял моряков, было видно, что трудится с величайшей ревностью. Датчанин снабдил русских некоторыми картами, объяснил лучший способ употребления секстанов, посоветовав приделать к ним коротенькую тумбочку вместо длинной, никчёмной. Беллинсгаузен из учтивости поступил по совету адмирала, но потом убедился, что это новшество приносит мало пользы. Зато машины для очистки воды, рекомендованные тем же пылким адмиралом, оказались как нельзя кстати.

Побывали офицеры и в башне, где располагалась обсерватория. Вход в неё по наклонной плоскости вёл до самого верха, подобно внутренней части улитки. Через телескопы рассматривали они чистенький, прилизанный Копенгаген, красивые окрестности, пролив Зунд.

За время плавания от Кронштадта до Копенгагена Фаддею пришлось сделать первое открытие, пусть прозаическое, но важное. Команду кормили по рациону, утверждённому Петром Великим, то есть в воскресные дни матросам положили по фунту, а в будни по полфунта говядины, её варили в кашице, в среду и пятницу давали горох, к ужину густую кашу с коровьим маслом. Такой рацион показался больно уж скромным. Фаддей приказал на обоих шлюпах ежедневно по фунту мяса, а в воскресенье — полтора. Его варили в щах с разной зеленью, сверх того каждый служитель помимо чарки водки получал кружку пива. Хорошая и сытная пища нужна была особенно в начале похода. Она, по мнению командира, как бы приготовляла людей к предстоящим трудностям.

Вечером 18 июля подняли гюйс и при пушечном выстреле потребовали лоцмана. Вскоре он появился на борту. На рассвете при ветре от юго-востока снялись с якорей. Отсалютовали крепости из семи пушек, оттуда раздалось ровно столько же выстрелов. Фаддей знал: нигде салютенция не соблюдалась с такой точностью, как в Дании.

Проходя мимо острова Вен, увидели много народу около небольшого, похожего на сельский приход дома. К этому же острову направлялся пароход из Копенгагена, шло много яхт и шлюпок.

— По какому случаю столько народу? — спросил Беллинсгаузен лоцмана.

— В этом месте стояла первая обсерватория нашего знаменитого астронома Тихо Браге, — ответил лоцман. — В память о ней люди построили здесь музей, и каждый год 19 июля около него устраивают гулянья.

— А ведь сей астроном умер в 1601 году, — задумчиво проговорил стоявший рядом с капитаном гардемарин Адамс, который нёс вахту в это время. — Вот как датчане чтут просвещение.

— За то, что и ты стремишься к наукам, я и взял тебя, — похвалил юношу капитан.

Роман зарделся, как красна девица.

Ещё через десять суток хода достигли Портсмута. Того оживления, что было во время войны с французами, здесь уже не чувствовалось. На сонном рейде стояли разоружённые корабли. Их выкрасили белой краской, словно надели саваны. На самом же деле практичные англичане просто сберегали их, чтоб дерево не трескалось от жары.

Вдруг в этой лебединой стае Фаддей увидел тёмные очертания корабля, однотипного с «Востоком».

«Батюшки! Да ведь это Головнин!» — подумал он, наведя подзорную трубу на русский шлюп. Он увидел на шканцах среди офицеров плотную фигуру Василия Михайловича, который тоже с интересом всматривался в подошедшие корабли.

— Степанов! — окликнул Фаддей вахтенного квартирмейстера.

— Слушаю, вашбродь! — вытянулся матёрый служивый, один из первых силачей на шлюпе.

— Велите спустить шлюпку и отрядить гребцов. Зайдём сперва на «Мирный» за Лазаревым, а потом отправимся на «Камчатку».

— Да нешто это «Камчатка»? — обрадованно воскликнул Мартын Степанов.

— Он самый. Видать, пришёл из Русской Америки.

Нежданная встреча обрадовала моряков не столько тем, что они принадлежали к одному племени дальних плавателей, сколько простым обстоятельством, что случалось за границей, где каждый русский ещё горячее чувствует привязанность к соотечественнику. Головнин — повествователь живой, памятливый, образный — долго рассказывал о своих странствиях, потом расспрашивал о флотских делах в Кронштадте, о Крузенштерне, Коцебу, Васильеве, Шишмарёве, о задачах, выпавших на оба отряда.

— Поначалу вас пророчили в начальники южной экспедиции, — произнёс Фаддей тоном, будто оправдывался, что ему, а не Головнину выпал жребий идти на «Востоке».

— О чём горевать?! — махнул рукой Василий Михайлович. — Даст Бог, ещё поплаваем.

Прощаясь, Головнин поделился новостью. Оказывается, завтра английский наследник престола собирается проводить смотр кораблям, стоявшим в Портсмуте.

— Но мы-то держава сторонняя, — сказал Лазарев.

— Всё равно салютовать и «ура» кукарекать придётся, — улыбнулся Головнин.

Пожимая руку Фаддею, он проговорил тихо, адресуясь только к нему: — А вообще, брат, тебе не завидую. Искать того — не зная кого, идти туда — не зная куда...

Поутру на золочёной яхте появился принц-регент. Корабли пришли в движение. Боевые великаны в белой одежде, точно африканские слоны, кружили вокруг яхты, выполняя экзерциции, палили из пушек. Русские шлюпы тоже произвели королевский салют двадцатью одним выстрелом, а матросы разбегались по реям и кричали «ура».

После парада Беллинсгаузен и Лазарев с некоторыми офицерами поехали на дилижансах в Лондон. Они поселились в отеле на Странд-стрит. С утра моряки посещали разные инструментальные лавки. Торговаться и скупиться не приходилось. Они хотели приобрести самые лучшие приборы. К примеру, хронометры знаменитых мастеров Кендалла, Барро и Арнольде. С их помощью определялась долгота. Известному оптику Доллонду заказали зрительные трубы. Навестили и Аарона Эрроусмита. Этого старого человека, владельца картографического заведения, знали мореплаватели всех стран. К русским он питал тёплые чувства, особливо после того, как они начали совершать кругосветки, обогащать науку открытиями. Бескорыстные моряки делились с Эрроусмитом информацией. Старик, больше всего ценивший точность, вносил добавления, исправления и уточнения в свои картографические издания, У него запаслись морскими картами южных широт. Побывали они у легендарного Траутона, сделав заказ на секстаны. Во время разговора дряхлый мастер приставлял к уху огромную слуховую раковину, но всё равно плохо слышал, зато он делал превосходные секстаны с десятисекундным делением и горизонты.

Молодёжь, впервые попавшая в британскую столицу, осматривала достопримечательности — Петропавловскую церковь, Вестминстерское аббатство, Тауэр; вечером отправлялась в театры. Многое офицеров поражало. Бросалась в глаза полная раскрепощённость жителей. Господин не мог ударить простолюдина, все одевались чисто и опрятно, каждый считал себя свободным. Ну разве встретишь в России такую картинку: на «воксале» в ожидании дилижанса под бравурную музыку уличного оркестрика равно веселились молодые и старые. Пожилой джентльмен и две старушки, вместе им лет за двести, лихо отплясывали джигу.

Получив инструменты и карты, офицеры вернулись в Портсмут. Здесь квартирмейстеры запасались консервированными продуктами в запаянных жестяных банках, овощами, ромом, пивом, лимонами, удобной одеждой для тропиков и для походов. Суда ещё ремонтировались, и командиры позаботились, чтобы матросы как можно дольше находились на суше, набираясь сил для предстоящего перехода в Бразилию. Кое-кто съездил на остров Уайт. И повсюду россиян удивляла ухоженность земли. «Везде роскошная зелень, замки с обширными парками, красные домики, обвитые зеленью и цветами, дорога гладкая как пол, с обеих сторон окаймлена деревьями, — записывал свои впечатления в дневник мичман Новосильский. — Нет ни одного уголка, который бы не был возделан, обработан. Надо отдать справедливость: англичане умеют жить и обладают в полном смысле комфортом».

Но скоро и ремонт закончили, трюмы набили всякой всячиной, и матросы всё чаще спрашивали, когда же отправимся в путь?.. А Беллинсгаузен ждал ответа от Христофора Андреевича Ливена, российского посланника в Англии. Тот с ног сбился в поисках учёных-натуралистов, однако добровольцев не нашлось. Тут-то и вспомнили советы Крузенштерна, призывавшего самим осваивать науку и полагаться во всём на себя.

28 августа почти в штиль вышли в море. Вскоре задул ветерок. При полном бакштаге, то есть имея ветер сзади, шлюпы направились в Атлантику. Исчез обрывистый и мрачный мыс Лизард. Англия кончилась. К ночи ещё более посвежело. Оба шлюпа отдали фонарями сигнал, пожелав друг другу счастливого плавания.

Атлантика приняла их в свои объятия. Океанские волны не походили на валы Балтийского моря, усеянного мелями и островками. Они шли ровными рядами, могуче, привольно, теряясь в бескрайности. Корабль не бросало из стороны в сторону, а плавно то возносило вверх, то опускало так, что замирала душа.

Началась обычная корабельная жизнь с побудками, гимнастикой, подъёмом флага, завтраками, палубными работами, обедами и снова работами. Сутки делились на пять вахт: первая — с полудня до шести часов, вторая — с шести до полуночи, третья — с полуночи до пяти утра, четвёртая — с пяти до девяти, пятая — с девяти до полудня. После восьми офицеры собирались в кают-компании пить чай, рассказывали о случаях, если таковые происходили в ночных вахтах.

В десять часов проводили солнечные наблюдения, по которым вычисляли точное время. Появлялись офицеры на палубе и двенадцать без минут, брали секстанами полуденную высоту солнца, одновременно со звоном рынды они спешили определить широту местонахождения шлюпа в тот момент. Каждый из них вёл свой журнал, набивая руку и глаз истых мореходов.

После сытного обеда (щи с солониной, каша) — обязательный сон. Потом пили чай с сухарями и сахаром и продолжали работы — на реях, мачтах, палубах, в трюмах, камбузах, куда посылал боцман — человек серьёзный, трудолюбивый и трезвый.

Вечером после ужина матросы собирались на палубе, пели песни, устраивали спортивные игры, рассказывали байки, господа офицеры и старшие служители сходились в кают-компании не к роскошному, но хорошо приготовленному столу, вели неторопливые беседы, благо тем находилось предостаточно, на сон читали, вели дневники. Любопытно, что по мере того, как шло время, записи становилось короче и короче. Да и о чём писать? Что Лесков едва не подавился рыбной косточкой? А Якова Берха замучила изжога?

Безмолвие кругом. Добродушно рокочет океан. Не видно парусов, не видно суши. Просторна и бесконечна дорога. Стелется за кормою взбеленённая лента. Матросы в полотняных робах, с засученными до колен штанами скребут и чистят всё, что доступно кирпичу и суконке, что должно блестеть и сверкать.

Чуть ли не за сотню миль из-за горизонта открылся величественный пик Тенериф. Сразу почувствовался резкий контраст между севером и югом. Было море и море — не холодное и не жаркое, а у берега сразу очутились в тропиках, в плотном окружении лодок, нагруженных невиданной снедью и овощами.

Главный город Канарских островов Санта-Крус белой россыпью домишек раскинулся у подножия высоких тёмно-зелёных гор. Двухбашенные строения окружали площадь, выложенную плитами. По ней гуляла богатая публика. Орды мальчишек в рванье бежали за каждым, впервые вступившим на берег, и сердито кричали: «Квартерго! Квартерго!» — требовали денег, словно взыскивая плату с должников. О прибытии на остров Тенериф Беллинсгаузен докладывал по-морскому коротко: «Два шлюпа первого отряда «Восток» и «Мирный» прибыли 14-го числа сентября месяца в Санта-Крус, где наполнились водой, запаслись для вояжа вином и стоят в готовности сняться с якоря; караул и команда его императорского величества обстоит благополучно — больных не имелось».

От Канар корабли вступали в настоящие тропики. За кормой появлялись дельфины, бониты[42], акулы. Над головой сновали летучие рыбки. Хищные фрегаты стрелой устремлялись вниз и выхватывали добычу даже из большой глубины. От жары раскалялось всё металлическое. От неё не было спасения ни днём, ни ночью. Мало помогал распущенный над шканцами тент. Ещё хуже было в каютах и на палубах. Воздух, спёртый, удушливый, имел какую-то осязаемую тяжесть.

Ночью в аспидно-чёрном небе загорались звёзды в созвездиях Эриадана, Кентавра, Южного Креста, не виданные в северном полушарии. В нижней оконечности этого дивного Креста чудным блеском переливалась одна из звёзд, не сравнимая ни с каким бриллиантом. Море в эти часы походило на расплавленный фосфор, а струя за кормой казалась пламенной рекою.

На подходе к экватору разразилась гроза. Тучи едва не задевали верхушки мачт. Метались молнии, оглушительный гром с треском разорвавшейся гранаты прокатывался из края в край. Ударили по палубе крупные капли, и следом зашумел дикий ливень — сплошная вода с малыми прослойками воздуха. Большая шлюпка, вытащенная на шкафут, наполнилась до краёв в одно мгновение.

Тучи ушли, опять появилось солнце. Тут же начался праздник, без которого не обходилась ни одна команда, пересекающая экватор. На убранной кораллами, ракушками, водорослями колеснице от брандспойта на палубу въехал Нептун в окружении дерзких и лихих наяд и тритонов. После шутливой речи «владыки морей» косматые, раскрашенные по голому телу Нептуновы подручные начали хватать новичков и без разбора в чинах, без жалости и милосердия бросали их в залитую водой шлюпку. Кто мог, откупались от этого обряда монетой или бутылкой вина. На «Востоке» Нептуна виртуозно сыграл рулевой Степан Трофимов, а Прозерпину — молоденький барабанщик Леонтий Чуркин. Взбодрённые двойной порцией водки да призовым вином матросы веселились от души. Песни и пляски длились до поздней ночи.

После отбоя Беллинсгаузен вышел на шканцы подышать свежим воздухом. Вахту нёс гардемарин Адамс. Фаддей показал на звёздочку, дрожавшую над самым горизонтом, спросил:

— Узнаете?

— Кажется, это Полярная звезда в хвосте Малой Медведицы, — неуверенно произнёс Адамс.

— Вы правы, Роман. Больше её мы не увидим, пока будем плавать в южном полушарии...

На противоположной стороне небосклона появились Магеллановы облачка — туманные пятна в созвездиях Дорадо и Тукан. По мере увеличения южной широты они начнут подниматься над горизонтом выше и выше. «Если мы увидим их прямо над головой, тогда достигнем цели своего вояжа», — вздохнув, подумал капитан.

3

Пока шли от экватора к Бразилии, Фаддей учил матросов действиям, которые не предусматривались морским уставом, но могли пригодиться в бою, особо в тот момент, когда враждующие корабли сходились на ружейный выстрел. Он тренировал команду управлять парусами с помощью верёвок и блоков снизу, спрятавшись за бортом от огня противника, а распоряжения подавать не голосом, а свистками, барабанным боем, звуками флейты. Смышлёные матросы, охочие до разных новинок, быстро усвоили не только свои обязанности, но и действия других на случай, если их доведётся заменить.

1 ноября 1819 года сквозь туман показался бразильский берег.

С салинга раздался крик вперёдсмотрящего:

— Вижу землю!

— Какова на вид?

— Как сахарная голова!

«Мыс Святого Фомы, — подумал Фаддей, опуская рупор. — Следовательно, в счислении ошибки нет. Вышли точно на Рио».

«Сахарная голова» оказалась на левой стороне от входа в Рио-де-Жанейрский залив. На правой темнела крепость Санта-Крус.

К полудню подошли к ней. «Открытие» и «Благонамеренный» опять опередили первый отряд. Они ушли из Портсмута двумя днями позже, но не заходили на Тенериф, потому и обогнали «Восток» и «Мирный». Вот тут-то дивизия Беллинсгаузена на виду сотен людей, моряков, облепивших ванты и реи торговых и военных судов, показала класс мореходного мастерства. Со стороны на шлюпах не виднелось ни единой души. Корабли двигались точно живые, самоуправляемые существа. Слышались лишь свистки да звуки барабана и флейты. Поравнялись с крепостью. Оттуда встревоженно закричали по-португальски. Беллинсгаузен через рупор ответил по-русски:

. — Военный российский шлюп идёт в Рио-де-Жанейро!

Ответ удовлетворил стражников. Паруса поднялись сами собой, погасла скорость, с шумом забухали падающие в воду якоря. И, точно цирковые артисты по окончании представления, у борта появились матросы. Гавань огласилась разноязычным криком восторга. Такого торжественного входа на рейд ещё никто не видал.

На корабль поднялся португальский офицер, спросил о причине захода, цели плавания. Выполнил положенный ритуал и уже неофициально, с искренностью южного темперамента добавил:

— Рад приветствовать моряков из России!

Следом прибыл английский капитан с предложением помочь в организации закупок дров и провианта. Потом приехал адъютант контр-адмирала де Виено с португальского корабля «Хуан VI» с поздравлениями и вопросами, подобными тем, что задавал лейтенант из крепости. Вежливо отказавшись от предложенных услуг и поблагодарив за внимание, Фаддей распрощался с визитёрами. Он увидел, что с берега к шлюпу направлялась шлюпка с русским посольским чиновником. Им оказался вице-консул Пётр Петрович Кильхен — молодой, обаятельный человек. Он сказал, что в его обязанности входит снабжение судов свежим мясом, зеленью, фруктами и вообще он готов выполнить любые поручения моряков.

А рано утром следующего дня «Восток» посетил генеральный консул России в Бразилии коллежский советник Лангсдорф — рыжеватенький старичок в белом сюртуке и таком же цилиндре, входившем в моду в Европе. Матросы видели, как больше неулыбчивый, молчаливый капитан вдруг преобразился, увидев гостя, молодо сбежал со шканцев и обнял старика.

— Господи, вы ли это? — воскликнул Фаддей, вглядываясь Восторженными глазами в лицо советника.

— Не ожидали?

— Имя мне назвали, но подумал — однофамилец на дипломатическом поприще. Как же так случалось, Георг? Ведь в первой кругосветке вы у нас были немецким натуралистом.

— Зовите теперь Григорием Ивановичем, — добродушно рассмеялся Лангсдорф.

— Пройдёмте в каюту?

— О нет. Пока не настала жара, побудем на воздухе.

Купор[43] Гаврила Данилов, оказавшись рядом, принёс кресла. Советник и Беллинсгаузен удобно расположились в них, укрытые натянутым над палубой тентом. Тот же Гаврила сбегал на камбуз за квасом.

— Как поживает Иван Фёдорович? — задал первый вопрос Лангсдорф.

— Слава Богу. Нас провожал. Только глазами слабоват стал.

— За три года, пока ходил на шлюпе под его командованием, я полюбил вас, русских моряков, — повёл свой рассказ Григорий Иванович. — После плавания съездил на родину, ею уже завладел Бонапарт. Нет удали, размаха... Запечалился по России. Но из-за войны пробраться туда не удалось. Соблазнился работой в Португалии, пять лет там провёл, выучился языку, нравам. Однако и до той страны добрался неугомонный властелин. Принц-регент Жуан, точнее Хуан, с частью армии бежал сюда, в португальскую колонию. Бразилия стала монархией, Рио — столицей, Хуан — королём. После замирения государя Александра Павловича с Наполеоном появилась возможность отъехать в Россию, что я и сделал. Принял российское подданство, стал Григорием Ивановичем...

Лангсдорф подвернулся Петербургу как нельзя кстати. Континентальная блокада перекрыла и без того тонкий ручеёк, по которому текли в Россию сахар, кофе, хлопок, индиго, пряности. Переезд португальского двора в Рио-де-Жанейро усилил интерес русских к укреплению связей с Бразилией. Знакомый нам бывший министр коммерции, ставший канцлером, Николай Петрович Румянцев посоветовал Александру I воспользоваться сложными обстоятельствами, в которых оказалась Европа, чтобы установить прямые торговые связи между Российской империей и владениями Португалии в Южной Америке. На глаза Румянцеву и попал недавно принятый в российское подданство немецкий учёный-энциклопедист Георг Генрих фон Лангсдорф. Натуралистом Лангсдорф участвовал в первом кругосветном плавании на шлюпе «Надежда», жил в Португалии, знал её народ и язык, свободно говорил на всех европейских языках... Чем не посланник?!

В Рио Лангсдорф прибыл в 1812 году. Русского посла приняли более чем любезно. Григорий Иванович быстро установил добрые отношения с министрами и видными сановниками, с членами королевского дома, послами дружественных государств. Он регулярно информировал департамент внешней торговли России об иностранных судах, посещавших город, характере грузов, пунктах отправления и назначения, времени нахождения в пути, писал рекомендации относительно целесообразных сроков выхода русских судов в Бразилию, чтобы они могли воспользоваться как благоприятной погодой, так и эскортом английских военных кораблей, что было немаловажно для безопасного плавания. Он же называл сроки выхода в обратное плавание, определял маршрут, давал советы, какие товары следовало везти в Бразилию.

Немалую помощь оказывали Лангсдорфу помощники Пётр Петрович Кильхен, Алексей Васильевич Сверчков, а позже Фёдор Васильевич Тойль фон Сераскеркен, один из «военных агентов», учреждённых министром Барклаем-де-Толли. Из них больше преуспел умный, образованный Сверчков со своим лёгким характером, умением быстро сходиться с людьми. Алексей Васильевич сумел добиться уважения у самого короля и его жены — испанской принцессы Карлотты-Хоакины, несмотря на лютую ненависть супругов друг к другу. Его нередко приглашали на приёмы, где он оказывался единственным иностранцем. Понятно, такое доверие позволяло ему узнавать о политике королевского двора из первых рук и сообщать важные сведения российскому правительству.

Лангсдорф и его люди сделали Бразилию первым форпостом России в Латинской Америке. Русские, побывавшие в Рио, находили здесь самый тёплый приём, уж не говоря о матросах «Востока» и «Мирного», начальником которых был соплаватель и друг Лангсдорфа в первой кругосветке.

— Ну а теперь говорите, в чём испытываете нужду? — спросил Лангсдорф, поведав о своей судьбе.

— Их две. Похлопочите насчёт места для устройства обсерватории. Наш астроном господин Симонов хочет проверить хронометры.

— Этот остров устроит астронома? — Лангсдорф показал на остров поблизости — Крысий.

— Вполне.

— Будет исполнено. Что далее?

— Прошу доставить свежее мясо, молоко, масло, овощи. Кроме того, хочу взять живых бычков, свиней, птицу... Чую, до неведомой земли нам плыть да плыть.

— Господин Кильхен сделает всё. А вам и вашим людям следует хорошо отдохнуть на земле.

— Признаться, спешу. Но советом воспользуюсь.

Пока шёл этот разговор, на «Восток» приехал лейтенант Лазарев со своими офицерами. Фаддей познакомил всех с посланником, после чего офицеры отбыли на берег. Григорий Иванович пригласил командиров ехать с собой. У пристани их ждала коляска, нанятая вездесущим Кильхеном. Она была о двух колёсах и запряжена парой мулов. На одном из них сидел кучер-мулат в широкополой шляпе. Устроились вчетвером на кожаных сиденьях. Мулат хлопнул бичом, и коляска побежала по узким и нечистым улочкам к дому, где проживал военный агент генерал фон Сераскеркен, именуемый здесь министром.

— А столица-то довольно неопрятна, — проговорил Лазарев.

— Увы, — согласился консул и, улыбнувшись, добавил: — Между прочим, Михаил Петрович, не советую ходить близ домов по вечерам. Нечистоты горожане выплёскивают прямо на улицу. Обольют ненароком.

— Знал бы Диас... — помянул Лазарев португальца Диаса де Солиса.

Этот отчаянный конкистадор вошёл в залив в 1525 году в День Святого Януария. Потому реке дал имя святого, а залив назвал Рио-Жанейро. Позже на прибрежье построился город. Несмотря на раздолье, он получился скученным, тесным — из домов в основном двухэтажных. Оборотистые жители внизу устраивали мастерские разных назначений, а вверху жили сами. Окрестные холмы заняли монастыри, лесистые окраины облюбовали состоятельные горожане, построили виллы, разбили сады.

— Сюда приезжает много колонистов, — сказал Лангсдорф. — Немцы выращивают картофель, лук, чеснок, овощи. Король даже выписал из Швейцарии горцев, дал им угодья, скот для развода, чтоб они делали сыры. Португальцы же, те, кто обосновался давно, владеют кофейными плантациями, на них работают негры-невольники.

— У вас процветает работорговля? — встрепенулся Лазарев.

— А что удивительного? Здесь вещи называют своими именами, — ответствовал Григорий Иванович.

Выехали за город. Дорога, обсаженная деревьями, потянулась в гору. Мулы перешли на шаг.

— В здешней земле много серебра, золота, меди, — проговорил Лангсдорф, отмахиваясь от крохотных, но назойливых кровососущих тварей — южноамериканских комаров. — Совсем недалеко отсюда алмазные копи. Только ехать туда не советую. Работают те же невольники и каторжники в кандалах. Картина не для удовольствия.

Дом барона Тойля фон Сераскеркена походил на русскую помещичью усадьбу средней руки. Портики, колонны из дерева, выкрашенные под мрамор, стены до крыши были увиты плетями декоративного винограда. Сам хозяин в генеральском мундире и орденах встретил гостей у парадного входа. За обильным столом хозяин расспрашивал о плавании, заботах офицеров и служителей. Видно было, что в морских делах он разбирался превосходно, поскольку воевал против французов вместе с эскадрой Сенявина в Архипелаге. Узнав о том, что командиров шлюпов беспокоят многочисленные задержки в портах и штили, старый генерал посоветовал поскорей миновать воды, уже обследованные экспедициями Лаперуза, Ванкувера и Колиета, а идти прямиком к острову Южная Георгия, ниже которого не сумел пройти Кук.

Пока Беллинсгаузен и Лазарев гостевали у русского министра, офицеры знакомились с бразильской столицей, пробовали туземную пищу в ресторациях, в лавках покупали безделушки и вдруг неожиданно наткнулись на невольничий рынок. Во дворе наподобие скотного под навесом из веток и листьев на лавках сидели голые негры — мальчики и взрослые. Бородатый португалец в чёрной шляпе, красной рубахе-апаше, стянутой клетчатым жилетом, с бичом в руке показывал свой «товар». По его знаку негры торопливо вскакивали и начинали прыгать с ноги на ногу. Ленивым бич придавал живости. Одному покупщику понравился молодой негр. Прежде чем торговаться, он долго стучал по груди невольника, ощупывал тело, смотрел в зубы, как лошади, наконец согласился взять его за 200 испанских талеров. В женской половине две португалки осматривали девушку лет семнадцати с красивыми огненными глазами. Они ощупывали её так же, как выбирают материю, испытывая прочность и мягкость. Грязными руками лезли в рот, обнажая белые как жемчуг зубы негритянки. После ожесточённого торга старуха со спутницей ушли, не сойдясь в цене.

«Зрелище сие и участь сих несчастных возбудили в нас живейшее сострадание... Невольно сжимались кулаки», — так писал русский лейтенант, на родине которого существовало крепостное право и помещик тоже мог продавать своих крестьян, Алексей Лазарев со шлюпа «Благонамеренный».

«Осмотр, продажа, неопрятность, скверный запах, проходящий от множества невольников, и наконец варварское управление плетью или тростью, всё сие производит омерзение к бесчеловечному хозяину лавки», — это уже вспоминал Беллинсгаузен, когда с Лазаревым нанёс визит барону Сераскеркену и поехал осматривать город.

Вечером посетили театр. Как нарочно, шла пьеса из российской истории, но актёры говорили на португальском, и костюмы их никак не походили на русские. Бал, устроенный Лангсдорфом, судовой молодёжи тоже не понравился: было мало дам, да и те непривлекательной наружности. «Зато сама хозяйка, дочь известного астронома Шуберта, молодая, прекрасная, привлекала на себя взоры всех, — с грустью писал мичман Новосильский. — Она походила на нежный цветок, перенесённый с родной почвы на чужую, где вянул и томился. В самом деле, она не могла привыкнуть к знойным тропикам».

В другой день побывали моряки в гостях у вице-консула Кильхена. Пётр Петрович жил в загородном доме у своего тестя — преуспевающего доктора. Дом окружал настоящий тропический лес. Там росли огромные жирные цветы, порхали птицы яркой расцветки, бабочки, блестящие золотом и фольгой. Тесть Кильхена принял гостей с тем же радушием, как и другие из русской колонии. Одна из своячениц играла на арфе, аккомпанировала ей на рояле та же госпожа Лангсдорф, в которую, несомненно, влюбился наш пылкий мичман Новосильский. После обеда пили кофе. Тут подавали его без сливок, что не понравилось русским.

Моряки наслаждались каждым часом отдыха на земле. Всё их интересовало и многое восхищало. Незабываемое впечатление оставила им прогулка к знаменитому водопаду в шестнадцати милях от Рио. Туда поехали дюжина экипажей и два десятка тех из моряков, кто умел ездить верхом. Вода низвергалась в котловину, и радуга на мрачном фоне джунглей постоянно висела в воздухе, играя красками. Неподалёку возвышалась скала. Вся гладкая сторона её была исчёркана, исцарапана, даже масляной краской выписана именами путешественников, здесь побывавших. Среди них нашли несколько русских фамилий.

В один из дней российский министр и генеральный консул повезли командиров обоих отрядов в загородный дворец короля Хуана VI.

— Из-за тихо помешанной матери Марии I Хуан долго был регентом, и только с её смертью, в 1816-м, стал королём пятидесяти лет от роду, — пояснил Лангсдорф, глядя на дорогу, проложенную через болото. — Может быть, от этой странности или по другой причине его величество любит, чтобы ему кланялись непременно в пояс и удалялись задом, всё время кланяясь и не спуская с него глаз.

— Как в Нагасаки японцы? — вспомнил Беллинсгаузен.

— Точно так, — без тени шутливости согласился Григорий Иванович, озабоченный предстоящей встречей.

Король в чёрном мундире с серебряными галунами и орденами на обеих сторонах груди держал голову чуть запрокинув из-за высокого, как будто тесного воротника. Несмотря на смуглость, длинное лицо его было болезненно-бледным, карие, близко сидящие глаза ничего не выражали — ни любопытства, ни приветливости, ни грусти наконец. Они просто глядели в пространство, точнее, внутрь себя, некоторое время не замечая усердно раскланивающихся офицеров из незнакомой, но могущественной страны. Лишь когда русский министр громко начал представлять моряков, а Лангсдорф быстро переводить, Хуан как будто очнулся, заученно спросил о впечатлениях, удобстве рейда и дальнейших планах. Отвечал Беллинсгаузен, как старший по чину:

— Мы благодарим ваше величество за радушное внимание к российским морякам. После Рио-де-Жанейро наши корабли разделятся на пары, и каждый отряд начнёт выполнять свою задачу. Капитан-лейтенанты Васильев и Шишмарёв пойдут на восток с курсом на мыс Доброй Надежды, обогнут Тасманию, посетят Порт-Джексон в Новой Голландии и оттуда повернут на Петропавловск-Камчатский. Наш же отряд намерен отправиться к югу и постарается проникнуть в более дальние широты, чем это удалось великому Куку.

— Желаю благополучного пути, — тускло произнёс король.

На этом аудиенция закончилась.

...Пока счастливчики знакомились с примечательностями, на острове Крысий колдовали с хронометрами астроном Иван Михайлович Симонов, гардемарин Роман Адамс и артиллерии унтер-офицер Иван Корнильев. Поначалу дело у них не ладилось. На чугунину из корабельного балласта и широкую доску, накрепко закреплённую, они установили треноги с астролябическими и угломерными приборами, но каждый раз результат получался другой. Микроскопической точности получить не удавалось. Долго бились над этой загадкой. А отгадка оказалась до смешного простой. Замеряя углы по высотам светил и полудню в разное время суток, никто не обращал внимания на доску. Отсыревая ночью и ссыхаясь днём, она коробилась, отчего инструменты изменяли положение. Когда же изготовили надёжнее основание и отцентровали треноги и приборы, хронометры удалось проверить и внести поправки в их показания.

Тем временем матросы конопатили пазы, поправляли и меняли рангоут, занимались покраской. Все люди владели несколькими специальностями, не только хорошо управлялись с парусами, но, когда было нужно, становились плотниками, малярами, смолокурами, кузнецами, бондарями, швеями. Превратив корабль в плавучую мастерскую, они принимались за дело спозаранку, как косари, а в полдень отдыхали. Тропический солнцепёк валил и двужильных. К вечеру же работы возобновлялись.

Только однажды прервался аврал. Мимо проходил потрёпанный купеческий транспорт «Росток». Чем-то похоронным веяло от лиц, облепивших борта. Олев Рангопль, работавший на снастях, крикнул по-немецки:

— Откуда идёте?

— Из Гамбурга, — ответил шкипер, удивлённый встречей хоть и не с земляком, но близким соседом.

— Что везёте?

— Эмигрантов.

— А почему так печальны?

— Из четырёхсот пассажиров в пути умерло сто тридцать...

Корабль прошёл к пирсу, а матросы, узнав от Олева о причине скорби, заговорили разом. Они, русские люди, знали слово «эмигрант», но не понимали, для чего нужно добровольно покидать свою страну. Многие из них видели, как чисто и опрятно живут люди в Германии и других европейских местах, знали поговорку «От добра добра не ищут», так почему же немцы, англичане, французы, голландцы едут за тридевять земель, где и климат тяжёлый, и народ непохожий, и почва, даже небо другие? Ну, если бы спасались от помещичьей крутости, угрозы каторги или какой другой напасти, тогда бы можно было их оправдать, как не винили они тысячи своих соотечественников, освободителей Европы от Наполеона, не пожелавших возвращаться к прежнему ярму и оставшихся в свободной Франции, но ведь эти-то не из-под палки, а по доброй воле покидали родину — вот чего не могли понять русские матросы. Старший помощник Завадовский, который и сам покоя не знал, и другим не давал, в этот раз подгонять не стал. Пусть отведут душу, выговорятся.

— Тесно, видать, немцу на милой сторонушке, вот и бежит куда глаза глядят, — подытожил подшкиперский помощник Фёдор Васильев, остановив общий галдёж. Не в пример другим боцманам Фёдор глотку не драл, солёных слов не признавал, но все его слушались, как дети дядьку: поведёт бровью — тут и распоследний болван его сразу поймёт.

За два дня до отхода на шлюпы привезли двух быков, коров, свиней, двадцать поросят, три дюжины уток и кур. Также доставили ром, сахарный песок, лимоны, тыквы, лук, чеснок и другие овощи. С Крысьего острова перебрался астроном с помощниками и инструментами. На корабли погрузили прессованное сено и зерно для скота и птицы. Последними приехали с берега Пётр Петрович Кильхен и мичман Демидов, отвечавший за приёмку грузов и живности. Подписав счета, Беллинсгаузен передал вице-консулу пакет с рапортом для отправки морскому министру в Петербург.

«Я уже имел честь донести из Тенерифа, что с вверенными мне шлюпами «Восток» и «Мирный» из Англии отправился августа 23-го дня, — писал он де Траверсе. — На дороге к острову Тенериф находился в пути 17 дней, где простояли 5 дней, запаслись оба шлюпа вином, водой и свежими провизиями, досадными ветрами добежали до широты 6° северной, от сей широты до 2° северной же широты боролись со штилями, шквалами и проливными дождями 10 дней, экватор перерезали 22°11'41", после сего южными, досадными ветрами дошли до широты южной 20°, как мыс Рио открылся нам ноября 2-го, в Рио-де-Жанейро положили якорь того ж 2-го дня. И мне весьма приятно донести вашему высокопревосходительству, что служители в пути претерпевали жары и беспрестанную сырость на экваторе, были всегда здоровы. Теперь я как можно спешу, исправясь конопатной работой, равно и для исправления вооружения, отправиться к назначенному мне предмету, ибо уже по времени должно бы быть в больших широтах. О чём вашему высокопревосходительству имею честь донести.

Капитан II ранга Беллинсгаузен».

Фаддей не умел, да и не хотел писать длинные послания, хотя прекрасно сознавал, что его отчёты оставляют мало впечатлений. Он изъяснялся кратко, ибо жизнь коротка, как булинь рынды — тросик судового колокола. Знакомые ему командиры кораблей тоже писали короткие отчёты, адресуясь к адмиралтейским чинам, министру, друзьям — людям, знакомым с морем. В них не упоминались ни штилевая скука, ни страхи в бурю, ни радость открытий. Месяцы плавания от одного пункта до другого умещались в одной строчке. Путевые очерки хорошо получались у беллетристов, поскольку они рассказывали сторонним людям, не знающим изнурительного, трудного, необходимого и вместе с тем желанного морского труда.

4

Простились с плавателями северного отряда, с друзьями из русской миссии. 22 ноября в шесть утра при маловетрии снялись с якоря.

Океанский простор, безбрежье, безлюдье сразу затревожили командира. Глядя на идущий сзади «Мирный», Фаддей думал: «Здесь, как нигде более, надо держаться друг друга. Потеряться легко, трудней найти. Лазарев знает, я много раз твердил одно и то ж, но понимает ли до конца?» Как-то неудобно было Фаддею напоминать об этом непреложном правиле, но не давали покоя воспоминания о самочинстве Лисянского, доставлявшего много огорчений Крузенштерну в первом кругосветном плавании, и мысль о том, что Лазарев тоже привык ходить один и любит принимать самостоятельные решения, и, наконец, его крутой нрав, приведший совсем недавно к роковому столкновению с достойным правителем Российско-Американской компании Барановым. Всё это сильно тревожило Беллинсгаузена.

И тут, как всегда при трудном решении, пришла на ум спасительная идея покаяться и помолиться. Нужна была встреча с офицерами и командиром их второго отряда. Во-первых, экипажу «Востока» требовалось молебствование о благополучном совершении предстоящего плавания, а иеромонах Дионисий плыл на «Мирном»; во-вторых, подошло время выдать деньги подчинённым Лазарева наперёд месяцев на двадцать. Мало ли какое несчастье случится с «Востоком», но из-за этого не должны страдать семьдесят три служителя «Мирного». Погода — едва заметный бриз — позволяла без труда провести встречу.

Ободрившись, Фаддей вызвал лейтенанта Лескова. Вскоре тот появился, как всегда подтянутый, лёгкий, невозмутимый, отличавшийся той особенной светлой красотою, какая была у новгородцев и псковитян. Русые волосы его кучерявились, глаза походили на голубые озёра, лицо было круглое, румяное, без морщин и печали.

— Потрудитесь-ка, Аркадий Сергеевич, спустить ялик. Пригласите священника, лейтенанта Лазарева и офицеров, кто свободен и пожелает на «Восток». Также приготовьте команду к молитве. Попутно передайте клерку просьбу явиться сей момент.

Лесков молча кивнул и повернулся исполнять приказания.

Клерк Иван Резанов приходился каким-то родственником покойному незадачливому послу в Японии, который попортил немало крови экипажу шлюпа «Надежда». В команду Иван попал явно по чьей-то протекции, однако должность свою секретарскую исполнял исправно, к бумагам относился бережно, писал чисто, без помарок, понятным языком и почерком. Он вёл делопроизводство, учитывал количество поступившего и истраченного имущества, провизии, кормов, писал росписи о людях, проверял расход лекарств, следил за точностью весов и мер, заботился о сохранности разных припасов, принимал и выдавал деньги для команды, заполнял ежедневник, даже читал молитвы, если на борту отсутствовал священник. Свои обязанности он справлял вкупе с мичманом Демидовым, потомком хотя и не прямым, но всё же родственным знатной фамилии, сколотившей на коммерции огромное состояние. Беллинсгаузен поступил разумно, поручив вести экономические дела этим двум парням, в которых билась хозяйственная жилка.

Капитан ушёл в свою каюту. Через несколько минут в дверь постучали. На пороге появился Резанов в парадном офицерском мундире, но без эполет. Краснощёкое лицо, плотная фигура клерка дышали здоровьем и молодостью. Одной рукой он придерживал кожаную папку с бумагой и графитным карандашом.

— Слушаю вас, Фаддей Фаддеевич, — вежливо, однако без намёка на подобострастие проговорил Иван.

— Скоро прибудет Михаил Петрович с офицерами. Подсчитайте для всех чинов «Мирного» сумму жалованья и порционных на двадцать месяцев вперёд.

— Не на много ли?

— В самый раз.

— Жалованье восьмирное ассигнациями или двойное серебром?

— Выдадим серебром. Сверх того по тридцать червонцев в месяц на питание.

Иван сделал пометку в папке.

— И давайте-ка сочиним для лейтенанта Лазарева инструкцию на ближайшее время...

Инструкции Фаддей сочинял не хуже адмиралтейских. Здесь, окромя дела, не приходилось заботиться о впечатлениях сердечных.

— Пишите. — Голос капитана стал сух и твёрд. — Первое. В дурную и пасмурную погоду шлюпу «Мирному» держаться в кильватере «Востока». В пяти кабельтовых, а во время тумана ещё ближе. Второе...

Фаддей диктовал, глядя через окно на спокойную гладь океана, а ему уже мнились ледяные поля, непроглядные туманы суровой зимней, но родной Балтики. Он перечислял пункт за пунктом, а на лист Резанова ложились ровные строки, похожие на гвардейские шеренги при императорском смотре:

«2. В хорошую, ясную погоду быть на траверсе «Востока» в четырёх, шести и даже восьми милях, дабы шлюпы могли обозревать большее пространство моря.

— В ночное время, когда на «Востоке» зажгут фонарь, зажечь и на «Мирном» и поднять на том месте, откуда виднее будет для «Востока».

— Если по непредвиденному случаю, во время тумана или бури, шлюпы разлучатся, то искать друг друга три дня близ того места, где находились пред разлучением, производя пушечную пальбу.

— Если разлучение случится до прибытия к острову Южная Георгия, то местом соединения назначается этот остров, а именно высота залива Овладения, где ждать друг друга четыре дня. Если разлука случится близ Фолклендских островов, держаться под ветром их и, отыскав гавань, войти в неё, где и ждать шесть дней, разводя ночью по соседним горам огни.

— В случае окончательной разлуки поступать по инструкции морского министра, потом следовать к Новой Голландии, в Порт-Джексон».

Капитан помолчал, подумал, не забыл ли чего, и удовлетворённо произнёс:

— Всё. Теперь перепишите набело, и мне на подпись.

Резанов поклонился и вышел.

Шлюпы легли в дрейф. Через час возвратился Лесков. С ним на шлюпках прибыли Дионисий, Лазарев, доктор Галкин, лейтенант Анненков и мичман Новосильский.

Священник после обычной молитвы стал испрашивать у Господа крепости духа в предлежащем плаванье. Осенив команду крестом, Дионисий, заросший волосом настолько, что виднелись лишь полоска лба, два острых, хитрых глаза да нос в красноватых прожилках, скрылся в кают-компании, где угощали гостей ромом. Беллинсгаузен и Лазарев прошли на только что выдраенный бак.

— Смотрите-ка, даже здесь попахивает не кораблём, а скотным двором, — заметил Михаил Петрович.

— А у вас чище?

— Так же. Одно утешает, какое-то время будем питаться свежатиной.

— У Кука на «Индевре» вообще жила коза и снабжала молоком господ офицеров, — улыбнулся Фаддей, вспомнив об этой необыкновенной скотине, которая дважды обходила земной шар.

— Только с коками ему не повезло, — поддержал шутливое настроение Лазарев. — Помните, назначенный на должность шеф-повара имел лишь одну ногу. Когда же раздосадованный капитан потребовал найти замену, оказалось, что и у другого был существенный недостаток для поварской работы: у него не хватало руки.

Посмеявшись, командиры зашли в каюту клерка. Иван уже успел приготовить все денежные документы и переписать инструкцию.

— Простите за назойливость, Михаил Петрович, но я ещё раз вынужден просить вас о необходимости блюсти нашу договорённость...

— Не разлучаться по собственной прихоти? — договорил, поморщившись, Лазарев.

— Да. Это крайне важное слагаемое успеха.

— Нешто я враг себе? — чуть обиженно спросил командир «Мирного».

— На всякий случай я приготовил для вас памятку, — Фаддей взял со стола Резанова инструкцию, пробежал глазами по тексту, поставил свою характерную, твёрдую подпись и добавил: — Постарайтесь исполнить сие в точности. Богом прошу!

Лазарев понял, насколько обеспокоен начальник экспедиции угрозой потерять друг друга в полярном океане, потому не менее горячо, точно клятву давал, проговорил:

— Приложу все старания, чтоб идти, как одним шкентелем связанными. Не тревожьтесь, Фаддей Фаддеевич.

Весь день офицеры «Мирного» гостили у товарищей с «Востока», вспоминали родной Кронштадт, Морской корпус, театры в Петербурге, где им, в отличие от гвардейских вертопрахов, нечасто доводилось бывать. Но будто сговорившись, никто не обмолвился о предстоящем плавании, как бы передавая это право командирам шлюпов.

Иеромонах Дионисий затеял буйное состязание на палубе с нижними чинами. На спор он перетягивал канат у десятерых матросов, чем вызывал общий восторг у зрителей. Выпив очередную чарку и вытирая огромной лапой своей бороду, он хвастливо гудел:

— В младости железные оси гнул, а с вами, щенками, я и сейчас без натуги управлюсь.

А шёл-то ему тридцатый год, но матросам, в основном молодым, он казался стариком и вкупе с церковным чином пользовался почти мистическим уважением за феноменальную силу, разные выдумки, чтобы скрасить однообразный быт, укротить страсть к вину, которое употреблял в большом количестве и никогда не бывал пьяным.

— Одолел бы наш батюшка Куковых матросов? — вопрошал озорной барабанщик Чуркин.

Однако эту загадку даже сам Дионисий отгадать не мог. Этаким забулдыгой он выглядел перед моряцкой молодёжью, ещё не вошедшей в пагубу пьянства. Не сомневался, что превзошёл бы английского матроса, скажем, в питие недельном, но как можно вливать в себя положенную норму — либо пинту вина, либо полпинты крепчайшего рома[44] вдобавок с пивом сколько влезет, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? — это озадачивало русскую душу, не знавшую такого постоянного, ежедневного пьянства.

В Морском уставе Петра, где расписывался регламент служителя до последнего вздоха, полагалось выдавать вина по чарке в среду, пятницу, субботу и воскресенье и пива семь вёдер в месяц, три литра в день. Из такого же расчёта отпускались водка, вино и пиво служителям «Востока» и «Мирного» — куда меньше, чем матросам Кука.

Английский мореплаватель, прибегавший иногда к жестоким наказаниям вплоть до обрезания ушей, охотно разрешал команде снять пьянкой напряжение, если позволяла обстановка и не предвиделось близкой опасности. В день Рождества один из участников его экспедиции отмечал в дневнике: «Все добрые христиане, говоря по правде, напились столь чудовищно, что вряд ли ночью был один трезвый человек на корабле; благо ещё, что ветер был весьма умеренным — должно быть, Господу ведомо было, в каком состоянии мы находимся». Кук ограничился более лаконичной записью: «Вчера праздновали Рождество, и на корабле не было трезвых». Однажды матросы «расслабились» до такой степени, что Куку пришлось отправить их на необитаемый берег и два дня терпеливо ждать, пока они придут в себя и будут в состоянии выполнять свои обязанности.

Беллинсгаузен же, а тем более Лазарев вообще не допускали пьянства на кораблях. Поблажки делались лишь всеобщему любимцу иеромонаху Дионисию и художнику Павлу Николаевичу Михайлову как служителю капризных муз, который временами не мог работать без некоторой дозы вдохновения.

Вечером «Мирный» подошёл под корму «Востока». Лазарев с Дионисием и сопровождавшими его офицерами перешли на свой шлюп. Подхваченные свежим ночным ветром, корабли пошли к югу.

Как советовал военный агент России и Бразилии генерал Тойль фон Сераскеркен, терять время на поиски неоткрытых островов в водах, где уже побывали французские и английские плаватели, Беллинсгаузен не стал, а устремился прямо к острову Южная Георгия.

Ветер разгулялся настолько, что в кают-компании заплясали тяжёлые дубовые стулья. Команде пришлось убавлять паруса. Налетел шквал с дождём и градом. Матросы дрожали в своих суконных бушлатах, старались укрыться от ледяных волн и брызг. Подверженный боковой и килевой качке шлюп рыскал из стороны в сторону. Он то едва тащился, то вдруг начинал кружиться на одном месте, приходилось забираться на реи, спускать или поднимать те или иные паруса, борясь с произвольными поворотами. Тут и суток работы хватило бы, чтобы выжать из марсовых все силы, а им пришлось работать неделю на открытой палубе под пронизывающим ветром — без горячей пищи, на одних сухарях и солонине.

Не легче было капитану и вахтенным офицерам. Они проявляли то, что называлось искусством кораблевождения. То и дело с мостика раздавались команды:

— Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!

— Поставить брамсели!

— Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!

И матросы уносились по вантам, рискуя свалиться в бушующее море, поскользнуться на мокрых реях или окоченеть на головокружительной высоте.

Непогода вынуждала Фаддея оставаться под зарифленными марселями, фок-стакселем и гротом. В крепкий ветер он предпочитал нести грот, а не фок, потому что у «Востока» фок-мачта была поставлена слишком близко к носу и корабль зарывался в волны, сильно раскачивался по килю и руль ходил под ветром.

Ещё больше хлопот доставляли пасмурность и туманы. Порою они окутывали корабль так плотно, что исчезали вершины мачт, с юта не проглядывался бак. Эта непогодь напоминала весенние петербургские туманы, которые накрывали город, когда вскрывалась Нева. В такие моменты возникала тревога за «Мирный», державшийся вблизи. Не потеряется ли? Или, напротив, не столкнутся ли бортами?

Не подсчитать, сколько нервов скрывалось за такими, к примеру, строчками: «...мрачность и дождь продолжались при большом волнении; ночь была весьма тёмная; на сожжённый фальшфейер шлюп «Мирный» не отвечал и поутру при рассвете не был виден. Рассчитывая, что должен находиться позади, мы убавили парусов и в три часа после полудня направили путь по ветру, чтоб сыскать нашего спутника; вскоре, когда пасмурность несколько прочистилась, увидели его на северо-востоке и пошли прямо к нему. В четыре часа, когда оба шлюпа сблизились, мы вновь привели на левый галс на юго-запад-запад. Ветер тогда дул крепкий с юго-востока, с порывами. Солнце иногда проглядывало, волнение было велико». Рядовая запись. Так происходило не день, не месяц, а годы.

В часы просветления среди могучих волн появлялись стада дельфинов. Часто показывались гиганты-киты, пуская фонтаны. Резвились косатки, если судить по одному перу на спине, горизонтальному хвосту и малому дыхальцу на загривке. Множество птиц навело на опасение, нет ли поблизости мели. Опустили лот в сто саженей, но дна не достали.

Наконец небо очистилось от туч, выглянуло солнце. Стих ветер. Капитан приказал вынести наверх всю одежду и постели для просушки. По вступлении в холодный климат он велел также укрепить переносные чугунные печки в кубриках, трубы вывести в грот- и фор-люки, а сами люки закрыты Матросы для грот-люки вырезали квадрат в четыре фута, вставили раму со стеклом для света, а чтобы сырость и вода не проникали в жилую палубу, остальную часть люка обили просмолённой парусиной и накрепко задраили, оставив для входа только фор-люк. Для облегчения верхней палубы канониры сняли четыре крайние пушки и спустили в трюм.

В середине декабря подошли к западной оконечности Южной Георгии. Любопытство побудило всех подняться раньше времени, чтобы увидеть землю. На море по-прежнему ходили стада китов, летали птицы — голубые, снежные, малые, чёрные. Среди них иногда появлялись плавные альбатросы. По бортам выскакивали из воды и перекликались друг с другом хохлатые пингвины, с удивлением рассматривая плывущее чудище и как бы обсуждая это происшествие. Из тумана появились слабые очертания Южной Георгии. Чем ближе подходил к острову шлюп, тем мрачнее становился его вид. Неприветливо встречали моряков дикие скалы. Бурун со зловещим шумом разбивался о прибрежные камни. Мичман Новосильский назвал Южную Георгию исполином в чёрной броне, с убелённой главою, грозным передовым стражем таинственного Ледовитого моря.

Держась в миле от берега, шлюпы шли со скоростью семь миль в час. Вдруг из одного из заливов выскочил парусный бот под английским флагом. Беллинсгаузен приказал лечь в дрейф. На борт поднялись штурман и два матроса. Они были в одних рваных рубахах, пропитанных жиром. Судя по заросшим и грязным лицам, они терпели здесь немалую нужду. Один из гостей хорошо изъяснялся по-русски. Он сказал, что в заливе, названном именем Марии, стоят два трёхмачтовых судна, принадлежащих китобойной компании. Уже четыре месяца промышленники ездят по разным бухтам, бьют на лежбищах морских слонов и вытапливают жир. Часто они проводят ночи на пустынном берегу под покровом опрокинутой лодки, согреваясь от костра, сжигая мох и пингвиньи шкурки, которых здесь, как листьев в осеннем лесу.

— Если вы испытываете нужду в питьевой воде, то в заливе есть ручьи. Птица же в пищу не годна, сильно отдаёт рыбой. Разве что голуби, — сообщил матрос.

— Где вы научились говорить по-нашему? — спросил Завадовский.

— Бывал в Кронштадте, случалось проживать там долго, — с неохотой признался промышленник.

Его товарищ спустился в лодку и вернулся с кошёлкой пингвиньих яиц. Каждое весило чуть ли не фунт. Матрос объяснил, что это их основная пища, вкусом яйца совсем недурны.

Капитал отблагодарил англичан сухарями и тремя бутылками рому, чему они страшно обрадовались, — крепкий напиток им казался дорогим удовольствием в холодном климате. Фаддей предположил, что матрос, говоривший по-русски, и в самом деле был русским. Видимо, он бежал с российского военного корабля и теперь скитался по трудным промыслам для пропитания.

Как только бот отвалил, капитан распорядился наполнить паруса и взять мористее, чтоб ночью не напороться на камни.

С утра офицеры и штурманы взялись за опись западного берега Южной Георгии. Этого Кук сделать не сумел. На картах появились русские имена: остров Михаила Анненкова, мысы Якова Парядина, Дмитрия Демидова, Ивана Куприянова, залив Павла Новосильского... Связав свою опись с описью восточного берега, сделанную Куком, шлюпы взяли курс к Сандвичевой земле.

По пути встречались острова, не описанные Куком, с вершинами, покрытыми вековыми снегами, чёрной крутизной скатов, неприступными берегами. Определяли их координаты и давали им названия по именам участников экспедиции. Так прибавлялся счёт открытым островам — Лескова, Торнсона, Завадовского. Последний отличался от прочих тем, что здесь находился действующий вулкан и вверх поднимались густые смрадные пары, подобные, по выражению Беллинсгаузена, «выходящему из трубы парохода дыму, только в большом виде». Снегу было значительно меньше, потому, вероятно, облюбовали остров пингвины для своего обитания.

С утра на берег отправились Завадовский, Демидов и Симонов, которому помимо астрономических наблюдений пришлось исполнять обязанности натуралиста. Вернулись они в полдень, привезли несколько перегорелых камней, напоминавших пемзу, кур эгмонских и пингвинов двух родов — мелких хохлатых и крупных императорских. Потирая ушибленную ногу, Завадовский рассказывал:

— Эти твари нас за людей не считали, не уступали дороги, дрались ластами, хлеща как плетью. Особенно злобствовали меньшие. Мы едва добрались до середины горы, увязая в болотцах и задыхаясь от зловония их помёта...

Зато доволен был Симонов. С помощью штаб-лекаря Берха он тут же начал препарировать добычу, чтобы сделать чучела ещё невиданных в России птиц.

На этом же острове побывали и моряки «Мирного» — лейтенант Обернибесов, мичманы Куприянов и Новосильский. Но их путешествие едва не закончилось бедой. На ялике они подошли к острову, однако долго не могли пристать к нему. Сильный бурун ходил по камням. С трудом они нашли небольшую бухточку, где волнение было потише. Куприянов и Новосильский выскочили на камни, с ними двое матросов. Обернибесов с гребцами остался в лодке.

Поднимаясь с камня на камень, достигли крутой снежной горы. У её подножия над глубокой пропастью торчала острая скала, покрытая слизью. Где ползком, где на четвереньках стали взбираться выше. До вершины оставалось несколько саженей. Снег, в который упирался ногами Новосильский, вдруг обрушился, и мичман повис над пропастью. На дне её кипел бурун. Ещё мгновение, и полетел бы человек в бездну, наверняка разбился бы насмерть. Матросы, только что достигшие вершины горы, заметили отчаянное положение мичмана. Один из них — Петунии — бросил ему конец верёвки. Новосильский судорожно вцепился в неё обеими руками и был поднят на край обрыва. Потрясённый счастливым избавлением от смертельной опасности мичман долго не мог опомниться. Из затмения вывел его скрипучий крик пингвинов, которых здесь была тьма-тьмущая. Ближние, подняв головки с красными глазами, сердито глядели на людей и принимались галдеть ещё громче. Они стояли сплошной массой, и люди не могли сделать и шага вперёд. Куприянов выстрелил. Раненую птицу тотчас окружили изумлённые собратья.

Нескольких пингвинов моряки привезли на «Мирный». Сначала птицы не принимали никакой пищи, скучая по воле, однако потом привыкли к солонине, заглатывая маленькими кусочками. Пили они морскую воду и любили, когда их ею обливали из шланга.

В это время к «Востоку» приблизилась большая льдина. Капитан отдал распоряжение нарубить льда и привезти на шлюп. Матросы наполнили им пустые бочки, братские котлы, артиллерийские кадки. Ничего не сказав офицерам, Беллинсгаузен велел коку из растаявшего льда приготовить воду для чая. Когда поплыли дальше, за ужином, все нашли чай превосходным. Одной заботой стало меньше: в плавании во льдах люди всегда будут пить хорошую воду.

Когда же офицеры увидели впервые айсберг, у них при виде столь чудовищной громады защемило под ложечкой. Сперва он показался берегом с милю длиной и высотою метров под шестьдесят. Потом стал походить на огромный ледяной дворец, расцвеченный пастельными тонами — голубыми, зеленоватыми, сиреневыми, даже розовыми. С одной стороны на отлогости стояли рядами императорские пингвины, точно зрители театра в чёрных фраках и белых манишках. Матросы с каким-то суеверным страхом, но и с любопытством смотрели на кристальное творение природы, догадываясь, что это только цветочки, ягодки встретятся потом.

От мореплавателей, бывавших в Арктике и у Гренландии, Фаддей знал, что подводная часть айсберга в шесть раз превышает надводную. В относительно тёплой воде подводная часть постепенно разрушается — глыба-гигант теряет равновесие и переворачивается. Он поспешил отойти от ледяной горы, в сравнении с которой шлюп выглядел букашкой. Этот манёвр он совершил вовремя. Внезапно раздались точно пушечные удары. Край горы со скрежетом и треском рухнул, айсберг повело в сторону и с великим шумом перевернуло, обнажив нижнюю часть, источенную нишами и пещерами. Айсберг как бы сделал первое предупреждение.

25 декабря, в праздник Рождества Христова, день выдался на редкость ясный, хотя пришлось лавировать при противном ветре от юга. Через телеграф Фаддей потребовал с «Мирного» священника. Вместе с ним приехал Лазарев с товарищами.

После молебна с коленопреклонением команда получила праздничный обед. В будни ели солонину пополам со свежим мясом. Теперь же коки приготовили любимую еду русских — щи с кислой капустой и свининой, пироги с рисом и мелко нарубленной говядиной.

После обеда раздали по кружке пива, позже — по стакану пунша с ромом, лимоном и сахаром. «После сего служители были столько веселы, как бы и в России в праздничные дни, невзирая, что находились в отдалённости от своей отчизны, в Южном Ледовитом океане, среди туманов, во всегдашней почти пасмурности и снегах... Лейтенант Лазарев с офицерами были угощаемы обеденным столом на шлюпе «Восток», и приятная беседа наша продолжалась до вечера»[45], — отметил Беллинсгаузен.

5

Наступили холода. Теперь ходили галсами в зависимости не только от ветра, но и плавающего льда. Матросы расставлялись по бортам. Баграми они расталкивали льдины, прислушивались к шуму бурунов, поскольку из-за тумана и непрестанного снега ничего нельзя было разглядеть впереди. Эти льды остановили бесстрашного Кука на 60 градусе южной широты. Сандвичеву землю он видел как бы в потёмках, почти всегда при густейшей мути и снегопаде. Немудрено, что острова он принял за сплошной берег. Да и русские шлюпы продвигались на ощупь, точно слепцы. Снега ложилось на паруса много, приходилось часто приводить корабли круче к ветру, чтобы стряхнуть его. Когда подмораживало, со снастей опускались гирлянды сосулек, способных размозжить головы. Ванты превращались в подобие проволочных канатов, а паруса — в жестяные листы. Шкивы примерзали к блокам, и требовалось много сил, чтобы приспустить или поднять марсели. То и дело, вахтенные служители сколачивали лёд на вантах и стень-вантах.

В непрестанных трудах встречали моряки новый, 1820 год. Невзирая на дурную погоду и опасное положение между льдами, они надели мундиры. Коки на завтрак подали чай с ромом, в обед — опять же праздничные щи со свежатиной, сверх обычной порции — по стакану горячего пунша, а к вечеру перед кашей рисовой ещё по стакану грога. Об одном только жалели — не смогли отметить новогодие с плавателями «Мирного».

И всё же моряки в столь тяжёлых условиях не падали духом. Вот как об этом напишет Лазарев в письме к сослуживцу и другу Алексею Антоновичу Шестакову, проживающему в отставке в городке Красном Смоленской губернии:

«В сей бесплодной стране скитались мы или, лучше сказать, блуждали как тени целый месяц; беспрестанный снег, льды и туманы были причиною столь долгой описи. Наконец, труды наши были не напрасны: Сандвичева земля состоит вся из небольших островов, и к тем, кои открыл капитан Кук и назвал мысами, полагая, что то сплошной берег, прибавили мы ещё три и, не вымарывая имя Сандвича, которое, без сомнения, может служить украшением всякой карты, переменили мы только: вместо Земли назвали Южные острова Сандвичевы. Прямо на зюйд лёд, сплотившийся с буграми, препятствовал нам продолжать путь свой, а потому, обойдя оный к норд-осту, спустились, наконец, к зюйду.

Беспрестанный снег и туманы продолжались иногда по две недели сряду. Ты из сего можешь иметь понятие о нашем лете, а особенно если сказать тебе, что термометр иногда при южных снежных штормах понижался до 4,5° морозу. Береговым твоим землякам покажется это немного, а ты можешь судить, каково это в море при жестоком шторме?»

Заметим в этом случае одну важную черту в характере начальника экспедиции. Исследовав и описав острова Туле, Монтегю, Бристоль, которые Кук лишь изредка и издалека разглядывал, принимая их за мысы одной земли, Беллинсгаузен оставил им английские наименования. Кук прекрасно умел изобретать новые географические названия и выдумывал их так много, как никто другой. Заливы, бухты, реки, мысы, горы, острова, архипелаги — стоило Куку взглянуть на них, как в его голове уже рождалось имя. Правда, поначалу его фантазия ограничивалась рамками «номенклатуры» британской аристократии, но позже, когда список этих имён был исчерпан, он обратился к другим источникам. Почти все наименования Кука остались в истории, только нескольким тихоокеанским островам вернули местные названия. По иронии судьбы Кук вспомнил о своём друге и покровителе лорде Сандвиче, не только увидев землю у Южного Полярного круга, но и когда сделал самое важное в жизни открытие, наткнувшись на группу островов в северной части Тихого океана. Он назвал их Сандвичевыми островами. Теперь их зовут Гавайями. На одном из них Кук и встретил смерть.

Отдавая должное своему предшественнику, Фаддей проявил исключительный такт, сохранив за открытыми островами те наименования, которые Кук давал мысам, а за всей группой — имя Сандвича. В рапорте де Траверсе он заметил только, что «на всех сих островах природа, совершенно охладевши от жестокого холода, ничего не производит растительного, а на иных обитают токмо пингвины».

Зато в море встречалось много живности: китов, дельфинов, косаток. Обычно неторопливые гиганты-киты иногда начинали устраивать дикие пляски. Они поднимались из моря вертикально на две трети своей длины и, красиво изогнувшись, обрушивались в воду, показывая свой чёрный хвост. Как-то раз на плоской льдине моряки заметили тёмное животное длиной более трёх с половиной метров и толщиной около метра. Рьяные стрелки Игнатьев и Демидов с «Востока» да офицеры с подошедшего «Мирного» открыли огонь. Зверь был ранен. Кровь лилась из него ручьями, вся льдина стала красной, но он, кажется, собирался с силами, чтобы броситься в воду. Только новый точный выстрел добил его. Матросы едва втащили на шлюп тяжёлую тушу. Когда художник зарисовал её, они содрали шкуру, разрубили на части. Мясо оказалось тёмным, непригодным в пищу. В желудке нашли пингвинов и морских птиц. Один из матросов, архангельский родом, сказал, что похожее животное поморы зовут утлюгою и принадлежит оно к породе тюленей. Позднее натуралисты посчитали его за морского льва.

От Сандвичевых островов экспедиция приступила к тем «покушениям» достичь материка, которые предписывались инструкцией. Скверные погодные условия, ледовые преграды требовали от моряков величайшего искусства управления парусными кораблями, выносливости, упорства. Малые скорлупки среди ледяных островов, качавшиеся на зыби, не раз оказывались слишком близки к гибели.

Фаддей сильно беспокоился за «Мирный». Шлюп худо слушался руля, и одного удара о большую льдину хватило бы, чтобы он пошёл ко дну. 9 января в ночь, когда вахту нёс Обернибесов, страшный удар разбудил всех спящих. Все выскочили на палубу, увидели медленно уходящую в темень льдину. Как её не сумели разглядеть ни матросы с баграми в руках, ни Обернибесов на шканцах, беспрестанно смотрящий в ночную трубу, — непонятно. Слава Богу, «Мирный» ударился не скулой, тогда смерть корабля была бы неизбежной, а налетел на лёд форштевнем. У него выломало гриф на четыре фута длиною. Лазарев, обследовав повреждение и убедившись, что вода в трюм не потекла, ни словом, ни жестом не изъявил неудовольствия вахтенному офицеру. Обернибесов увидел опасность в последний момент, но ничего предпринять не мог. Он знал, что из-за плохой управляемости шлюп всё равно не успел бы отвернуть.

В череде дней день 16 января 1820 года не принёс вроде бы ничего знаменательного. В шканечном журнале Фаддей записал: «Продолжая путь на юг, в полдень в широте 69°21'28'', долготе 2°14'50" мы встретили льды, которые представлялись нам сквозь шедший тогда снег в виде белых облаков. Ветр был от норд-оста умеренный, при большой зыби от норд-веста; по причине снега зрение наше недалеко простиралось, я привёл на бейдевинд за зюйд-ост, и, пройдя сим направлением две мили, мы увидели, что сплошные льды простираются от востока чрез юг на запад; путь наш вёл прямо в сие ледяное поле, усеянное буграми...»

А между тем именно в этот момент Беллинсгаузен находился в двадцати милях от материка в районе, названном Землёю Принцессы Марты уже в нашем веке, в 1929 году. Несколько часов ясной погоды в этот день позволили бы точно открыть эту землю на 110 лет ранее. Во всяком случае, русские моряки шлюпов «Восток» и «Мирный» первыми подошли столь близко к континенту, не зная, что свершали выдающийся подвиг. Днём раньше они пересекли Южный Полярный круг, а теперь увидели бугристое поле, тот самый шестой континент на земном шаре, названный позже Антарктидой. Запомним этот день. К нему ещё придётся вернуться, когда речь зайдёт о приоритете. Пока же никто из матросов, истосковавшихся по тверди, не крикнул: «Земля!»

Молча люди вглядывались в белоснежную равнину с пригорками, занимавшую всё видимое пространство. Одно лишь малое отличие от однообразной картины заметили они: даль за тучами необычно светилась. Они не могли объяснить физической сущности этого явления. Это сделали учёные потом. Поскольку там, где плыли корабли, было пасмурно, а над Антарктикой светило солнце, свет его отражался от снежной поверхности континента и создавал у мореплавателей впечатление яркого свечения на горизонте.

Когда в сплошной ледяной стене открывался проход, шлюпы устремлялись туда в надежде проникнуть к полюсу. Однажды в солнечный день перед глазами плавателей засверкала чудная картина из «Тысячи и одной ночи». Обрывы ледяного острова засветились чистыми изумрудами. Косо падающие лучи превращали их в величественные дворцы с глубокими пещерами, причудливыми каскадами падающей воды. Рядом с ними тянулись ледяные обрывы, похожие на проспекты волшебного города «с мраморными дворцами, колоннадами, куполами, арками, башнями, колокольнями, полуразрушенными мостами, посеребрёнными деревьями», как это представлялось восторженному юноше Новосильскому. Но стоило тучам заслонить солнце, колдовской свет угасал, исчезало воображение, только что блиставшие виды меркли в чёрно-белых тонах.

О том же дне 16 января писал Лазарев: «...достигли мы широты 69°23' южной, где встретили матерой лёд чрезвычайной высоты, и в прекрасный тогда вечер, смотря на салингу, простирался оный так далеко, как могло только достигать зрение, но удивительным сим зрелищем наслаждались мы недолго, ибо вскоре опять запасмурило и пошёл по обыкновению снег. Это было в долготе 2°35' западной от Гринвича. Отсюда продолжали мы путь свой к востоку, покушаясь при всякой возможности к югу, но всегда встречали льдяный материк, не доходя 70°. Кук задал нам такую задачу, что мы принуждены были подвергаться величайшим опасностям, чтоб, как говорится, «не ударить лицом в грязь»... Одно счастье, можно сказать, спасало нас, и даже до того нам сопутствовало, что мы во всё время не разлучались».

Убедившись, что льды смыкались и дальше идти невозможно, корабли спешили назад, пока ледяные поля не перегородили дорогу. В их коварстве убеждались не раз. Как-то «Востоку» понадобилось сделать запас пресной воды. Матросы забрались на одну из льдин с наклонной поверхностью. Откалывать лёд от краёв им было неудобно и опасно, тогда Фаддей приказал им вернуться, а канонирам велел произвести стрельбу ядрами в самый угол айсберга. Ядра не только отломали несколько кусков льда, но потрясли всю льдину. Громада наклонилась и перевернулась с треском и грохотом, обнажив подводную часть, изъеденную, как днище корабля древесными червями. Хорошо, что капитан держал паруса наготове и при возникновении опасности успел положить грот-марсель на стеньгу и отвести шлюп задним ходом.

В попытках проникнуть в широты южнее достигнутой 16-го числа, в борьбе с непогодой, в изнуряющем и малоуспешном старании извести сырость в каютах и кубриках, просушить одежду и обувь прошёл январь. Медленно, точно околдованные, облепленные снегом и льдом, как стеклярусом, проходили шлюпы вдоль сплошных ледовых полей, то опрастываясь от мглы, то снова входя в туманы. Лавируя, они поворачивали с одного галса на другой, теряя и во время самого поворота, и от дрейфа скорость, необходимую для того, чтобы избежать столкновения. Заметив, что ветер начинает меняться, капитаны брали направление на ту оконечность айсберга, которую ветер дозволял бы обойти и выбраться на свободное пространство. Корабли с заурядными мореходами давно бы потерпели крушение, но «Восток» и «Мирный» пока счастливо избегали этой участи.

Несмотря на исключительную собственную смелость и опытность, Лазарев считал, что Беллинсгаузен слишком рискует, маневрируя большими ходами между ледяными полями в условиях скверной видимости. Он замечал: «Хотя мы смотрели с величайшим тщанием вперёд, но идти в пасмурную ночь по восьми миль в час казалось мне не совсем благоразумно». На это предупреждение Беллинсгаузен отвечал: «Я согласен с сим мнением лейтенанта Лазарева и не весьма был равнодушен в продолжение таковых ночей, но помышлял не только о настоящем, а располагал действия свои так, чтобы иметь желаемый успех в предприятиях наших и не остаться во льдах во время наступающего равноденствия». Равноденствие, когда сравниваются продолжительность дня и ночи, сопровождалось обычно сильными штормами, оно и заставляло торопиться. Это было, пожалуй, единственным разногласием между капитанами шлюпов. Но к командиру экспедиции Лазарев относился с должным вниманием, исполнял приказы Беллинсгаузена быстро и точно.

Не принёс облегчения и февраль. Снова и снова корабли пересекали Полярный круг. 5 февраля с салинга Олев Рангопль увидел гористую, твёрдо стоящую стену льда, откуда и отламывались гигантские глыбы и пускались в плавания. Это позволило Фаддею предположить, что перед ним материк. В донесении из Порт-Джексона морскому министру он сообщал: «...дошёл до широты 69°78' южной, долготы 16°15' восточной. Здесь за ледяными полями мелкого льда и островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжается по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу». И снова крайняя добросовестность не позволила заявить Фаддею об открытии материка. У него не было полной уверенности в том, что «материк льда», «возвышаясь к югу подобно берегу», действительно является сушей.

Однако мичман Новосильский, указывая на множество летавших эгмондских кур и небольших дымчатых птиц вроде ласточек, каких видели у Южной Георгии, прямо утверждал: «Нет сомнения, что близ 69° южной широты и долготы от 15° и далее к востоку должен находиться берег. Может быть, более счастливому будущему мореплавателю и столь же отважному, как наш начальник, вековые горы льда, от бури или других причин расступившись в этом месте, дадут дорогу к таинственному берегу». Высказывание оказалось пророческим. В1931 году этот берег откроют норвежские лётчики и назовут его землёй Принцессы Ранхильды.

Стужа и сырость изматывали людей больше, чем штормы и тяжёлая зыбь. Она не прекращалась даже тогда, когда слабел ветер.

Было очевидно, что вода, разбиваясь о твердь берега, находилась в постоянном волнении. Три раза в день матросы протирали потолки кают сухой ветошью, но капли от разности температур на воле и в помещениях быстро накапливались на потолках и падали, пропитывая влагой и без того сырую одежду и постели. Запасы дров катастрофически истощались.

Позвав Лазарева на очередной совет, Беллинсгаузен объявил, что намеревается ещё раз прорваться к югу в долготе восточной 60 градусов.

— А если и там встретим ледяную преграду? — с какой-то непонятной мрачностью спросил Михаил Петрович.

— Пока стоит лето...

— Какое лето?! — вдруг прервал командир «Мирного». — Даже в самые приятные дни термометр показывает четыре градуса морозу! Представляю, что творится в сих дьявольских краях зимой!

— Вы правы, Михаил Петрович, — мягко согласился Фаддей. — Можно представить, какая воцаряется лютая стужа, когда солнце перестаёт греть. Но пока оно есть, нам не следует прекращать покушений к полюсным широтам.

— Неужели вы не убедились в бесполезности наших затей? — Лазарев явно нервничал, вскочил с места, начал ходить из угла в угол по крошечной каюте капитана и, наконец, высказал главную причину своей тревоги: — Ежели плавание продолжим, я останусь без дров.

— «Восток» испытывает ту же нужду. Тем не менее я запретил сжигать пустые бочки из-под воды и вина. Мы перешли на самую жестокую экономию. Дрова только для приготовления пищи и чая.

— Боюсь, матросы не выдержат, начнут болеть.

— Пока Бог бережёт... Ещё одна попытка, и удалимся к северу не мешкая.

— Хорошо, на одну натуру духа, пожалуй, хватит, но не больше, — проговорил, прощаясь, Лазарев.

Фаддей не сказал взвинченному соплавателю о более существенной тревоге, которая прибавилась к бедам команды «Востока». Из-за расшатанности корпуса в трюмы стало поступать больше и больше забортной воды. Конопатчики сбились с ног, заделывая щели то там, то здесь. Насосы работали беспрерывно. Матросы на откачке изнемогали, а свободных рук не хватало. Беллинсгаузен, как сознавался позже, находил одно утешение в мысли, что «отважность иногда ведёт к успехам».

В середине месяца налетел шторм невиданной силы. Волны поднимались как горы, шлюпы то возносились на вершины их, то низвергались в водяные пропасти, стремясь упасть боком, принимая на палубы много воды и пены. Океан ревел так, что корабли не слыхали взаимных пушечных выстрелов. Тьма стала непроницаемой от взбешённой стихии настолько, что люди не видели огней фальшфейеров, хотя суда находились где-то вблизи друг от друга. Новосильский описывал эту бурю такими словами:

«Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!

На море часто видишь и понимаешь, как ничтожны все усилия человеческие...

Сменяясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн о борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные нами на далёком севере наши родные и друзья, находясь под надёжным кровом, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»

После этого шторма появился ещё один признак сильной усталости команды. Шлюп «Мирный» отстал. На «Востоке» едва успели привести корабль к ветру, как с бака закричал подштурман Шелкунов:

— Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!

Фаддей, выскочив из каюты, приказал положить руль на борт, но медленный разворот шлюпа увеличил опасность. Если в самом деле на курсе оказалась бы льдина, то в пасмурность её можно рассмотреть с расстояния не больше кабельтова, иными словами, корабль на развороте уже столкнулся бы с айсбергом. На палубе появились другие офицеры, но, сколько ни вглядывались, ничего, кроме высоких волн, они не увидели.

— Померещилось, — усмехнулся Торнсон.

— Кто кричал? — спросил Завадовский.

— Шелкунов, — ответил вахтенный офицер Лесков.

— Андрей — добрый моряк. Не может быть, чтоб волну он принял за льдину.

— У страха глаза велики.

Подштурман Андрей Шелкунов отличался бесстрашием и острым зрением. Его не случайно ставили на бак вперёдсмотрящим в самую густую пасмурность, и даже если у такого моряка отказало зрение — над такой оказией стоило задуматься. Уверясь, что никакого препятствия нет, Фаддей приказал поставить корабли на курс и пошёл на бак к Шелкунову. Подштурман — потомственный помор — был настолько смущён, что не мог поднять глаз на командира.

— Ладно, унтер, бывает, — сказал капитан, облокачиваясь на борт.

Здесь, на баке, качало так, что замирал дух. Солёные брызги застилали глаза.

— Да ведь гору-то видел, как вас сейчас, — всё ещё недоумевая, произнёс Шелкунов.

— И какая она?

— Обыкновенная. В три грота высотой. Стеной стояла.

— Иди отдохни. Вместо себя Рангопля пришли.

Шелкунов дождался, когда палуба ушла под ноги, бросился покатиной вперёд и крикнул издали, когда шлюп стал вздыматься:

— Ей-богу, Фаддей Фаддеевич, видел!

Даже вроде бы перекрестился.

«Надо и впрямь отходить в спокойные воды», — подумал Беллинсгаузен, наблюдая, как к нему приближался, держась за леера, Олев.

За сто дней, прошедших с отплытия из Рио-де-Жанейро, Рангопль похудел ещё больше, лицо потемнело, отчего ещё светлее стали казаться глаза и льняные волосы, выбивавшиеся из-под кожаной, мерлушкой подбитой, шапки.

— Здравствуйте, — не по-уставному, а по-родственному произнёс матрос.

— Здравствуй, сынок, — ответил Фаддей дрогнувшим голосом.

С тех пор как они встретились в Кронштадте и до сего времени, не было возможности поговорить по душам, занят был сверх головы.

— Рассказывай, как служба идёт.

— Как у всех.

— Тяжело?

Олеву вопрос показался излишним, промолчал.

— Знаю, всем тяжело. Не на блины шли.

— Когда же муки кончатся? Опостылела и пища и погода... Сколь же можно дёргаться? Пингвинов для еды потрошим, в чримсах камешки находим. Ясно же, земля близко! Только льдом обмёрзла более, чем Гренландия.

— Да все догадываются, — кивнул Фаддей. — Но мне точность нужна, чтоб эту землю на карту положить.

— Неужто мы не понимаем?!

— Ты тех, кто послабей, поддержи. Помнишь, сказки тебе дед Юри или отец Аго рассказывали? Ну, хотя бы песню Ваннемунне?

— Про язык зверей? — оживился Олев. — Помню!

— Кстати, тётю Айру когда видел?

— Как на флот уходил. Два года тому. Живёт помаленьку.

— Замуж не вышла?

Олев пожал плечами.

— А кто в волонтёры тебя надоумил?

— Сам.

— Родители не перечили?

— Они узнали, кругосветные вояжи собираются. Почему-то подумали, что вас непременно пошлют. Мечтал свет повидать. — Олев скривил рот, добавил желчно: — Повидал...

— Кончим поход, на Эзель поедем. А товарищам своим скажи, после равноденствия направимся в тропики. Обсушимся, обогреемся, отдохнём...

Неожиданно Олев встрепенулся:

— Смотрите, похоже — доски от ялика!

Фаддей глянул в ту сторону, куда показал Олев. Увидел две доски. Пробежал к шканцам, повелел застопорить ход. Баграми матросы выловили их. Доски были довольно новы, ещё не покрылись ракушками и водорослями. Завадовский высказал предположение:

— Может, у «Мирного» ялик разбило?

— Или кто из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в сих широтах, — добавил Торнсон.

— Почему так думаете? — спросил Беллинсгаузен.

— От течения или ветров они не могли доплыть до наших широт такими свеженькими.

— Нешто кто-то ещё здесь плавает? — взволновался Демидов, ему казалось, что только русские способны залезать к чёрту на рога.

Вперёд протолкался плотник Пётр Матвеев, поставил доски рядом, зачем-то поковырял ногтем, подумал несколько и вынес своё суждение, сняв с души опасение, что кто-то на другом корабле утонул:

— Не от ялика они. — И, забрав доски, удалился.

Матвеев усмотрел: доски оторвались во время бури снизу от шкафутной сетки «Востока» и плавали вместе с родным кораблём, пока ветер не выдохся и не увидел их Олев Рангопль.

6

К самому концу месяца от больших подвижек в корпусе румпель в гнезде настолько ослабел, что Фаддей принял решение укреплять руль на ходу. Для этого требовалось удерживать шлюп на курсе только парусами. Марсовым прибавилось работы, но ещё больше труда легло на мастеровых — слесаря Матвея Губина, тимермана Василия Краснопевцева с Петром Матвеевым и кузнеца Петра Курлыгина. Несмотря на сильную качку, они осадили тяжёлый румпель ниже, навинтили стопор, однако старший плотник остался недоволен сделанным.

— Боюсь, в шторм или у льдины беда случится, — доложил Краснопевцев капитану.

— Что предлагаешь?

— На берегу мы бы новый поставили, — наивно схитрил тимерман.

— Да знаешь ли ты, Вася, сколь до берега? Ближайший остров Кергелен от нас в восьмистах милях к северу. Он необитаем и холоден. А порт, куда мы хотим направиться для поправки шлюпов и отдыха, — тысячах в двух... Подожди! Что-то Лазарев сообщает...

Объявившийся неподалёку «Мирный» по телеграфу Бутакова сигналил, что видел урила. Птица поднялась с воды и полетела на запад. Бакланы по тяжёлому своему полёту не отлетают от суши. Стало быть, если ближняя суша — Кергелен, то расстояние для них неодолимое, значит, какой-то берег есть поблизости.

— Видишь, земля где-то рядом, — сказал Беллинсгаузен.

Но вожделенный берег так и не появлялся. Когда море несколько успокоилось, тимерман снова появился у капитана. Его беспокоил ненадёжный румпель, и он попросил разрешения продолжить ремонт. Фаддей накинул шинель и пошёл с мастеровым на ют. Когда румпель стали снимать со штока руля, он вдруг обломился — гниль добралась и до него.

— А если бы не в тишь, как сейчас, а в бурю такое случилось? — спросил огорошенный тимерман и перекрестился.

— Надо ставить запасной, — сказал Фаддей.

Всё дерево, необходимое для мелкого ремонта, — стеньги, реи, доски — хранилось на шкафутах в стойках и лежнях. Тяжёлый запас находился внизу. Пришлось в трюме перекладывать лесины, чтобы добраться до сменного румпеля. Когда его извлекли и стали примерять, выяснилось, что не все железные крепления к нему подходили. Благо, у кузнеца Курлыгина руки были золотыми. Без горна, без нагрева металла, пользуясь лишь молотом и наковальней, он сумел подогнать винты к петлям, сделать стяжки к новому румпелю.

Матросы не высказывали недобрых слов в адрес корабельных строителей на верфи, вроде бы привыкли к их разгильдяйству. Беллинсгаузену же в момент тяжелейшего плавания в неведомых морях такая нерадивость показалась кощунственной. Он напишет в своей книге: «Неблагонадёжность румпеля, столько нужного для безопасности судна, доказывает нерадение корабельного мастера, который, забыв священные обязанности службы и человечества, подвергал нас гибели. При сем не могу умолчать, что я в продолжение службы нередко был свидетелем неприятных объяснений морских офицеров с корабельными мастерами об отпускаемых на суда ненадёжных вещах». Перечислив недостатки в постройке, он сделает вывод: «Таковые и другие встречающиеся ошибки в построении происходят более от того, что корабельные мастера строят корабли, не быв никогда сами в море, и потому едва ли одно судно выйдет из их рук в совершенстве». Эти слова не передают всей отчаянности и возмущённости Беллинсгаузена в момент плавания среди льдов, снегопадов, мороси, туманов, зги, от непомерной усталости, объявшей команду от капитана до маленького барабанщика Чуркина. «Ужо я доберусь до тебя на Охте», — грозился Фаддей, вспоминая рыжего англичанина Стоке, под чьим присмотром из непросушенного леса с лиходейской небрежностью строился в 1818 году «Восток».

Однако он не вполне был уверен, что угрозу приведёт в исполнение. Гнев улетучится, радость возвращения из ледяного ада отвлечёт от расправы. Несмотря на несладкую жизнь, он не озлобится на мир, а останется сердечным человеком. В любом неблаговидном, подчас умышленном злодействе будет искать оправдательные причины и, вынужденный наказывать, начнёт испытывать нравственные страдания.

Олев Рангопль напоминал об Эзеле и Айре. Он чувствовал себя виноватым перед этой женщиной. По ночам тело, и так зябнувшее от холода и сырости, не согревали ни шинель, наброшенная поверх одеял, ни раскалённые ядра от пушек. Их приносили служители в каюты офицеров, потому что там не помещались печки, и чугунные ядра оставались единственным средством обогрева. Айра любила его. Дом — сухой, тёплый, просторный; стол, богатый всеми дарами вольной земли и моря; устойчивый покой, когда не надо заботиться о других и самому не считать, останется ли жалованья ещё на день; женщина, красивая, крепкая, трогательная в нежности, — чего же ещё желать человеку?! Как бы он хотел перенестись сейчас в такое блаженство! Но пройдёт какое-то время — и затоскует душа по снегу. бурям, грубой работе, ржаным сухарям и каше с прогорклой солониной, и все блага, все лавки станут тяготить, как оковы каторжника. Нет, не переделаться ему, не излечиться от роковой привязанности к морю.

1 марта их плаванию, считая от выхода из Рио-де-Жанейро, прошло ровно сто дней. Фаддей включил это число в дни праздника, давая людям толику радости. Зарезали свинью, приготовили матросам жаркое, выдали по стакану пунша, отчего хмелела голова и скорее отмякала душа. Офицеры потчевали друг друга гамбелевским шоколадом, сваренным на молоке.

Чуть захмелев, Фаддей поднялся на шканцы, отослал Лескова в кают-компанию, сам за него встал на вахту. Тихий ветер и отсутствие льда позволили поднять побольше парусов. Шлюп прибавил хода. Вскоре след, оставляемый на поверхности моря, засветился от множества фосфорических раков, медуз и другой мельчайшей живности. Потом и вся поверхность моря, днём покрытая пеной, засияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а сзади тянулся млечный след. Кругом, насколько было видно, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон отражал блеск этих синеватых огней и не был так тёмен, как небо прямо над головой. В больших широтах такой завораживающей картины не было. «Светящиеся морские животные не переходят далее известного им предела, — напишет Фаддей об этом открытии. — Вероятно, есть степень холода, которой они сносить не могут, подобно всему, что имеет жизненность на обитаемом нами шаре».

В эту тихую тёмную ночь увидел он созвездия Ориона и Южного Креста, долго скрывавшиеся за толщей облаков.

А через двое суток в такую же ночь Фаддея разбудил крик рулевого: «Горит, горит!» Он думал, что вспыхнул пожар, выбежал на палубу и застыл от изумления. На юге представились сначала два столба голубоватого цвета, затем от горизонта со скоростью ракет начали взлетать красноватые, зеленоватые, желтоватые лучи и заняли половину неба, до самого зенита. Сделалось так светло, что можно было читать книгу самой мелкой печати. От парусов, рей, такелажа на палубу падали тени, подобные тем, какие бывают днём при солнце, подернутом дымкой. Море, небо мерцали радужными красками, не виданными никем ранее. Всё пространство вокруг и впрямь пылало сказочным огнём неземной яркости и красоты. Разбуженные тем же криком другие офицеры и матросы, теснясь, зачарованно оглядывались, запрокидывали головы, дивились обширностью и благолепием природного чуда.

Живописец Павел Николаевич Михайлов, не протрезвевший с вечера, тыкал кистью в мольберт, размешивал краски, пытаясь найти сходное с натурой, краски замерзали и не ложились на холст. Он бормотал в отчаянии:

— Да разве человек, тля ползающая, жук навозный, в состоянии передать божественное лучение?! Таких красок он придумать не может, не раскидает так мастерски по живому полотну естества сущего.

И тяжёлые, как жизнь, слёзы текли по его опухшим щекам. Под конец он — богатырского сложения, чудно говоривший и думающий, — разрыдался дитём малым. Матросы, уважавшие Михайлова за мятежный характер, бескорыстие и талант, увели его под руки в помещение, где он квартировал вместе с астрономом, секретарём корабельным и штаб-лекарем, и спать уложили.

Дивное явление всю ночь освещало путь. Оно повторилось и на другие сутки, только в этот раз свечение приняло форму не столбов, а перьев, распустившихся на вершине неба. При утренней заре сияние мало-помалу исчезло. Стало появляться всё больше и больше айсбергов. Они были самых разнообразных очертаний. Михайлов еле успевал срисовывать их. С одним, похожим на крепость с древними башнями, «Восток», брошенный неожиданным порывом ветра, едва не столкнулся. Завадовский, стоявший рядом с капитаном, секстаном определил высоту. Айсберг воздымался над поверхностью более чем на 100 метров, выше шпиля Петропавловского собора в Петербурге, стало быть, под водой скрывалась толща в 600 метров.

Ледяные острова всё более сплочённо начинали окружать корабли и опасно вставать на пути. Фаддей проговорил:

— Придётся ложиться на норд-ост. Здесь мы тоже к югу не пройдём. Прикажите и «Мирному» переменить курс.

Когда старший помощник вернулся с телеграфа, Беллинсгаузен спросил:

— Как вы находите команду?

Завадовский ответил с осторожностью:

— Пока все здоровы.

— А корабль?

Иван Иванович взглянул на капитана с усмешкой:

— Вам ли спрашивать, Фаддей Фаддеевич?

— Хочу услышать ваше мнение.

— Шлюп тяжело болен. Паруса и оснастка давно требуют исправления. Дров почти не осталось. Думаю, и на «Мирном» не лучше.

— До Новой Голландии нам предстоит обширное плавание. Хватит ли припасов?

— Если сдвинемся к тёплым широтам, должно хватить.

— Вызывайте Лазарева!

— Есть! — козырнул Завадовский и легко, по-молодому скатился со шканцев.

Фаддей прошёл в свою каюту, развернул карту — большой лист с тонкими линиями ломаных курсов, датами, значками приметных погодных явлений. Северней кружил пунктир ещё одного пути — Джеймса Кука. Англичанин, выйдя из Кейптауна, тоже пытался пробиться здесь к полюсу и с наступлением бурь направился к Новой Зеландии. Фаддей же хотел идти к Порт-Джексону в Новую Голландию. Он прикинул расстояние — вышло более трёх тысяч миль с четвертью по прямой. На крюки из-за ветров и течений понадобится ещё тысяча... Так или иначе, но следовало оставить попытки достичь Южного материка, а идти как можно скорей к обитаемой суше. О решении следовало объявить капитану «Мирного».

Второй шлюп шёл в кильватере, но по причине дальности не скоро выполнил приказ. Завадовский сигнал повторил двумя пушечными выстрелами с ядрами, положив корабль в дрейф. Наконец появился Лазарев. С мрачным видом он направился к командиру и с порога объявил:

— У меня умер матрос. Медик-хирург Галкин употребил все старания, но тщетно.

— Почему не сообщили ранее? Возможно, Берх бы помог.

— Опасался телеграфом огласки.

— От чего же скончался? Цинги, ревматизма?

— От нервной горячки. Проще сказать, от непереносимой тоски по родине.

— Так, — Беллинсгаузен припечатал ладонь к столу. — Первая жертва Южному полюсу...

— Боюсь, не последняя. — Лазарев снял фуражку, оглянулся, куда бы пристроить её, бросил на шкафчик в углу.

Оба капитана в этот момент подумали об одном и том же. Они вспомнили, как при швартовке у острова Мадейра в самом начале плавания Кука, когда бросали якорь, канатом захлестнуло и утянуло на дно бухты штурманского помощника «Индевра». Его вытащили мёртвым. Однако ни на Кука, ни на команду эта смерть не произвела удручающего впечатления. Нельзя сказать, что человеческая жизнь ценилась тогда дешевле. Просто смерть в те времена воспринималась со стоическим спокойствием. Мол, не повезло, не судьба... Для мореплавателей смерть была неизбежной и неотъемлемой частью существования. Капитаны считали удачей, если домой возвращалось семьдесят из ста. Однако русским плавателям, вышедшим не на боевые действия, а для научных мирных целей, потеря даже одного матроса показалась утратой тяжёлой, невосполнимой.

— Какие ещё напасти случились? — вздохнув, спросил Фаддей.

— Уже докладывал...

— Выпить хотите?

— Благодарствую, — Михаил Петрович отказно качнул головой.

— Тогда прошу выслушать моё намерение. — Начальник экспедиции хотел сказать как-нибудь попроще, теплей, но на ум помимо воли пришли слова казённые, приказные: — Я решил оставить большие широты и следовать в Порт-Джексон. Смотрите на карту! Здесь, в точке пересечения пути капитана Кука, мы разделимся, дабы осмотреть больше пространств в широтах, ещё не обозреваемых европейскими мореплавателями. Вы пойдёте северней, а я — южней. Встреча в Джексоне.

— У вас больше народу, не отдать ли вам на этот путь Дионисия? — предложил Лазарев.

— Было б хорошо, Михаил Петрович.

— Тогда присылайте за ним шлюпку.

Он постоял немного и вдруг порывисто обнял командира:

— Прощайте. Не знаю, скоро ли увидимся.

— Держитесь. А команде передайте нашу общую скорбь о погибшем товарище.

В пять пополудни флагман семью пушечными выстрелами подал сигнал «Мирному» идти намеченным курсом. Лазарев ответил двадцатью залпами, после чего поднял все паруса и пошёл на северо-восток. Как всегда при расставании, люди загрустили. До сих пор, несмотря на то, что «Восток» ходил несравненно скорей «Мирного», матросы не разлучались. Правда, лазаревцы несли форсированные паруса, чтобы иметь возможно быстрый ход, но они знали, что рядом шли товарищи, готовые к помощи в любую минуту. Теперь же они оставались одни-одинёхоньки среди пустынного океана.

Как нарочно, вскоре поднялся жестокий ветер. В куски изорвало фок-стаксель, удержались только гафельные трисели. Утешало лишь то, что реже стали попадаться ледяные острова. Положение «Востока», шедшего тремя градусами южнее, оказалось несравнимо опаснее.

И было из-за чего. Шквал положил шлюп на бок и понёс с великой скоростью. Марсовые убрали почти все паруса. Однако шторм крепчал, разворошив океан. Пришлось снова вызывать всех наверх, чтобы взять риф у марселей и спустить брам-стеньги. Они гнулись в дугу, готовые обломаться. Лопнул грот-стаксель-фал. Его убрали, заменили новым. Но тут порвало грот-марса-шкот, грот-стаксель и бизань-стаксель-шкоты. Положение шлюпа стало угрожающим. С зарифленными марселями, фоком и гротом корабль нёсся мимо ледяных громад точно бешеный. Он зарывался носом, сильно раскачивался и черпал бортами воду. Устоял один фок-стаксель. Фаддей приказал скорее спустить его, чтобы иметь целым хотя бы один парус. Ревел ветер, до необъятной высоты вздымались волны, треск всех частей шлюпа заглушал остальные звуки. Среди по-авральному работавших людей только капитан оставался недвижим и спокоен. Через рупор он отдавал чёткие команды. Налицо были все признаки отчаянной ситуации, но именно для таких испытаний и рождались моряки, подобные Беллинсгаузену. Он управлял матросами, будто не происходило ничего страшного. Даже в тот момент, когда штурман закричал с бака: «По курсу льдина!» — и у всех застыло сердце от ужаса при виде вздымающейся из воды глыбы, на две трети выше грота, Фаддей громко, но в то же время привычным тоном отдал единственно верную команду:

— Фок-стаксель поднять! Руль на ветр на борт!

В первые минуты корабль продолжало нести на айсберг, словно тот притягивал магнитом, но затем нос неторопливо и нехотя повело в сторону. Льдину пронесло под кормою. Но тут показалась другая по соседству, ещё выше первой. Она могла бы играючи проломить борт и свалить мачты.

— Руль от ветра!

Волна, вышедшая из-под шлюпа, отодвинула громадину на несколько саженей и пронесла у самого штульца — бокового свеса с кормы судна. Одна из волн ударила в конец бушприта так, что разогнуло стальные крюки. Капитан приказал Завадовскому как можно скорее скрепить верёвками стоячий такелаж. Капитан-лейтенант с кучкой самых бесстрашных матросов расторопно выполнил работу и этим удержал бушприт и мачты на месте.

Больше недели не утихал шторм. Больше недели шлюп находился на волоске от гибели. Люди изнемогали без пищи и сна. Нет, нисколько не сгущал краски Беллинсгаузен, а, наоборот, приуменьшал горечь, когда уже из Сиднея диктовал письмо маркизу де Траверсе:

«Потом ночи сделались продолжительнее, в течение коих плавание делалось весьма опасным и могло быть бедственно; густая же мрачность и непрестанно почти шедший снег и среди самого дня не позволяли часто видеть предметов далее 50 саженей. К тому же приближение времени равноденственного, при коем по большей части случаются бури, в которые невозможно избегнуть бедствия, находясь между льдов, среди коих около двух недель сряду имел плавание и видел беспрестанно умножающиеся ледяные острова, между коими начинали показываться и множество кусков льда; притом плаванию нашему прошло 104 дня, в продолжение коих претерпели великие трудности как от непрестанных крепких ветров, так от мрачной и ненастливой погоды и весьма часто шедшего снега; паруса и снасти в сие время по большей части были обледеневшими, отчего и управление самым судном не токмо тягостно, но и весьма затруднительно.

Все таковые причины, но более встретившаяся густота льдов и продолжительность ночей, побудили меня решиться оставить большие широты и войти в меньшие.

9 марта претерпел великую бурю, что невозможно было иметь ни одного паруса, и я в сие время находился в худом положении между льдов».

Однако и после льдов и бурь ветры не ослабевали настолько, чтобы прекратилась качка. От непрерывного движения палуб люди начали слабеть. Лазая по снастям наверх, они стали чаще падать и ушибаться. Однажды от большого волнения шлюп так качнуло, что священник не удержался на ногах. Штурман Парядин бросился помочь ему, но по неловкости свалился и ударился головой о продольную переборку в кают-компании. Дионисий оказался удачливей, ибо упал на штурмана и удивился, увидев спасителя лежащим на полу с разбитой головой. Лекарь Берх сделал перевязку, и Парядин помаленьку выздоровел.

На этом пути на карте английского картографа Аарона Эрроусмита был изображён остров Компанейский. Однако напрасно кружил Беллинсгаузен по отмеченным координатам — острова он так и не обнаружил, поскольку в обозначенной широте и долготе его попросту не существовало.

Тогда капитан взял курс к южной оконечности Вандименовой земли — Тасмании. Её увидели на третьи сутки хода. Останавливаться там не стали из-за большого волнения, бросавшего шлюп всячески, и ещё одной напасти, которой боялся начальник экспедиции пуще всего.

Осматривая матросов, штаб-лекарь Яков Берх заметил у старослужащего Губея Абдулова и молодого марсового Степана Сазонова синие пятна на ногах. Люди жаловались на слабость, боль в суставах и мышцах, у них кровоточили десны и шатались зубы. Берх посчитал положение настолько серьёзным, что доложил капитану.

— Налицо признаки цинготной болезни, — сказал он. — Как мы не сберегали команду от неё, она пришла.

Кук спасал своих матросов от цинги тем, что под угрозой порки заставлял есть свежее мясо, фрукты и, главное, непривычную для британских желудков кислую капусту. Его люди несли мало потерь от этой болезни. На русском шлюпе квашеной капусты было вдоволь, но давно истощились запасы фруктов, кончились экстракты смородины и шиповника, богатые аскорбиновой кислотой.

— Чем вы лечили матросов, когда увидели болезнь?

— Отваром из сосновых шишек.

Фаддей вспомнил про совет адмирала Грейга использовать для лечения лимонный сок для приёма внутрь и растираний. Алексей Самуилович прибегали нему, когда плавал в Средиземном море, и в лимонах там недостатка не было.

— У нас остался лимонный экстракт? — спросил Фаддей.

— Очень мало.

— Велите фельдшеру растирать им ноги и давать пить хотя бы понемногу. И давайте матросам свежее мясо вместо солонины.

Помявшись, Берх сказал:

— Боюсь, бараны и свиньи тоже заразились цингой. Несколько голов околели, у других распухли конечности, они с трудом жуют сено и другой фураж.

«Надо поворачивать к Новой Голландии, и чем быстрей, тем лучше», — подумал Фаддей с горечью.

Уж если мокрота и холода стали умертвлять животных, которые содержались в трюмах в относительном тепле, то как же ещё держались матросы, находясь в постоянной работе на стылом воздухе?..

Вдобавок захворал Завадовский. Сначала думал, просто простудился, но поднялся жар, стал душить кашель. Берх определил: воспаление лёгких.

7

Как ни блистательно пылали сияния, сколь ни величественно высились ледяные острова, а всё же более счастливо жили люди в тепле и под солнцем. Истерзанный шлюп вышел из царства вечной зимы, и на время задувший попутный ветер погнал его в царство вечного лета.

Но всякое сильное желание редко сбывается без препятствий. Попали в штиль, потом встречное течение отнесло от севера к югу. Правда, было за десять градусов тепла и тихие ночи, каких давно не видывали. До восхода луны море казалось совершенно чёрным, поблескивало лишь местами. Венера медленно катилась под горизонт, то блистая, то с кокетством проглядывала сквозь флёровые облака, то пропадая за тучами, пока не исчезла совсем.

После Тасмании небо очистилось, заметно потеплело. Фаддей отдал приказ сушить паруса, отворить все люки, начать генеральную приборку. Матросы начали вытаскивать из сырых помещений постели, мокрую одежду, стирать бельё, мыть палубы, чинить во время штормов порванное имущество. Все находились в приятной деятельности, хотя совсем недавно никто не выходил наверх без необходимости.

В первый день Пасхи все оделись в летнее праздничное платье, отслушали заутреню, произнесли молитвы, вторя могучему басу Дионисия. После разговлялись куличами, шутили, забавлялись нехитрыми играми. На баке стояла кадка с водой и жестяной ящик, где тлел фитиль. Здесь вокруг Олева Рангопля собрались матросы и, дымя трубками с задиристой махоркой, слушали, как вдохновенно бесстрашный марсовый рассказывал старинную эзельскую легенду. В детстве Фаддей слышал её от захмелевшего Юри, отца Аго, деда Олева. Юри напевал стихами. Олев же передавал её в более понятных для восприятия словах под мягкий шелест волн, при тёплом пасхальном вечере.

В давние времена у людей и зверей будто бы существовал один язык. Люди понимали язык зверей, и звери повиновались им. Но язык этот служил для будничного употребления. Однажды все твари собрались, чтобы научиться праздничному языку, то есть пению, — в отраду себе и для прославления богов. Собрались все, в ком были жизнь и дыхание. И спустился к ним Ваннемунне, бог пения. Раскидал свои кудри, оправил одежду, разгладил бороду и ударил по струнам.

Реки остановили своё течение, ветер забыл свою резвость, деревья, звери и птицы напрягли слух, даже эхо, любящее передразнивать, притаилось за лесом.

А пел Ваннемунне о величии неба, великолепии земли, красоте берегов и моря, о счастье и горе человеческого рода.

Но каждый слушавший понял своё. Деревья почуяли веяние при нисхождении бога и переняли шум. Реки вслушались в шелест его одежды и журчанием своим стали подражать этому шелесту. Ветер поймал на свою долю самые резкие звуки. Из зверей же одних поразил скрип колков, других — звон струн. Певчие птицы, особенно соловьи и жаворонки, переняли мелодию. Всех меньше досталось рыбам: высунув их воды свои головы лишь по уши, они видели только движение губ Ваннемунне и научились подражать им, но остались немы. А вот человек понял всё: оттого и песни его доходят до глубины души и до обиталища богов...

Чем скорее шли к Новой Голландии, тем больше разговоров затевалось вокруг неё. Матросам было проще: они хотели там отогреться и найти приют. Но молодых офицеров занимала судьба этой земли обетованной. Только Фаддей кое-что слышал о далёкой стране. Однако, чтобы рассказать о ней, придётся нарушить хронологию повествования и вернуться к поре лейтенантской молодости Беллинсгаузена, когда он вернулся из первого кругосветного плавания и случай свёл его в Морском клубе Кронштадта с Леонтием Андриановичем Гагемейстером[46]. Именно этот великан чуть ли не двухметрового роста с курносым русским лицом и смущённой улыбкой, без протекции и покровительства, почему-то приглянулся тогдашнему министру коммерции Николаю Петровичу Румянцеву, и он назначил Гагемейстера капитаном «Невы», на которой ходил Лисянский, зафрахтованной для Российско-Американской компании. Гагемейстер первым из россиян побывал в Новой Голландии. Он-то и поведал Фаддею об этой стране и удивительной судьбе тогдашнего губернатора Уильяма Блая.

Блай ходил ещё с Куком, исполнял должность рулевого, потом штурмана на одном из его кораблей. Кук обратил внимание на неприхотливое хлебное дерево и его плоды, которое росло на Таити. Его сведениями заинтересовались английские плантаторы, обосновавшиеся на другом конце света — на Малых Антильских островах. Они обратились к королю Георгу III с просьбой отправить в Полинезию корабль за саженцами этого чудесного дерева. Адмиралтейство снарядило трёхмачтовый бриг «Баунти», а командиром его назначило Блая. Капитан к себе в помощники выбрал Флетчера Крисчена из семьи богатого землевладельца с юга Англии. У Блая был скверный характер. Очень подозрительный, жестокий, он не понимал подчинённых и часто оскорблял их. К тому же плавание оказалось очень тяжёлым. Через три месяца бриг пробился к мысу Горн, но непрекращающиеся штормы заставили капитана повернуть назад и пойти к берегам Африки — к мысу Доброй Надежды. Претерпев массу страданий и голод, команда наконец очутилась на Таити, о котором ещё из рассказов моряков Кука ходила легенда как о «последнем рае», что, впрочем, и в самом деле оказалось не сказкой. Особенно понравились морякам таитянские красотки, и настолько, что многие из них решили навсегда остаться на острове.

Впрочем, о такой ситуации Блай знал ещё со времён Кука. Тогда двое солдат морской пехоты дезертировали с «Индевра» и с двумя подружками спрятались в горах. Они оставили Куку письмо, где извещали капитана о намерении остаться на острове. Кук расценил случившееся как серьёзное преступление, которое подрывало дисциплину и его авторитет. У него и так каждый человек был на счету, и он не хотел создавать прецедент: их пример мог бы побудить других матросов к бегству. Мореплаватель отреагировал в типичной для него манере — энергично и быстро. Он приказал захватить полдюжины местных вождей и объявил островитянам, что освободит их после того, как беглецов найдут и вернут на корабль. Результат не замедлил сказаться. Местные проводники вывели поисковую группу к убежищу беглецов.

Но если Кука матросы чуть ли не боготворили, то Блая они ненавидели до бешенства. Уильям Блай был не тем человеком, о котором после смерти Кука один из его соплавателей мог бы написать в дневнике такие строки: «В любой самой трудной ситуации он был выше всех, не имея соперников и конкурентов; к нему были обращены все взоры, он был нашей путеводной звездой, и, когда она погасла, мы оказались ввергнутыми во мрак и отчаяние». Доведённые до гнева бесчинствами Блая матросы в конце концов подняли мятеж. Это произошло 28 апреля 1789 года. Во главе их встал всеобщий любимец команды Флетчер Крисчен, которого капитан тоже возненавидел.

Позже сам же Блай в отчёте Адмиралтейству напишет: «Мятежники уверили себя, что жизнь на Таити куда приятнее, чем в Англии. Если вспомнить их связь с женщинами, каким соблазном было для этих негодяев сознание, что в их власти — пусть даже эта власть присвоена незаконно — обосноваться на самых чудесных островах в мире, где вовсе не надо трудиться, а наслаждения и развлечения превосходят всё, что можно себе вообразить». Блай посчитал причиной бунта на «Баунти» мечту о «последнем рае» на земле. Об этом рае и впрямь думали многие мятежники, когда отправляли ненавистного им капитана в небольшой шлюпке и выбрасывали в воду уже никому не нужные саженцы хлебного дерева.

Однако Крисчен хорошо понимал, что карательная экспедиция последует незамедлительно и будет искать «Баунти» на Таити. Поэтому он решил укрыться от преследователей на каком-нибудь уединённом необитаемом острове во Французской Полинезии. Он нашёл подходящий остров, а чтобы у моряков не появилось желание вернуться на Таити, сжёг «Баунти». Тем не менее и до этого острова добралась карающая рука Альбиона. Многие из мятежников окончили жизнь на каторге, иные — на виселице, часть утонула во время кораблекрушения.

Что же касается Блая, то ему невероятно повезло, несмотря на тяжкие лишения и долгое странствие по морю. Он добрался до Индонезии, а оттуда на попутном английском торговом судне попал на родину. Через четыре года он опять оказался на Таити и набрал саженцев антильским плантаторам.

В 1806 году его, несколько поутихшего и постаревшего, назначили губернатором Новой Голландии. Вторым, после голландского мореплавателя Абела Тасмана, её обследовал Кук. Сначала он вошёл в бухту, на берегах которой оказалось такое количество диких растений, что привело бывших на борту «Индевра» естествоиспытателей в неописуемый восторг. Кук тут же назвал её Ботаническим заливом. В девяти милях к северу показалась ещё одна бухта, ей Кук присвоил имя Порт-Джексон. Он не стал заходить в неё, посчитав непригодной для якорной стоянки. Здесь великий мореплаватель совершил едва ли не единственную великую ошибку. Он погиб, так и не узнав, что прошёл мимо лучшей гавани мира — Сиднейской.

Когда от метрополии отпали американские земли, английское правительство решило обустроить колонию вокруг Ботанического залива. В 1788 году шесть транспортов под прикрытием двух военных фрегатов повезли туда 548 мужчин, 188 женщин и с ними 17 детей. Двести солдат охраняли ссыльных. В трюмах находились запасы продовольствия на два года. Командовал эскадрой капитан Артур Филип, назначенный губернатором колонии.

Прибыв на место, Филип увидел, что залив слишком велик, открыт всем ветрам и мелок для военных кораблей. Берега его песчанны, малопригодны для хлебопашества, но, главное, там почти не было пресной воды. Он двинул эскадру в Порт-Джексон. Место сразу понравилось ему. Так началось заселение огромного пятого континента европейцами.

Леонтий Андрианович Гагемейстер отправился на «Неве» 1 ноября 1806 года. Через три месяца шлюп пришёл в порт Салвадор в Бразилии. Из-за ремонта обшивки и такелажа пришлось простоять здесь ещё полтора месяца. В марте в южном полушарии начиналась осень — время для плавания в Русскую Америку через Магелланов пролив или вокруг мыса Горн крайне неблагоприятное. Тогда он решил идти через Атлантику и Индийский океан, обогнуть с юга Австралию и выйти в Тихий океан. Путь этот занял ещё четверть года. 7 июня 1807 года моряки увидели берега Тасмании, а 15 июня «Нева» вошла в Порт-Джексон и бросила якорь в бухте Нейтральной в миле от Сиднея. Позднее русские мореходы назовут этот курс «маршрутом Гагемейстера».

Русские появились в Порт-Джексоне в нелёгкое для молодого английского владения время. Новая Голландия, переименованная в Новый Южный Уэльс, и его столица Сидней насчитывали всего девятнадцать лет своей истории. Свободных поселенцев было мало, сельскохозяйственное освоение держалось на принудительном труде каторжников. Продукты завозились из Англии, поступали нерегулярно. Формально власть принадлежала генерал-губернатору, однако делами колонии управляли офицеры расквартированного здесь полка, так называемого «Ромового корпуса», своего рода «ромовой мафии». Ром считался единственной твёрдой валютой. В складчину офицеры скупали привозимые товары и перепродавали поселенцам по баснословным ценам. Бушель турецкого пшена (риса) стоил, к примеру, 30 шиллингов, в то время как ему красная цена была не больше шести.

К моменту прихода Гагемейстера борьба между офицерами «Ромового корпуса» и губернатором Уильямом Блаем, тем самым капитаном, корабль которого «Баунти» захватила взбунтовавшаяся команда, была в полном разгаре. Однако англичане со свойственным им хладнокровием и скрытностью постарались не афишировать внутренней свары и оказывали русским всякую учтивость. При положении якоря «Нева» и береговая крепость Порт-Джексона обменялись протокольными салютами, а поскольку Блай отсутствовал, встречал гостей майор Джордж Джонстон — главный антагонист губернатора, впоследствии главарь «ромового бунта», вспыхнувшего после ухода «Невы». Команде были предложены мясо, хлеб, зелень, офицерам устроен банкет с фейерверком и оказано всяческое внимание.

Через две недели Гагемейстер покинул Порт-Джексон.

Обо всём этом и рассказал Леонтий Андрианович Фаддею в Морском клубе Кронштадта, уже возвратясь из Русской Америки.

Семь лет спустя в Новую Голландию, или Новый Южный Уэльс, пришёл «Суворов» той же Российско-Американской компании. Им командовал нынешний соплаватель Беллинсгаузена лейтенант Михаил Петрович Лазарев. Губернатора Блая уже заменил бригадный генерал Лачлин Макуари, служивший в Индии. Решительный и энергичный Макуари быстро покончил с «ромовой мафией», привёл в порядок управление и финансы. Английское правительство послало ему 50 тысяч испанских пиастров (200 тысяч рублей). На монетах в середине сделали отверстия, а вокруг выбили надпись: «Новый Южный Уэльс», на другой стороне: «Пять шиллингов». Вынутый из пиастра кружок определялся в 15 пенсов. Эта на первый взгляд странная выдумка преследовала главную цель — чтобы из колонии не вывозили серебряных денег, которые в обороте не могли быть нигде более, кроме Новой Голландии. Одновременно были напечатаны бумажные деньги, выдаваемые губернатором. За них Макуари платил серебром или векселем правительству метрополии.

Он же начал строить общественные здания, школы, прокладывать дороги в необжитые места, всячески содействуя освоению новых земель, сдавая плодородные участки как вольным переселенцам, так и ссыльным, отбывшим свой срок наказания.

«Суворов» первым привёз долгожданное известие о свержении Наполеона, о вступлении союзных войск в Париж. Естественно, команда его стала свидетелем ликования всех жителей Сиднея, которые выражали чувство признательности русским — главным победителям в войне с «узурпатором и врагом всего человечества». В знак особого почёта русскому шлюпу отвели стоянку не в Нейтральной бухте, где разрешалось бросать якоря иностранным кораблям, а напротив губернаторского дворца.

«А как встретят нас англичане нынче?» — подумал Фаддей, вглядываясь в даль в надежде увидеть берега Новой Голландии, как привык называть ещё с Корпуса Новый Южный Уэльс.

29 марта в полдень засинел мыс Южной Георгии, показалась холмистая земля, заросшая лесом. Учащённо забилось сердце. При виде зелёных берегов, красивых долин, желтеющего песка и малых голубых заливчиков даже не поверилось, что южнее этих райских мест лежит мрачная ледяная пустыня, где пронзительно кричат вечно голодные птицы, где душа охладевает, люди становятся хмурыми и равнодушными, как сама природа. Теперь же под чистым небом, на фоне величественной красы берегов улыбки тронули обветренные лица матросов. Четыре с лишним месяца после Рио они не видели приятной тверди. В лесу дымились костры, отмечая присутствие туземцев, — это был тоже новый предмет для любопытства и воображения. Фаддей уже думал назавтра войти в Порт-Джексон, однако к вечеру наступил штиль, ночью задуло с севера. Пришлось целые сутки лавировать при виде костров аборигенов у побережья, к которому невозможно было подойти.

Но «Востоку» всё же удалось пройти к порту. У входа в залив на лодке подъехал лоцман — красно-рыжий старик с седой бородой и фарфоровой трубкой в зубах.

— Нет ли в порту русского шлюпа «Мирный»? — задал ему первый вопрос Фаддей.

Старик отрицательно покачал головой и проговорил:

— Недели три назад отсюда ушли два ваших судна.

Фаддей понял, что лоцман имел в виду корабли «Открытие» и «Благонамеренный» капитанов Васильева и Шишмарёва, которые отправлялись на Камчатку и далее. Беллинсгаузен надеялся, что Лазарев, следуя свободным ото льдов курсом, прибудет раньше, однако при бурных погодах и в ночное время он чаще приводил шлюп к ветру, чтобы не пропустить какой-либо неизвестный остров, потому и задержался.

Присутствие лоцмана оказалось кстати. Проход в бухту прикрывала подводная каменная гряда, через неё мог провести корабль только знающий человек. Тем не менее капитан послал на бак вахтенного с лотом.

— Глубина? — крикнул в рупор.

— Двадцать футов... Семнадцать...

— Лиселя долой! Грот и фок на гитовы!

Паруса мгновенно убрали, но под марселями и брамселями шлюп набирал не меньше десяти узлов.

— Десять! — что есть силы закричал вахтенный.

— Марса-фалы и брам-фалы долой!

Шлюп, остановленный в беге, пошёл тише.

На половине пути от входа в залив с моря до города подошёл катер. На борт поднялся высокий, горбоносый, барственный джентльмен в строгом чёрном мундире. Высокомерным он показался только на первый взгляд. Важное лицо вдруг преобразилось, как только англичанин подошёл к капитану и пожал руку.

— Начальник Сиднейского порта Джон Пайпер, — представился он и тут же не по-протокольному искренне добавил: — Я счастлив увидеть вас, русских моряков, дерзнувших залезть в пасть самому дьяволу.

Оказывается, от Васильева Пайпер узнал, что первый отряд Беллинсгаузена намеревается найти полярный Южный материк. Англичанин передал письмо, написанное рукой младшего Лазарева, Алексея, с «Благонамеренного».

Фаддея поразила гавань. Воистину в неё бы могли вместиться все флоты мира. Сам город находился в седловине двух высоких холмов. С правой и левой стороны вход в гавань защищали две батарейные площадки. С ними «Восток» обменялся уставными салютами, хотя в этом не было необходимости, поскольку на борту находился сам начальник порта.

— Где прикажете бросать якорь? — спросил капитан Пайпера.

— В знак доброго отношения русским кораблям отныне определено самое удобное место, — ответил тот, показав на губернаторский дворец. Фаддей покосился в сторону Нейтральной бухты. Там сиротливо отстаивались два французских исследовательских судна. «Вот так высоко поднялась слава матушки-России», — внутренне улыбнулся он.

Убрали паруса, закрепились на якорях.

— Не угодно ли нанести визит сэру Макуари? — предложил Пайпер.

— Разумеется, только разрешите взять с собой мичмана Демидова, он более силён в английском.

Беллинсгаузен отдал несколько распоряжений Завадовскому, затем они спустились втроём на катер Пайпера.

Пока они шли к самому приметному из всех зданий — губернаторской резиденции, построенной в итальянском стиле с парадным входом, колоннами, обширным садом, любезный Пайпер принял на себя роль гида. У пристани стояли три магазина. В них по сходной цене продавались товары для хозяйства и кухни. Пайпер сообщил, что сюда часто приходят купеческие суда из Ост-Индии, потому шелка, миткаль, кисея, батист очень дёшевы. Зато дороги товары, перекупленные у русских, — парусина, полотно, холст, железо, стеклянная посуда. Дюжина простых стаканов стоит 24 шиллинга. Он предупредил, что губернатор никому не позволяет привозить лишь ром. Однако для русских по особенному благоволению позволит свозить на берег не более одной бутылки, только не для продажи, а обмена на какую-нибудь вещь. Далее подошли к воспитательному дому, полковому собору и обсерватории. Жилые кирпичные домики, выкрашенные разными красками, как в Лондоне или других городках метрополии, имели привлекательный вид. Перед каждым были палисадник с декоративными цветами, песчаными дорожками, газончиками, а позади виднелись огород и сад, где росли самые разные фрукты и овощи. Фаддею припомнились бедные деревеньки России с домами под содоменными крышами, разбитыми дорогами, покосившимися хлевами — без цветов и деревьев. «Ну почему у нас всё не так?» — с болью подумал он.

А Пайпер между тем рассказывал о том, что здесь благодаря удобному местоположению и умеренному климату вольные переселенцы и бывшие каторжники делаются рачительными хозяевами, наживают богатство экономией и улучшением земледелия.

Главная площадь была окружена муниципальными зданиями.

— Каких-то тридцать лет назад здесь стояли бараки и жили преступники, из коих всего дюжина владела строительными навыками, — сказал англичанин, открывая железную калитку.

Губернатора застали в саду у небольшого домика. Макуари оказался довольно пожилым человеком с белой головой, выцветшими глазами и бронзовым загаром. Увидев русских офицеров в сопровождении начальника порта, он вроде бы даже обрадовался, что его оторвали от возни с розами. Он пригласил в домик, оказавшийся кабинетом и спальней, предложил вина и фруктов, внимательно выслушал просьбы Беллинсгаузена о снабжении команды продовольствием, дровами, устройстве обсерватории для астронома, тут же приказал Пайперу всем обеспечить, а лес позволил рубить на северной стороне Порт-Джексоновского залива.

— Может, вам понадобится помощь в ремонте? — осведомился он.

— Благодарствую, мы справимся своими силами.

— Тогда завтра прошу оказать честь отобедать у меня с вашими офицерами.

Беллинсгаузен и Демидов откланялись и опять же с Пайпером направились к берегу, где их ожидала шлюпка. Поражённый столь тёплым приёмом, Фаддей спросил Пайпера напрямик:

— Джон, генерал и в самом деле такой щедрый человек?

— Только с русскими, — ответил начальник порта. — Он проехал по России на пути из Индии в Англию. Путешествие из Астрахани в Петербург оставило у него, пожалуй, самые приятные воспоминания, хотя после Тильзитского сговора на него в России смотрели как на английского шпиона. Бед он претерпел тогда немало. Но Лачлин незлопамятен. Часто занимательно рассказывал разные истории, приключившиеся с ним в дороге...

Показав места для лесоразработок и устройства обсерватории, ставшие своеобразным островком русской колонии, Пайпер простился и заторопился к торговцу Бруксу, чтобы тот озаботился немедленной доставкой на шлюп свежей говядины, овощей и фруктов.

К полудню на «Восток» прибыло и туземное «начальство» с семейством и свитой. Изъясняясь на скверном английском, по-придворному расшаркиваясь и кланяясь, в рваных матросских штанах и с медной бляхой на шее главный из них — Бонгари — представил свою жену Матору, полузакрытую байковым одеялом, полубелую дочь, явно европейского замеса, и совсем нагого чёрного сына, похожего на отца.

Вождь показал на северную сторону и важно объявил:

— Это мой берег. — Оглянулся на своих товарищей, добавил: — Это мой народ.

Фаддей приказал выдать всем по стакану грога, сухарей и масла, сколько съедят. Увидев такую щедрость, Бонгари стал клянчить табаку, одежд, денег. Пришлось подарить горсть витого бразильского табака.

— А платья и гинеи вы получите, когда привезёте нам рыбы, ясивых птиц, кенгуру и других животных из вашего леса, — сказал Фаддей, поняв, что привычное гостеприимство здесь неуместно.

— О ес, ес! — с готовностью воскликнул Бонгари.

От шлюпа «начальство» с придворными отъезжало полупьяным и крикливо возбуждённым. Матора непристойно кривлялась и вопила, называя себя королевой, Бонгари пытался плясать, но едва не вывалился из лодки, только товарищи удержали его от падения.

8

«Русским адмиралтейством» прозвали место, отведённое Пайпером для обсерватории, выпаса скота и ремонта шлюпа. Чугунную печку наполнили песком, отверстие для трубы залили свинцом, и на этом фундаменте астроном Симонов с подштурманами Андреем Шелкуновым, Петром Крюковым и унтер-офицером артиллерии Иваном Корнильевым установили инструмент для наблюдения днём истинного полдня, а ночью — прохождения через меридиан звёзд южного полушария. Таких работ здесь ещё никто не проводил.

Вблизи палатки астронома и его помощников поставили ещё две — для караульных и бани. В караул капитан назначил цинготных Губея Абдулова и Степана Сазонова, выдал им и ружья на случай нападения диких или попыток ссыльных чего-нибудь украсть. Такое уже бывало с Куком. У него из обсерватории украли квадрант — самый главный из приборов, без которого наблюдения за прохождением Венеры лишались всякого смысла. Хорошо, что быстро хватились и с помощью простодушных туземцев удалось по частям отыскать и починить его.

Свезли на берег и кузнеца Петра Курлыгина с его походной мастерской.

В бане из чугунного балласта матросы сделали печи с трубой. Нагревали воду в бочках с помощью раскалённых железин. Чтобы пар не выходил через парусину, палатку непрестанно поливали из брандспойтов. Русским людям, с малолетства привыкшим мыться и париться в бане, такое сооружение доставляло истинное удовольствие. Многие находили его даже лучшим, чем каменная или деревянная баня, — здесь легче дышалось. Нечто подобное устраивали и на палубе шлюпа в южных широтах, нагревая воду из растопленного льда. Беллинсгаузен заставлял мыться всю команду, сам показывал пример, считая, что чистота тела немало способствовала поддержанию здоровья в многомесячных плаваниях под парусами.

1 апреля «Восток» посетили генерал Макуари и вице-губернатор Эрскин, начальник размещённого здесь 48-го новоюжноуэльского полка. Завадовский при почётном карауле под барабанную дробь нисколько не хуже вышколенного лейб-гвардейца в Букингемском дворце отсалютовал шпагой и отдал рапорт, чем приятно удивил англичан. Гости осмотрели шлюп, побывавший во льдах, отведали русских щей и грога. Макуари сказал капитану:

— И всё же вы нуждаетесь в серьёзном ремонте, коль собираетесь в будущем году снова отправиться на юг. Могу порекомендовать добрых мастеров. Хотите?

— Нет, ваше превосходительство, у нас мастеровых своих хватает, а за участие и гостеприимство большое спасибо, — ответил Фаддей, чувствуя, что между ним и губернатором возникают дружеские отношения.

— На днях собираюсь посетить наш новый маяк. Оттуда открываются чудные виды. Поедете со мной?

— Таким предложением грех пренебречь.

Провожали высоких гостей под громогласное «ура» и пушечную стрельбу. Потом приступили к ремонту.

Чтобы облегчить шлюп, часть грузов переместили в корму или свезли на берег. Несколько медных листов оторвало при ударах о льдины. Тимерман с плотниками нашли нужные для исправления крепкие деревья, обтесали их и пригнали к тем частям бортов, которые пострадали больше других. Остальные матросы заготавливали дрова, перетягивали такелаж. От холода в южных широтах он сильно натянулся, а в тепле ослабел так, что пришлось перевязывать стороны и весь клетинг — тонкие верёвки, которыми обматывали тросы для предохранения от трения и перетирания.

Через неделю в восемь утра Макуари, Беллинсгаузен и Завадовский в карете, а остальные офицеры с адъютантом губернатора на катере отправились к маяку на крутой возвышенности метров за сто. На ней из неотёсанного камня была сложена двадцатиметровая башня, непробиваемая никакими орудиями. С неё и впрямь открывалась роскошная панорама: с одной стороны лазоревое море и громадные рыжие скалы, с другой — цветущие долины, густые тёмные леса, обработанные поля, сады, дачи и сам город — наряженный, точно денди на светском рауте.

Фонарь маяка представлял собой треугольную вращающуюся пирамиду. Пирамида совершала поворот ровно за шесть минут, и каждая тройка рефлекторов была видна с моря две минуты. Вращающийся маяк, как объяснил Макуари, предпочли неподвижному для того, чтобы идущие с моря суда ночью не ошибались, принимая за маяк непостоянные ночлеги туземцев, которые не обходятся без костров и повсюду их разводят.

Неожиданно вдали, словно белая чайка, показался парусник. Он шёл уверенно и быстро, как к себе домой. У Завадовского при себе была десятикратная подзорная труба. Он быстро вынул её из футляра, выдвинул тубус и нацелил глаз на парусник. Он увидел белый флаг с голубым Андреевским крестом на корме.

— Да это наш «Мирный»! — воскликнул Иван Иванович.

продекламировал Торнсон. На «Мирном» шёл его друг Анненков, и по нему он сильно соскучился.

Лавируя встречь ветра, будто танцуя, Лазарев молодцом прошёл заливом и пристроился к «Востоку». Все офицеры, в том числе и Завадовский, бросились от маяка по крутому склону к катеру, бесстрашно прыгая с камня на камень.

— Ах, молодость, молодость, где она? — глядя им вслед, грустно произнёс Макуари.

Странно, но именно так подумал и Фаддей, хотя был на девятнадцать лет моложе генерала. Губернатору шёл пятьдесят девятый год.

— Однако поспешим и мы, — заторопился Макуари. — Вам тоже хочется увидеть доблестного лейтенанта, да и я непременно хочу с ним встретиться, мы ведь старые приятели.

Когда Фаддей прибыл на «Мирный», офицеры были возбуждены, словно от рома. Однако причина крылась в другом. За время плавания они стали как бы родными братьями, да и встреча соотечественников на чужбине всегда настолько сердечна, радостна, неподдельно чиста, что люди и в самом деле пьянеют от счастья.

Михаил Петрович в нескольких словах объяснил, что произошло с тех пор, как расстались, обещая подробно в рапорте осветить, потом пригласил начальника экспедиции в кают-компанию, и там оба капитана присоединились к общему веселью.

Чинить разбитый форштевень решили так. Во время прилива разгруженный шлюп подвести как можно ближе к песчаной отмели и при отливе начинать работы. Но сначала нужно было найти подходящее дерево. Однако такового поблизости не оказалось. Хотя лес был крупный, но рос на каменистом грунте, сердцевина почти у всех деревьев выгнила. После долгих поисков нашли кедр — самое удобное и мягкое дерево для кораблестроения. В помощь плотникам «Мирного» Беллинсгаузен послал своих умельцев — тимермана Краснопевцева и плотника Матвеева. Последний ловко просверливал обшивку, заколачивал тяжёлым молотом сквозные болты и заклёпывал их.

Когда убыла вода и повреждённое место оказалось снаружи, все увидели измочаленную в щепу нижнюю часть водореза. Убрали остатки старого форштевня, сняли размеры его, из кедра вытесали новый и при следующем отливе прикрепили к корпусу шлюпа. «Мирный» оттянулся с мели и он пристал к отремонтированному «Востоку».

К астроному Симонову присоединился в обсерватории Анненков. Стало веселей. Между наблюдениями матросы ходили на прогулки, любуясь дивной местностью, невиданными цветами, необыкновенными птицами. В дополнение картины совершенно нового для русских мира однажды из леса вышел туземец. По английскому обычаю он пожал руку каждому, кланяясь до пояса и шаркая ногами. Потом на плохом английском стал расхваливать здешние места.

— Кто ты такой? — спросил его Симонов.

— Буррабурра, — ответил австралиец. Туземец обвёл рукой пространство леса: — Это мой дворец. — Показал на небо: — Моя крыша. — Кивнул на солнце: — Мой очаг.

Потом привёл к своей хижине, где тлели остатки костра. Поразила первобытная простота. Австралийцы жили так же, как и далёкие их предки. Спали на голой земле, питались сырой или обожжённой на пылающих прутьях рыбой. Великой удачей считали они, если на берегу находили мёртвого кита или тухлую прожору. Они поедали их как лакомство. В непогоду укрывались в пещерах или дуплах деревьев, поскольку хижина была едва скреплена прутьями и не спасала от дождя.

Возвратившись к палаткам, Буррабурра увидел живописца Михайлова. Павел Николаевич решил написать его портрет во весь рост. Туземец схватил палочку, продел горизонтально через нос и только в таком виде согласился позировать. Любопытство привлекло других его соплеменников, одетых, как прародитель Адам. Женщины были чуть ниже мужчин, но так же худы и ленивы. Щеголихи мазали носы и щёки красной охрой. С тех пор как европейцы поселились на их земле, они получили некоторое понятие о благоприличии, хотя и очень тёмное. Наготу стали прикрывать одеялами, добытыми у англичан.

Затем появилось знакомое по первому посещению шлюпа семейство старосты Бонгари. На этот раз он надел жёлтую куртку каторжника. На груди висела та же медная бляха в виде полумесяца с надписью, что его зовут Бонгари и он является начальником брокенбейского племени. Старуха Матора, вымазанная жиром, требовала, чтоб с нею целовались.

Примечателен Бонгари был тем, что служил проводником у первых исследователей Австралии. Заметив у него некоторую сообразительность и пожелав приучить к труду, англичане дали Бонгари землю, скот, борону, одежду. Сначала он взялся было за дело, но через некоторое время всё пошло прахом. Сельскохозяйственные орудия Бонгари продал, быков и коров съел со своим семейством и опять начал скитаться по лесам.

Пообщавшись с русскими, Бонгари понял, что главным из них является Беллинсгаузен, и решил под разными предлогами навещать начальника экспедиции. Как-то он привёл сородича, имевшего ничтожную лодку. После обычных шарканья и поклонов выпрямился, показал на спутника и с гордостью представил:

— Капитан Беллау.

Им поднесли по рюмке рому. Тем и кончилась церемония, потому что выпить на дармовщинку была единственная их цель.

В другой раз Бонгари приехал на шлюп с большим тунцом.

— Где капитан? — надменно спросил он вахтенного матроса.

Его проводили в капитанскую каюту.

— Вы просили рыбу. Вот вам подарок.

— Благодарю, Бонгари. Спасибо, — Беллинсгаузен позвал кока и распорядился взять тунца.

— Фунт стерлингов, — объявил Бонгари.

— За что? За подарок?

— Точно так, сэр.

Улыбнувшись, Фаддей достал из кармана серебряную монетку и передал её Бонгари. Тот с живейшей благодарностью и радостью бросился к лодчонке «капитана Беллау», как будто и в самом деле за ничтожного тунца получил целый фунт, не ведая, что по тогдашнему курсу фунт стерлингов равнялся семи рублям серебром.

Часто приходил к палаткам астрономов и другой туземец. Он внимательно рассматривал, как русские наблюдают за солнцем и другими светилами, как работает художник, зарисовывая разные виды окрестностей Сиднея. Он лучше говорил по-английски. Оказалось, один из первопроходцев Австралии — Мэтью Флиндерс — увозил его в Лондон, и абориген довольно долго там жил. Он рассказал, что видел императоров России и Австрии, королей Платова и Блюхера.

— И ты запросто разговаривал с ними? — спросил кузнец Курлыгин, внутренне потешаясь.

— Говорил с королём Блюхером, — нисколько не смутившись, ответил туземец.

— Что он тебе сказал?

— Он спросил меня: «Ты американец?» Я ответил: «Да, американец».

— Что же ты не остался в Лондоне? Там же лучше, чем здесь.

— О, несравненно лучше! Но я соскучился без своих и приехал с ними повидаться.

— Так ты опять воротишься в Англию?

— Меня хотели туда отвезти, и я было собрался, однако перед отходом корабля сбежал в лес. Мне захотелось погулять здесь ещё.

«Неудивительно, что туземец поменял английский комфорт на свою дикую жизнь, — подумал Симонов. — Там, в Лондоне, его лелеяли, хорошо кормили, одевали как куклу, водили из дома в дом, показывая как редкого зверя. Там у него не было ни друга, ни подруги, а здесь, среди своих, у него есть и то и другое».

Часто Ивана Михайловича посещал любознательный мичман Новосильский с «Мирного», и оба они, образованнейший и достойный учёный, которого невозможно было не любить, и моряк-юноша вели долгие беседы о здешнем народе, о дурном влиянии европейцев на коренных жителей. Симонов собирался после возвращения в Казань написать книгу и прилежно вёл дневник. Однажды он записал такие строки:

«Окружённый лесом, в котором скиталось дикое племя Бонгари, я в тишине ночной до утра следил за светилами южного неба. Ярко разгорались предо мной лучи Сириуса, Канопуса, Ахернара и блистательного созвездия Креста; поразительно переливался бледный свет Магеллановых облаков. Мы видели и родные наши созвездия: Большую Медведицу и Кассиопею, но звёзды их невысоко, не все выходят там из-под горизонта, тогда как в наших местах их незакатные звёзды проходят чрез вершину неба.

Но не одна физическая природа яснее и откровеннее высказывает свои заветные тайны в ночное время; нравственная сторона человека также отчётливее представляется нашему воображению во мраке и тишине ночи. Так что мысль моя под открытым небом обращалась то на юг к городу Сиднею, то на север к природным жителям этой страны... Боже мой, какая противоположность!»

И он сравнивал бал европейцев в одном из домов Сиднея, где одна из дам сказала, что, может быть, со временем они вместе будут вспоминать об этом знакомстве в земле орангутангов, которых мы из учтивости называем новоголландскими индейцами, с дикой пляской аборигенов под звёздным небом, ковром из трав, стен из деревьев, толпой дикого народа, для которого нет закона, кроме его необузданной воли, нет сильной власти для удержания неистовых страстей.

...Днём офицеры и матросы шлюпов занимались ремонтом, заготовкой дров, стиркой белья, выпасом корабельных овец и свиней, которые на вольном воздухе и свежей траве окрепли, избавились от цинготной болезни. Некоторые офицеры ездили в лес на охоту, откуда возвращались с полными ягдташами попугаев, перепелов, зимородков, королевских рыболовов, чаек. Из них лекари Берх и Галкин изготовляли чучела для Петербургской академии наук. Другие знакомились с приметными местами города.

Но всех почему-то интересовал арестантский двор. Он был окружён высокой стеною, однако у ворот отсутствовал караул, кроме привратника. Внутри стены стояло несколько корпусов. Главный из них предназначался для спален арестантов, в каждом два ряда матросских коек, разделённых коридором во всю длину. Арестанты спали в подвешенных койках, их предпочитали нарам, поскольку койки удобнее для поддержания чистоты. В другом доме — столовая и кухня. В кухне на столе нарезали порции говядины, всегда свежей. Солонину употребляли крайне редко. Каждому заключённому полагалось в день по фунту мяса и фунту хлеба. Матросы с «Востока» и «Мирного» отведали еду и нашли её вкусной.

— Нам бы так, — со вздохом выразил общую мысль присутствующих на экскурсии барабанщик Чуркин.

На заднем дворе выпекали белые хлебы. Там же находились кладовые для хранения съестных припасов.

Но особенно поражала русских чистота и совершенный порядок в большом и малом. В «тюрьме» содержалось восемьсот арестантов. Они приходили сюда только обедать и ночевать, а днём отправлялись на работу в разные места. За порядком следили из них же набранные надзиратели и старшие. Они не извлекали никакой выгоды за исполнение своих обязанностей, однако освобождались от работы. За новые преступления заключённых ссылали в Ньюкасл в ста вёрстах от Сиднея добывать каменный уголь.

Осмотрели русские моряки и сиротское училище. Из детей порочных родителей здесь делали полезных работников. Пятьдесят мальчиков учились читать и писать, изучали Библию и ремесла малярные и столярные — Сидней строился, требовались отделка, мебель. В часы отдыха малыши обрабатывали свои крошечные участки, приучаясь к земледелию. Для каждого занятия у них были свои платья. Такое же заведение было устроено и для семидесяти девочек, но в городке Парраматта.

А по вечерам офицеры съезжались на званые обеды должностных лиц колонии и сиднейского « бомонда». Они устраивались то командиром порта Пайпером, обладавшим не только светлым умом и благородным, отзывчивым сердцем, но и весёлым нравом, что делало его душой здешнего высшего общества и миротворцем во всех несогласиях начальства с подчинёнными; то радушными Бруксом и Дреннером, который недавно приехал в Сидней с молодой женой и двумя её сёстрами, построил великолепную дачу и деятельно помогал русским морякам в снабжении и лекарствах; то любезным вице-губернатором Эрскиным и офицерами полка «Новый Южный Уэльс»; то судьёй, казначеем, пастором; то богатым доктором Джемисоном, занимавшимся наукой. Но особенно пышно проходили обеды у самого губернатора. Лачлин Макуари и его супруга Элли испытывали к русским морякам, находившимся вдали от родины, истинно родительские чувства.

На стенах столовой висели картины, изображавшие редкости Южного Уэльса, животное царство; дикая кошка разрывала какаду, отважно мчался кенгуру, паслись эму, плавали гуси в тихих заводях, порхали в джунглях голуби... Все они были писаны с большим искусством художником, сосланным сюда за какое-то преступление.

Добрый хозяин и внимательная хозяйка называли Александра I не иначе, как спасителем Европы, первый тост поднимали за императора и пили стоя. Второй тост — за короля Георга IV, взошедшего на престол в начале 1829 года. Затем тосты следовали один за другим — за здоровье присутствующих, процветание колонии, удачи в путешествии к полюсу, за благоденствие российского и английского флотов. Поскольку англичане во время обедов суп не употребляли, его готовили специально для русских. Каждый выбирал еду по своему вкусу. После бефстроганов, бифштексов, жареной птицы и рыбы ставили пирожные, желе, пудинг. Далее подавали каждому маленькую тарелочку, салфетку, две рюмки, вилку, нож и новые блюда: сыры, торты, ликёры и портвейны в графинах. Тосты продолжались с красноречивыми спичами. Музыка играла тогда, когда пили за чьё-либо здоровье. Спустя некоторое время переходили к чаю в другую залу, расписанную под карандаш разными сценками из сказок Шехерезады. Наконец подавали воду с вином, что по английскому обыкновению означало окончание обеда. Офицеры раскланивались и отъезжали на шлюпы.

Однажды Макуари пригласил всех в Парраматту. Там у него был загородный дом. В карете поехали Фаддей, Завадовский, Лазарев. Остальные отправились на шлюпках и катере. По обеим сторонам гладкой дороги белели домики с высокими черепичными крышами, окружённые подстриженной живой изгородью, садиками, огородами. Холмы и пологие возвышенности, удобные для заселения и обработки пашни, были освоены и аккуратно ухожены. Сосны, кедры, эвкалипты в лесу росли так редко, что между ними легко могла проехать карета. Городок Парраматта расположился в плоской лощине у реки того же названия. Дома были в основном деревянные, ровно стоящие на прямых широких улицах. Встречались и каменные строения, но редко.

Дачу Макуари — двухэтажное строение с переходами и одинаковыми пристройками по бокам — возводил ещё первый губернатор Филип. Впереди на обширной лужайке был разбит сад, типичный английский, с апельсиновыми, померанцевыми и лимонными насаждениями: на одних уже желтели созревшие плоды, на других — зеленели, на третьих набухали только почки. Позади дома виднелся другой сад. Там росли яблони, грушевые, персиковые деревья, смородина, крыжовник, клубника, малина, знакомые по милому Отечеству.

Генерал принял гостей с обычным для него радушием, показал сад, дом, провёл на верхний этаж, назначил Беллинсгаузену, Завадовскому, Лазареву по комнате, двухместную горницу предоставил астроному Симонову и живописцу Михайлову, шутливо заметив, что науки и художества должны быть всегда вместе. Для остальных офицеров губернатор распорядился приготовить места в трактирах.

Давно уже моряки не отдыхали с таким комфортом. Фаддею дом Макуари напомнил собственную обитель на Эзеле, где он с Айрой провёл, наверное, самые счастливые дни в своей неприкаянной жизни. Как бы хотелось закрыть глаза и чудом, на ковре-самолёте, хоть на миг перенестись туда, прижать к её груди свою седеющую голову и прошептать, что он любил и будет любить её, одну-единственную, до последних дней. Но таких чудес не бывает. Он отчётливо осознал это, когда услышал голос Элли. Обворожительная супруга Макуари звала гостей ко второму ленчу.

На следующий день после завтрака губернатор пригласил Фаддея прогуляться по Виндзорскому шоссе. Для остальных приготовили верховых лошадей. Как и повсюду, дорога была идеально ровной, на возвышенностях виднелись домики фермеров с садами, засеянные поля. Местами выжгли леса, чтобы прирастить к пашням новые угодья. Среди деревьев порхали маленькие птички — певцы, огненно-красные лори, синегорские попугаи, получившие такое название от Синих гор к западу от Сиднея. Проехав миль семь, губернатор заметил усталость русских моряков, непривычных к верховой езде, и приказал возвращаться. Дома стакан мадеры с водой и купание в реке вернули им силы.

После этой прогулки осмотрели госпиталь, казармы и стройку здания, где будут жить сосланные женщины, и ткань сукно для одежды заключённым, которые используются на казённых работах. Побывали также в училище для девочек, обучающихся рукоделию, шитью, ткачеству, домоводству. Осмотрели и плотину, защищавшую реку Парраматту от морской воды во время прилива и удерживающую речную воду в засуху.

Поутру третьего дня Беллинсгаузен познакомился с лейтенантом королевского флота Кингом. Он командовал небольшим военным тендером — одномачтовым судном с тремя косыми парусами и занимался знакомым Фаддею по съёмкам кавказских берегов делом — описью северного побережья материка и Тасмании. Кинг соответствовал королевскому имени. Стройный рослый молодой человек с узким правильным лицом, каштановыми длинными волосами, по моде зачёсанными на лоб и виски, широкими бакенбардами, тонкими губами и длинным подбородком держался поначалу холодно и сдержанно, но оживился, когда русский капитан рассказал о нескольких нехитрых приёмах, которые позволяли быстрей и легче вести опись изгибов земли при наблюдении с моря и привязки их к заметным ориентирам. Кинг позвал штурмана и помощников, попросил более подробно ознакомить людей со своим опытом. Пришлось Фаддею прочитать целую лекцию, вспомнив свою службу на фрегатах «Минерва» и «Флора». И оттого стало грустно. Он как бы вновь увидел мингрельские и имеретинские берега, снежные пики Кавказа, подобные облакам, которые сделались вдруг невыносимо родными и милыми.

Кинг обозрел одну половину континента, оставалось обойти другую, и он сказал, что непременно воспользуется советами русского капитана. Кок принёс ром и дольки сыра. Надменный поначалу Кинг всё более располагался к своему собеседнику, он признался, что о русских как моряках был невысокого мнения, а теперь убедился в обратном, после Кука Беллинсгаузен оказался наиболее выдающимся человеком из всех, кто посещал Австралию. Ни Новой Голландией, ни Новым Южным Уэльсом, а именно Австралией назвал континент Фрэнсис Кинг — один из первых её исследователей. По^: томки обозначат именем Кинга большой остров у юго-восточного побережья Австралии в проливе Басса, залив на западе материка и построенный там город.

Три дня, проведённые в сердечной домашней обстановке, многое дали Фаддею. Конечно, он не предполагал, что когда-нибудь станет главным командиром Кронштадта, но когда его назначат на этот пост, он вспомнит Парраматту и окрестности, немало сделает по австралийскому образцу, заботясь об устройстве каналов, плотин, прудов, улиц и зелёных насаждений.

Возвращались на шлюпках. Течение быстро несло лодки к морю. Слева проплывали засеянные кукурузой и пшеницей поля. Их звали Марсовыми, так как земля эта была отдана первым приехавшим сюда солдатам в 1788 году. По правую руку в зелёной гуще садов виднелись виллы фермеров, солеваренный завод, мельница и другие казённые здания. Чем дальше, тем шире становилась река. Появились леса, утёсистые берега из серо-жёлтого камня. Ненадолго остановились у пивовара и заказали несколько бочек пива для матросов. Наконец открылся залив и шлюпы, уже приготовленные к плаванию.

По мрачным лицам матросов Фаддей понял, случилось несчастье. Оказалось, Матвей Губин обивал медным листом грот, чтобы не перетирался свит-сарвинь. То ли по неосторожности, то ли ещё по какой нелепице он поскользнулся и упал на палубу. Берх осмотрел пострадавшего, переломов не нашёл, решил растираниями и мазями поднять слесаря на ноги.

— Может, благоразумнее оставить Матвея в здешнем госпитале? — спросил Фаддей.

— Не вижу необходимости, — самонадеянно ответил лекарь. — Да и сам больной не захочет от товарищей отставать.

— Ну, коль так, лечите, — согласился капитан, положившись на мнение учёного доктора.

Фаддей распорядился перевозить на корабли обсерваторию, кузнечное, слесарное и столярное оборудование, отъевшийся на свежей траве скот, расплатился с Бруксом за провиант. Когда же Беллинсгаузен пришёл к губернатору, чтобы проститься и внести немалую плату за пресную воду и вырубленный лес, Макуари сказал:

— Догадываюсь, вы ограничены в средствах. В конце концов вода и лес — дары природы, а не труд людей. Вы отправляетесь обследовать природу в совсем неведомых краях. Поэтому я решил денег у вас не брать. Дай Бог удачи в ваших праведных изысканиях.

9

Лоцман, тот же рыжебородый старик с фарфоровой трубкой в ржавых зубах, приехал с берега вечером, заночевал в шкиперском кубрике, чтобы поутру с рассветом шлюп мог бы сняться с якорей. Дул западный ветер, временами шёл дождь, сверкали молнии и покатывался ворчливый гром. 8 мая 1820 года в семь утра приподняли якорь и наполнили паруса. «Мирный» без лоцмана двинулся следом за флагманом. Через два часа вышли из залива и отпустили лоцмана, который тоже отказался от платы за свои труды.

И вот когда оказались в открытом море, свежий ветер и сильное волнение начали раскачивать шлюпы, как бы проверяя моряков на устойчивость, — не разленились ли на сытых хлебах и сладких фруктах.

По инструкции Адмиралтейства Беллинсгаузену надлежало идти севернее Новой Зеландии к островам Общества, к острову Опаро, обретённому английским капитаном Джорджем Ванкувером, участником второго и третьего плаваний Кука, руководителем кругосветной экспедиции на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Оттуда, зайдя восточнее островов Общества, Беллинсгаузен намеревался плыть той частью океана, которая была ещё малоизвестна.

Однако несколько дней не принесли никаких открытий. Зато Фаддей узнал об обретениях иного рода. При осмотре матросов лекари Берх и Галкин обнаружили у одного матроса с «Востока» и нескольких с «Мирного» гонорею. Офицеры и унтера предпринимали всевозможные меры против этой язвы, но их усилия не уберегли матросов. Болезнь распространилась в Порт-Джексоне и Сиднее от беспрерывно прибывавших из метрополии ссыльных и вскоре перекинулась к туземцам благодаря их пещерной открытости и необузданности в страстях.

Печальную новость принёс Берх, он с поникшей головой появился в капитанской каюте и, едва сдерживая слёзы, горестно произнёс:

— Умер Матвей Губин.

Сообщение на миг привело Фаддея в оцепенение.

— А вы говорили... поправится... — наконец сдавленно проговорил капитан.

— На самом деле внутренности отбило, почки, печень...

Фаддей вспомнил матроса с красно-бурым лицом, доброй, бесхитростной душой. Искусно и безотказно он выполнял все работы с железом и медью, в коих корабль нуждался всегда. Теперь его не стало. Жил человек и ушёл, ушёл навсегда.

— Идите прочь! — махнул рукой Фаддей и, лишь когда штаб-лекарь исчез, почувствовал, как к горлу подступил тяжёлый комок и долго не отпускал.

В одну из темнейших ночей налетел шторм с севера. Его несильно опасались, ибо люди за службу таковых испытали немало. Однако мгновенно наступивший штиль произвёл ужаснейшую боковую качку. Хотя борта «Востока» и были высоки, тем не менее шлюп черпал воду, шкафутную сетку сорвало, палубу залило на фут, а в трюм налилось воды до колена. Фаддей приказал все чехлы на люках прибить плотнее гвоздями, чтобы вода не текла вниз. Вахтенные оказались на месте, и никого из них не снесло в море. Не повезло только Завадовскому. Продираясь сквозь каскады воды, Иван Иванович упал и ушиб плечо так сильно, что оно посинело и опухоль не спадала неделю. Потом опять заветрило. Марсовые убрали задние стаксели, поставили передние, чтобы развернуть шлюп против волнения и уменьшить качку. Ядра, выпавшие из кранцев, носились от борта к борту, препятствуя работам, и без того затруднительным.

А тут ещё вахтенный офицер лейтенант Лесков донёс:

— Якоря имеют движение!

— Так велите прибавить найтов!

Легко сказать, а как добавочными пеньковыми тросами закрепить многопудовые якоря в то время, когда борт то уходил в глубину, то высоко поднимался из воды? Тут запросто могло утащить в бездну.

Из-за шторма пришлось идти не северной стороной Новой Зеландии, а спуститься к проливу Кука, разделявшему остров на две части. Незадолго до рассвета вахтенные увидели разведённые огни на берегу. Костры жгли туземцы. Когда рассвело, открылась Новая Зеландия, царственная гора Эгмонт со снежной вершиной, отлогий берег, местами заросший лесом и кустарником.

Появились зеландцы на двух пирогах. В одной насчитали — двадцать три, в другой — шестнадцать человек. Носы лодок украшала резная человеческая голова с высунутым языком и глазами из ракушек. Люди гребли попарно вёслами, похожими на лопаты, выкрашенными тёмно-красной краской. В нескольких саженях от шлюпа лодки остановились. Старик зеландец в толстой рубахе до колен, подпоясанный верёвкой, в накидке наподобие бурки громко произнёс речь на своём языке, размахивая руками и крутя головою. Поскольку никто ничего из его слов не понял, Фаддей воспользовался общим для всех народом жестом мира и дружбы — белым платком поманил старика, видимо, местного вождя, к себе. Посоветовавшись между собой, туземцы пристали к судну, на палубу поднялся явно оробевший старик. Но подаренные зеркальце, бисер и ножик успокоили его. Фаддей объяснил ему, что команде нужна рыба — «гийка» по-зеландски. Старик сразу понял капитана и крикнул своим товарищам о желании русских купить рыбу, произнеся слово «гийка» несколько раз, что означала много рыбы. Туземцы весёлым криком изъявили желание служить морякам.

На другой день те же пироги нашли шлюпы в заливчике, укрытом горами от ветра. Туземцы привезли пудов семь рыбы. Комиссар расплатился зеркальцами, гвоздями и ситцем. Старика как здешнего старосту капитан пригласил в кают-компанию на обед. Его посадили на почётное место. Он с удивлением рассматривал столовые ножи, вилки и не принимался за еду, пока не начали другие. Осторожно, с большой неловкостью он цеплял кусочки мяса вилкой и тянул в рот, опасаясь уколоться. Вино пил неохотно.

После обеда капитан подарил старику полированный топор. От неописуемой радости старик не усидел за столом, кинулся на палубу к своим землякам, которых угощали сухарями, маслом, кашей и ромом. Ели они охотно, но рома каждый выпил не больше одной чарки. Такая трезвость свидетельствовала о том, что европейцы редко посещали эти места. Обычно «цивилизованные» люди успешно приучали туземцев пить крепкие напитки, курить, класть табак за щёку, после чего многие из местных впадали в гнусное пьянство и пороки. Топор, с гордостью показанный старейшиной, вызвал у всех восхищение.

Закончив трапезу, зеландцы сели в два ряда друг против друга и начали петь весёлые песенки. Один запевал, другие подхватывали и отрывисто заканчивали куплет. Мотив чем-то походил на русские частушки. Флейтист Гриша Диаков и барабанщик Лёня Чуркин стали аккомпанировать. Зеландцы на музыкантов обратили внимание, но равнодушно отнеслись к флейте и барабану. Старик жестами объяснил, что у них есть подобные инструменты.

Художник Михайлов нарисовал портрет старейшины, чему тот долго удивлялся и никак не верил, что таковым выглядит на самом деле.

Довольные удачной торговлей, снабдив команды обоих шлюпов рыбой на ужин, зеландцы стали собираться на берег. При отъезде они приглашали моряков в гости, а чтобы возбудить к тому желание, знаками показывали, что их непременно угостят любовными утехами с прекрасным полом.

Зеландцы теперь стали часто гостевать на шлюпах, поставленных на якорь в заливе Королевы Шарлотты. С большой охотой они ели кашу и коровье масло, даже сильно подпорченное, с ревностью помогали вытягивать такелаж, выгружать из трюмов бочки. Забавляли матросов плясками, состоящими из неистовых кривляний при громком пении, из топания ногами и махания руками, закатывая глаза. Михайлов изобразил положение тела во время такой пляски, чрезмерное напряжение мышц, мимику. Нарисовал и портрет одного из старейшин. Для позирования пригласил в каюту и посадил на стул. Чтобы он сидел спокойно, матросы занимали его безделушками, а лодку, где находились жена и семейство, подвели под корму, и он мог их видеть, убеждаясь в безопасности.

На палубе соорудили кузницу, чтобы выковать шкафутные секторы, которых лишились во время сильной зыби.

В один из дней Фаддей решился съехать на берег. Вместе с ним поехали Лазарев, Михайлов, Симонов и некоторые офицеры. Отправились на двух катерах, вооружённых Фальконетами — небольшими пушками. Памятуя о коварстве зеландцев и их склонности поедать мясо своих противников, каждый взял с собой ружьё и по паре пистолетов.

Сперва пристали к ближнему селению к северу от Корабельной бухты, тому самому месту, где Кук видел зеландцев, поедавших на пиршестве человеческое мясо. Жители при виде матросов разбежались, остался лишь сильно испуганный старик. Когда же его обласкали подарками, из леса вышли остальные и повели к старейшине. Тот сидел на рогоже в открытом шалаше. Фаддей расположился напротив.

Появились жена с дочерью, они тоже сели на рогожу поодаль. Капитан подарил старейшине складной нож, жене — бусы, дочери — зеркальце. Она была недурна собой и теперь сама могла увериться в этом. Старейшина в ответ одарил куском узорчатой ткани из новозеландского льна.

Поплыли дальше к знакомому уже старику. Встретил он радостно; обнял Беллинсгаузена и коснулся носом носа, что говорило о самом близком приятельстве. Оставив караул на баркасах, моряки сошли на берег. Со стороны моря посёлок прикрывал палисад из врытых в землю брёвен высотой чуть выше человеческого роста. Между неровно разбросанными жилищами извивался ручей, берега его были обложены булыжником.

Сопровождаемые толпой, подошли к дому вождя. Наружный вид его напоминал русскую избу. На этом кончалось сходство. В три ряда поставленные столбы составляли стены. Средние столбы высотою метра в три оканчивались наверху грубым изображением человеческих голов, выкрашенных красной краской. Крайние соединялись со средними перекладинами, на них держалась кровля из листьев. Разделялось жилище на две комнаты. В большей по сторонам стояли широкие скамьи, на них — корзины с овощами и пустые тыквы для воды. На обтянутых рогожами стенах висели пики, жезлы, начальнические знаки и опять же красные истуканчики.

В благодарность за угощения на шлюпе и подарки старик предложил Беллинсгаузену во временное пользование не старую, но отвратительной наружности зеландку. Увидев её, капитан не удержался от смеха, потрепал приятеля-туземца по плечу и от предложения отказался. Надо полагать, первые европейцы подали зеландцам мысль торговать женским полом и поощряли их заниматься таким постыдным промыслом. Об этом писал и сварливый натуралист в команде Кука Иоганн Форстер, сообщая о девке по имени Тангари. Родственники подсунули её влюбчивому квартирмейстеру, а тот не решался привозить её на судно из опасения завести вшей, кишащих в её волосах.

При расставании старик вынес длинный резной жезл, который также заканчивался изображением человеческой головы с ракушками вместо глаз, в чём туземцы зело преуспели. Фаддей поначалу подумал, что этот жезл, похожий на алебарду, назначается ему в подарок, но, оказалось, старик желал его продать. Пришлось расплачиваться двумя аршинами красного сукна.

— Так-то, Михаил Петрович, дружба дружбой, а денежки врозь, — с весёлостью проговорил Беллинсгаузен находившемуся при этой сцене Лазареву.

Такой безобидный гешефт, куда ни шло, устраивал Фаддея, но он никак не мог поверить, что зеландцы занимаются каннибализмом. Эта мысль долго не давала ему покоя. Однажды за обедом, когда приятель-старик сидел рядом, он спросил, едят ли его сородичи человеческое мясо. Старейшина ответил, что он и сам охотно лакомится человечиной. Значит, Кук нисколько не сгущал красок, когда наблюдал, с каким удовольствием зеландцы поедали неприятелей, убитых в сражении. В 1772 году несчастный плаватель Марион и семнадцать его спутников пали жертвой туземцев. Посланные ему на помощь вооружённые матросы увидела изрубленные и уже изжаренные куски сослуживцев. В следующем году такая же участь постигла английского лейтенанта Рове и десять человек с ним по причине излишней вспыльчивости против островитянина, укравшего у матроса камзол. Когда с корабля приплыли морские пехотинцы и разогнали туземцев, то на берегу нашли одежду, головы, желудки и части тел своих товарищей.

Ну а вообще жители залива Королевы Шарлотты показались русским морякам хорошо сложенными и сильными. Обычай мазаться рыбьим жиром и охрой делают природный цвет их лица чернее. Женщины довольно жирны, замужние скоро теряют свежесть, но девушки миловидны и в красоте, блеске чёрных глаз, белизне зубов могли бы поспорить с европейками, несмотря на тёмный цвет лица и дикую татуировку. Туземцы любят пошутить, посмеяться, забавно передразнивают чужеземцев, искусны в резьбе, рыбной ловле, преуспели и в торговле, как, например, в сделке с Беллинсгаузеном, а ещё более с Завадовским, у которого однажды один местный наглец запросил за безделушку не менее как парадную шинель на волчьем меху.

Между родичами у них существует величайшая дружба. При смерти любимого человека они в глубокой печали раздирают лицо и тело острыми камнями и ракушками. С большим почтением они относятся к пожилым людям. Старцы занимают у них почётные места на совете, пиршествах и других торжествах.

В полной силе существует закон возмездия: кровь за кровь, смерть за смерть. Иногда они не убивают захваченных врагов из другого племени, а превращают в рабов, заставляя работать по хозяйству или заниматься ловом рыбы.

Как заметил Фаддей, зеландцы не соблюдают порядка во времени: спят и едят, когда им вздумается, вина не употребляют, ночуют в хижинах как попало, летом без всякой одежды, зимой накрываются дерюжками. Полено служит подушкой, камышовая циновка — тюфяком. Они редко моются и купаются. Основная их пища — рыба, моллюски, коренья, картофель, едят крыс и собак, которые из живности только и водятся на острове.

Зеландцы довольно гостеприимны. Если скажут иностранцу: «Приди», тогда можно надеяться на хороший приём и быть в уверенности, что ничего с тобой не сделают. Но если этих слов не произнесут, то жди беды. Первые европейцы изобразили новозеландцев в мрачных тонах. Но это происходило от незнания обычаев островитян. Они встречали иноземцев с военной церемонией, громом барабанов, флейт и дудок, воинственными плясками, что принималось за вызов к бою. Европейцы открывали огонь из ружей и пушек. Новозеландцы в свою очередь жестоко мстили пришельцам, которые попадали в их руки. Оттого и утвердилось мнение о зверствах и кровожадности туземцев Новой Зеландии, хотя гнусный каннибализм, даже связанный с суеверием и культами, их не оправдывал.

Пополнив запасы свежей воды, наловив рыбы и набрав диких овощей, в изобилии растущих на острове, шлюпы стали готовиться к дальнейшему плаванию. Зеландцы в последний раз вели обмен, отдавали свои ткани, копья, резные шкатулки, жезлы, кистени из зелёного базальта, боевые топорики за долота, пилы, зеркальца, огнива, бисер. Прощаясь, они искренне печалились, повторяя слова: «Э, э, э!» Один молодой островитянин хотел плыть на «Востоке», но товарищи едва уговорили его остаться. Горевал и старик, которого слушалась здешняя община, не привыкшая обуздывать свой нрав, и следовала всем худым и добрым движениям сердца. Он ласково обнимал Беллинсгаузена и тоже с болью тянул «э-э-э».

4 июня «Восток» и «Мирный» пошли на выход из Кукова пролива. Ночью ветер переменился на южный, противный. В малоизвестной узости пролива пришлось лавировать под зарифленными марселями. Загремел гром, град заплясал по палубам. Вспышки молний освещали горы и бунтующее море. Корабли едва успевали отходить от бурунов, разбивающихся о тёмные скалы.

К рассвету ветер ещё более озверел. Море кипело, точно в котле. Из низких туч сыпал то снег, то град. Из ущелий на близком берегу неслись вой и грохот, подобный грому. Эти страшные звуки рождали мысль, что в случае крушения незнакомые новозеландские каннибалы никого бы не пощадили.

«Господи, пронеси и помилуй!» — молился про себя Фаддей, отдавая команды вахтенному офицеру и рулевому.

В полдень 6 июня ветер немного поутих, небо прояснилось. Определили местонахождение. Вышло, что жестоким ветром шлюпы отнесло миль на шестьдесят внутрь пролива. Два дня проходили снова эти мили, а когда дошли до выхода, встречный ветер опять загнал корабли в бедовый пролив. Лишь через неделю после снятия с якоря удалось вырваться в открытое море. Фаддей повёл шлюпы к острову Опаро, лежащему южней тропической Полинезии. Переменные ветры, часто неблагоприятные, задерживали продвижение. До места добрались только к концу июня. Тотчас шлюпы окружили пироги. Стройные бронзовотелые опарцы безбоязненно взбирались на палубу и здоровались в моряками прикосновением носа к носу.

Но вскоре произошла неприятность на «Мирном». Один островитянин выдернул из шкафута железный сектор с фалрепом и бросился с ним в воду. В одно мгновение как по сигналу исчезли и его соплеменники. Лишь один старик по дряхлости не успел скрыться за бортом, его задержали. Лазарев, по примеру Кука в обращении с заложниками, объяснил знаками, что освободит старика, если туземцы вернут железный сектор. Он показал на пирогу, куда спрятали украденное. Старик подозвал людей в лодке подойти ближе, перекинулся с ними несколькими словами и, обернувшись к капитану, сказал, что в лодке ничего нет. «В таком случае ты будешь сидеть у нас хоть до потопа», — словами и жестами объяснил капитан. Видя, что старика не отпускают со шлюпа, опарец, укравший сектор, выдернул из него фалреп и поднял верёвку вверх, как бы спрашивая, не эту ли безделицу у него требуют. Потом стал шарить по дну лодки, показывая то дырявую корзину, то кусок камышовой подстилки, и делал знаки, что больше у него ничего нет. В конце концов, убедившись, что все его хитрости ни к чему не ведут, с большой неохотой достал спрятанный сектор и отдал на шлюп. Старик и его приятели стали бранить вора с такой комедией, что нетрудно было догадаться, кто же был если не главным виновником, но уж точно не противником воровства.

Другой опарец, побывавший в кают-компании «Востока», успел украсть спинку от стула и спрыгнуть с нею в воду. Когда же увидел наведённые на него ружья матросов, то испугался и вернул спинку. Следовательно, островитянам было известно действие огнестрельного оружия. Оно вызывало большой страх. Когда на «Мирном» выпалили из пушки, все туземцы бросились за борт.

Позже установилось согласие, начался обычный торг сувенирами. Комиссары просили жителей везти рыбу, свиней, кур, но островитяне предлагали немного раков и таро — клубней, похожих на картофель. Получив зеркальце, огниво или серёжки от Беллинсгаузена, они спешили за тем же к Лазареву. Одарённые на «Мирном», возвращались на «Восток», убеждая капитана, что ещё ничего не получали. Такое беззастенчивое попрошайничество оставляло неприятное впечатление, хотя большинство опарцев были стройны, крепкого телосложения, ловки и проворны, не обезображены татуировкой и краской. Художник Михайлов обратил внимание на юношу лет семнадцати. В отличие от сотоварищей, у него были светло-русые волосы, голубые глаза, нос с горбинкой, не возникало никакого сомнения в том, что его папаша — странствующий европеец — в своё время покорил сердце опарки и сотворил дитятю. Павел Николаевич нарисовал и его портрет, и нескольких туземцев, как бы сравнивая «белую ворону» в стае чёрных собратьев.

Опаро открыл тот же Джордж Ванкувер в 1791 году по пути от Новой Зеландии к островам Общества. Он назвал его так потому, что туземцы часто употребляли слово «опаро». Ванкувер не нашёл здесь удобного якорного места. Русские шлюпы тоже близко не смогли подойти к острову из-за мелководья, но в зрительные трубы хорошо рассмотрели островершинные хребты жёлто-красного цвета, водопады, леса на склонах и в низменностях.

Пошли далее к северу, к тропикам, встречая коралловые островки с кокосовыми пальмами. Фаддей решил посетить один из них. Спустили ялик с «Востока» и катер с «Мирного». С Беллинсгаузеном пошли мичман Демидов и живописец Михайлов, с Лазаревым — лейтенант Анненков, доктор Галкин и мичман Новосильский. Офицеры и матросы вооружились ружьями и пистолетами. К тому месту, куда хотели пристать, сбежалась толпа. Туземцы начали угрожающе размахивать пиками и короткими лопатками. Даже у женщин, стоявших в отдалении, были копья. Из рощи выбегали новые защитники. Они не на шутку готовились к сражению. Чтобы склонить их к миру, моряки принялись бросать им разные вещицы, их быстро подбирали, однако на берег не пускали. Из подарков они больше всего обрадовались валдайским колокольчикам. Фаддей бросил несколько штук, полагая приятным их звоном установить согласие. Но как только матросы брались за вёсла, островитяне снова приходили в ярость. Сделали несколько выстрелов дробью поверх голов. Женщины убежали в лес, а мужчины присели и стали плескать на себя воду, по-прежнему угрожая пиками и копьями. Настоящий выстрел, разумеется, вмиг разогнал бы толпу, но Беллинсгаузен помнил изустное повеление государя не употреблять огнестрельного оружия без крайней необходимости. Крайней необходимости выходить на берег при явной угрозе столкновения с туземцами у русских моряков не было. Решили вернуться на шлюпы.

Раздосадованный Лазарев всё же не удержался и приказал выстрелить из пушки. Мужчины снова начали плескаться водой, а женщины подожгли лес. Они явно не знали смертоносного действия оружия. Вероятно, думали, что белые незнакомцы хотят обжечь их огнём, вырывавшимся из стволов при выстреле, потому приседали и обливали себя водой.

Огонь длинной лентой обвил взморье, распустив по ветру шлейф белого дыма. Увидев ретираду, женщины подскакивали к воде, выразительно шлёпали себя по задам, глумясь и потешаясь, как бы говоря: «Что, взяли?!»

— Фаддей Фаддеевич! Разрешите пальнуть по ним хоть солью! — вскричал Олев Рангопль, сидя на вёслах ближе к корме.

— Не надо, Олев. Они дикие и не хотят пускать европейцев в свои хижины, — отказал Беллинсгаузен и через некоторое время добавил: — И, скорее всего, они правы...

Поскольку шестнадцатимильный атолл этот не обозначался на картах и не упоминался другими мореплавателями, Фаддей посчитал его за открытие и назвал именем командира Кронштадтского порта Антона Васильевича Моллера. Так на путевой карте появилось первое русское обретение в Тихом океане — остров Моллера.

Отсюда шлюпы направились к северу, чтобы, достигнув 16-градусной параллели, обратиться к западу и обозреть ещё неисследованное пространство океана между Сердитым морем и Опасным архипелагом. Первое было так названо амстердамским купцом Исааком Лемером, организовавшим в 1615 году экспедицию для поисков нового морского пути из Атлантического океана в Тихий в обход Магелланова пролива, и её начальником Уильямом Скоутеном за сильные ветры и дурную погоду. Опасным архипелагом Луи Антуан де Бугенвиль назвал пространство между 18-м и 19-м градусами южной широты из-за рискованного плавания между атоллами.

Плавание по 16-градусной параллели к западу оказалось самым счастливым для русских моряков. Почти каждый день они натыкались и описывали новые островки. Так появился на картах целый архипелаг Россиян с островами, названными Беллинсгаузеном именами известных в России людей, — графа Аракчеева, князя Волконского, князя Барклая-де-Толли, Ермолова, князя Голенищева-Кутузова Смоленского, Раевского, графа Остен-Сакена, Чичагова, графа Милорадовича, графа Витгенштейна, адмиралов Грейга и Крузенштерна.

Некоторые из островов были обитаемы. У одного из заросших пальмами атоллов Фаддей заметил лодку, которая спешила к судну.

Он приказал лечь в дрейф, обрадованный тем, что сможет установить дружественные контакты с туземцами. В пироге было два человека. Им сбросили с борта верёвочную лестницу. Один из них ловко взобрался по ней и смело взошёл на шкафут, намётанным глазом определил среди офицеров главного и протянул Беллинсгаузену крючки для рыбной ловли, сделанные из ракушек. Увидев, что эти поделки не заинтересовали пришельцев, он вынул из набедренного пояска небольшой свёрток, обмотанный кокосовыми волокнами, содрал их зубами, достал горстку мелкого жемчуга и высыпал на ладонь капитана.

— И много такого жемчуга на острове? — жестами спросил Фаддей.

— Нюй! Нюй! — ответил туземец словом, означавшим «много».

Он сообщил, что сам он не из простых людей, а вождь на острове Анюи и приехал на Нигер (он показал на лесистый остров поблизости) только для промысла.

— А есть ли на Нигере женщины? — с шутливым вопросом обратился к нему Завадовский.

Вождь что-то крикнул своему соплеменнику, и тот быстро погнал пирогу к берегу.

По наступлении обеденного времени Фаддей пригласил гостя в кают-компанию и посадил возле себя. Тот ел всё, но с большой осторожностью, стараясь подражать другим офицерам.

После обеда на шканцах гостя одели в гусарский красный мундир. При троекратном «ура» Фаддей повесил ему на шею серебряную медаль с изображением российского императора. Чтобы придать большей важности медали, каждый из офицеров подходил к вождю, рассматривал её и удивлялся. Вероятнее всего, островитянин побережёт медаль, по крайней мере, до встречи с другими европейцами, тогда он узнает достоинство русского подарка, ибо медаль поможет скорее приобрести новых знакомых и, конечно, новые дары.

Между тем посланный на берег вернулся и привёз с собою молодую женщину, вяленых каракатиц, внутренности раковин, тоже вяленых, нанизанных на пальмовые волокна. В кают-компании капитан подарил женщине серёжки, перстень и кусок красного сукна. Она решилась тут же обернуть себя невиданной тканью от пояса до колен. С заметной стыдливостью, стараясь как можно более закрыть себя, она сняла свою рогожку, сплетённую из травы, и соорудила новую повязку. Женщина была невысока ростом, несколько полноватая, полногрудая, но хорошо сложена, с чёрными кудрявыми волосами, приятным смуглым лицом и пылающими глазами.

Михайлов сделал с неё портрет. К вечеру щедро одарённых гостей отпустили на берег.

На пути к известному и многонаселённому острову Таити увидели остров Макатеа. С северной его стороны берег походил на тёмные стены высокой крепости. Наверху качались от ветра кокосовые пальмы. А на мысу у самой воды заметили четырёх человек. Они махали длинным шестом с красной рогожкой. Фаддей послал лейтенанта Игнатьева, Михайлова, клерка Резанова и гардемарина Адамса. Лазарев тоже отправил ялик с лейтенантом Анненковым, лекарем Галкиным и мичманом Новосильским. Часа через три посланцы вернулись и привезли юношу лет семнадцати и мальчика лет девяти. На «Мирный» доставили подростков по пятнадцати и десяти лет от роду. С большим трудом, где жестами, где мимикой и малым запасом местных слов, от старшего дознались, что они с острова Анны (к юго-востоку от Макатеа). Буря отбила лодки с ними и родственниками от своего берега и вынесла на этот остров. Там оказались люди из враждующего племени. Родственников они убили и съели, а мальчики убежали в лес, прятались там в кустарниках до тех пор, пока неприятельские лодки не скрылись в море. Увидев шлюпы и наслышавшись, что белые людей не едят и не обижают, решились просить помощи.

Судя по всему, на необитаемом острове они провели немало дней. Но там росли хлебные деревья и кокосовые пальмы. Они сделали удочку с крючком из аспидного камня и успешно ловили рыбу. Подобно Робинзону Крузо, мальчики находили разные средства прокормиться и не испытывали большой нужды. Плоды кокосов с мякотью утоляли жажду. Скорлупа служила посудой. Широкие длинные листья укрывали от зноя. Из них они соорудили шалаш, навили верёвок, чтоб сотворить плот и уйти на нём к своему острову в случае попутного ветра. Из таких же верёвок их сородичи изготовляли арканы для ловли людей из враждующих племён. Круглые желтоватые плоды хлебного дерева величиной с человеческую голову, похожие на ананасы, содержали все нужные для жизни вещества. Матросы мальчиков остригли и вымыли, сшили для них рубахи, куртки и штаны из полосатого тика. Ребята оказались понятливыми, знали остров Таити, называя его Таичь. Черты лица у них были близки к европейским, а уж когда их одели, то они совсем перестали походить на дикарей. Наряд их немало забавлял, но не понравились башмаки. Они предпочли бегать по палубам босиком.

— Если провидение послало бы с ними нескольких девочек, глядишь, и на Макатеа началось бы народонаселение, — сказал с улыбкой Фаддей Завадовскому, недавно отболевшему тропической лихорадкой и в выздоровлении которого сомневался, ибо лекарства от частых перемен климата потеряли свою силу.

— Очевидно, так населялись и другие, ныне многолюдные острова Великого океана, — предположил Иван Иванович.

На Таити Фаддей хотел побывать по нескольким причинам. Во-первых, там, на мысе Венеры, с большой точностью была определена долгота астрономами Грином и Байлеем, бывшими с Куком в его первом и втором плаваниях. Надо было проверить хронометры по этой долготе и точнее определить координаты обретённых островов, их положение относительно архипелага Общества. Во-вторых, там было много пресной воды, её запасы на шлюпах подходили к концу. В-третьих, в этом живописном месте он хотел освежить людей целебным береговым воздухом, свежими съестными припасами и фруктами, коих там произрастало в великом изобилии.

Рано поутру 21 июля 1820 года вся команда вышла на палубу и стала смотреть в ту сторону, где должен был открыться Таити. В девять часов Олев Рангопль крикнул с салинга:

— Вижу берег!

— Далеко?

— Милях в пятидесяти!

Навели зрительные трубы. На горизонте синели очертания двух отдельных гор. По мере приближения новые горы вставали из-за моря, меняя контур общей картины. А к вечеру открылась и вся панорама острова с буйной тропической растительностью. Однако приставать к берегу в темноте не решились. Быстро, без сумерек, опустилась ночь. Побережье осветилось кострами островитян, а море — огненными струями рыбьих косяков. Напряжённо заблистали звёзды. Млечный Путь озарялся невиданным для северных жителей светом, близким к тому, какой бывает при сиянии луны. При таком поразительном зрелище моряки провели всю ночь, лавируя под малыми парусами, чтобы не удаляться от берега.

С утра пошли вдоль мыса Венеры. На острове было всё — и высокие горы, покрытые лесом, и ущелья, и водопады, и обрывистые скалы, и широкие долины с кокосовыми, банановыми и хлебными деревьями, и желтеющее взморье, но увеличенное в размерах и усиленное необыкновенной красотой.

Таити открыл испанец Квирос в начале XVII века. Но лишь спустя 160 лет в бухту, прикрытую мысом Венеры, вошёл капитан Самуэль Уиллс на корабле «Дельфин». Это случилось в 1767 году. С тех пор она стала излюбленным местом для стоянки прибывавших на Таити судов. Её назвали Матаваи, что означает «взгляд на воду», точнее, «вид на море». На её берегу лейтенант «Дельфина» Ферн поднял британский флаг, подчинив островитян власти английского короля. Вновь открытую землю он нарёк островом Георга III, а залив Матаваи стал королевским портом — Порт-Роялем. В 1777 году с яхты «Дафф» сошли первые английские миссионеры. Отсюда вместе с двумя учёными-астрономами Кук наблюдал за прохождением Венеры через солнечный диск. Во время второго плавания в 1778 году Кук подарил таитянскому королю Помаре I, кроме всего прочего, быка и трёх коров.

Через год в бухте Матаваи остановился бриг «Баунти» злосчастного капитана Уильяма Блая, о судьбе которого мы уже знаем. Затем прошло ещё несколько лет. Вожак мятежного «Баунти» Флетчер Крисчен готовил колонизацию другого острова — Тубуан, для чего закупил много свиней, несколько коз и кошек. Помаре, съев двух коров, отдал последних быка и корову, лишь бы англичане помогли ему расправиться с давним непокорным вождём на Тубуане. Но островитяне Тубуана оказали завоевателям упорное сопротивление, хуже того, выкрали весь домашний скот. К тому времени совсем старый бык околел ещё по дороге на Тубуан. Теперь обе стороны схватились в борьбе за последнюю живую корову. Побив из ружей более шестидесяти тубуанцев, матросы «Баунти» всё же вернули корову и тут же на поле боя забили и съели несчастное животное.

Все эти события мгновенно всплыли в памяти Фаддея при виде мест, где они происходили.

— По курсу караван, разрешите дрейф, — проговорил Завадовский.

Впереди пирог шёл европейский ялик с двумя островитянами. Один из них, в белой коленкоровой рубашке, взобрался на борт. Волосы впереди у него были выстрижены, а сзади завиты в один локон, как у женщин. Капитан пригласил его в каюту. Он вошёл и тотчас сел.

— Что вы имеете мне сообщить? — спросил по-английски Беллинсгаузен.

Туземец вынул из-за пояса письмо и протянул его капитану, объяснив, что оно от короля.

«Государь мой! Я послал лоцмана провести вас на матавианский рейд и буду рад вас видеть в безопасности на якоре. Ваш и прочее Помаре».

Другого лоцмана Фаддей отправил на «Мирный». Шлюпы взяли курс прямо на мыс Венеры, миновали коралловый риф, прошли узким проливом и заякорились неподалёку от берега в том месте, где останавливался Кук.

Сразу же их окружило множество пирог. Островитяне навезли лимонов, апельсинов, бананов, ананасов, кокосовых орехов, выменивая фрукты и плоды за безделицы. Лица у всех светились радостью, некоторые были совершенно наги. В одних набедренных повязках, кто в брюках, кто в куртке или камзоле, но без брюк. В числе гостей оказались и два бывших матроса — англичанин и американец. Последний, Уильям, некоторое время служил в Российско-Американской компании и несколько умел изъясняться по-русски. Он женился на красивой таитянке. Нынешний властитель дружелюбно принял его, отвёл удобное место для строительства дома на взморье. Беллинсгаузен взял его на шлюп переводчиком. Англичанина же отослал к Лазареву на «Мирный» в той же должности.

Уильям объяснил, что жители островов Общества миролюбивы, благонравны, все приняли христианскую веру. В правоте его слов убедился Фаддей, как только разрешил туземцам всходить на борт. Островитяне вмиг заполнили палубу, превратив шлюп в муравейник. Каждый ходил со своей ношей взад и вперёд, предлагал плоды, иные уже произвели торг и с любопытством рассматривали приобретённые русские вещицы. Чтобы не расстроить налаживающихся отношений и удержать умеренные цены, Беллинсгаузен поручил вести надзор за меною лейтенанту Торнсону и клерку Резанову.

После полудня на «Восток» приехал английский миссионер Генри Нот. На острова Общества он прибыл в 1797 году и с тех пор просвещает местных жителей. Поприветствовав русских моряков, Нот сказал, что скоро нанесёт визит король Помаре II. Через некоторое Бремя появилась двойная лодка — катамаран. На ней был сооружён помост, где сидел Помаре в лёгкой рубашке. Нижнюю часть тела прикрывал кусок белого полотна. Смуглое лицо, тёмные глаза с нахмуренными густыми бровями, толстые губы с чёрными усами и богатырский рост придавали ему вид истинно королевский.

На корме лодки под крышей наподобие верха русских кибиток находилась королева, от грудей до ступней завёрнутая в тонкую ткань. Лицо её украшали быстрые зоркие глазки и маленький ротик. Ей было лет двадцать пять. С нею же находились десятилетняя дочь в ситцевом европейском платье, сестра с малышом на руках и пригожие девушки свиты. На головах женщин топорщились венки из цветов и листьев.

Король взошёл первым, поздоровался с капитаном и офицерами, подождал, когда поднимется его семейство. Фаддей провёл всех в каюту, усадил на диваны. Несколько раз Помаре повторил слово «рушена» (русские), назвал имя Александра и, наконец, сказав «Наполеон», рассмеялся, давая понять, что дела в Европе ему известны. Королева, сестра её и другие девушки с интересом рассматривали убранство каюты, ощупывали материю на диванах, стульях, сукно на столе.

Пастор Нот, в совершенстве зная местный диалект, взял на себя роль переводчика. Беллинсгаузен пригласил к обеду, извинившись, что будет мало свежих кушаний, а всё солёное. Король, улыбаясь, сказал:

— Я знаю, что рыбу ловят у берега, а не в глубине моря.

За стол сели по приличию и чинам: первое место занял Помаре, по правую его руку — королева, Нот и Лазарев, по левую — дочь и Беллинсгаузен. Сестра королевы выбрала место в углу, где ей удобно было нянчить маленького наследника. Гости ели охотно, исправно запивая кушанья вином. Поскольку вода на шлюпе была из Порт-Джексона и не совсем свежая, король приказал своему слуге подать кокосовой воды. Свитский вернулся с охапкой кокосовых орехов, виртуозно отбил молоточком верх и поставил на стол. Король показал, как надо смешивать вино с кокосовым соком и пить. Когда же он выпивал неразбавленное вино, то произносил тост, по английскому обычаю желая здоровья кому-либо, наклонял голову и касался рюмкой о рюмку. Отобедав, он потребовал сигар и кофе.

Помаре обратил внимание на то, что художник украдкой рисует его портрет, и забеспокоился. Тогда Фаддей показал ему свой портрет, кивнул на Михайлова, мол, делала та же рука. Король что-то сказал Ноту. Тот перевёл, что его величество желает видеть своё изображение с портретом русского капитана в руках. Фаддей ответил, что лучше будет, если он возьмёт в руки медаль, вынул из шкатулки серебряный знак с вычеканенным профилем государя Александра и вручил его королю островов Общества.

В то время, когда Михайлов рисовал Помаре, королева взяла сына у сестры и стала кормить грудью без малейшей застенчивости. На Таити, стало быть, матери не стыдились при посторонних исполнять нежнейшую свою обязанность.

Фаддей повёл короля на палубу, показал пушки, лафеты, канаты.

— Можно пальнуть в честь его величества? — спросил озорной командир канониров Митя Степанов.

— Давай.

— Сколько?

— Пятнадцать, чтобы потренировались в резвости.

Канониры постарались на совесть. Заученными движениями они быстро заряжали орудия и стреляли. Тут-то внешне невозмутимый монарх дал слабину — схватился за капитана и при каждом залпе прятался за его спину.

— Это салют в вашу честь, — объяснил Беллинсгаузен, и, когда пастор перевёл его слова, явно польщённый Помаре начал благодарно трясти руку русскому начальнику.

Прибыли приближённые — главный секретарь, брат короля, исправлявший должность главнокомандующего, сановник — хранитель общественного кокосового масла, собираемого в пользу Библейского общества. Они уверили в истинной дружбе и намекали, что хотели бы на память получить подарок — кто ножичек, кто рубашку, кто топор или носовой платок. Беллинсгаузен одарил всех, вручив ещё и по серебряной медали.

К вечеру пришвартовалась ещё одна лодка q подарками от короля. Привезли четырёх больших свиней, множество кокосовых орехов, толчёной кокосовой мякоти, завёрнутой в пальмовые листья, сырых и печёных хлебных плодов, кореньев таро, ямса, бананов, яблок, сахарного тростника. Не имея почти ничего свежего, кроме неприятных на вид куриц, оставшихся от похода, моряки вдруг страшно разбогатели. К горам выменянных плодов прибавились и горы королевских подарков, заполнивших все помещения. Изобилие свежих припасов и любезное обхождение таитян понравились матросам.

Отправив семью и свиту домой на катамаране, Помаре оставался ещё некоторое время на шлюпе, чтобы в спокойной обстановке выпить рюмку-другую. Он сказал, что у него на острове делали ром, и много. Но поскольку таитяне от крепких напитков впадают в буйство, то король запретил изготовлять ром, хотя сам не последний охотник этого зелья. Беллинсгаузен при прощании подарил ему бутылку рома, Демидову приказал спустить корабельный катер, зажечь на носу два фальшфейера для освещения. Когда катер отошёл на некоторое расстояние, со шлюпа пустили двадцать две ракеты со звёздочками в честь его величества.

Возвратясь, Демидов сказал, что доставил гостя до берега напротив его дома, король попросил его немного обождать, вскоре пришёл с подарками. Лейтенанту отмерил восемь, а гребцам по четыре маховых саженей[47] таитянской материи, сотканной из волокон хлебного дерева.

Ещё не взошло солнце, а островитяне на лодках с парусами уже спешили к шлюпу. Снова палубы превратились в буйный рынок. Плоды, диковинные раковины, кур туземцы меняли на русские сувениры. Толкучка стала мешать корабельным работам. Тогда Фаддей приказал Резанову взять на ялик разного товара, оттянуться за корму и там наладить мену, предпочитая брать только кур и лимоны.

Перепоручив заботы исполнительному Завадовскому, он вызвал Лазарева, и оба капитана поехали на прогулку по острову. Сначала навестили пастора Нота. Миссионер жил в своём просторном доме с женой-англичанкой. Хоть и не красавица, она была хорошим другом и скрашивала скучную жизнь пастора. Как и супруг, она не хотела возвращаться в своё отечество, считая себя счастливее на Таити.

По дороге к королю на взморье повстречали Михайлова и Симонова. Те охотно присоединились.

Неторопливо шагая по песку, живописец проговорил:

— Среди туземцев я уже заметил некоторых похожих на европейцев.

— Немудрено. Помните, от восставшей команды «Баунти» спаслись четыре англичанина с таитянками. Они обосновались на необитаемом острове Питкерн. Один из них, научившись делать самогон из корней растения ти, умер от запоя. Другому, грубияну и задире, раскроили череп топором. Остались бывший мичман Янг и матрос Смит. Как ребята управлялись с десятью женщинами, одному Богу известно. Тем не менее появилось многочисленное потомство. Оно подрастало. Пришлось для них открыть школу. После того как от воспаления лёгких умер Янг, некоронованным королём и супругом десятка полинезиек стал единственный мужчина на Питкерне — Алек Смит. Этот моряк из простой семьи, сам неграмотный, воспитывал и своих, и чужих детей, как умел. Каждый день проводил богослужения, знакомил своеобычную паству с заветами Библии. Этот «христианский рай» создал человек, которого в Англии ждала виселица. Впоследствии Алек назвал себя Адамом. В 1807 году у Питкерна задержался китобойный бот. Шкипер Фолджер и поведал миру об этом острове и его «творце». Сообщение подтвердили и другие моряки, побывавшие здесь после. Английские власти поняли, что существование этой заморской англоязычной общины выгодно для Британии и помиловали мудрого Адама Смита. Наверное, он царствует и до сих пор. Ну а дети и внуки разбежались по Полинезии. Может, кто-то из них попал и на Таити...

На пути встретилась речка. На другой стороне у пироги копошилась пожилая таитянка. Нот крикнул ей, чтобы она перевезла гостей. Старуха вошла в воду по колено, подтянула лодку и доставила русских с пастором на противоположный берег. Нитка бисера, полученная в награду за труд, обрадовала её настолько, что она засветилась, как молодая, и побежала в посёлок показывать украшение своим товаркам.

Солнце уже поднялось довольно высоко и стало припекать, но когда вошли в кокосовую рощу, то приятная прохлада освежила лица. В тени пальмовых деревьев стоял королевский дом, огороженный невысоким дощатым забором. Нот показал спальню, где стояли европейские широкие кровати, покрытые жёлтыми одеялами. Потом провёл визитёров к малому домику. Возле него на матах сидел, сложив ноги, Помаре с семьёй и завтракал. Поросятину он обмакивал в морскую воду, налитую в гладкие черепки от кокосовых орехов, и передавал мясо сотрапезникам. Все ели с большой охотой, облизывали пальцы, запивая кушанье кокосовым молоком.

Увидев гостей, король распорядился принести для них низкие скамейки, подать в стеклянных бокалах прохладного сока, поскольку Беллинсгаузен, Лазарев и Нот от еды отказались. Помаре стал расспрашивать, здоровы ли все, нравится ли им Таити, что общего есть у россиян и местных жителей. Михайлов отошёл шагов на шесть в сторону и начал делать набросок королевской семьи, сидящей за трапезой. Приближённые окружили художника, от души смеялись, и о каждой изображаемой фигуре рассказывали королю.

После завтрака Помаре вымыл руки, поманил Фаддея в домик, разгороженный на две половины. Одна из них служила кабинетом. У стены стояла двуспальная ковать, напротив — сундук с замком, шкатулка из красного дерева, полки с английскими книгами, картой земного шара. Он показал брегет, тетрадь начальных правил геометрии, переведённую на таитянский язык тем же Нотой. Помедлив, вынул из шкатулки чернильницу с пером и четвертушку бумаги.

— Не можете ли вы написать по-русски, чтоб подателю записки отпустили бутылку рому? — с робостью проговорил он, понизив голос.

Фаддей написал: «Выдать посланцу три бутылки рому и шесть бутылок тенерифского вина».

Тут вошли Нот и Лазарев. Король поспешно спрятал чернила, геометрическую тетрадь, часы и переменил разговор. Надо полагать, от Нота немало доставалось королю за грешное пристрастие к спиртному, поэтому Помаре побаивался пастора или просто не хотел его огорчать.

Нот пригласил гостей навестить секретаря Паофая. Однако дома того не оказалось. По просьбе миссионера жена отворила шкатулку и показала хранящуюся там книгу. В неё на таитянском языке секретарь записывал все заслуживающие внимания события.

Затем направились к дому Нота.

— Вы видите сейчас кротких людей, — проговорил пастор. — На самом деле и здесь, и на соседних островах пролилось много человеческой крови. В 1767 году сюда попал Самуэль Уиллс и едва не потерпел кораблекрушение вот там, на Дельфиновой мели, — пастор показал на риф, через который местный лоцман проводил шлюпы с великой осторожностью. — Его окружили лодки туземцев и осыпали градом камней. Уиллс ответил картечью. Таитяне сделались услужливыми и ласковыми. Ими в то время правила Пурия, красивая женщина лет сорока пяти. Она познакомилась с командиром пришельцев и подружилась. На другой год на Таити попал французский командор Бугенвиль и переименовал остров в Новую Цитеру по причине множества пригожих женщин. Европейцам он представил этот остров как последний рай на земле. Однако вскоре случился переворот, владычицу свергли. В 1769 году сюда прибыл Кук. При нём таитяне начали войну с жителями других островов. Правители сменяли один другого. Очередной таитянский властитель Оту женился на своей родственнице — прекрасной Гидии. Первенца от этого брака безжалостно умертвили. У таитян существовал обычай: если у властителя родится сын, то последний считается королём, а родитель получает звание правителя. Такое положение не устраивало Оту, и он пошёл на преступление. Потом долго придумывал, как переименовать себя, и в конце концов назвался Помаре I. Слово это означает «простуда», но он принял его в память о болезни, полученной в одном из походов. Второго новорождённого сына родители убивать не решились. Его сохранили и назвали Помаре II. С ним-то вы и сидели недавно за завтраком...

— Сколько лет сейчас королю? — спросил Фаддей.

— Тридцать восемь.

— Выглядит старше.

Нот печально вздохнул.

— Ну а потом являлись на остров Уильям Блай на «Баунти», мятежный Крисчен, капитан Ванкувер, — продолжал пастор. — Мало стало стройных мужчин и прекрасных женщин. Войны, варварский обычай умерщвлять лишних детей, заразные болезни, перенятые от разгульных моряков-европейцев, произвели ощутимое опустошение. Я попал на остров с другими миссионерами молодым и пылким ревнителем слова Божьего. Тогда на Таити жило не меньше шестнадцати тысяч жителей. Сейчас десять.

— Как вас приняли островитяне? — заинтересовался Лазарев.

— О, это долгая история, — польщённый Генри Нот даже несколько смутился. — Надо сказать, местный жрец не препятствовал новому учению, даже уступил свой храм. Прежде всего я начал изучать язык, потом обошёл все селения острова, встречал ласковый приём и более или менее сочувственное отношение к христианскому учению. Вернувшись сюда, нашёл в храме короля и его приближённых. Они совершали жертвоприношение в честь их главного идола Оро. Я ужаснулся при виде висящих на пальмах перед храмом людей, принесённых в жертву истукану. Тщетно пытался образумить заблудших идолопоклонников, но меня никто не слушал.

— Древние славяне тоже раньше были язычниками, — проговорил Лазарев.

— Замечу, потом сильно помог мне Помаре I. На другой день после языческого праздника он объявил, что великий Оро желает быть перенесённым на полуостров Таиа-Рабу. Поднялся страшный шум, но по знаку короля воины схватили истукана и увезли туда. Началась междоусобная война. Помаре то терпел поражение, то побеждал. Умный, храбрый, с сильными страстями, которые, однако, умел сдерживать, он, вопреки обычаю, сохранял власть и при совершеннолетнем сыне, покровительствовал миссионерам, оставаясь более тридцати лет главным вершителем судьбы Таити. Умер он скоропостижно на пятьдесят пятом году жизни в 1803 году. Его власть законно перешла Помаре II. Некоторое время мальчиком он был при Куке, видел богослужения. Начал учиться читать и писать. А войны продолжались. От греха подальше мы переселились на более спокойный остров Женщин (Вагине). Постигнув язык, составили таитянскую азбуку, перевели катехизис. Потом я переехал на остров Эймео в этом же архипелаге Общества, построил часовню, начал вести службы. Вскоре сюда переселился изгнанный с Таити Помаре II. Несчастья пошли ему на пользу: божественное учение озарило его душу, по внутреннему убеждению он принял христианскую веру. И вот как это сделал. Велел сварить черепаху и подать её к обеду. А черепаху есть запрещалось без известных обрядов в храме и пожертвования самых лакомых кусков идолам. Помаре же съел её, ничего не оставив истуканам. Соплеменников обуял ужас. Все думали, что земля разверзнется и поглотит грешника. Конечно, с королём ничего не случилось. Он спокойно встал и сказал окружившим его людям: «Теперь вы сами видите, что ваши боги лживы и бессильны. Они бездушные чурки и не могут ни вредить, ни благодетельствовать» . Эта простая речь и наглядный урок подействовали на приближённых так сильно, что многие тут же стали креститься, даже великий жрец на Эймео объявил себя христианином и бросил в огонь всех идолов...

Нот рассказывал об этом не без гордости. Он считал, что теперь главная цель его жизни достигнута, но тогда, в начале своего подвижничества, ещё предстояло претерпеть много бед.

— Таити, оставшись без короля, предан был всем ужасам безначалия и разврата, — продолжал пастор. — Дикари тем и занимались, что перегоняли из растений пьяный напиток, напивались до бесчувствия, приходили в бешенство, резали друг друга. Но остались и благоразумные люди. Они объявились однажды на Эймео и уговорили Помаре вернуться на погибающий остров. Однако ещё несколько лет христиане боролись с закоренелыми язычниками. Скоро исполнится пять лет после последней битвы. Язычники решили напасть на короля и его воинов в воскресенье 12 ноября 1815 года, когда все были на молитве. Со знаками Оро и с дикими воплями они набросились на верующих. Поначалу королевские воины оробели и попятились. Но Помаре крикнул: «Не бойтесь! Бог защитит нас!» В кровавом и долгом сражении победу всё же одержал Помаре. И тут он совершил уже не физический, а нравственный подвиг: пощадил побеждённых, даже с почестью похоронил убитого их вожака. Подобного великодушия ещё не знали на Таити.

С этими словами пастор поднялся со скамьи и повёл моряков дальше.

— В прошлом году в нашей церкви Помаре объявил о создании Совета старейшин. С помощью Совета он составил несколько законов на первый случай: за умышленное смертоубийство наказывать смертью, за воровство — мостить площадь перед церковью и обкладывать берег камнями, уличённых в прелюбодеянии приговаривать к работам на строительстве домов и лодок. Теперь под кротким управлением малого числа указов и благоденствуют жители Таити и других островов Общества... Многие из таитян пишут и читают. Раньше книги Священного Писания печатались в Порт-Джексоне, позже привезли печатный станок и латинские буквы сюда. Помаре сам набрал первую страницу и сделал на станке оттиск. За книги островитяне расплачиваются кокосовым маслом. Его охотно покупают в Порт-Джексоне, оттуда отправляют дальше в Англию, где оно в большой цене.

В доме Нота супруга пастора подала кокосовый сок. Напиток этот не только утолил жажду, но быстро прогнал усталость. При зное дня он показался лучшим из всех известных напитков мира. Михаил Петрович, более владевший английским языком, сказал, что как ни прелестен Таити, но скоро придётся расставаться.

— Разве вам надоели хозяева? — улыбнулся старый Нот.

— Что вы?! Но у нас инструкции, коими руководствуемся... Вот нальёмся водой и пойдём.

— А я хотел познакомить вас ещё с моим другом, вторым человеком в этом государстве.

— Почему мы его не видели среди наших гостей?

— Он слишком стар для визитов, но будет польщён, если вы навестите его.

— Что ж, идёмте, — произнёс Фаддей.

По дороге Нот показал место, где раньше стоял морай — храм идолопоклонников. Капитан Кук описывал, какого огромного труда стоило его строительство. Теперь от него остались одни развалины.

На взморье в небольшом шалашике на чистых рогожах сидел старик в белом тонком платье. Бледность его лица, впалость глаз показывали, что он давно болеет и нет надежды на выздоровление. Около него играли дети — дочь лет десяти и мальчик пяти годков. Смышлёныши подали белым гостям скамеечки и остались за спиной отца.

— Генри, спроси русских моряков, не желают ли они подкрепиться пищей? — хоть худо, но по-английски произнёс старик.

— Благодарим, мы пока сыты, — ответствовал Лазарев.

— Тогда извольте откушать кокосов, — старик кивнул слуге, тот исчез в пальмовой роще и принёс орехов.

Нот сказал, что хозяина зовут Маноно. Когда-то он управлял островом, был первым вельможей при короле, хранит дюжину небольших пушек и 24-фунтовых каронад, оставленных англичанами.

Маноно стал расспрашивать русских о здоровье, есть ли у них дети. Услышав от Беллинсгаузена, что у него пока нет семьи, Маноно сильно удивился. Он никак не мог уразуметь, что у мужчины в расцвете здоровья и сил нет жены и детей.

— Размножаются птицы, цветы, деревья, рыбы, а человек — высшее создание Божье — тем более должен оставить хорошее потомство, — с ноткой назидания произнёс он.

У Маноно уже было пять сыновей, но он больше, видимо, любил последних своих детей. Когда Фаддей подал мальчику ножичек, а девочке зеркальце и научил пускать «зайчиков», Маноно порозовел от благодарности.

Вернувшись на «Восток», Беллинсгаузен приказал готовить праздничный обед для короля. Признаться, ежедневные гостевания уже стали изрядно надоедать. Они отвлекали от дел, раздражали однообразием и разгулом. Хотя вахтенные офицеры пускали на шлюп только начальников, те приводили толпы своих приятелей. С волчьим аппетитом они поедали масло и курятину, пили грог. Графины с напитком, приготовленным из рома, сахара и лимонного сока, опустошались быстро. Сначала капитан отдавал распоряжение дельному, расторопному, весёлому денщику Мише Тахашикову вновь наполнять графины, но когда их снова опорожняли, Фаддей нередко оставлял графины пустыми. Тогда король и его люди сами начинали звать: «Миса! Миса!» Когда денщик откликался на их зов, ему показывали на пустые ёмкости. Мишка собирал графины поспешно, но возвращался медленно, всё более и более разбавляя грог водою. За такую хитрость его невзлюбили и считали жадным.

Когда приехал Помаре и за большим столом кают-компании устроилось его семейство и приближённые, Фаддей представил двоих мальчиков, спасённых на Макатеа. Король долго расспрашивал их, смеялся, передразнивал, когда они рассказывали о том, как спасались от людоедов, исполняли их ритуальные кривляния перед тем, как резать и варить захваченных пленников. Выпив, он помрачнел и спросил:

— Где собираетесь жить дальше — на шлюпе или у меня на острове?

— На острове, — ответили мальчики.

— Пиофай, — повернулся король к своему секретарю. — Бери старшего, а младшего пусть усыновит мой брат. — Он остановил взгляд на военачальнике, который с радостью согласился: никакого труда не составляло прокормить лишнего ребёнка на благодатной земле Таити, где хлеб, плоды, сладкий сок буквально валялись под ногами, а прибрежье кишело рыбой.

После пиршества на «Востоке» король изъявил желание побывать на «Мирном». К борту подали его катамаран. В лодку набилось столько народу, что она едва держалась на поверхности. Михаил Петрович поил гостей тем же грогом. Помаре скоро проголодался и приказал слуге принести из лодки печёных клубней ямса. Лазарев распорядился подать жареных куриц. Островитяне с поспешностью набросились на птицу, хотя на «Востоке» недавно плотно обедали.

Королева нашла случай вызвать капитана в другую каюту и, оставшись наедине, попросила дать ей с собой бутылку рому.

— Я уже послал королю, — сказал Лазарев.

— Он всё выпьет один и не даст мне ни капли, — сердито произнесла королева.

Михаил Петрович презентовал ей две бутылки. Их она ловко спрятала под свои одежды и вышла к пирующим.

В воскресный день, к удивлению моряков, на шлюпы не приехал никто. Переводчик Уильям сказал, что все жители по выходным справляют богослужение. Фаддей отпустил матросов на берег мыть бельё и гулять сколько кому захочется. Сам же с Лазаревым, Завадовским и другими офицерами шлюпов, не занятых вахтою, поехал в церковь. Около неё встретили много детей, а взрослые готовились слушать проповедь Нота. Королева несколько подвинулась и пригласила Фаддея сесть рядом. По людям, одетым в праздничные платья, можно было судить, как менялась европейская мода за последние 150 лет. Кто нарядился в камзол эпохи Кромвеля, кто во фрак, кто в куртки матросов разных стран, побывавших на острове, ещё более пестро выглядели женщины в платьях невероятных покроев и длины, но все носили на головах зонтики из пальмовых листьев и цветов.

Пастор произнёс проповедь с большим чувством и подъёмом. Островитяне слушали не шелохнувшись, с неослабевающим вниманием, как прилежные школьники любимого учителя. Потом слаженно пели псалмы. Расходились по домам чинно, неторопливо, как бы очищенные от мирской суеты. Подарков они не принимали, как ни велико было желание их получить.

Зато в понедельник торг разгорелся с новой силой. В ход неожиданно пошли серёжки. Мода капризна. Сначала островитяне их брать не хотели, считая бесполезными. Но вот появилась в серёжках одна знатная дама, за ней другая... Мода перекинулась к простолюдинкам. Женщины требовали от мужей и родственников выменивать именно эти украшения.

Король, прибыв на шлюп к обеду, преподнёс Беллинсгаузену три жемчужины крупнее горошины и попросил показать подарки, которые капитан намеревался послать ему на прощание. Он осмотрел шерстяные одеяла, куски красного сукна, фламандского полотна[48], полосатого тика[49], ситца с разными узорами, платки, зеркала, ножи, опоры, стеклянную посуду и остался доволен. Но через некоторое время Помаре дал понять, что ему больше нравится белый коленкор[50] и миткаль[51], ибо его одежда шилась именно из этих тканей. Пришлось расстаться с собственными полотняными простынями.

— Только прошу эти вещи не отсылать с моими приближёнными, — проговорил король шёпотом. — Когда стемнеет, я пошлю за ними доверенного человека.

Очевидно, он опасался, что чиновники, увидев подарки, непременно захотят иметь то же самое.

— Скажите, ваше величество, почему ваши подданные не продают свиней? — спросил Фаддей.

Король сознался, что со свининой у него возникла проблема. На острове Эймсо миссионеры строили небольшой бриг. А он снабжал их лесом и другими материалами, рассчитывая на свою долю. Но когда судно сошло со стапелей, миссионеры предложили купить его полностью, запросив 70 тонн свинины. Помаре опрометчиво согласился с их условиями и теперь расплачивается, запретив таитянам есть и продавать свиней.

Зная о том, что русские уже запаслись водой, овощами и фруктами, даже заготовили впрок несколько бочек лимонов и апельсинов и собираются вот-вот отправиться в дальнейший путь, король сказал:

— Некоторые горячие головы, без сомнения, захотят пойти с вами. Я прошу не брать моих людей с собою. Их и так на Таити становится меньше и меньше.

— Хорошо, — кивнул Беллинсгаузен.

Во вторник Помаре привёз на «Восток» шесть свиней, на «Мирный» — четыре, много плодов и кореньев, годных в пищу во время похода как противоцинготные средства. Переводчик Уильям, несмотря на запрет, отдал матросам «Востока» ещё четыре собственных свиньи. За них, а также за труды в должности переводчика у офицеров капитан щедро одарил бывшего американца одеждой, порохом и свинцом, поскольку он имел своё ружьё.

Порадовал Фаддей и слугу-охранника короля, надев на него лейб-гусарский мундир и повесив через плечо морскую саблю.

— Нынче вечером, когда ветер задует с берега, я намерен сняться с якоря, — сказал Беллинсгаузен Помаре.

— Зачем так спешить? Ваши матросы ещё не отдохнули.

— Не могу. У меня есть приказ от Адмиралтейства и государя.

— Подождите! — вдруг вспомнил что-то король и сказал несколько слов слуге, который занимался обновками.

Через некоторое время слуга появился с большим свёртком. Король передал его капитану:

— Знаю, у вашего императора есть много лучших вещей, но пусть к ним прибавится и эта циновка, её с любовью делали руки моих подданных. Может, в холодной России вы вспомните о нас, затерянных в Великом океане.

С печалью он простился и с другими моряками, одарив каждого местными диковинами, позже перекочевавшими в музей Адмиралтейства. Сойдя в лодку, он потупил взор и стал что-то шептать про себя. Очевидно, читал молитву. Страсть к крепким напиткам расстроила здоровье, но не поколебала веры[52].