Беллинсгаузен

1

На шканцы поднялся посол Резанов со своей чиновничьей свитой. Настроение, подогретое шампанским, у всех было праздничное, шаловливое. От сорокалетнего красавца, уверенного в своей неотразимости, избалованного вниманием дам, прямо-таки исходило сияние. Оно подчёркивалось расшитым серебром мундиром из сиреневого китайского шёлка, белыми лосинами, белой же треуголкой со страусовым пером. Слуги расставили кресла, оттёрли капитана, считавшего шканцы своим служебным местом на корабле.

Заметив, что часть парусов была убрана, Резанов тоном барина, отдающего приказание слуге, произнёс:

— Распорядитесь, Иван Фёдорович, прибавить парусов. Тащимся, как на бабушкином дормезе.

Крузенштерн поначалу подумал, не шутит ли посол. Посмотрел ему в глаза. Нет, они были сухи и строги.

— Ход считаю приличным, Николай Петрович. Семь узлов — вполне для сей акватории, — ответил он сдержанно.

— Вы что, всегда так в море ходили?

— Почему же? Когда требовалось, я бегал скорей.

— Так покажите свою резвость! Этаким черепашьим темпом в Копенгаген и в месяц не придём.

— Мы идём Финским заливом, Николай Петрович. А он мелководный, изобилует камнями, мелями. Потому опасно увеличивать ход, — всё ещё пытался убедить Крузенштерн капризного вельможу.

Чиновники с затаённым дыханием вслушивались в перепалку, гадая, как римляне перед гладиаторской ареной, кто кого одолеет.

— Мы не из пугливых, капитан! Выполняйте, что вам приказывают! — выходя из себя, вскричал Резанов.

Крузенштерн обладал завидным терпением и хладнокровием, и не только потому, что таким воспитали его лифляндские родители, но таковым, считал он, обязывала быть служебная должность.

— Обязан напомнить вашему превосходительству непременное морское правило, соблюдаемое на всех флотах мира, — заговорил Иван Фёдорович более веско. — На корабле всеми делами управляет капитан, он отвечаете только за своевременность прибытия в порт, но и за сохранность жизней всего экипажа. Пассажирам же, каких чинов они бы ни имели, хоть сам государь или генерал-адмирал, не приличествует вмешиваться в управление кораблём.

Резанов вспыхнул до корней волос, резко вскочил, едва не повалив тяжёлое дубовое кресло.

— Мы ещё поглядим, кто кем управляет, — угрожающе проговорил он, втянув голову в плечи, будто собираясь нанести удар.

Чуть не бегом он кинулся со шканцев. Следом устремилась его посольская рать.

Так произошёл первый инцидент, и, к огорчению всей экспедиции, не последний. Отсюда пошло-поехало. Надменный честолюбец попортит ещё немало крови прямодушным морякам на протяжении всего плавания. Да и не только морякам, но и Российско-Американской компании, управителем которой в одночасье он станет. Тот же Василий Михайлович Головин, узнавший его позднее, не очень-то лестно отзовётся о Резанове, уловив сходство с морским министром Чичаговым: «Это был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную создавать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания, и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдалённых видов, — он наделал Компании (Российско-Американской) множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены».

К тому же другие несчастья навалились на экспедицию одно за другим.

У шведского острова Гогланд с бизань-руслени «Невы» упал в море матрос. Лисянский употребил все усилия найти его, но они результатов не дали. Первая жертва оказалась как бы предводительницей последующих бед — на этот раз серьёзных разногласий между командирами шлюпов. В душе Фаддея Беллинсгаузена из-за этого остался тяжёлый осадок, о котором он помнил и тогда, когда сам отправился во главе большого похода.

В Копенгагене Крузенштерн решил проверить сохранность продовольственных припасов. Когда открыли трюмы, в нос ударил тяжёлый дух. Испортилась вся квашеная капуста. Во многих ёмкостях протухла пресная вода. Бочки стали свозить на берег, обжигать их изнутри и заново наполнять свежей водой. Потом добрались до бочек с хвалёной гамбургской солониной, которую закупал Юрий по дороге из Лондона в Ревель. Они находились в самом низу трюмов, так как гамбургское мясо предполагалось пустить в пищу не раньше чем через два года. Но и тут выяснилось, что бочки рассохлись, рассол наполовину вытек. Мясо начало бы протухать на втором месяце. Это обстоятельство вынудило готовить новый рассол, промывать солонину и упаковывать вновь.

Новой методой очищали и кубрики от спёртого воздуха. Для дезинфекции приготовлялась смесь из чёрной магнезии и соли с добавлением купоросной кислоты.

Затем корабли пришли в английский порт Фолмут, благополучно миновали Ла-Манш, достигли берегов Африки.

На острове Тенериф у северо-западного побережья чёрного континента Резанов вызвал к себе в каюту Крузенштерна и потребовал отчёта о дальнейших планах. Иван Фёдорович ответил, что отчитываться он ни перед кем не намерен, поскольку является не только командиром корабля, но и начальником всей экспедиции. Посол с иронической ухмылкой показал ему бумагу, подписанную Александром I. Из неё явствовало, что главой экспедиции является Резанов. Точно такой же документ был у Крузенштерна, однако подписывал его Румянцев, министр коммерции. Стараясь сохранить спокойствие, Крузенштерн согласился подчиниться Резанову только в общих вопросах. Что же касается плавания, управления кораблями, то он намеревается действовать самостоятельно.

От островов Зелёного Мыса шлюпы круто повернули к Бразилии. 26 ноября 1803 года пересекли экватор, на острове Святой Екатерины запаслись свежей водой, затем начали огибать мыс Горн, снискавший дурную славу самого коварного и штормового места, погубившего немало кораблей. Несмотря на благоприятное время для южных широт — летний декабрь, соответствовавший нашему июню, на шлюпы набросился жестокий ураган. Вот Лаперузу, проплывавшему здесь около двадцати лет назад, сопутствовала приятная погода, на русские же шлюпы стихия обрушила весь свой гнев. Моряки преодолели этот участок пути с неимоверными трудностями и всё же из Атлантики прорвались в Тихий океан.

Но и здесь Крузенштерн не нашёл успокоения. Посреди Великого океана маячил остров Пасхи, у россиян он пользовался мистической известностью и почитался, так как название ассоциировалось с прекрасным весенним церковным праздником Христова воскрешения. Там непременно захотел побывать Резанов. Да и Крузенштерн с матросами давно стосковались по твёрдой земле.

Однако потрёпанные бурями корабли нуждались в срочном ремонте, что можно было сделать лишь на Камчатке. Напрасно Иван Фёдорович пытался убедить посланника:

— Николай Петрович, ваше превосходительство, поверьте, и вы и я желаем одного и того же. Но посещение острова в настоящих обстоятельствах будет пустой тратой времени. Ещё один такой ураган, и расшатанные шлюпы развалятся, как гнилой орех. Кроме Камчатки нам ремонтироваться негде!

— А Кантон? Япония? Да мало ли будет портов по пути, где с радостью возьмутся за починку ваших шлюпов.

— В Кантоне я уже бывал. Знаю, там нас разденут до исподнего. А в другие места нас могут просто не пустить... Скажу более, всё потеряет экспедиция, если сперва отправится в Японию, где проведёт не менее полугода. Потом «Надежда» едва ли дотащится до Камчатки.

— Я отстраняю вас от командования! Позвать сюда Ратманова!

Пришёл Ратманов вместе с вахтенным Беллинсгаузеном.

— Принимайте шлюп! Теперь вы командир! — объявил Резанов.

Макар Иванович переглянулся с Беллинсгаузеном и с твёрдостью, ему подобающей, ответил:

— Кто вы такой, чтобы мне такой приказ отдавать? Я признаю только своего капитана, его должность исполнять отказываюсь.

— Арестовать всех! — завопил разгневанный Резанов и впился глазами в старшего офицера свиты Фёдора Толстого, которому вменялось в обязанность лишь охрана посольства, не больше. Толстой даже не шелохнулся, услыхав это неумное распоряжение.

— Да это бунт! Вы ответите перед государем! — Резанов забился в истерике.

К нему призвали лекаря. Эскулап пустил кровь, принялся кормить посланника разными снадобьями, пока гнев не унялся.

Утомлённые безостановочным плаванием, моряки наконец бросили якорь у затерянного среди океанских вод острова Нукагива из группы Маркизских островов. Остановка была вынужденной и крайне необходимой. Здесь Крузенштерн надеялся запастись свежим мясом. В месяцы затяжного плавания от самой Бразилии матросы питались одной солониной, что могло вызвать вспышку цинги. У того же Лаперуза начались сплошные беды именно из-за этой болезни, за что про него стали говорить как о капитане, который плыл от одного несчастья к другому. Отчаянный француз потерял почти всех матросов и потом погиб сам.

Тут-то, на Нукагиве, отношения между посланником и капитаном снова обострились до предела. Столкновение возникло из-за пустяка. Крузенштерн намеревался выменять у островитян побольше мяса для своих изголодавшихся матросов. Резанов же «о низменных материях» не помышлял, у него были свои погреба и запасы. Он приказал своему клеврету Шемелину наменять разной безделушной невидали для сувениров знакомым и нужным людям. Но дело-то крылось в том, что в обмен он пустил металлические изделия — серпы, косы, топоры, долота, чем резко обесценил их. Дошлые островитяне сразу смекнули, что выгодней за топор, скажем, спихнуть диковинную ракушку, которых тут горы, чем отдавать свинью. Пользуясь правами капитана, Иван Фёдорович запретил спускать шлюпку и давать гребцов для поездок Шемелина на берег. Тот пожаловался Резанову.

На верхней палубе взъярённый посол закричал:

— По какому праву вы лишаете моего приказчика вести торговые сношения с туземцами?!

Крузенштерн объяснил ситуацию.

— Я набираю экспонаты для российской кунсткамеры, науки и коллекционеров, вы же радеете о своём брюхе!

— Я радею о здоровье команды, — отрезал Крузенштерн.

— Смотрю, больно разъелись ваши матросы, на тюре жить не желают!

— Вы посмотрите на их труд, попробуйте хоть раз сбегать до марса или полазать по реям.

— Я вам не быдло, любезнейший!

— Вы находитесь на шканцах, где капитан является первым лицом. Не смейте так говорить при моих офицерах! И Боже сохрани, если нас услышат матросы. Тогда я не поручусь за вашу сохранность!

Беллинсгаузен, Ратманов, Левенштерн, Ромберг впервые увидели всегда сдержанного капитана столь разъярённым. При других, личных обстоятельствах Иван Фёдорович мог бы вызвать обидчика на дуэль, но он сам бы счёл такой выпад за государственное преступление, поскольку речь шла о первой экспедиции в невиданных русскими морях. Только холопствующий Головачёв стоял ни жив ни мёртв, не зная, к кому метнуться. Спускаясь по трапу, Резанов грозил:

— Я вам припомню! По возвращении в Россию вы будете лишены всех чинов и регалий!

Офицеры «Надежды», и раньше не одобрявшие действий Резанова, приняли сторону Крузенштерна. К ним при рандеву присоединились и моряки «Невы». Тогда посланник предстал перед ними в парадном камергерском камзоле с рескриптом императора в руках. Но все мичманы и лейтенанты, за исключением Головачёва, остались при своём мнении, признав Крузенштерна единственным командиром.

Чтобы предупредить обвинения в сговоре и бунте, Лисянский от своего имени написал письмо морскому министру: «Предпринявши вояж вокруг света под командою моего друга, я токмо ожидал минуты сего важного предмета, но на островах Маркизных всё превратилось в мечту. Там господин Резанов объявил нам публично, что он есть наш начальник. Рисковавши ежеминутно жизнью для славы нашего государя и Отечества, возможно ли нам было ожидать командующего столь важной экспедиции, который перед сим не видел почти моря?..»

Запастись свежим провиантом на Нукагиве так и не удалось, а впереди маячили ещё пять месяцев плавания. Поэтому как ни спешил Крузенштерн на Камчатку, обстановка вынудила его прокладывать прямой курс к Сандвичевым островам — так в то время назывались Гавайи. Здесь матросы получили возможность отдохнуть, набраться сил.

Отсюда же корабли расходились по сторонам. «Нева» отправлялась в Русскую Америку.

До Авачинской бухты на Камчатке «Надежда» доплелась 15 июля 1804 года, бросила якорь напротив посёлка из десятка домишек с деревянной церковью посередине — Петропавловска. Резанов со свитой съехал на берег и потребовал от здешнего коменданта, чтобы тот немедля сообщил губернатору. Оробевший перед грозным начальством майор пролепетал:

— Генерал в Нижнекамчатске нынче находится.

— Мне он нужен немедля!

— Так это в семистах вёрстах отсюда, как можно в сей момент?! — взмолился комендант.

— Тогда приказываю послать нарочного с письмом в собственные руки! — И вручил майору заготовленный заранее пакет.

В нём Резанов предписывал губернатору явиться в Петропавловск с ротой солдат для подавления бунта на корабле «Надежда» и ареста зачинщиков с капитан-лейтенантом во главе.

Легко представить, какой переполох вызвало это письмо в самом тёмном и отдалённом углу Российской империи, до которого и царские-то указы не меньше года странствуют!

В середине августа в Петропавловск прибыл губернатор генерал-майор Кошелев и пятьсот солдат с ружьями и амуницией, приготовленных к большому сражению. Кошелев оказался человеком по-сибирски тёртым и разумным. Узнав о разногласиях между Крузенштерном и Резановым, внимательно изучив бумаги царя и министра коммерции, он быстро сообразил, что дело не стоит и выеденного яйца. Виной всему явились разноречивые инструкции, на одной из которых стояла подпись императора Александра, на другой — его же императорского величества министра Румянцева, лица более осведомлённого в делах научных и торговых, для чего и снаряжалась экспедиция. «А царю-то и так подают бумаг гору, подсунули и эту, а он, не долго думавши, взял да и подмахнул. Чего только не случается в России-матушке?» — раздумывал Кошелев, прикидывая, как бы помягче урезонить расходившегося посланника в расшитом серебром да золотом мундире. Такого одеяния генерал-майор ещё воочию не видел, кроме как на картинках.

— Я требую, я приказываю арестовать Крузенштерна! — продолжал бушевать Резанов, стуча кулаками по стулу в комендантском кабинете.

— Да вникните, ваше превосходительство, в моё положение, — молитвенно призывал Кошелев. — Нелегко запихнуть в каталажку капитан-лейтенанта флота российского. Это вам не загулявший купчишка. Того бы я в момент скрутил.

— Это государственный преступник, пошедший против рескрипта государя императора! — запальчиво кричал Резанов.

— Да побойтесь Бога! Из бумаг его величества и его высокопревосходительства я доподлинно выяснил, что в морских делах главенствовать должен морской начальник, во всём же остальном и прочем — вы начальник. Ну резонно ли вам, скажем, глотку рвать: «Бом-брамсель накось! Курс на три румба вправо!»

— На это другого офицера поставлю.

— Кого? Ратманов же, говорите, от командования наотрез отказался да вроде бы тоже в зачинщиках числится, — напирал на своё губернатор.

— Да хотя бы господина Головачёва! — упорствовал и Резанов.

— Лейтенанта ставить командиром большого корабля устав не дозволяет. Да и посадит такой умелец судно на камни или в берег влепит, что делать прикажете? Лазаря петь? Моря в наших краях буйные, сбоя не простят.

— А в вашем распоряжении опытных капитанов нет? — убавив тон, спросил Резанов с надеждой.

— Да у нас каждый второй мужик мореплаватель! — Кошелев даже подался вперёд, предпочитая тон доверительный. — Только крузенштерновские моряки нашего непременно вниз головой спустят. Вы их знаете? Они ж за капитана своего горой стоят.

— Розгами всех пересечь!

— Тогда и вправду бунт учинят. Считали, сколько у них пушек стоит? У нас ни одной.

Узрев, что важный сановник задумался, генерал надавил побольней:

— Они пушками и мои, и ваши кишки вмиг по сопкам размотают. Ищи тогда виноватого...

— Но вы обязаны со своей стороны доложить о сём, — напомнил посланник.

— Всенепременно, ваше превосходительство! — воскликнул генерал-майор, клятвенно прижав руки к груди. — Обо всём доложу без утайки!

Поистине ангельским терпением обладал Кошелев. Надеялся на верного лекаря — время. Этим и добился своего. Правда, из-за чванства Резанова, препирательств страдало дело. Корабль стоял в ожидании ремонта. К нему приступили лишь тогда, когда страсти улеглись и открытая война затихла до поры до времени.

Через четыре месяца «Надежда» отплыла к Японии. По расчётам, должен был скоро показаться порт Нагасаки. Ничто не предвещало беды. Светило жаркое солнце. Ровный ветер гнал корабль на юг. Волны любовно покачивали его. Крузенштерн и Ратманов поднимали к глазам подзорные трубы, надеясь увидеть берег в ясности дня. Увидев Беллинсгаузена с секстаном, Иван Фёдорович сказал:

— Добрая вам вахта досталась.

Фаддей мысленно плюнул через плечо. Как все люди, имевшие дело со стихией, он тоже был слегка суеверен.

Поговорив о чём-то, начальники ушли в свои каюты. Беллинсгаузен остался на мостике. Вскоре он заметил, что ветер начал свежеть, приказал убавить парусов и послал матроса доложить об этом капитану. Не прошло и часа, как волны стали распухать, небо заволокло тучами, сильно потемнело. Тут же захлестал ливень, словно разверзлись хляби небесные. Тучи почти опустились на верхушки мачт.

— Убрать все паруса! — скомандовал Фаддей.

Море вспучилось, будто где-то в глубине забушевал вулкан. Огромные волны с пенными гребнями обрушились на шлюп. Судно, как игрушку, развернуло по ветру. Высоченный вал таранным ударом положил корабль чуть ли не на борт. Застонали мачты, с треском полетели в море шлюпки и бочки, вынесенные из камбузов для просушки. Вода ворвалась в закрытую палубу. Там, сбивая людей с ног, плавали столы, банки, утварь.

— Закрыть люки парусами! — продолжал отдавать команды Фаддей.

Крузенштерн, кое-как добравшись до мостика, перекрывая грохот, закричал:

— Матросы! От вашей быстрой работы зависит ваше спасение!

Судно накренилось набок, погрузив в воду борт. Тут-то, наверное, Резанов и вспомнил генерала Кошелева, предупреждавшего о диком нраве здешних морей. Впрочем, никому не известно было, о чём думал посланник сейчас. Свирепый, внезапный, стремительный тайфун гнал поверженный корабль на рифы. Трюмы и каюты наполнились водой. Крушение казалось неотвратимым. Матросы всё, что было в силах, сделали, разбиваясь в кровь, срывая ногти на руках, ломая кости.

К счастью, стихия стала утихать. Так же неожиданно ослабел ветер, угнал тучи. Помпами откачали воду из закрытых палуб и трюмов. Шлюп выправился, встал на киль. Управляя рулём и малыми парусами, его удалось увести от скал, до которых оставалось не больше кабельтова...

С таким же неистовством матросы прямо в море начали исправлять израненный, избитый корабль, чинить оснастку, менять поломанный такелаж.

Утром 8 октября 1804 года «Надежда» встала на якорь при входе в залив Нагасаки. Её тут же окружили лодки с широкими парусами, расписанными разными драконами и цветами. Матросы махали руками японцам, приветствовали знаками, однако близко японцы не подплывали, на доброжелательство не отвечали.

Опять же при полном параде появился на палубе Резанов со свитой, всматривался вдаль, где, по его расчётам, должны стоять дворцы и откуда могли появиться императорские особы. Стоял час, другой, отошёл к обеду, снова поднялся на палубу. Терзался в ожидании, нервничал.

Только вечером на богато раскрашенном судне прибыли сдержанные японские чиновники. С ничего не выражавшими лицами, словно окаменев, выслушали они пространную и витиеватую речь посланника, переводимую толмачом-китайцем, отказались от угощения, пообещали доложить о русской миссии императору в Эддо, с тем и отбыли на берег, оставив Резанова в полной растерянности.

Несколько недель простоял шлюп в окружении японских судов, непонятно для чего предназначенных, — то ли для почётного эскорта, то ли неусыпной стражи. До берега было рукой подать, однако японцы сходить с корабля никому не разрешали. В конце концов губернатор объявил о распоряжении императора доставить в столицу подарки, привезённые российским посольством.

Шлюп обложили утлые джонки, на них стали сгружать дары русского царя. Резанов сильно беспокоился за сохранность огромных зеркал в тяжёлых золочёных оправах.

— Как же вы их доставите в Эддо? — донимал он расспросами толмача. — Это же невозможно! Для переноски каждого зеркала потребуется не менее шестидесяти человек!

— Для японского императора нет ничего невозможного, — следовал невозмутимый ответ. — Два года назад из Китая прислали живого слона, так носильщики на своих плечах донесли его отсюда до Эддо...

Резанов надеялся встретиться с императором, сопровождая подарки, но и этого ему не разрешили. Посланник возмутился, стал говорить, что ему обрыдло жить на корабле, он желает ходить по твёрдой земле. Словно в насмешку ему предоставили очень скромное жилище на уходящем далеко в море мысе с забранными решётками оконцами. Жилище это скорее напоминало карантинное строение для чумных. Матросам же выделили загон на каменистом берегу, где зеленело единственное дерево.

— Будет нам вместо новогодней ёлки, — невесело пошутил капитан.

— Да вы за нас не тужитесь, Иван Фёдорович, — ответил боцман. — Свой Новый год мы устроим хоть под пнём, хоть под корягой. Не привыкать.

2

В день 31 декабря 1804 года кают-компанию украсили ёлочными ветками, взятыми с Камчатки и сохранёнными в леднике, на стол выставили вазы с тропическими фруктами, русские пироги, мясные и рыбные блюда, крабов, только что сваренных в морской воде. И само собой, шампанское. Офицеры в белоснежных мундирах и эполетах, штатские в лучших сюртуках, не было только дам. Однако несколько дамских портретов-миниатюр, что считалось крайне модным и приличным, офицеры перенесли из своих кают и разместили на переборках кают-компании. Среди них позади капитанского кресла Фаддей увидел портрет красивой дамы в белокурых локонах с грудным ребёнком на руках.

— Художник изобразил мою супругу перед самым нашим отплытием, — объяснил Иван Фёдорович. — Грустно, сын-то растёт без меня.

Он поднял первый тост за родных, которые ждут их дома.

— Обычно первый выпивают за здравие государя, — кольнул Головачёв.

— До государя отсюда Новому году идти более полусуток, неудобно вперёд батьки... — отшутился Крузенштерн.

Офицеры с неприязнью поглядели на соплавателя. Его никто не любил, его сторонились, но терпели, не желая обострять отношений хотя бы в собственной среде.

— Однако вы правы, — добавил капитан. — Хотя, да будет вам известно впредь, первый тост императору, как только начнётся Новый год. Мы же пока провожаем старый.

На напольных часах, принайтованных в красном углу, большая стрелка ещё стояла на римской цифре «X».

Головачёв заёрзал на месте и больше в разговор не встревал, к удовольствию других.

— А теперь прошу меня выслушать, — Иван Фёдорович поднялся из-за стола, взял приготовленную бумагу, следом встали остальные офицеры. — «Приказ капитана шлюпа «Надежда», совершавшего плавание кругом света, объявленный декабря месяца 31-го числа года 1804-го на стоянке японского порта Нагасаки... Отданным мне повелением государя императора Александра I извещаю о присвоении мичману Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену звания лейтенанта, себя зарекомендовавшего добросовестностью на службе, усердием в воспитании нижних чинов...»

— Ура! — первым крикнул Макар Иванович Ратманон, другие подхватили и потянулись с бокалами к новоиспечённому лейтенанту.

Чокаясь с Фаддеем, Крузенштерн проговорил:

— Меня, правда, произвели в лейтенанты досрочно. Довелось участвовать в Выборгском сражении со шведами. Карьера, что ни говорите, головокружительная, ведь согласно морскому регламенту отцу Отечества всякий молодой офицер в мичманах обязан был служить не менее семи лет.

— Да и из Корпуса выперли раньше времени, — весело съязвил Ратманов.

— И то верно! — оживился Иван Фёдорович. — Опять же война помогла. Офицеров повыбивали, нас с Лисянским и выпустили со званием «за мичмана». Вы, Фаддей, кажется, тогда в Корпус «рябчиком» вступали, а мы уже в шведской кампании дрались. После неё только стали законными мичманами... О, уже полночь! С Новым годом, друзья! Пусть он будет немножко полегче старого!

В часах что-то заурчало, зашипело, заворочалось — и по кают-компании покатился неспешный мелодичный звон.

Вино ударило в голову, разговорились, расчувствовались. Крузенштерн ударился в воспоминания. Очевидно, он всё за «Неву» беспокоился, ушедшую на Аляску, потому и вспоминал всё время её капитана, товарища по Морскому корпусу и дальнейшим скитаниям. Рассказывал, как ходили на британских судах в Индию, возвратились в Галифакс, оттуда попали в Нью-Йорк, знакомились с молодой республикой, привлёкшей внимание всего мира своей борьбой за независимость.

— Между прочим, нас представляли президенту Джорджу Вашингтону, — продолжал вспоминать Крузенштерн. — Мы-то поначалу надеялись увидеть надутого индюка в перьях и звёздах, а он как-то из окружения вывернулся — в сюртуке тёмном с бантиком-галстуком, точь-в-точь учитель уездной гимназии, заговорил запросто, как приятель с приятелем. О России судил по-европейски, из книг. О её возможностях и богатствах естественных, как непременном условии благоденствия любой державы, упомянул. А о храбрости и бесстрашии русских имел собственное представление. В его армии служило сотни две волонтёров-россиян. Думаю, из тех, кто с законами нашими не в ладах оказался.

Крузенштерн покосился на погруженного в сомнамбулическое состояние Головачёва, помедлил, добавил:

— В их конституции тоже провозглашены свобода, равенство, братство, но, в отличие от якобинцев, термидорианцев, бонапартистов, они утверждают сии постулаты не кровью и войнами, а усердным свободным трудом на своей земле, вольной деятельностью граждан в любой промышленной сфере... Мы немало поездили по Америке. Разумеется, больше нас интересовали верфи, доки, особенности кораблестроения. И опять дивились постановкой дела, не расчётливой, крохоборческой, как у немцев, а со смелым размахом, большим приглядом вперёд. Такое, полагаю, случается лишь у тех народов, кои уверены в своём правительстве и в крепости законов, для их же пользы разработанных...

— А дальше что? — спросил Фаддей, нарушая затянувшуюся паузу.

— Вернулись в Галифакс, нанялись офицерами на британские корабли, некоторое время крейсировали вдоль канадских берегов. Лисянский умудрился ввязаться в баталию с французским фрегатом, тут его сильно контузило, но обошлось. Вернулись в Англию, надеясь оттуда попасть в Ост-Индию. Помог граф Воронцов. Да вы его, Фаддей, знаете...

— Представлялся, когда на гардемаринской практике был, — ответил Беллинсгаузен, ожидая продолжения рассказа о странствиях своего капитана.

— После хлопот Семён Романович устроил нас на фрегат «Резонебль». Он уходил к мысу Доброй Надежды в конвое судов Ост-Индийской компании. У мыса Саймонс-Бей нас разлучили. Лисянский попал па «Септр», я — на 36-пушечный фрегат «Оазо». «Резонебль» возвращался обратно в Англию, а мой должен был охранять трёх купцов Ост-Индийской компании. Капитан попался свирепый — Линзи. Порол он матросов розгой с костяными ракушками на концах. Доставал до костей, прошибал до позвоночника. Один из штормов потрепал корабль настолько, что у него даже на стоянке уровень забортной воды в трюме поднимался на двадцать дюймов в час. Приходилось постоянно работать на помпах. Несмотря на отчаянный и крутой характер, Линзи был и неглупым моряком. Он не решился идти прямиком через Индийский океан, а направил конвой в виду берегов по Мозамбикскому проливу, через Коморские и Сейшельские острова, от них двинулся к Мальдивским островам и Цейлону. Я оказался первым русским моряком в этих краях. И как знал, что мои наблюдения когда-нибудь пригодятся, не расставался с секстаном, определял координаты островов, мелководий, в путевой журнал заносил все данные о направлении ветров и течений.

Крузенштерн пригубил вино, подливаемое Ратмановым или Беллинсгаузеном, неожиданно улыбнулся, вспомнив что-то смешное:

— В августе 1797 года фрегат доволокся до Калькутты и встал на ремонт в док. При осмотре обнаружилось, что днище пробил огромный камень да так и остался в пробоине, как пробка в бутылке. Если бы он не застрял столь крепко, «Оазо» мог бы затонуть в любой момент сорокасуточного плавания. Вот и не верь в морскую удачу.

— Ты б об этом написал да пропечатал, чтоб других позабавить, — серьёзным тоном посоветовал Макар Иванович.

— Моряк отчёты пишет начальству, а не путевые очерки.

— А ты и отчёт дай. Коль окончите наше плавание благополучно, к Логину Ивановичу Голенищеву-Кутузову обратись. Он теперь в учёном совете при Адмиралтействе числится[18].

— Попробую, — пообещал Иван Фёдорович и взглянул на Беллинсгаузена. — Таким вот, как Фаддей, надо наш опыт передавать. Тогда флот русский не захиреет, ещё дальше пойдёт. Верно, лейтенант?..

3

Прошли праздники — Крещение, Масленица, Пасха. Бездействие моряки использовали с толком. Матросы делали новые спасательные шлюпки, выполняли мелкий ремонт — пилили, строгали, подлаживали. На корабле, как в деревенском доме, всегда хватало работы. Офицеры и учёные занялись изучением проливов и отливов. Неподалёку от домика посланника в морское дно вбили бамбуковый шест с делениями и по нему регулярно, в течение полугода, отмечали уровни воды. Данные наблюдений увязывали с положением небесных светил и звёзд, метерологической и гидрологической обстановкой. Итогом наблюдений явился ценный научный труд «Таблица суточных счислений о долготе, о течениях, о приливах и отливах в Нагасаки», крайне важный для европейских моряков, приходивших в единственный открытый для них японский порт.

В конце марта 1805 года Резанова известили, что император принимать российского посла не пожелал, а перепоручил вести переговоры своему особо доверенному подданному. Словесные дуэли с чиновниками ни к чему не привели. Япония и не помышляла ни о каких торговых отношениях с Россией, как, впрочем, и с другими европейскими государствами. Императорский сановник подарки возвратил и высказал требование, чтобы впредь российские корабли не посещали Страну восходящего солнца. Бедный Резанов сразу постарел на несколько лет.

6 апреля корабль снялся с якоря и через Корейский пролив направился к Камчатке. Поскольку тамошнее побережье ещё было сковано льдами, плыли не торопясь, часто останавливались, проводили съёмку Восточного Сахалина, замеряли прибрежные глубины. На карте появлялись имена знакомых нам людей: залив Мордвинова, мыс Муловского, мыс Беллинсгаузена...

Постепенно льды отодвинулись к северу, освободили Авачинскую бухту. «Надежда» встала под защиту высокого берега, бросила якоря.

В конторе коменданта Петропавловского порта Крузенштерн и Резанов получили пачки писем. У Ивана Фёдоровича их оказалось много больше — от жены, знакомых, морского министра Румянцева, отдельно два пакета от государя. Не распечатывая их при всех, Крузенштерн договорился о поставках провианта, пиломатериала, питьевой воды, порядке выгрузки грузов Российско-Американской компании.

Со своими офицерами отобедал у хлебосольного служаки-майора «чем Бог послал». А послал-то он кушанья давно не пробованные: пельмени с мясной пахучей начинкой, кругленькие и толстенькие, как раз в рот положить, чтоб там лопнули, обдав небо крепким наваром; грузди в деревянных блюдах; бруснику и янтарно-золотистую икру, каждая икринка величиной с горошину; голубику мочёную, красную кету и горбушу, жиром облитую; румяные шаньги с олениной и медвежатиной; балык тёртый и строганый; кулебяки ярусные с печёнкой и многое другое, только хозяину ведомое.

То же самое майор распорядился послать матросам, но не в блюдах, а бочках и бочонках, котлах и туесах, мешках и коробах.

Иван Фёдорович ел и то, и другое, и третье, похваливал, будто забыл о письмах. Фаддей исподтишка поглядывал на него. Ах, как он понимал нетерпение Крузенштерна поскорей прочитать письма, особенно царские, в которых, возможно, решалась его судьба, но на лице капитана не обозначилась ни одна озабоченная морщинка, не дрогнул ни единый мускул.

Шемелин, приказчик резановский, вон схватил письма, посланнику адресованные, сунул в кофр крокодиловый и поскорей на корабль побежал, так как сам Резанов сходить на берег вместе с Крузенштерном и офицерами «Надежды» не пожелал.

«Ну и выдержка, — думал Фаддей не то с осуждением, не то с восхищением, — не человек — литой чугун. Ни сердца, ни нервов».

Наконец Крузенштерн поднялся, поблагодарил хозяина с домочадцами за хлеб-соль и неторопливо направился к баркасу, где сидели истомившиеся матросы с боцманом на руле.

В своей каюте он оставил только личные письма, остальные принёс в кают-компанию и начал распечатывать первым императорское послание. Прочитал вслух. Вскрыл второе... Потом очередь дошла до конвертов Чичагова и Румянцева. Ни в одном из всех писем не упоминалось о ссоре Крузенштерна с Резановым, будто её и не было[19].

Разгрузившись, «Надежда» отбыла в Макао — городок на побережье Южно-Китайского моря. Там должна была состояться встреча с «Невой», возвращавшейся из Русской Америки с мехами компании для продажи в Кантоне. Туда торопился Юрий Лисянский неспроста. Зима начавшегося 1806 года в этих местах выдалась ранняя, холодная, да и шкуры морских бобров и чёрных лисиц были отменного качества. Торговля прошла успешно, с хорошей выгодой. В приподнятом настроении Лисянский повернул на Макао. Увидев «Надежду», он сразу же снарядил туда баркас. Ему не терпелось рассказать Крузенштерну о своей одиссее.

Разговор растянулся на несколько дней. Офицеры собирались в кают-компании и с интересом слушали Лисянского.

Расставшись с «Надеждой» на Сандвичевых островах, «Нева» пересекла Тихий океан по гигантской дуге. В Павловскую гавань на острове Кадьяк она пришла 1 июля 1804 года. Здесь Юрий Фёдорович получил известие от управителя русских поселений в Америке Александра Андреевича Баранова, что построенный им городок Архангельск на острове Ситка, где проживало двадцать русских и сто тридцать алеутов, а у причалов стоял три судна компании, захватили индейцы из племени колошей. Баранова в то время там не было. Индейцы всех поубивали и всё пожгли. Ближе к воде построили собственную крепость и там обосновались. Баранов назначал рандеву у Ситки.

10 августа Лисянский подошёл туда, больше месяца прождал Баранова и его людей. Индейцы были вооружены хорошими ружьями. Имели они и пушки, выменянные за меха у «бостонцев» — так звали американцев, которые натравливали колошей на русских. Переговоры не дали результатов. При штурме многие матросы получили ранения, троих убило. Ранило и Баранова, принимавшего деятельное участие в отвоевании острова. Колоши бросили свою крепость и бежали вглубь континента.

Воспользовавшись помощью матросов «Невы», Баранов начал строить на Ситке новый город.

Мечтая об открытиях, Лисянский предпринял несколько попыток отыскать северный проход из Тихого океана в Атлантический, что делали до него Беринг и Лаперуз, однако и он потерпел неудачу. Встретив сплошные ледяные поля, он вынужден был отступить и вернуться на Ситку.

За это время деятельный Баранов успел наготовить столько пушнины, что она едва уместилась в трюмах и на палубе шлюпа. Распродав её в Кантоне, Лисянский заспешил к Макао, где его поджидал Крузенштерн...

Живой, подвижный, черноокий, как большинство южан, Юрий Фёдорович, по наблюдениям Беллинсгаузена, доставлял немало беспокойств начальнику экспедиции. То и дело между ними возникали трения, которые могли бы вообще подорвать доверие к организациям подобных плаваний. Фаддей, разумеется, не вмешивался в их отношения и по врождённой сдержанности, и по причине своей малой должности, но «мотал на ус», приглядывался, как ему советовал Рожнов.

Неприятности начались ещё в Финском заливе. По мнению Беллинсгаузена, Лисянский в душе тяготился тем, что согласился встать под начало своего товарища по Морскому корпусу. Во-первых, его раньше произвели в капитан-лейтенанты. Во-вторых, он вообще считал себя непревзойдённым мореходом. Едва удалившись от Кронштадта, он вознамерился блеснуть превосходными качествами своего корабля, сразу приказал прибавить парусов, обогнал «Надежду» и пошёл самостоятельно. Как раз из-за большой скорости и при сильном ветре не удалось спасти упавшего с бизань-руслени матроса, посланного за забортной водой.

Разъединение кораблей мешало общему делу. Гоночные эскапады грозили серьёзными последствиями. Ну а вдруг какой-либо из кораблей сядет на мель? Откуда ждать помощи?..

Подобное повторилось и в Северном море. При усиливающемся ветре Лисянский держался некоторое время около «Надежды», нок ночи велел вывесить на мачтах габаритные фонари и распустить все паруса. Он-то вырвался из штормовой полосы, а далеко отставшего соплавателя стихия потрепала крепко. Лишь через трое суток с большими повреждениями, сильной течью «Надежда» добралась до английского порта. Здесь состав экспедиции уменьшился ещё на одного человека. Из списков исключили кадета Морица Коцебу по причине тяжёлой морской болезни.

После приключений в Русской Америке, незадолго до встречи с «Надеждой» в Макао, «Нева» села на мель. Это случилось вечером, когда Лисянский отпустил команду отдыхать и сам тоже решил вздремнуть после неотлучной вахты на шканцах. Ситуация складывалась — врагу не пожелаешь. Шлюп стоял на мели посреди необозримого водного пространства, вдали от проторённых морских путей. Если бы подул свежий ветер и поднялось волнение, его неминуемо разломало бы на части.

Выбежав из каюты, Лисянский распорядился убрать все паруса, спустить гребные суда. В непроглядной мгле штурман обследовал мель. Он доложил, что она коралловая. Не мешкая, в воду сбросили все якоря и пушки с привязанными к ним поплавками, чтобы потом их разыскать. Но такая мера оказалась недостаточной. Оставался ещё один выход — верпование. На глубину завели якорь — верп. Он натянул канат. Шлюп стронулся с места.

Однако на этом беды не кончились. Вскоре показался низинный остров, а ближе по курсу — каменная гряда с кипящими бурунами. Уйти от опасности не смогли. Усиливающийся ветер бросил шлюп на новую мель. Пришлось расстаться с последними орудиями. После тяжёлых мытарств «Неве» удалось сойти на глубину. Несколько дней матросы потратили на то, чтобы на неизвестном острове починить повреждённое днище, разыскать и поднять сброшенные в воду пушки.

Лисянский рассказывал об этих мытарствах офицерам «Надежды» с видом победителя: смотрите, мол, из каких переделок сумел выбраться! Говорил так же живо и с вдохновением, как и о сражении с колошами на Ситке.

Тем не менее Фаддей заметил, как всё более мрачнело лицо Крузенштерна. Когда Лисянский закончил свой рассказ, Иван Фёдорович проговорил:

— Конечно, слава Богу, что шлюп уцелел и не погибла команда. Но мне непонятно, почему ты с таким упоением расписываешь свои грехи? Тут в пору каяться.

Лисянский вспыхнул, как маков цвет. С нарастающим раздражением он спросил:

— Я делал что-нибудь не так?

— О бое на Ситке ничего не говорю, хотя, думаю, можно было бы как-то обойтись без потерь и без горячности. Стараюсь забыть и то, что началось ещё в Финском заливе, а продолжалось в Северном море. Однако меня удручает последнее происшествие уже на пути сюда... Скажи, какие паруса несла «Нева»?

— Все на гроте и фоке, на задней — бизань, на стеньге — топсель.

— Какова была скорость хода?

— Около десяти узлов.

— Где находилась команда?

— Я же сказал, отпустил её отдыхать и скоро сам ушёл в каюту.

— При твоей опытности и знании морского дела грубейшие ошибки налицо, — покачал головой Крузенштерн.

— Прошу объяснить, господин капитан-лейтенант, — багровея и переходя на официальный тон, повысил голос Лисянский.

— Извольте, — оставив товарищеское «ты», ответил начальник экспедиции. — Ошибки три. Первая: в ночную пору при наличии признаков земли вы несли все паруса, Вторая: имели скорость почти максимальную. Третья: отсутствие матросов на палубе. Будь они под рукой, могли бы при возникновении опасности в минуту скрутить паруса и не только остановить корабль, но и сойти с мели на глубокое место без больших трудов.

Останься Лисянский с глазу на глаз с Крузенштерном, он бы, возможно, надерзил начальнику экспедиции. Но к чести его, огромной силой воли он подавил гнев. Затравленно поглядел на офицеров «Надежды», как бы ища союзников, понял, что все они — от прямого и грубоватого Ратманова до осторожного Беллинсгаузена — разделяют мнение командира, и вовсе не из карьерных соображений, а на правах хоть и младших в должности и опыте, но принадлежащих к одной морской касте. Фаддей бы в этот момент на месте Крузенштерна положил бы руку на плечо товарища в знак примирения, сказал бы: «Не горячись, Юрий, подумай хорошенько и тогда поймёшь, что я прав. Ведь мы первые, мы не можем рисковать. Мы открываем путь другим плаваньям. Мы обязаны быть очень осторожными и осмотрительными». Но Крузенштерн молчал. Его длинное лицо будто окаменело.

В кают-компании повисла напряжённая тишина, которую никто не решался разрядить. И всё потому, что люди устали. Она, эта усталость, копилась все три года от монотонного плавания, бесконечных вахт, однообразной работы, без женщин и целительных развлечений, от никчёмных стычек с посольскими людьми, которые от безделья много пили, раздражались сами и раздражали других, заражали нервозностью команду, и от многих-многих других причин, неминуемо возникающих в тесном пространстве парусного корабля.

Лисянский встал, кивком простился со всеми и вышел, в сердцах хлопнув дверью.

4

Из Европы до Азии доносились грохот боевых барабанов и салонный шумок дипломатической игры. Бонапарт чувствовал, что наступал его час. Чуть ли не коронованный король Европы, он лишил независимости пятьдесят германских вольных городов и десяток маленьких княжеств и графств, усиливая за их счёт те немецкие государства, которые стали вассалами Франции, — Баварию, Баден, Вюртемберг. Он вмешался в дела Италии, объявив себя президентом новоявленной Итальянской республики, навязал кабальную конституцию Швейцарии.

Начали вновь обостряться англо-французские противоречия. Они привели к разрыву дипломатических отношений и возобновлению войны. В Булони на берегу Ла-Манша Бонапарт сосредоточил 200-тысячную армию для вторжения на Британские острова.

По министерствам и салонам Санкт-Петербурга пронеслась ошеломляющая новость. По приказу Бонапарта в Эттенхейме схватили герцога Энгиенского из рода Бурбонов и расстреляли в овраге. Добрая императрица Елизавета Алексеевна плакала, великий князь Константин пришёл в ярость, Александр I глубоко огорчился. Российский двор объявил траур, а за ним и другие монархические дворы. Русское правительство выступило с протестом:

«Его Императорское Величество с удивлением и болью узнал о событиях, происшедших в Эттенхейме. Его Величество, к сожалению, не видит в этом ничего, кроме нарушения — по крайней мере, внешне ничем не оправданного — прав человека и нейтралитета территории, нарушения, последствия которого трудно подсчитать и которое — если вообще рассматривать его как позволенное — сведёт на нет безопасность и независимость суверенных государств... Его Величество уверен, что первый консул поспешит прислушаться к справедливым претензиям германского дипкорпуса и почувствует необходимость использовать самые действенные средства, дабы успокоить вызванные им опасения всех правительств и положить конец слишком тревожному положению вещей на благо их будущей безопасности и независимости».

Новый министр иностранных дел Адам Чарторыский предложил тотчас же разорвать отношения с Францией, однако Государственный совет с ним не согласился. Его французский коллега Талейран в ответ на русскую ноту язвительно писал, что если нынешняя цель его величества императора России состоит в том, чтобы создать в Европе новую коалицию и возобновить войну, то к чему тогда напрасные поводы и почему бы не действовать открыто? Каким бы глубоким ни было огорчение, которое первый консул испытывает от возобновления военных действий, он не знает ни одного из живущих на земле людей, кому бы он позволил вмешаться во внутренние дела своей страны, и русский император не имеет никакого права вмешиваться в дела Франции.

В частном же письме русскому министру иностранных дел Талейран говорил, что, пользуясь своим положением личного друга императора, Чарторыский не должен подвергать две страны риску и нарушать согласие, необходимое для блага Европы.

На подобные ужимки Чарторыский очень сухо ответил, что всё будет представлено вниманию его величества.

18 мая 1804 года Бонапарт провозгласил себя императором французов. В июле он отозвал своего посла после демарша петербургского двора, который объявил траур по герцогу Энгиенскому. Русский посол покинул Париж. 6 декабря Александр I подписал договор с Англией.

Усиление Франции заставило русское правительство принимать меры к преобразованию вооружённых сил. Для этого была создана воинская комиссия. Её возглавил великий князь Константин Павлович. Сюда вошли М.И. Кутузов, Д.П. Волконский, А.П. Тормасов и другие видные военачальники. Комиссия рекомендовала увеличить численность войск, ввести усовершенствованное вооружение, построить новые и модернизировать старые мануфактуры, фабрики и заводы, производившие оружие и снаряжение.

Подверглись изменениям и морские силы. В кораблестроении кницы, стандерсы и другие крепления стали заменять железными, подводную часть судов обшивать медными листами. Они предохраняли днище от червей и наростов, улучшали ход и поворотливость судна.

Улучшалась и штурманская служба. Раньше все штурманы на корабле делились на три вахты. Каждая вела шканечный журнал и делала исчисление независимо одна от другой. Случалось, что при одинаковых данных результаты исчисления той или иной вахты получались разными. Теперь на каждом судне был старший штурман, наблюдавший за тремя вахтенными помощниками. Установление такого порядка позволило уменьшить число штурманских чинов и оставшимся увеличить жалованье. С учреждением должности старшего штурмана появилась возможность переводить его в морские офицеры.

В чинах флотские командиры уравнивались с сухопутными. Нижних чинов без суда запрещалось наказывать батогами и кошками, хотя линьки оставались в большом ходу.

Произведено было и незначительное на первый взгляд, но важное улучшение судовой жизни офицеров и матросов. При старых порядках матросам выдавалась на руки провизия на неделю, пища приготовлялась в котлах в складчину. Высшие чины заботились о своём пропитании самостоятельно. Некоторые офицеры составляли артели, другие питались отдельно. Такое положение только увеличивало беспорядок на камбузе.

Теперь же постановили матросам провиант не выдавать, а варить в братском котле. Из того же котла отпускать по одной порции унтер-офицерам и другим чинам, получающим полуторную порцию, и дозволять им готовить для себя какое пожелают добавочное кушанье, а за не взятую половину порции отпускать им деньги.

Иеромонаху, комиссару, шкиперу и «прочим подобным чинам» иметь один общий стол, а капитану с офицерами устраивать свою кают-компанию. Объединение сослуживцев-офицеров разных чинов, удобств и улучшения стола имело большое влияние как на смягчение нравов молодых офицеров, так и на развитие среди них дружеских отношений. В кают-компании всякий имел возможность высказать своё мнение, здесь же молодёжь приобретала от старших практические знания, так пополнялось общее образование моряков.

Полагались и награды. Орден Святого Георгия получали за военные заслуги, за двадцать пять лет беспорочной службы в офицерских чинах, а морским офицерам — за восемнадцать шестимесячных кампаний. Солдаты же за храбрость награждались знаками военного ордена четырёх степеней, которые назывались Георгиевскими крестами.

Ценной наградой была украшенная бриллиантами шпага. За взятие в плен или истребление неприятельского судна назначались призовые деньги капитанам и команде, а флагманам, командующим флотами и эскадрами выделялись значительные суммы «на стол».

Балтийский флот как главную ударную силу против французов разделили на три дивизии. Каждая имела свой флаг: белый, синий и красный. Адмиралами белого флага назначались Ушаков и Ханыков, синего — де Траверсе и Макаров, красного — Тет. Дивизии составлялись из бригад. В Кронштадте находилась одна дивизия. Одна бригада имела пять, другая — два, третья — четыре экипажа.

Однако основные баталии развернулись на суше, где хищник Наполеон применил совершенно новую стратегию. В отличие от прежних полководцев, он не считал главным захват и удерживание крепостей, городов и территорий, а прежде всего стремился к разгрому армий противника. Главное средство для достижения победы видел он в генеральном сражении, собирая ударные силы на одном участке прорыва. Если общее число вражеских войск превосходило его силы, то он бил их по частям, причём скорость передвижения войск Наполеона, их манёвренность достигали пределов возможного. В наступлении равным образом активно и энергично использовались и пехота, и кавалерия, и артиллерия, их взаимодействие было доведено до наивысшей степени совершенства.

...Тревожные эти известия доходили до России и болью отзывались в сердцах русских.

На обратном пути Крузенштерн и Лисянский договорились идти вместе. Пересекли Индийский океан более или менее без происшествий. Пользуясь тёплой погодой, команды просушивали паруса и канаты, одежду и помещения. Когда же после тропических ливней в кубриках распространялась сырость, поддерживали огонь на выносных очагах.

Подошли к мысу Доброй Надежды. Фаддей Беллинсгаузен нёс вахту и в подзорную трубу рассматривал зелёные равнины, а дальше невысокие Капские горы. Стоявший рядом Крузенштерн проговорил:

— Подумать только, и десяти лет не прошло, как был здесь, а кажется — целая вечность...

— А по мне время долго тянется, — вздохнул Фаддей.

— Оттого это, что вы молоды ещё.

— Разве вы старик? Всего-то на девять годков меня старше.

— Да ведь численник годов у каждого человека разный. Всё зависит от обстоятельства, сколько он пережил. Всего-то три века прошло, как добрались до этого места европейцы. Португальца Бартоломеу Диаша здесь так сильно шторм растрепал, что, увидев вон ту узкую каменистую гряду — видите, она выступает далеко в море? — он дальше идти не решился. Окрестил её мысом Бурь. Если память не подводит, это было в 1488 году. Одиннадцать лет спустя земляк Васко да Гама отважился обогнуть косу. Он тоже искал путь в Индию. Оконечность Африки встретила его хорошей погодой. Над страшным мысом Бурь, над скалистым берегом клубились лёгкие перистые облака, вокруг, как и сейчас, расстилалась океанская синь. Веря в свою счастливую звезду, Васко да Гама переиначил название мыса на Добрую Надежду и, смело его обогнув, достиг вожделенной Индии. Предчувствие не обмануло морехода.

Крузенштерн, поглядев на заинтересованного Фаддея, стал рассказывать дальше:

— Но Индия Индией, а первыми осознали стратегическую важность этой точки расчётливые и бережливые к земле голландцы. Они заметили, что мимо мыса проходит всё больше и больше кораблей, и сообразили основать здесь поселение. В 1652 году, когда наш Алексей Михайлович, батюшка царя Петра, на печке грелся, первые голландские моряки высадились на берег, отогнали туземцев в глубь материка и построили форт. Потом начали приходить другие корабли с переселенцами. Возникли другие укрепления, фактории, возделанные поля... Колонию свою они назвали Капской, от слова «кап», означающее по-голландски «мыс». Ну а в 1795 году в Нидерландах по примеру Французской революции свергли монархию и провозгласили республику. Англия тут же объявила им войну, высадила десант на побережье. Ей и наши помогали. Вы Алексея Самуиловича Грейга знаете?

— Слышал о славном сыне Самуила Карловича. Ему с рождения мичмана присвоили. Однако встречаться не приходилось...

— Ещё увидитесь. Так он тоже волонтёром в Ост-Индию и Китай ходил, мальчишкой в стычке с французским капером участвовал, а десант в Голландию высаживал, уже командуя «Ретвизаном». А вот Капской провинцией англичане завладели в первую очередь и без всяких хлопот. Во всяком случае, когда два года спустя я в Каптауне[20] нанимался на фрегат «Оазо» к бродяге Линзи, британцы здесь уже чувствовали себя как дома. Кстати, мы бедовали тут вместе с Юрием Фёдоровичем... — Крузенштерн посмотрел на «Неву», которая шла в кильватере.

В Каптауне шлюпы намеревались остановиться для отдыха и пополнения припасов, что и сделали.

Уже накануне отплытия на родину Иван Фёдорович сказал Лисянскому:

— Нам предстоит длительное плавание. В пути может случиться всякое. Тем не менее в портах будет отстаиваться некогда, ежели не хотим столкнуться со льдами на Балтике и в Финском заливе. Посему идём без остановок до Святой Елены. Там ожидаем друг друга десять дней...

— Так долго?! Хватит и четырёх, — произнёс Лисянский.

Строптивый тон и недоброе предчувствие покоробили начальника экспедиции. Но Крузенштерн по привычке не подал виду, проговорил примирительно:

— Ладно, пусть четыре. Но в Европе сейчас неспокойно. Нам лучше держаться там вместе.

Однако по дороге к острову Святой Елены при благоприятном пассате Лисянский забыл об этом пожелании и решил идти до Англии прямиком. «Ещё ни один корабль не совершал подобного непрерывного хода, — убеждал он своих офицеров, жаждя подвигов. «Но ведь на Святой Елене нас будет ожидать «Надежда»!» — возразил штурман Калинин. «Мы с Крузенштерном договорились всего-то о четырёх днях. Во времени убыток невелик», — ответствовал Юрий Фёдорович.

Напрасно ждал Крузенштерн Лисянского на одиноком острове Южной Атлантики. От англичанина губернатора он узнал о том, что в апреле 1805 года Британия заключила новый союз с Россией, к нему позже присоединились Австрия, Швеция, Неаполитанское королевство. Пруссия заняла выжидательную позицию.

Проведав о том, что русские и австрийцы собрались воевать против французов, Бонапарт свою Булонскую армию при 340 орудиях направил кратчайшими дорогами к Дунаю, заманил в ловушку под Ульмом австрийскую армию генерала Мака и вынудил её к капитуляции. В это время 40-тысячная армия Кутузова была ещё в 270 километрах от Ульма и не могла оказать помощи австрийцам. Имея перед собой огромную вражескую армию, Кутузов начал отходить к Моравии, чтобы соединиться с шедшим к нему 35-тысячным русским корпусом Буксгевдена и остатками австрийцев численностью 25 тысяч солдат. Ещё оставалась в запасе 30-тысячная армия Беннигсена, которая стояла в Литве и должна была выступить на подмогу. Кутузов намеревался отступать и дальше, лишь бы собрать побольше войск, но находившиеся при его армии Александр I и австрийский император Франц высказались за генеральное сражение. Возражения Кутузова императоры и генералы их свиты отвергли. Сражение состоялось 2 декабря 1805 года под Аустерлицем и, конечно же, было проиграно. Русские потеряли 21 тысячу, австрийцы около 6 тысяч убитыми и ранеными. Так отомстил Бонапарт за своё поражение в морском бою при Трафальгаре, случившееся двумя месяцами ранее.

— В битве при Трафальгаре погиб и наш великий Нельсон, и много ваших волонтёров, — закончил рассказ о европейских событиях губернатор острова.

«Стало быть, Россия снова схватилась с Францией, — подумал о своём Крузенштерн. — Как же мы пойдём вокруг Европы? Что станем делать, если встретимся с французским флотом? У нас же мало орудий!»

— Сэр, — обратился он к губернатору. — Нельзя ли получить у вас пушки?

— Конечно, можно, мы ведь союзники! — с пафосом ответил тот и за дюжину изношенных орудий запросил такие деньги, что от сделки пришлось отказаться.

В Бискайском заливе за «Надеждой» погнался французский фрегат. Вот где пожалел Иван Фёдорович, что нет рядом другого русского шлюпа. Вдвоём от настырного француза как-нибудь бы отбились. Дистанция неотвратимо сокращалась. Беллинсгаузен приказал зарядить все орудия, готовясь принять неравный бой. Скоро фрегат с ощетинившимися пушками подойдёт на прицельный выстрел — и начнётся баталия...

Но, по счастью, сначала туман, а потом и шторм позволили уйти от погони. Чтобы избежать подобных встреч, Крузенштерн попросил Фаддея рассчитать маршрут не через ближний Ла-Манш, а вокруг Британских островов, далее мимо Скандинавии в Балтийское море.

19 августа 1806 года после трёхлетнего плавания вокруг света «Надежда» стала приближаться к Кронштадту. Ещё на подходе, окинув рейд взором, Фаддей разглядел среди прочих судов «Неву».

— Иван Фёдорович! — позвал он Крузенштерна. — Глядите, наша «Нева»! По месту стоянки да и по виду она стоит уж никак не меньше двух недель.

Крузенштерн взглянул на шлюп и отвернулся. В глазах его стояли слёзы. Другое, более чувственное и радостное занимало его в это мгновение — встреча с родимой землёй и близкими людьми, жившими на этой земле.

5

За три года Кронштадт не то что преобразился, но переменился к лучшему. Город разросся и похорошел. Набережные одели в тёсаный камень. На главной площади стали строить кирпичный собор вместо деревянной церкви. Поблизости появились казармы флотских экипажей.

Но ещё больше изменений Фаддей нашёл в Петербурге и памятном каждому моряку Адмиралтействе. Старое здание, строенное Петром I, приобретало новый вид. Окружавшие его валы срыли за ненадобностью, рвы засыпали, часть хоромин, выходивших окнами на Зимний дворец, украсили лепниной. Кругом устроили прекрасный бульвар.

Андреян Дмитриевич Захаров, знаменитый зодчий, поклонник ампира, вложил в свой проект весь пыл души. Из двора он вывел все коптильни-мастерские, а в зданиях разместил центральные учреждения морского ведомства: департамент министра, Адмиралтейств-коллегию, адмиралтейский департамент с подчинёнными ему присутствиями — библиотекой, музеем, типографией. Во внутреннем корпусе он оставил только необходимые при судостроении мастерские и магазины.

Не ограничиваясь целесообразным внутренним расположением, архитектор в наружных украшениях постарался выразить специально морское назначение всех построек.

Внимательно рассматривая новое Адмиралтейство, Фаддей удивился и некоторой несуразности барельефов. Почему-то попали сюда и некоторые герои древности, имевшие весьма отдалённое отношение к флоту российскому, — Пирр, Ахилл, Аякс, Александр Македонский...

Две группы у входа в большую арку под шпилем представляли граций и морских нимф, поддерживающих глобусы. Лагштоки на двух павильонах, выходящих на Неву, держали дельфины, и на вершине шпиля, как венец всего здания, находились корабли под всеми парусами.

Беллинсгаузен обошёл весь квартал, занимаемый Адмиралтейством, ещё раз и ещё... Всюду копали, клали фундамент, подвозили тёсаный камень и кирпичи, доски и брёвна. В отличие от фасада здания, квартал представлял собою огромную стойку. Фаддей поджидал Крузенштерна, который договаривался о своих делах с учёным советом при Адмиралтействе.

Перед тем как разъехаться, Фаддею хотелось побыть наедине с капитаном, проститься по-человечески. Крузенштерн наказывал ждать у входа под шпилем без четверти каждого часа, поскольку не знал, сколько времени проведёт в департаменте. Ни в первый, ни во второй, ни в третий час его не было — и Беллинсгаузену не оставалось ничего иного, как подробно созерцать пока ещё не завершённое творение Андреяна Дмитриевича Захарова.

После окончания плавания государь щедро одарил всех участников. Крузенштерну он предоставил трёхлетний отпуск с денежным содержанием в три тысячи рублей — для завершения научного труда, определил пожизненную пенсию, наградил орденом Владимира 3-й степени, произвёл в капитаны II ранга. Таких же наград удостоился капитан «Невы» Юрий Фёдорович Лисянский. Офицеры получили по тысяче рублей, повышение в чинах, отпуск за три года плавания. Значительную пенсию назначил и матросам, разрешив выйти в отставку, кто того пожелает.

В честь кругосветного путешествия отчеканили особую медаль. Ею наградили всех офицеров и матросов шлюпов «Надежда» и «Нева».

Иван Фёдорович появился лишь в шестом часу пополудни.

Устроились в кондитерской Привато, славившейся изысканными винами и едой.

Хлопоты по сдаче имущества и привезённых товаров из Русской Америки, с Камчатки, Китая, отчёты, визиты начальству изрядно утомили Крузенштерна. Он хотел поскорее отъехать в своё имение. Там ожидали его жена с четырёхлетним мальчиком, который ещё не видел отца. Не терпелось капитану и скорей засесть за книгу о странствиях «Надежды» и «Невы».

— Замахнулся на три тома, — сказал Иван Фёдорович, отослав полового за вином и закуской. — В первых двух расскажу о ходе самого плавания, увиденных нами землях и народах. Третий же целиком посвящу научным трудам по гидрологии, метеорологии, астрономии с приложением карт разных частей Южного океана, где побывала «Надежда». Если бы вы знали, Фаддей, как хочется мне засесть за бумагу!

— Вполне понимаю вас. Миру, а россиянам особенно, описание нашего вояжа окажет неоценимую пользу и пробудит любознательных.

— А вы сами можете предложить собственные наблюдения?

— Разумеется. В дополнение к официальному отчёту и картам, что вам сдал, пришлю некоторые соображения, хотя... — Фаддей неожиданно рассмеялся.

— Что «хотя»? — заинтересовался Крузенштерн.

— Быстрого коня нет нужды подстёгивать, умному человеку нет нужды подсказывать.

— Лесть вам не к лицу, — укорил Иван Фёдорович.

— А я и не собираюсь льстить, — протестующе махнул рукой Фаддей. — Главное, что я вынес из нашего вояжа, — это чрезмерная необходимость полного соединения экспедиции, если она состоит из двух кораблей. А то получалось, кто в лес, кто по дрова.

— Тут моей вины нет.

— Вас никто не винит. Но если бы отсутствовала резановская миссия, корабли должны были постоянно держаться вместе.

Крузенштерн задумчиво повертел бокал с пуншем, со вздохом признался:

— Может, я и ошибаюсь, но Лисянскому лучше бы участвовать или главенствовать в другой экспедиции, а мне следовало подыскать бы другого на «Неву» капитана.

— Вы не ошибаетесь. Юрий Фёдорович для экспедиции много сделал, однако немало и тревог излишних нанёс. Характеры у вас разные, оттого и не было согласия.

— Ну а вы теперь что думаете делать? — спросил Крузенштерн, чтобы переменить разговор. Очевидно, ему неприятно было вспоминать прошлые трения.

— В отпуск съезжу к знакомым на Эзель, а потом... куда пошлют, — ответил Фаддей, не упомянув имени Айры, к которой всей душой стремился.

— А не поехать ли нам вместе? Доберёмся до Ревеля, оттуда вам проще попасть на остров, — предложил Иван Фёдорович, но без воодушевления, скорее из вежливости.

— Нет. Хочется побыть одному, — простодушно признался Беллинсгаузен.

После трёхлетнего совместного проживания ему и впрямь мечталось отдалиться от всех соплавателей, какие бы чувства ни питал он к ним. Осознание дружбы придёт потом, уже в воспоминаниях. Пока же душа требовала отдыха в одиночестве и покое.

Крузенштерн не стал настаивать, понял состояние лейтенанта. Поднимаясь, всё же проговорил:

— Если случится оказия, благоволите меня навестить. Вас я всегда буду рад принять...

Распрощались на Вознесенском проспекте против Александровского рынка. Капитан нанял извозчика, чтобы успеть к завтрашнему отъезду собрать вещи. Беллинсгаузен остался один. Закатное солнце отражалось лишь в окнах верхних этажей. Не зная зачем, он повернул к центру. Ноги сами понесли его к Большой Садовой, оттуда по липовой аллее к месту, где давно хотел побывать.

В вечернем сумеречье страшным и неприветливым показался ему Михайловский замок. Его закладывали в феврале 1797 года, за два месяца до того, как гардемарину Беллинсгаузену присвоили звание мичмана. Строил дворец итальянец Бренн на месте пришедшего в ветхость «летнего дворца» императоров и императриц, начиная с Анны Леопольдовны и кончая Елизаветой Петровной. Павел I повелел «делать спешно», не указав сроков, а раз так, то работы закипели с изумительной скоростью и муравьиной суетою. В день на площадках было занято по шести тысяч каменщиков, плотников, отделочников, землекопов и прочих строительных мастеровых. Не хватало кирпичей, брали взаймы у тех, кто обзаводился новым жильём неподалёку, не было мрамора — отнимали от возводившегося в ту пору Исаакиевского собора.

Сказывали, будто однажды часовому караула у «летнего дворца» явился в сиянии юноша и сказал, что он, архангел Михаил, желает на этом месте видеть храм во имя архистратига Михаила. Часовой, понятно, доложил о происшествии начальству. Когда же весть дошла до императора, тот ответил, что ему известна воля архистратига — повелителя всех небесных сил, потому он и приказывает строить церковь в честь Михаила-Архангела и Михайловский дворец.

Строение получилось похожим на средневековую крепость. Со всех сторон его окружили обложенными камнем канавами, на земляных валах расставили пушки, примыкавший к дворцу сад обнесли каменной стеною в два с лишним метра высотой. А вот не уберегли Павла Петровича все эти укрепления от насильственной смерти. Убили те же, кого он пригрел, дал самые высшие должности. Впрочем, убийцами можно посчитать не только самих исполнителей, но и тех, кому не по душе пришлись слишком суровые порядки в управлении. Но вот загадка: Пётр I не менее жестоко рушил традиции, сложившийся веками уклад, пролил немало кровушки, поднял Россию на дыбы. Однако, если не считать Стрелецкого бунта, спровоцированного Софьей, из приближённых только сын Алексей пошёл супротив отца, другие же готовы были за царём в огонь и воду. Почему? На этот вопрос Фаддей не мог найти ответа.

С императором Павлом он виделся несколько раз, при выпуске даже удостоился внимания, и проникся к нему прямо-таки божественным поклонением. Павел дал ему новое имя, он же потребовал служения, какого желал сам Фаддей. Иначе жизнь лишилась бы смысла. Александр Павлович, которого Беллинсгаузен видел при отплытии и разговаривал на приёме, данном по окончании плавания, мало походил на отца не столь внешне, сколь внутренне. Он старался всем нравиться. Отец бывал искренен во всём — в гневе, радости, любви, одержимости. Сын же, чувствовалось, больше играл роль очарователя, на самом же деле был скрытен и недобр.

Проницательный Наполеон, превосходно разбирающийся в людях, дал Александру I наиболее точную характеристику уже перед смертью на острове Святой Елены: «Царь умён, изящен, образован, он легко может очаровать, но этого не надо опасаться; он не искренен; это настоящий византиец времён упадка империи. У него, конечно, есть подлинные или наигранные убеждения, однако, в конце концов, это только оттенки, данные ему воспитанием и наставником. Поверят ли мне, если я скажу, что мы с ним обсуждали в Тильзите? Он доказывал мне, что наследование является злом для верховной власти, и я вынужден был потратить целый час и призвать на помощь всё моё красноречие и логику, дабы доказать ему, что подобное наследование есть покой и счастье народов. Вполне возможно, что он меня дурачил, ибо он тонок, лжив, ловок; он может далеко пойти. Если я умру здесь, он станет моим настоящим наследником в Европе. Только я мог его остановить, когда он появлялся во главе своих татарских полчищ...»

«А ведь мне придётся служить и этому царю», — подумал Фаддей устало.

Он ушёл от Михайловского замка, когда совсем стемнело и фонарщики стали зажигать масляные фонари. Утром он собрался пойти на почтовую станцию, чтобы выправить подорожную до ближайшего к Эзелю порта Виртсу, а дальше морем добраться до Аренсбурга и оттуда до Лахетагузе и Кихельконне, где жила Айра.

6

Семейство Юри Рангопля — Эме, Аго с женой Уусталь, даже девятилетний Олев, наслышанный о знаменитом «дяде», — успело приготовиться к приезду Фаддея. Знали они о великом плавании из «Санкт-Петербургских ведомостей» и от моряков, с которыми встречались в Аренсбурге и Ревеле, куда иногда приезжали по делам. Они выходили на дорогу, проложенную по побережью острова, при каждом звоне колокольчиков со стороны Аренсбурга. Им казалось, что Фаддей непременно должен появиться оттуда.

Но он приехал совершенно неожиданно не сушей, а морем. Командир Виртсу — отставной капитан-лейтенант, едва увидев подорожные бумаги Беллинсгаузена, тут же распорядился снарядить единственный в его распоряжении бот и доставить знатного пассажира прямо к Лахетагузе. «Вот оно, бремя славы», — подумал Фаддей с удивлением и приятностью. Уж никак не представлял он, что весть о кругосветном вояже докатится до маленького городка в Эстляндии и найдёт благодарственный отклик в душе старого моряка.

С берега приближавшийся бот первым увидел шустрый мальчишка Олев. Обычно такие суда редко появлялись возле Лахетагузе. Юри, Эме и Аго выскочили из дома и со взгорка стали наблюдать, как бот, не убоявшись двух каменистых гряд, прошёл по глубокому фарватеру, матросы опустили мачту вместе с парусом и выбросили якорь возле самой кромки мелководья. Юри и Аго поняли: ботом управлял кто-то из знающих здешние места людей. Таковым мог быть только поручик Абнер, аренсбургский таможенный цербер, который до сих пор продолжал служить и возвысился до майорского чина. Однако теперь опасаться Абнера не было нужды. Рангопли давно забросили опасный контрабандный промысел и после царского указа 1803 года «О вольных хлебопашцах» перешли в это сословие, как и многие жители на Эзеле. Однако основной доход они получали не от пахотной земли, а от скота и рыбной ловли. Одних свиней они держали больше сотни, да стадо коров с бычками, лошадей — рабочих и выездных. К старой пойеме прибавили ещё пять малых сейнеров. На них плавали замляки и часть улова сдавали Юри. У него же эту рыбу перерабатывали — вялили, коптили, солили. Отходы вперемешку с отрубями шли на корм свиньям и скоту. Юри с сыном Аго уважали как расчётливых, работящих хозяев и справедливых людей. Вот почему прибытие Абнера, если это был он, нисколько не встревожило семейство.

Из-за бота вывернулась шлюпка. В ней сидело четверо гребцов, рулевой на корме. На нос поднялся какой-то офицер в фуражке с высокой тульёй, недавно принятой на флоте. Когда матросы подхватили большой кожаный баул, а впереди них пошёл офицер со знакомым сундучком в руке, Зме схватилась за сердце и прошептала:

— Господи, это же наш Фабианчик!..

Она никак не могла смириться с другим именем и звала его по-старому. Она кинулась навстречу, за ней побежали Аго, Уусталь и Олев. Юри остался на взгорке. Он не привык на людях выказывать чувства. Он доказывал делом. С раздумьями о Фабиане он и Айру не забывал.

Чтобы не чувствовала она своей зависимости и оставалась свободной, он отдал под её попечительство ферму в соседней деревне Кихельконне, где разводился молодняк. Айра, как истинная эстонка, любила работу и хозяйство. Чистопородное потомство она продавала с немалой выгодой. Добрая молва о ней шла по всему острову. Находились охотники до богатой и красивой вдовы, но Айра всех отвергала. Только Рангопли знали о причине.

Пока в его мозгу ворочались мысли о Фаддее и Айре, Эме уже неистово осыпала гостя поцелуями, Аго ласково дубасил друга своими кулачищами, а пострелёнок Олев крутился волчком, ожидая, когда же «дядя» удостоит его своим вниманием. Матросы донесли багаж до дома, деликатно отказались от чарки и вернулись на бот, который тут же отчалил.

Наконец очередь дошла и до Юри. Фаддей поклонился ему в пояс, растроганно прижался к груди приёмного отца. Олев взглянул на деда, застыл от изумления. Он никогда не видел, как Юри плакал, по худым, морщинистым щекам, похожим на кору дуба, текли слёзы.

К вечеру затопили баню. Она не остыла ещё со вчерашнего субботнего дня. Аго оторвал сына от диковинных игрушек, привезённых Фаддеем, позвал на двор:

— Скачи в Кихельконне, скажи тете Айре — Фаддей приехал.

Мальчишка радостно кивнул, вывел из стойла любимого Дагмара, перекинул через спину мягкую овчину — и был таков.

Бани на Эзеле топились не по-чёрному, как в России, а делались с трубой, пол, широкие лавки и потолок устилали берёзовыми ветками, запаривали для здорового духа можжевельник, в котле, обложенном раскалёнными камнями, был кипяток, в другой бочке — тёплая вода, в третьей холодная. На подоконнике горела лампадка, её пришлось зажечь, поскольку уже стемнело, а Фаддей всё хлестал и хлестал себя веником, обливался ледяной водой, снова наддавал пару, наслаждаясь необъяснимым чудом обновления. Он удивился, что Аго не пошёл с ним, как бывало раньше.

Меньше летом, больше зимой баня доставляла им, ребятишкам, массу восторгов. Они выскакивали из пекла, барахтались в снегу или в море, скакали по сугробам и кидались в жар. Камни трещали от гнева, казалось, неистовствовали от ковша воды, окутывались обжигающим паром, который взмётывался вверх, отбрасывался потолком к полу, заполняя пространство белой горячей мглою. Они бы бесились хоть до утра, но Эме, посчитав, что ребятишки натешились вволю, сгоняла их с полок, кидала им хрустящие простыни, и они чертенятами неслись в дом, где разомлевший Юри допивал второй самовар. Мамка подавала им остывающие кружки, чтоб не обожглись сдуру, и пододвигала плошки с вареньем из брусники, земляники, смородины, клюквы, морошки — всего, что росло в лесах и на лугах Эзеля и варилось на мёду летнего сбора. Завтра их ожидало воскресенье, Копли Рейнвальд правил мессу со взрослой паствой и ученье в этот день отменял — можно было спать без побудки, делать всё, что взбредёт в голову.

Уплыв в воспоминания, Фаддей не заметил, как кто-то торопливо разделся в предбаннике, вошёл внутрь, прихлопнув плотно дверь.

— Фаддеюшка!

Он плеснул в глаза холодной водой. В туманном, розоватом от светильника мареве, точно во сне, увидел беломраморную Айру. Он кинулся к ней, опрокинул шайку, почувствовал тугое тело, шелковистый живот, крутые, выпуклые груди. В трепетно-жгучем поцелуе сомкнулись их губы. Жизнь, целую жизнь с грустью, отчаянием, сладостью он мечтал об этом мгновении, грезил всегда, везде — в моросливых набережных Кронштадта, ночном бдении вахт, неоглядных морях, горячих тропиках и студёных сопках. При виде доступных женщин, которых не хотел, как бы ни играла молодая кровь, он помнил об Айре. И теперь она — красивая, чистая, единственная, презрев трусливые предрассудки, трепетала в страстных объятиях любимого человека. Мужчины помнят трёх женщин: первую, последнюю и одну. Кем станет для Фаддея Айра? Кем станет для Айры Фаддей? Но они не думали об этом. Они полагались на судьбу и Божью волю, которая оставалась, как бы то ни было, на стороне любящих.

...Далеко за полночь, когда даже неугомонного Олева сморил сон и ушли на свою половину Аго и Уусталь, Юри отодвинул кружку с крепким эзельским пивом и встал.

— Сын мой, — с какой-то неловкой торжественностью обратился он к Фаддею, — теперь ты знаешь, как хорошо бывает после долгого отсутствия вернуться в родные места, к родным людям.

Потому мы сделали для тебя дом. Может быть, когда-нибудь тебе станет тяжело нести морскую службу или ещё какая другая нужда заставит вернуться на сушу, знай — здесь, в Лахетагузе, у тебя есть приют.

Он зажёг фонарь и через огород повёл Фаддея и Айру к недалёкому лесу. Эме несла кошку. По старому обычаю кошка первой Должна войти в жилище, прогнать злые силы, установить домашний порядок и чистоту. Взошли на крыльцо, Юри бесшумно распахнул двери. Миновали просторные сени, открыли другую дверь. Эме опустила кошку на пол, некоторое время та постояла, прислушиваясь и принюхиваясь, и смело вбежала в комнаты. Даже при слабом свете фонаря было видно, с каким усердием Юри и Аго, Эме с невесткой обставляли дом мебелью, украшали ковровыми дорожками. Когда же засветили свечи, Фаддей увидел на столах, подоконниках, у резной деревянной кровати букеты полевых цветов. Видно, ещё днём Эме и Уусталь побывали здесь, делая последнюю приборку. И никто из Рангоплей ни словом не обмолвился о доме для Фаддея. Юри поступил точно так же, как в своё время с сундучком перед отъездом Фаддея на первую службу.

Место на берегу залива у леса он выбрал давно. Первый, хозяйственный этаж в три комнаты он выложил из дикого камня, а второй — кабинет и спальню — сделал из сосновых брёвен, крышу покрыл черепицей, заказав её у славных ревельских мастеров. Он думал, что когда-нибудь Фаддей закончит свои плавания, обзаведётся семьёй и поселится в тишине доживать свой век. Он сам и его семейство сделали всё с такой любовью и аккуратностью, что приходи и живи, ни о чём не заботясь.

В столовой был накрыт стол, но уже с заморским вином и городскими сластями. Эме вынесла иконку и передала мужу. То ли от хмеля, то ли от проснувшейся вдруг пиратской удали на суровом костистом лице Юри засияла дерзкая улыбка:

— Вместо патера благословляю вас... Не мы выбираем судьбу. Любите, сколько будет любиться.

И осенил Фаддея и Айру иконой.

За годы одиночества Айра привыкла сама решать все дела. Родители её умерли, и она полностью отдалась работе на ферме в Кихельконне. Иногда вспоминала Фаддея, тогда сладко щемило сердце. О нём до Рангоплей доходило мало вестей, но она ловила даже самую малость. Её не останавливали ни разница в возрасте, ни невозможность жить, как другие. Она просто хотела видеть его. А увидев, что её независимость ничто в сравнении с любовью к Фаддею, она беззаветно пожертвовала гордостью, не рассчитывая на ответную любовь. Но оказалось, что и он любит её, и она с сумасшедшей радостью подчинилась этому захватившему их чувству. Она готовила еду, которую любил он, делала то, что ему нравилось, старалась жить его жизнью, лишь бы доставить удовольствие ему.

Теперь они вместе жали рожь и убирали овощи, ездили верхом к телятнику, в леса и по округе, ходили в море иногда вместе с Рангоплями, чаще одни, ей по душе были и дождь, жара, холод, море, цветы. С удивлением она заметила, что Фаддей не переносит дождя и холода. Невдомёк ей было — сказывались отроческие кадетские годы в Кронштадте, когда каморы Морского корпуса в Итальянском дворце промерзали зимой до изморози на стенах и кадеты лязгали зубами, кутались в льняные канифасные сюртучишки, а от дождей в воздухе повисала удушливая сырость. Когда она поняла это, то постаралась устранить неудобства: укрывала плащом от дождя, а перед ночными заморозками протапливала печи. Не понравились Фаддею разные безделицы — статуэтки, расписные тарелки на стенах, ларцы и шкатулки, что, по мнению Рангоплей, создавало комфорт, и потихоньку все эти вещицы перекочевали в чулан, осталось лишь то, что служило, что надобилось в быту.

Смешно ей было видеть, как сильный, здоровый мужик неловко управлялся с вилами, но тут же догадывалась: даже пустячное дело требовало сноровки, которая прививалась с детства, а сирота никогда не возился с коровами, покосом и сеном, где ж тут научиться в одночасье.

Бывало, на лов рыбы уходили все мужчины, включая малолетку Олева, тогда Айра седлала коня и неслась на ферму в Кихельконне, быстро поправляла запущенное без неё хозяйство, давала нагоняй нерадивым работникам и начинала томиться в ожидании. Дни шли за днями, пойема Рангоплей ходила по Балтике с места на место, Олев следил за чайками — первыми разведчиками сельдяных косяков, Аго исподволь пытался склонить Фаддея к мысли бросить службу, поселиться в Лахетагузе, однако тот отмалчивался. Как ни хорошо было с Айрой, но влекло нечто другое, не осознанное ещё, не сравнимое с узким, хотя и счастливым мирком.

Когда пойема возвращалась с уловом, у Айры были готовы стол и пиво. С радостной улыбкой она принимала гостей и спешила на помощь Эме и Уусталь управляться в разделкой рыбы. К ночи она возвращалась утомлённая, почти без сил, но при виде Фаддея усталость пропадала. Благодарная сызмальства, безотчётно добрая и чуткая, она улавливала малейшее беспокойство Фаддея, старалась не тревожить его, оказываться рядом, когда он хотел этого, и исчезать, если ему хотелось побыть одному.

Беда тянется долго, а счастье проносится, как падающая звезда. Ясным солнечным днём у Лахетагузе появился знакомый канонерский бот из Виртсу. Он привёз пакет с печатями и надписью: «Капитан-лейтенанту Беллинсгаузену. Вручить лично и срочно». Окаменела Айра, встревожились Рангопли, у Фаддея дрогнули пальцы, разрывавшие плотную бумагу. Глаза пробежали по строчкам приказа: явиться незамедлительно к командиру фрегата «Тихвинская Богородица» капитану I ранга Силину. Подписал Пётр Иванович Ханыков, но уже не как начальник Кронштадского порта, а как командующий эскадрой. Это означало, что флот готовился к военным действиям, — только где и с кем?

Собирались торопливо и бестолково. Всё валилось из рук. Айра, осунувшись и сразу постарев на несколько лет, никак не могла взять в толк, что любимый уезжает — надолго, быть может, навсегда. Она собиралась идти по дороге, которой на самом деле и не существовало. Всё был сон — неповторимый, божественный, но сон. Теперь наступало пробуждение. Она не хотела возвращаться к яви, лучше лечь к его ногам и не отпускать или поехать с ним, стать рабыней. Только примет ли её Фаддей в этом качестве? Нет, не примет. Он любил её такой, какой она была. Да и она не привыкла жить, сидя на чужих коленях. Но когда он уже занёс ногу, чтобы вступить в шлюпку, она упала к его стопам и зарыдала как по умершему.

7

Долгожители Пруссии, Польши, Прибалтики не помнили зимы более слякотной, уродливо-капризной, бессолнечной, чем зима 1806—1807 года. Лили дожди, сыпал мокрый снег, дули сырые ветры, с похолоданием зашумели метели. В грязи и сугробах увязли экипажи, пушечные лафеты, солдатские сапоги. В эту зиму, как и в прошлую, Бонапарт со своими верными маршалами бил поодиночке участников союзной коалиции[21]. При Йене и Ауэрштедте он разгромил пруссаков и занял Берлин. Отсюда двинулся навстречу корпусу Леонтия Леонтьевича Беннигсена, нанёс удар у Пултуска, затем выиграл битву под Эйлау, в которой погибли 26 тысяч русских солдат. «Чёрт знает, какие тучи ядер пролетали, гудели, сыпались, прыгали вокруг меня, рыли во всех направлениях сомкнутые громады войск наших и какие тучи гранат лопались над головою моею и под ногами моими!» — вспоминал участник этого сражения Денис Давыдов.

Наполеон хотел вынудить императора Александра смириться с волей Франции. «Я считаю, что альянс с Россией был бы очень выгодным, если бы она не была столь своенравной и если бы молено было хоть в чём-то положиться на этот двор», — писал он Талейрану.

Летом, точнее 14 июня 1807 года, Наполеон окончательно добил Беннигсена в битве под Фридландом, занял последнюю прусскую крепость Кёнигсберг. Александру I ничего не осталось, как пойти на переговоры. Находясь в Мемеле у прусского короля, Александр I послал начальника одной из дивизий князя Лобанова-Ростовского к императору французов с наказом: «Скажите Наполеону, что союз между Францией и Россией был предметом моих желаний и что я уверен, что он один может обеспечить счастие и спокойствие на земле. Совершенно новая система должна заменить существовавшую доселе, и я льщу себя надеждой, что мы быстро поладим с императором Наполеоном, так как будем договариваться без посредников. Прочный мир может быть заключён между нами в несколько дней!..»

Бонапарт любезно принял Лобанова, оставил обедать, а потом, указав на реку Вислу на карте, сказал: «Вот раздел между нашими двумя империями. Ваш повелитель должен властвовать с одной стороны, я с другой». Он послал своих сапёров на реку Неман, которые построили два плавучих павильона, похожих на купальни. Один большой, другой поменьше. На большем, со стороны, обращённой к правому берегу, означили зелёную литеру «А», а на том, что глядел в сторону левобережья, — литеру «N».

Утром 25 июня 1807 года царь Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм в сопровождении нескольких генералов и адъютантов выехали из городка Тильзита. У одинокой мызы король со штабом спешились и стали ждать возвращения своего союзника. Александр со свитой двинулся дальше к Неману, разделявшему тогда Россию и Пруссию. Высокий, стройный Александр в парадном мундире Преображенского полка, в шляпе с большим плюмажем, тесных лосинах, начищенных ботфортах вместе с братом Константином, генералом Беннигсеном, министром иностранных дел бароном Будбергом и двумя генерал-адъютантами подошёл к небольшой барке с французскими гребцами, увидел широкий плот посреди реки. Он, наследственный монарх, государь по крови, повелитель милостью Божьей, перед встречей с императором французов — узурпатором и выскочкой — старался казаться спокойным, не выказывал уязвлённого самолюбия.

До русского берега донёсся гул: это французские солдаты Старой гвардии приветствовали своего кумира. Наполеон скакал впереди разряженной свиты. Александр и приближённые расселись по местам, гребцы взмахнули вёслами. Обе барки причалили почти одновременно, но нескольких секунд хватило Наполеону, чтобы пересечь плот и подать руку Александру, помогая ему сойти с барки. Обнявшись, они вошли в малый павильон. Свитские остались на плоту — русские и французы, — знакомясь и разговаривая между собою.

Через два часа беседы с глазу на глаз императоры вышли, весьма довольные друг другом. Царь сел в свою лодку, на берегу ему подвели коня, и он поскакал к поджидавшему его на мызе прусскому королю.

Вместе с другими русскими генералами в свите Александра находился атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов. Во время первой встречи, когда царь представлял их, Наполеон только бросил на него быстрый взгляд и стремительно прошёл мимо, не сказав ни единого слова приветствия.

— Не знаю, отчего я таким страшным показался императору, вроде ничем не разнюсь от других людей, — притворно недоумевал атаман, хотя знал, что его донцы доставляли немало хлопот французам.

В другой раз на генеральном смотре русских войск в присутствии обоих императоров и короля прусского Платов прямо-таки не сводил взгляда с французского монарха. Это заметил один из наполеоновских маршалов. Подъехав к Матвею Ивановичу с переводчиком, он спросил:

— Конечно, атаману нравится великий Бонапарт, раз он так пристально смотрит на него?

— Я смотрю на его лошадь. Весьма хочу отгадать, какой она породы: персидской, арабской, а может, египетской или какой другой нации, — ответил прямодушный Платов.

Нескольких русских генералов Наполеон решил наградить орденом Почётного легиона, отказался только Платов:

— За что ему меня награждать? Я ему не служил и служить не буду...

За джигитовку и умение мастерски стрелять из лука изумлённый Наполеон всё же подарил ему табакерку, осыпанную дорогими камнями, и с собственным портретом. Донскому атаману она пришлась по душе. Когда в апреле 1814 года Наполеон отрёкся от престола, Платов заменил на табакерке изображение императора на «приличный антик» и носил этот подарок до самой смерти.

Одиннадцать дней шли переговоры. За блеском парадов и обедов, пьянящей мишурой балов, обменами тостами и орденами скрывалась главная цель — присоединение России к континентальной блокаде, направленной на удушение Англии. Это было выгодно Наполеону, но никак не русским купцам и помещикам, которые до этого активно торговали с Англией, пополняя казну государства. Русские не могли примириться с мыслью, что опаснейший враг, погубивший десятки тысяч солдат, вдруг стал союзником. В Петербурге Наполеона давно считали антихристом, а Беннигсена, возглавлявшего «мирную партию», воспринимали как предателя. Тильзит вызвал глубокое возмущение в русском обществе. Это понимали и далёкие от высших сфер люди. За них высказался тот же Денис Давыдов, служивший в ту пору в лейб-гвардии: «Общество французов нам ни к чему не служило, ни один из нас не искал не только дружбы, но даже знакомств ни с одним из них, невзирая на их старания, вследствие тайного приказа Наполеона привлекать нас всякого рода приветствиями и вежливостью. За приветливость и вежливость мы платили приветствиями и вежливостью — и всё тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть».

А далеко на юге, в Дарданеллах и Эгейском море, била турок русская эскадра Дмитрия Николаевича Сенявина. За несколько дней до Тильзита она настигла неприятельский флот около полуострова Афон. Неспокойно было на сердце у моряков — как бы турки не ушли. Но турки приняли бой. Они открыли огонь с дальней дистанции, что было признаком вялости духа. Русские же, не отвечая, приближались с великим терпением. Они не показывали, что у них артиллерия хуже: то был признак бодрости духа — драться вблизи! По свидетельству мичмана Захара Панафидина, впоследствии известного кругосветного морехода, «стремительная атака наша была ужасна». В азартной сумятице сражения, гудевшего, как таёжный пожар, как-то позабылся наказ адмирала: срезать огнём мачты и паруса, тем самым «обезноживая» противника. Даже многоопытный адмирал Алексей Самуилович Грейг, изголодавшийся по настоящей баталии, бросался то на одного, то на другого неприятеля, не довершая погибели каждого.

Убегая, турки бросили отставший линейный корабль «Седель-Бахри» («Оплот моря»). Его догнав брат Петра Михайловича Рожнова Андрей Рожнов на корабле «Селафаил». Уже опустилась ночь, горели звёзды, светила луна.

— Аман, аман! — завопили турки, прося пощады.

На «Седель-Бахри» держал свой флаг адмирал Бекир-бей. Но там же были и русские. Их, почти нагих, приковали тяжёлыми цепями к пушкам и принудили палить по своим соотечественникам. Янычары с плетьми следили за их действиями. Это были несчастные с погибшего у албанских берегов корвета «Флора».

Командовал судном Всеволод Кологрив. В январе 1807 года «Флору» настигла страшная гроза. Молния сшибла обе мачты, сильный шквал бросил корабль на камни. Люди спаслись на берегу, но не избежали плена. Албанцы, находясь под властью турок, разорвали союз с Россией, решили доставить русских матросов в Стамбул. С офицеров сорвали золотое шитьё, у моряков срезали металлические пуговицы, как срезают с арестантов. Оборванных, голодных, измождённых людей гнали по горным тропам, били палками отставших. Одного хворого матроса товарищи несли на руках, пока стражник, заявив, что из-за него пленные ползут еле-еле, не отрубил несчастному голову. В середине марта подошли к Константинополю, где цвели абрикосовые и гранатовые сады, на виноградниках работали крестьяне. Вот что рассказывал офицер «Флоры» Николай Клемент:

«Наконец привели нас к верховному визирю во двор, посреди которого сидело человек пятьдесят пленных сербов в кандалах; они находились тут уже около трёх суток. Мы были свидетелями, как совершался над ними приговор и как всем им по очереди рубили головы. Между тем как сие происходило, начали нас обыскивать и почти оборвали до рубашки. Мы не видели верховного визиря, оттого ли, что тут было множество народа или что мы не смели поднять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посол генерал Себастиани, бывший свидетелем нашего унижения. Вдруг кто-то (надобно думать, сам визирь) махнул платком, и нас повели в прежнем порядке через город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что кругом нас происходило, и тогда только опамятовались, когда очутились на берегу Константинопольского залива. Нас посадили на большие перевозные суда и повезли неизвестно куда; мы же полагали, что везут на противоположный берег Азии, в город Скутари, дабы оттуда отправить в провинции и всех, как невольников, продать. Но переезд наш, сверх нашего чаяния, продолжается недолго. Мы увидели себя в части города, называемой Галата, где находится их адмиралтейство... По выходе на берег провели нас через трое железных ворот на обширный двор, посреди коего выстроен огромный каменный дом с слуховыми только окошками, в нём содержатся их преступники, скованные попарно. Звук цепей прежде всего поразил наш слух и уведомил о нашей участи».

Моряки «Флоры» изведали каторгу в стамбульском «мёртвом доме» сполна. Из числа пленных отобрали канониров и приковали к пушкам корабля «Седель-Бахри». Их-то и вызволил из неволи Андрей Рожнов[22].

Вопреки Наполеону, утверждавшему, что руководство армией требует вдохновения, а руководство флотом — лишь ремесленных навыков, один из русских флотских летописцев доказывал обратное: «Управлять флотом гораздо важнее, величественнее, чем армией, ибо здесь повелеваешь в одно время не только людьми, но бесчувственными громадами, грозными стихиями. Мне кажется, плавание флота, раздирающего хребет моря, должно поразить душу более сильнее, чем всякое движение стройного войска».

Любопытна деталь, показывающая коварство Наполеона во время переговоров в Тильзите. На параде он получил донесение от посла Себастиани. Тот писал о вспыхнувшем в Турции восстании и отречении султана Селима от престола. Наполеон сказал находившемуся рядом русскому императору, что падение Селима освобождает его от всех обязательств по отношению к Турции, которую он поддерживал до сих пор, теперь совесть его спокойна, он получил возможность осуществить великие планы, которые задумывал сам и к которым обязывала его дружба с Александром.

Вскоре после подписания Тильзитского договора он заявил Талейрану, что его надежда на Турцию шатается и начинает рушиться. Тут же он поручил командующему Далматской армией Мармону изучить вопрос, что могут дать восточные провинции турок для европейской державы, которая бы ими завладела, и составить записку о средствах, необходимых для завоевания этой области. Секретарь напомнил Наполеону, что Россия тоже хочет овладеть ею. Наполеон воскликнул: «Отдать Константинополь России? Никогда! Ведь это мировая империя!»

Позднее в своих «Мемуарах» Талейран писал: «Инструкции, полученные мною, указывали, что я не должен был допустить внесения в договор ничего, что касалось бы раздела Оттоманской империи и даже будущей судьбы Валахской и Молдавской провинций, я точно их выполнил. Таким образом, Наполеон сохранил свободу, в то время как императора Александра он оплёл всевозможными обещаниями».

Но и царь оказался не таким наивным, как поначалу подумалось Бонапарту. Непривычный к недоумениям, Наполеон послал наблюдать за Александром Рене Савари. Ранее посол служил в тайной полиции, а перед своим назначением в Россию получил чин бригадного генерала. Савари обладал чувством природного сыщика, однако в Петербург он попал, как в карантин. Русские, переживая позор Тильзита, сторонились его. Высший свет повернулся к нему спиной. На тридцать визитов, нанесённых им русским сановникам, ему ответили двумя. А один гвардейский офицер дал денег лихачу-извозчику, чтобы тот зацепил и опрокинул карету «проклятого француза». Савари, по собственным словам, всюду наталкивался на молчание, граничащее с оцепенением. Это была ненависть, но не к Франции, а к императору французов. С той неприязнью встретили русские и графа Коленкура, сменившего Савари. Война с Наполеоном закончилась на полях сражений, но продолжалась в русских умах. Да и царь, с одной стороны, восхищался военным гением Наполеона, его способностями и умением работать, с другой — таил в душе досаду за свои поражения. Он произносил комплименты, но не вкладывал в них искренности. В нём уживались восхищение и злая обида. Он был побеждён и хотел выиграть время, чтобы восстановить Военные силы и в конце концов нанести противнику поражение.

8

Добравшись до Кронштадта, Фаддей нашёл стоявший на рейде фрегат «Тихвинская Богородица», нанял лодку и скоро предстал перед капитаном Силиным. Новый начальник оказался человеком крупным, тучным, с хитрыми глазами и ртом бантиком, как у пескаря. Узнав, что Фаддей явился прямо с дороги, Артемий Дмитриевич всплеснул руками:

— Да пошто спешили, будто на пожар?!

— Привык исполнять приказ точно и в срок.

— Это Ханыков, как всегда, порет горячку... Ну, раз уж прибыли на корабль, то велите вахтенным парную нагреть, а к вечеру милости прошу ко мне на чай.

— Благодарю, ваше высокоблагородие.

— В приватной беседе зовите по имени-отчеству. Не люблю, знаете ли, чтоб лбом колотились.

— Спасибо, Артемий Дмитриевич, — улыбнулся Фаддей, поняв, что Силин — дядька добрый, по годам ровесник командующему эскадрой, возможно, однокашник, хотя и отстал в чине.

Под парную на фрегате была приспособлена просторная каюта в трюме на корме, обитая чисто выструганными осиновыми досками. Матрос окатил трёхъярусные полки кипятком из шайки, внёс две жаровни с углями. Скоро в парной стало жарко, как в настоящей деревенской бане. В густой завесе пара появился ещё кто-то. Матрос в кожаном переднике запарил два берёзовых веника, прокалил их над угольями и начал поочерёдно хлестать и Фаддея, и того, кто уместился на самом верху. По довольным вскрикам и оханью Фаддей узнал Силина.

— Это вы, Артемий Дмитриевич? — крикнул он снизу.

— Не утерпел, хотя вчерась парился.

— Хорошо, вижу, устроились, — похвалил капитана Фаддей.

— То ли ещё увидите, — пообещал Силин загадочно.

Матрос несколько раз менял жаровни, Фаддей и Силин выскакивали в предбанник, окатывались холодной водой и снова ныряли в раскалённое нутро парилки. Фаддей заметил, что капитан вовсе не оброс жиром — за тучность он принял необычно развитую мускулатуру, как у циркового борца-тяжеловеса. Хотя Силину было за пятьдесят, на теле не виднелось ни одной дряблой морщинки, ни единого изъяна, появившегося к старости. Видно, за собственным здоровьем капитан следил так же ревностно, как и за кораблём, на котором с первого неё взгляда чувствовался порядок.

Когда разомлевшие, закутанные в простыни, они пили ядрёный квас с хреном, Силин сообщил, что, кроме вахты, вся команда сейчас на берегу, соберётся к вечерней поверке, а пока он хотел бы покороче, не оглядываясь на служебные бумаги и отзывы начальства, познакомиться со своим старшим помощником. Беллинсгаузен рассказал о службе. У него получалось, будто всё катилось само собой, исполнял обязанности по уставу, от грехов вроде Бог миловал, геройских поступков не совершал, в сражениях больших не участвовал, даже не знает, как поведёт себя в настоящем бою.

— И то ладно, — подытожил Артемий Дмитриевич. — Нынче, видать, от англичан придётся прикрываться и на шведа идти. А они неприятели упрямые, стойкие, умеющие и хорошо вооружённые. Дай-то Господь их одолеть.

Разумеется, флотские, как, впрочем, и сухопутные рядовые служаки, мало знали о большой политике. У них она проявилась в частностях. Общая же картина была недоступна простым смертным.

Помимо того, что по Тильзитскому договору союзная России Пруссия теряла половину территории и населения, Данциг объявлялся вольным городом, Ионические острова в Средиземноморье попадали под суверенитет Франции, а оттуда отзывалась успешно действовавшая в Архипелаге сенявинская эскадра. Её судьба складывалась трагически. Генерал Назимов, командовавший сухопутными войсками в Архипелаге, повёл своих солдат через австрийские владения. Тягостным было прощание с греками, албанскими легионерами, балканскими славянами, оставшимися один на один с турецкими завоевателями. Эскадра же Дмитрия Николаевича Сенявина выходила из Корфу в сентябре 1807 года. Миновав благополучно Гибралтар, она попала в Атлантику. Дули попутные ветры, и, казалось, ничто не предвещало беды. Своим чередом жила корабельщина: в семь — побудка, в девять — барабан к молитве, отдавая Богу — Богово, Нептуну — Нептуново. До обеда господам офицерам полагалась водочка и лёгкая закуска, нижним чинам подавали чарку в обед, в пять тридцать пополудни баловались чайком, в кают-компаниях поплясывал каминный огонь, два часа спустя ужинали и укладывались спать. Сменялись вахты, судовые работы продолжались по десять — четырнадцать часов. Шутили: первые шестьдесят лет тяжело, после обвыкнешь...

Но в Бискайском заливе на эскадру напал шторм. Волны ломили стеной. Не ошиблись древние, прозвав Атлантику морем Тьмы. Люди костенели от ледяного ветра, корабли заливались забортной водой, рушились мачты, заклинивало рули. Ни горячей пищи, ни сухой одежды, ни отдыха. За сражение с бурей не жаловали орденами, здесь оставалась одна награда — жизнь.

Обессиленную, искалеченную эскадру задержали в Портсмуте, окружив боевыми кораблями и не позволив следовать дальше[23].

В секретных статьях договора Александр и Наполеон обязывались совместно вести войну против любой державы, прежде всего Великобритании, а Швеция, Дания и Португалия немедленно должны были закрыть свои порты для английских кораблей. После Тильзита Александр I по велению Наполеона удалил из флота людей с английскими фамилиями. Тет и Кроун, Бейли с Грейгом, имевшие прочную боевую репутацию, очутились в опале и ссылке.

Оба императора знали, что Швеция не примкнёт к континентальной блокаде и войны Англии не объявит. Так и случилось. Более того, шведский король Густав IV поклялся скорее умереть в бою, чем заключить мир с «корсиканским узурпатором». Наполеон склонил Александра к мысли отнять у шведов Финляндию. Царь и сам был не прочь провести короткую победоносную войну, что укрепило бы его пошатнувшуюся репутацию как дипломата и полководца и отодвинуло бы границы от российской столицы.

Англичане стали ждать, когда раскачаются новые союзники. 16 августа 1807 года без объявления войны они высадились на датском берегу и обложили Копенгаген. Александр предложил Густаву вступить в союз с Россией против Англии, но шведский король в ответ отослал царю знаки ордена Андрея Первозванного. Заявив, что не может носить тот же орден, что и Бонапарат, удостоенный высшей награды Российской империи в Тильзите. Такой демарш был равносилен объявлению войны. К этому времени после ожесточённой бомбардировки с моря и суши пала датская столица. Англичане, имея шестьдесят пять кораблей и двадцать тысяч десанта, захватили почти весь флот датчан, разграбили арсеналы. Однако датчане не сдались. Они заключили союз с Францией и присоединились к континентальной блокаде.

Со дня на день ожидалось, что Россия объявит войну Англии. В это время и отозвали Фаддея Беллинсгаузена из отпуска, направив под начало капитана I ранга Силина.

Рассказав о своём житье-бытье, Фаддей спросил Артемия Дмитриевича о своём предшественнике.

— Добрый был офицер, я во всём на него полагался, — капитан опустил голову. — Только вышла незадача. Открылась чахотка. Климат у нас тяжёлый. Мрут и матросики, и наш брат — офицер. Потому я в первую голову чистоту на корабле блюду, сам матросскую пищу принимаю и вам советую.

Подумал Фаддей о кадетских летах. Они почему-то ярче помнились. Спроси, что позавчера делал — забыл, а вот те отроческие и юношеские годы держались в памяти цепко. И как учителя Ивана Васильевича Кузнецова из запоя вытягивали, и как он мстил ротному каптенармусу Корсару с Аттилой... Император Павел вставал перед глазами будто живой — с неизменной тростью, деревянной походкой, переменчивым сердцем, то жестоким, то бесконечно добрым. Сколько лет уж прошло и разных событий случилось, а Фаддей всё никак не мог примириться с дерзостью цареубийц, хотя где-то в глубоко запрятанных закоулках души понимал, что на грех они шли не себя ради, а по-своему понимая долг перед Отечеством, ограждая страну от деспотизма впавшего в сумасшествие императора. По Петербургу в списках ходило письмо одного из прямых участников убийства — артиллерийского офицера князя Льва Михайловича Яшвиля. Он написал его перед тем, как уехать в деревню, Александру I. Фаддей запомнил письмо слово в слово. Очевидно потому, что, по мнению Фаддея, Яшвиль точнее всех выразил чувства заговорщиков.

«Государь, — обращался князь к новому императору, — с той минуты, как злополучный отец ваш вступил на престол, решился я пожертвовать собою, если нужно будет для блага России, которая со времён Петра I сделалась игрушкою временщиков и, наконец, жертвой безумца. Отечество наше находится под властью самодержавной: миллионов зависит от великости ума или сердца одного... Бог правды знает, что руки наши обагрились кровью царя не из корысти: да будет же небесполезна жертва! Поймите, государь, призвание ваше, будьте на престоле человек и гражданин. Знайте, что для отчаяния всегда есть средства, и не доводите Отечество до гибели. Человек, который жертвует жизнью, вправе вам это сказать. Я теперь более велик, чем вы, потому что ничего не желаю, и, если бы нужно было для вашей славы, которая для меня так дорога только потому, что она — слава России, — я готов был бы умереть на плахе. Но это не нужно, вся вина падает на нас — вы же чисты: и не такие преступления покрывает царская порфира!

Удаляясь в свои поместья, потщусь воспользоваться кровавым уроком и пещись о благе подданных. Царь царствующих простит или покарает меня в мой смертный час, молю его, дабы жертва моя небесполезна.

Прощайте, государь. Перед государем я — спаситель Отечества: перед сыном — отцеубийца. Прощайте. Да будет благословение Всевышнего на Россию и на вас, её земного кумира, — да не постыдится она его вовеки».

Помнится, это письмо Фаддей передал своему старшему другу Петру Михайловичу Рожнову, у которого квартировал. Тот прочитал его, сложил листок вчетверо и засунул во внутренний карман сюртука, непонятно было, о чём подумал он, вслух же сказал:

— Что было, прошло. Не нам судить, а тем, кому доведётся жить лет через сто...

К закату у борта «Богородицы» появились два катера и баркас — вернулся экипаж. Перед строем вечерней поверки Силин представил старшего помощника капитана Беллинсгаузена. Из офицеров никого из знакомых не оказалось. Все вышли из Морского корпуса, но в поздних выпусках. Однокашники служили на других судах и флотах — кто увяз в лейтенантах, кто командовал кораблями, а кто делал успешную карьеру в штабах Адмиралтейства.

Службу Фаддей знал, спрашивал строго, хотя особо усердствовать не пришлось: команда была сформирована из давних рекрутских наборов, успела сработаться и сжиться и не доставляла хлопот.

Попробовал склонить капитана к тому, чтобы поставить на носу пушку на случай погони за неприятельским кораблём, но Силин благодушно ответил:

— Помилуйте, Фаддей Фаддеевич, мы и раньше без всяких революций обходились и впредь ничего менять не собираемся.

— А вдруг погонимся за неприятелем, а поразить его будет нечем?

— Обгоним и пальнём всем бортом. Всего-то делов.

Фаддей на своём настаивать не стал. Да и времени на перестановку лафетов уже не было. Россия объявила войну Англии. Эскадра под флагом адмирала Петра Ивановича Ханыкова вышла в море. Она должна была отогнать британский флот, намеревавшийся атаковать русские корабли в Ревеле и Кронштадте, и блокировать шведские суда, укрывшиеся в шхерах Финляндии и в собственной метрополии. Но задули неблагоприятные для противника северо-восточные ветры, англичане накануне зимы не рискнули войти в русские воды, опасаясь оказаться в ледяном плену, и, помаячив на горизонте, ушли восвояси. Разошлись по своим портам на зимовку и русские корабли. Театр военных действий переместился на сушу. Моряки узнавали о действиях сухопутных войск из газет да от очевидцев, которые появлялись в Петербурге, Кронштадте или Ревеле.

21 февраля 1808 года русские вступили в Финляндию. Силы вторжения под общим командованием генерала Буксгевдена состояли из двадцати четырёх тысяч человек и были разделены на три отряда. На левом фланге по берегу Финского залива шла к Хельсинки, тогдашнему Гельсингфорсу, колонна Николая Михайловича Каменского. В этой колонне, состоящей из двух дивизий, находился и сам главнокомандующий со штабом. В центре наступала дивизия князя Петра Ивановича Багратиона. На правом фланге — дивизия Николая Алексеевича Тучкова. В её тылу готовилась к походу дивизия, которой командовал Михаил Богданович Барклай-де-Толли.

Многих военных настораживал факт крайней малочисленности отрядов, громко именуемых дивизиями. В них насчитывалось не более пяти-шести тысяч штыков. А всё дело было в том, что они только недавно вышли из войны с Наполеоном, не пополнялись новобранцами, из холодов и грязи Путуска и Эйлау Пруссии попали в морозы Финляндии. Единственное, что радовало, — не было распутицы, двигались солдаты на санях и лыжах.

Шведы сумели выставить против корпуса Буксгевдена девятнадцать тысяч солдат. Из них тринадцать тысяч заняли оборону в 100 километрах от Хельсинки, остальные засели за непробиваемыми стенами Свеаборга. Блокировав этот город, русские пошли дальше, захватывая большие и малые города. Пока им это удавалось довольно легко, хотя силы русских дробились, растягивались коммуникации, появлялись большие затруднения с доставкой провианта, воинских припасов и фуража.

В апреле, когда нельзя было ожидать появления нашего флота, запертого льдами в Финском заливе, две тысячи десанта на зафрахтованных купеческих судах отправились из Либавы к острову Гогланд. Но эта горсть людей, высаженная на густонаселённый и охраняемый военной силой остров, атакованная пятитысячным отрядом шведов, скоро покинула плацдарм и возвратилась в Либаву.

3 мая после двенадцатидневной бомбардировки капитулировала крепость Свеаборг, где русские захватили двести орудий и восемьдесят гребных судов. Вскоре пали Або — столица Финляндии, Аландские острова, Гогланд.

Известие о падении Свеаборга и присоединении Финляндии к России поубавило сторонников союза с Англией, ведь никто иной, как Наполеон, советовал царю начать войну со Швецией. Возросли симпатии к императору французов, дом посла Коленкура стал центром светского общества.

А между тем с наступлением весны дела в Финляндии начали принимать другой оборот. Ушедшие далеко от своей территории русские войска стали терпеть одно поражение за другим. Тучков, захвативший важный стратегический город Куопио, доложил Буксгевдену, что неподалёку собирается вражеская группировка. Однако главнокомандующий приказал ему двигаться на север. В Куопио пришлось оставить небольшое прикрытие и выполнять приказание Буксгевдена. Преодолев более пятисот километров, дивизия Тучкова вышла на берег Ботнического залива. Здесь Тучков соединился с отрядами Кульнева и Раевского. Общие силы теперь возросли до четырёх с половиной тысяч, но у шведов оказалось войск вдвое больше. У местечка Синкояки, самого северного пункта, до которого дошли русские, шведы дали бой и, разумеется, выиграли его. Через некоторое время группировка во главе с полковником Санделсом, о которой ранее докладывал Буксгевдену Тучков, захватила Куопио и вышла на границу с русской Финляндией. К ней присоединились группы партизан из местных жителей и отряды разбитых шведских войск.

Как только война приняла неблагоприятный для русских оборот, Барклай-де-Толли получил приказ принять под команду экспедиционный корпус из семи с половиной тысяч человек и маршем следовать в Финляндию. Первым его противником оказалась бригада Санделса. Несмотря на свою малочисленность, шведы и финны доставляли массу неприятностей. Стрелки, отлично зная местность, использовали её рельеф с наибольшей выгодой для себя, устраивая завалы, разные ловушки, вступая в перестрелку. Небольшие группы сопротивленцев вредили везде, где только можно. Укрывшись за камнями или деревьями, они выбивали командиров, нападали на разъезды. Нельзя было свернуть с главной дороги, чтобы не подвергнуться обстрелу. Негде и не у кого было купить сена для лошадей, хлеба для солдат. Совершенно невозможными делались попытки разведки узнать расположение противника.

И всё же корпус Барклая упрямо продвигался вперёд. Без боя он занял злополучный Куопио, оставленный Санделсом, который отступил на север. Здесь Барклай получил приказ пройти на запад, обезопасив город достаточным гарнизоном для охраны путей сообщения.

С открытием навигации начал действовать и флот. Со всех портов удалось набрать девять линейных кораблей, семь фрегатов, двадцать пять бомбардирских и множество мелких судов — канонерок, плавучих батарей, иол, гребных галер. Два отряда капитанов Мякина и Селиванова, составленные из взятых в Свеаборге трофейных судов, успели пройти шхерами к Або, заняли фарватеры, ведущие к этому городу из аландских и ботнических шхер. Однако через некоторое время шведы, собравшись с силами, начали теснить их. Шведская флотилия адмирала Гиельмстерна атаковала отряд Мякина. На усиление флотилии подошло ещё одно соединение флота, в котором находился сам король Густав IV. Мякин отступил к отряду Селиванова. После двух неудачных атак Гиельмстерн ограничился блокадой фарватеров, ведущих к Або, а главные силы он направил на перехват русских судов, следовавших к финляндской столице. Следовавший на помощь отряд графа Гейдена из двух фрегатов и четырёх корветов не стал ввязываться в сражение с многочисленным противником, а решил обойти узким проливом, отделяющим остров Кимито от материка. Пролив этот, в одном месте ещё при Петре I заваленный камнями, был непроходим для фрегатов. Но Гейдену через два дня трудной работы удалось очистить проход и провести корабли на глубокий фарватер. Встреченная здесь шведскими канонерками флотилия вступила в бой и отогнала шведов к главным силам. В этом славном деле Гейдена ранило, его сменил капитан-лейтенант Додт.

Теперь оставалось очистить от неприятеля Юнгфрузулунд. Узкий пролив возле него стерегли два шведских линейных корабля и два фрегата. Здесь прославился капитан-лейтенант Новокшенов. В бою он использовал всего три канонерки и три иолы, оставив в резерве остальные суда. Он подошёл к неприятельским кораблям так близко, что картечь и ядра перелетали через наши судёнышки, не причиняя им вреда, а русские брандкугели наносили шведам большой урон, сжигая паруса, обрывая снасти и такелаж, вызывая пожары.

Однако оставленные в резерве гемамы и бриги во время боя были внезапно атакованы неприятельскими канонерскими лодками и баркасами с десантом. Шведы напали так быстро и действовали с такой решимостью, что нашим кораблям не удалось уйти от абордажа. Отбиваясь с отчаянной храбростью и перейдя от картечного и ружейного огня к рукопашной, русские уже начали изнемогать в неравной схватке. Самый жестокий бой разгорелся на гемаме «Сторбиорн». На нём погибли почти все офицеры и восемьдесят матросов. Сто человек было ранено. Шведы взяли его на буксир и хотели оттащить в свои порядки. В это время Новокшенов, уже слышавший пальбу в начале сражения, поспешил на помощь. Он отбил пленённый гемам, потопил три канонерки и два баркаса с людьми. Остальные нападавшие спаслись благодаря туману и наступившей ночи.

В конце концов шведы ушли из Юнгфрузулунда, открыв проход для наших судов в Або.

У главных же сил Балтийского флота дела складывались не столь успешно. Шведы и англичане, имея более полусотни боевых кораблей, блокировали Зунд, берега Дании, Пруссии, Померании и Рижский порт. Ударная эскадра Петра Ивановича Ханыкова имела всего девять линейных кораблей и одиннадцать фрегатов. А приказ предписывал почти невозможное: «...стараться перебить шведские морские силы или овладеть ими прежде соединения с англичанами; очистить финляндские шхеры от неприятельских судов и содействовать сухопутным войскам недопущением высадки неприятельского десанта». Как его выполнить, если на один русский вымпел противник выставлял два, а в линейных кораблях он превосходил втрое?!

Неподалёку от Гангута всё же удалось захватить пять шведских транспортов и бриг с канонеркой конвоя. Фаддея Беллинсгаузена особо заинтересовала канонерка — чрезвычайно подвижная, лёгкая, остойчивая. Рангоутное снаряжение состояло из двух съёмных мачт с четырёхугольными люгерными парусами, палубой, тремя на носу и корме. От пленного флаг-офицера он узнал, что сконструировал канонерку известный шведский кораблестроитель Чампан, задавшись целью заменить такими судами устаревшие галеры.

От Гангута эскадра направилась к Юнгфрузулунду. И тут уже под вечер показался весь шведский флот и несколько английских кораблей, успевших соединиться со своими союзниками. Силы оказались совершенно неравными. К тому же дул хотя и несильный, но неблагоприятный для российской эскадры ветер. Ещё больше встревожило Ханыкова то обстоятельство, что сражение придётся вести в открытом море вдали от своих гаваней. Да и был Пётр Иванович слишком многоопытен, чтобы опрометчиво бросаться в явно безнадёжную схватку, чреватую гибелью всей эскадры. Несмотря на то что командиры помоложе и безусые мичманы рвались в бой, матросы переодевались в чистые рубахи, готовясь принять смерть по-христиански, Ханыков велел поднять флаг отхода, не вступая в столкновение. Некоторое время эскадра шла прежним курсом под косыми парусами, как бы недоумевая, не веря глазам своим.

— Ах ты, Пётр Иванович, пошто слабину дал? — запричитал Силин.

Видать, у него зачесались руки подраться. «Тихвинская Богородица» шла в авангарде. Только стоявший на шканцах рядом Фаддей понял, почему адмирал решил уклониться от боя. Не дожидаясь команды капитана, он крикнул рулевому:

— Оверштаг кругом!

Матросы бросились по вантам к парусам. Следом за «Богородицей» начали гасить скорость и разворачиваться другие корабли. Шведы и англичане, увидев эту картину, подняли победный гвалт. Самые нетерпеливые из них открыли пальбу, хотя дистанция ещё была велика, их ядра впустую вспороли морскую рябь. Они надеялись догнать русскую эскадру до захода солнца, приближаясь неумолимо и грозно, как палач к жертве.

И как раз в этот момент произошла беда с линейным кораблём «Всеволод». Отставая от строя, обходя риф у одного из островов, он сел на мель. Матросы других кораблей видели, как он предпринимал безнадёжные попытки выйти на глубину. Прийти к нему на помощь уже не могло ни одно другое судно. Шведские и английские корабли накинулись на него, точно стая гончих на зайца. «Всеволод» открыл огонь с обоих бортов. На грот он выбросил единственный сигнал, понятный всем морякам мира: «Погибаю, но не сдаюсь».

Больше часа рвали его гранаты, сносили такелаж коварные кугеля, проламывали борта тяжёлые ядра. С каждой минутой всё меньше оставалось защитников, всё реже звучали ответные залпы.

Корабль захлёбывался в крови. Наученные горьким опытом, зная о решимости русских к самопожертвованию, смерти, шведы не рискнули близко приближаться к умирающему кораблю. Тогда вперёд вырвались три английских корвета. Они пошли на абордаж, расправились с уцелевшими матросами и подожгли корабль. Солнце уже скрылось за горизонтом, и чем сильнее сгущалась тьма, тем ярче занималось зарево над погибавшим «Всеволодом».

Бой отвлёк шведов и англичан от погони. Русская эскадра скрылась в ночи.

В конце июня 1808 года отличился 14-пушечный катер «Опыт», которым командовал лейтенант Невельской. В пасмурность и скверную видимость он сошёлся с 50-пушечным английским фрегатом. Англичане потребовали немедленной сдачи. Другой неприятель в таких случаях обычно капитулировал, но русские моряки предпочли поднять боевой флаг. Во время сражения неожиданно стих ветер. Моряки налегли на вёсла. При усиленной гребле им удалось несколько удалиться. Однако вскоре снова задул ветер, фрегат догнал катер и открыл огонь. Четыре часа Невельской храбро отбивался от грозного противника. Катер захватили только тогда, когда посбивали весь рангоут, изрешетили ядрами корпус, погибла почти вся команда. Англичане нашли в живых только полдюжины моряков, включая командира, истекающих кровью. В уважение блистательного бесстрашия они оказали им медицинскую помощь, снесли в шлюпку и высадили на русский берег, освободив от плена.

А вот «Тихвинской Богородице» в этот злополучный год сразиться так и не пришлось. Она ходила в составе эскадры от Кронштадта до финских шхер, искала сподручного противника, иногда захватывала малые транспортные суда, а в октябре с наступлением холодов и скорого замерзания Финского залива укрылась в Кронштадте.

Помимо гибели «Всеволода» русский флот в кампании 1808 года потерял фрегаты «Аргус» близ Ревеля и «Герой» в Балтийском порту. Посланные в 1807 году фрегат «Спешный» и транспорт «Вильгемина» с деньгами и вещами для средиземноморской эскадры Сенявина, зашедшие в Портсмут, были интернированы после объявления войны.

В Адмиралтействе, как всегда, стали выискивать козлов отпущения, Адмирала Петра Ивановича Ханыкова, давнего благодетеля Беллинсгаузена, отдали под суд. Его обвинили в недостаточном бдении за неприятельским флотом, в допущении соединения английских кораблей со шведскими, в непринятии сражения, поспешном уходе и неподании помощи кораблю «Всеволод». Адмиралтейств-коллегия, приписывая поступки старого адмирала «его оплошности, слабости в командовании, медлительности и нерешительности», приговорила к списанию его на месяц в матросы. Это решение положили на стол императору. Александр наложил резолюцию: «Во уважение прежней его службы решение суда забвению предать»[24].

9

Только на суше русская армия мало-помалу начала навёрстывать упущенное. К концу ноября ей удалось очистить от шведов всю Финляндию. Тут снова всплыла идея военного министра Алексея Андреевича Аракчеева, высказанная им ещё накануне войны, о переходе русских дивизий в Швецию по льду Ботнического залива. На военном совете, созванном императором, решили переходить через залив тремя колоннами в самое холодное время года.

Ближе всех к Швеции располагались войска Багратиона. Численность их увеличили до двадцати тысяч, колонне предписали начать свой путь с Аландских островов, пройти по льду и цепочке мелких островков, как по камешкам через лужу. В самом узком месте залива, называемом Кваркеном, севернее Багратиона должен был наступать Барклай-де-Толли. Его колонне предстояло преодолеть 100 километров ледяного поля от Васы в Финляндии до Умео в Швеции. Ещё северней по берегу залива шла колонна Шувалова. Общее командование всеми войсками возложили на генерала Кнорринга.

«Я знаю, что совершение наступления сопряжено с немалыми трудностями, — писал Александр I Кноррингу, — но трудности сии исчезают при сравнении с теми препятствиями, кои весною должны будут встретиться. Лучше одним кратковременным, но решительным напряжением сил положить конец сему делу, нежели, истратив настоящее время, вести летом войну тягостную, продолжительную и от конца своего удалённую.

Из всех изъяснений усмотрите вы, сколь намерения мои усилить настоящею зимою военные действия непременны и решительны и сколько много на деятельность и опытность вашу я полагаюсь, считая, что сим путём... достигнем мы желаемой цели — выгодного и прочного мира».

Однако войска, предназначенные для столь трудной экспедиции, оказались совсем неподготовленными. Отсутствовали запасы провианта и фуража, люди были плохо вооружены и одеты. В январе-феврале подвозили необходимые припасы. 4 марта в Або — столицу Финляндии — прибыл Аракчеев, дабы возглавить подготовку похода. Кнорринг стал доказывать военному министру, что шестисуточный переход через залив невозможен, что на противоположном берегу стоит десятитысячный шведский корпус, а у русских солдат недостаёт боевых патронов, сухарного провианта, тёплой обуви и одежды, что было недалеко от истины. Аракчеев отмёл все возражения главнокомандующего, сам поехал в войска, предназначенные к переходу на Аландские острова.

В одном из местечек он застал русского генерала Сухтелена и шведского генерала Дебеллена. Они обсуждали условия перемирия, так как в Стокгольме произошёл дворцовый переворот и на престол вместе Густава IV взошёл герцог Карл Зюдерманландский. Решительный Аракчеев остановил переговоры, потребовал полной капитуляции при условии уступки всей Финляндии России и разрыва союза Швеции с Англией. Одновременно он приказал Кноррингу начать наступление всех трёх колонн. Некоторое время спустя он получил краткое и категоричное повеление императора: «Нахожу нужным сим моим указом вверить вам власть неограниченную во всей Финляндии и право представлять сей указ везде, где польза службы оного востребует».

Ударную миссию Аракчеев возложил на Барклая-де-Толли. Всего из Васы выступало 3800 пехотинцев, гренадер и казаков с восемью пушками. Исключительную роль в манёвре играл элемент внезапности. Но большие опасения вызывала погода. Была середина марта, под снегом могли образоваться трещины. Обычно в это время начинались весенние штормы, которые уносили в море целые ледяные поля. Однако зима 1809 года выдалась холодной, весна задерживалась, и лёд казался прочным.

За тридцать шесть часов до выступления основных войск из Васы вперёд ушла сотня лыжников-снайперов и казаков. В первую же ночь разведчики захватили неприятельский патруль неподалёку от шведского побережья. Ещё через сутки они натолкнулись на финский отряд из пятидесяти человек. В завязавшемся бою неприятеля истребили. Ружейную пальбу услышали в Умео, но комендант города не мог поверить, что это подходили русские, и не принял никаких мер предосторожности.

А между тем отряд Барклая продвигался по льду дальше и дальше. Позднее Беллинсгаузен прочитал об этом походе книгу Фаддея Булгарина, который описывал его со слов участника операции генерала-майора Берга:

«Насколько мог видеть глаз, Простиралась обширная снежная пустыня, гранитный остров казался природной каменной могилой. Нигде не видно никакой жизни — ни кустов, ни деревьев, ничего, что могло бы защитить от ветра и холода. Было 15 градусов мороза, но войска расположились лагерем без палаток и не зажигая костров... С самых первых шагов по ледяному полю солдаты столкнулись с почти непреодолимыми трудностями. Несколько недель назад могучий ураган взорвал лёд, нагромоздив целые горы из огромных глыб. Эти ледяные горы создавали впечатление морских волн, внезапно скованных морозом. Переход становился всё тяжелее и тяжелее. Солдаты вынуждены были взбираться на ледяные глыбы, а иногда убирать их с пути, борясь к тому же и со снежной бурей. Брови солдат побелели от инея.

В то же время поднялся сильный северный ветер, угрожая превратиться в ураган, способный сломать лёд у них под ногами... Свирепствовавшая в сию зиму жёсткая буря, сокрушив толстый лёд на Кваркене, разметала оный на всём его пространстве огромными обломками, которые, подобно другим диким утёсам, возвращались в разных направлениях, то пересекая путь, то простираясь вдоль оного. Трудности перехода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем.

Пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни».

Всё же промерзшие до костей солдаты Барклая достигли берега. Гарнизон Умео в панике оставил город. Русским достались четыре пушки, около трёх тысяч ружей, много снарядов, амуниции, провианта.

Отряд Багратиона дошёл до Большого Аланда. Авангард полковника Кульнева, будущего героя Отечественной войны, вступил на шведский берег в месте, от которого до Стокгольма оставалось не более ста вёрст. Известие о появлении русских близ столицы настолько ошеломило новоиспечённого короля Карла, что он тут же запросил мира. Однако через некоторое время шведы пришли в себя и начали вести переговоры о перемирии. Они надеялись на помощь Англии.

С открытием навигации Альбион и впрямь предпринял несколько попыток оказать давление на Россию, английский флот стоял на Балтике, его флотилии не раз подходили к Мурману, но там действия ограничивались захватом рыбацких пристанищ. Однажды англичане напали на беззащитный городок Колу, опустошили винный магазин, пленили несколько купеческих судов. Правда, такие захваты не всегда бывали удачны. Близ Нордкапа неприятели завладели судном мещанина Герасимова, отправили его со своею командою в Англию. В пути Герасимов, воспользовавшись беспечностью часовых, запер их в каюте, привёл судно в Колу и сдал пленных старосте.

Той же весной 1809 года в службе Фаддея Беллинсгаузена произошло изменение: впервые в жизни из подчинённого он превратился в начальника. Его назначили командиром корвета «Мельпомена», только что вступившего в строй. Корвет имел медную обшивку подводной части, хороший ход, вооружён был тридцатью орудиями — по пятнадцать с каждого борта. В его задачу входило патрульное крейсерство до Гогланда и Сескара. Скучнее этого занятия придумать было трудно. Корвет, как маятник, двигался туда-сюда, шведский флот уже бездействовал, а эскадра англичан не решалась на активные вылазки. Если бы она начала движение на восток к Кронштадту, русский флот в Ревеле мог бы зайти ей в тыл и отрезать путь к отступлению.

Иногда «Мельпомена» появлялась в окулярах подзорных труб английских офицеров. Было видно, как матросы убирали паруса, судно начинало дрейфовать, ощетинившись орудиями, как бы призывая к,,бою. Но англичане уже знали, что, едва они пойдут в наступление, тут же появятся линейные корабли и устроят баталию. Привыкнув к действиям с союзниками, чаще бросая их на самые опасные участки, в одиночку они начинали проявлять непонятную робость.

Геройство охватывало их в погонях за торговыми и транспортными судами. Перерезав морские дороги между Кронштадтом и портами Финляндии, им удалось захватить тридцать пять таких кораблей. Добыча, надо заметить, слишком скромная для огромного флота «владычицы морей», каждый день пребывания которого в далёких морях обходился недёшево. Англичане уже знали, что Финляндия дала присягу на верность России, царь обещал соблюдать финские законы, дозволил иметь свой парламент — сейм. Вместо Кнорринга главнокомандующим и генерал-губернатором он назначил Барклая-де-Толли. Потомок шотландского рода Беркли сразу же навёл порядок в новом Великом княжестве Финляндском. В одночасье обессиленная Швеция уже не могла исполнять союзнические обязательства, хотя и продолжала сопротивляться, иногда успешно.

А во Фридрихсгамме шли переговоры. С русской стороны их вёл министр иностранных дел граф Николай Петрович Румянцев, бывший министр коммерции. В 1809 году он, сторонник сближения с Францией, поразивший Наполеона своим умом и научными познаниями, в Табели о рангах занимал первое место, будучи канцлером и председателем Государственного совета. Дед его Александр Иванович в 1744 году был пожалован графским титулом с девизом «Не только оружием». В молодости Александр Иванович был сперва одним из денщиков Петра I, пользовался особым доверием царя. Именно ему Пётр приказал отыскать и вернуть в Россию беглого царевича Алексея. Вместе с Петром Андреевичем Толстым он выполнил это распоряжение и впоследствии преуспел в поручениях, которые требовали ума, хитрости и дипломатической гибкости. Поэтому девиз «Не только оружием» лично для него имел глубокий смысл.

Ещё более прославился его сын Пётр Александрович Румянцев-Задунайский — славнейший полководец.

Не подвёл отца с дедом и Николай Петрович, который теперь участвовал в труднейших переговорах с упрямыми шведами. Их ход целиком зависел от положения дел на театре военных действий. Стоило шведским войскам добиться успеха, как позиция шведской делегации становилась жёсткой, а требования — чрезмерными. Если одерживали верх русские дивизии, то шведская сторона делалась мягче и уступчивей.

Главным козырем Румянцева было нахождение российских войск на Аландских островах, откуда они могли совершить бросок на Стокгольм в любую минуту. Это обстоятельство и сыграло свою роль. 17 сентября 1809 года был заключён наконец мирный трактат. Россия приобретала всю Финляндию с Аландскими островами, восточную часть Западной Ботнии до рек Торнео и Муонио. Шведы обязывались заключить союз с Францией и Данией. Фридрихсгамский мир был заключён ровно через сто лет после победы Петра I над шведами под Полтавой. Многие считали подписание его символичным: как завершение дела, начатого великим преобразователем. После 1809 года Швеция уже никогда не воевала ни в ближайшее время, ни в последующем столетии.

Английская эскадра тогда же оставила Балтийское море.

10

Фаддей Беллинсгаузен оказался в Петербурге по служебным надобностям и у золотошпильного Адмиралтейства неожиданно повстречался с Юрием Фёдоровичем Лисянским. Он поразился, насколько постарел, высох и жёлт лицом стал бывший соплаватель по кругосветке — тогда кругленький, кучерявенький, ясноглазый красавец с прямым, решительным взглядом и вьющимися до подбородка бакенбардами. «Бог мой, а прошло-то всего три года, как расстались! Уж не заболел ли Лисянский чахоткой?» — пронеслось в голове.

Юрий Фёдорович несказанно обрадовался встрече, даже всплакнул, прижавшись к плечу Фаддея.

— Ну, полноте, Юрий Фёдорович, люди смотрят, — растерянно пробормотал Беллинсгаузен.

— Ах, Фаддеюшко, если б ты знал, каково мне теперь?! Непременно пойдём ко мне! Веришь ли, некому высказаться. Один-одинёшенек, как упырь. Да за что же мне такое наказание?! — выкрикивал Лисянский, глотая слёзы.

Пришлось отложить дела, нанять извозчика и поехать на Сергиевскую улицу, где проживал Юрий Фёдорович. Дверь отперла неприветливая старуха в екатерининском салопе, видно, хозяйка квартиры.

— Вот, Соломея Никитична, сослуживца повидать довелось, мы с ним много морей обошли. Радости нет предела! Вели-ка самоварчик поставить, а то лучше подай чего-нибудь покрепче, — как-то унизительно засуетился Лисянский.

Старуха изучающим взглядом смерила гостя с головы до ног — прибранного, парадно-золотомундирного — и снизошла до слов:

— Милости просим.

— Пойдём-ка, братец, в гостиную. Нет, лучше сразу в кабинет. Тебе такого порасскажу — ужаснёшься!

Комната была просторная, два окна выходили во двор, но повсюду, даже на диване, в беспорядке валялись книги, обрывки бумаг, изгрызенные перья. Лисянский смахнул с кресла на пол мелко исписанные листки, усадил Фаддея, сам же заметался из угла в угол в поисках места и, не найдя его, остался на ногах.

— Право, не знаю, с чего и начать! — промолвил он, теребя оттопыренную верхнюю губу. — После тёплого приёма у государя императора, как помнишь, у меня возгорела мысль заняться сочинительством. Думал, не перебегу дорогу Крузенштерну, поелику он плыл одним путём, я — другим, в деле на Кадьяке участвовал, Баранову помогал, гавань у Ново-Архангельска устраивал, словарь кадьякский и кенайский с российским переводом составил... Одним словом, книгу в тысячу страниц написал, на переписчиков истратился, у морского министра аудиенцию испросил, принёс рукопись, ему посвящённую. Принял её Чичагов с холодной вежливостью и как ушатом:

«Господин Крузенштерн также сочинил подобное описание. Не много ли будет двух работ об одной и той же экспедиции?»

«Нет, ваше превосходительство, я этого не думаю, — отвечаю. — У меня упор сделан на те места, где Крузенштерн не бывал».

«Хорошо, — проговорил Павел Васильевич сухо, — я перешлю рукопись вашу в адмиралтейский департамент, пускай там рассмотрят».

Мне ничего не оставалось, как раскланяться и выйти с самым дурным предчувствием... Через два месяца секретарь Адмиралтейства, некто Аполлон Никольский, отписал, что рукопись в нынешнем виде её непригодна и что он, Никольский... Да вот он, Никольский! — Юрий Фёдорович чуть ли не наугад выхватил из шкафа папку с деловой перепиской, нашёл лист уатманской бумаги с печатным грифом и прочитал: — Он, Никольский, «к приведению её в надлежащий порядок такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исполнением, а по сему рукопись возвращается автору».

Лисянский поднял толстый, сшитый суровыми нитками фолиант, исчёрканный разными карандашами и чернилами:

— Чем же она им не потрафила?! Я понимаю, можно быть хорошим моряком, но неискусным сочинителем. Помнится, и Иван Крузенштерн такую же мысль высказал, даже поставил на своём опусе в качестве эпиграфа фразу: «Моряки пишут худо, но с достаточным чистосердием». Я начал переделывать своё творение сызнова. Труд, прямо скажу, неблагодарный, крохоборческий. Черкал, вписывал, синонимы отыскивал. Чую, хуже получается. Пишу, а над рукой так и вижу харю крючкотворную того самого Никольского, да и не только его, а, грешно сказать, самого Павла Васильевича, министра нашего...

Лисянский освободил место в другом кресле, сел наконец и продолжал:

— После такого замечательного плавания я вправе был рассчитывать на пост более высокий для флота. Высказал я недовольство вслух уж не помню в чьём присутствии. Донесли по начальству. Тогда назначили командиром яхт его императорского величества. Должность почётная, прям-таки придворная, но о том ли я мечтал?!

В дверях без стука появилась Соломея Никитична, доложила с усмешкой подчёркнутой:

— Кушать в столовой подано.

Перешли в залу. Посреди неё громоздился стол дубовый, а на белой скатерти стояли два графина с вином и водкой, закуски — сыр, мочёные яблоки, капуста, студень и что-то ещё в старинных ендовах и плошках. Лисянский сразу к графину с белой потянулся, налил рюмку, опрокинул в себя, кивнул Фаддею, мол, сам распоряжайся, и без передышки продолжал, торопясь высказаться:

— Весной прошлого года тщательно выправленную и снова переписанную рукопись передал в департамент. Её опять вернули...

Юрий Фёдорович убежал в кабинет, вернулся с новой бумагой:

— Рука того же Никольского. Читай!

«Журнал остался почти таким же, каким был прежде, и по множеству погрешностей против российского языка и слога никак не может быть издан в том виде в честь морского департамента», — прочёл Беллинсгаузен.

— Я не мог сдержаться! Увидел ту же крысу канцелярскую, высказал своё возмущение. Стало быть, всё дело в слоге! Да я и не претендовал на Державина! В своём слове к читателю предупреждал: «Наконец, остаётся мне, изъявив чистосердечное признание в недостатках и неисправности моего слога, попросить у читателя великодушного в этом извинения, в котором он тем паче отказать не может, что я по роду моей службы никогда не помышлял быть автором. При сочинении моих путешествий я старался украсить все предметы не витийством или плавностью слога, но истиной».

«Смотри-ка, наизусть глаголет, — с удивлением подумал Фаддей. — Видать в печёнках засело крепко».

Юрий Фёдорович выпил ещё рюмку и, несколько успокоившись, приступил к закускам.

— На другой день я отправил в департамент официальное письмо, заявив, что не намерен более изменять ничего в своей рукописи и на этом дело прекращаю. Теперь вот подал в отставку, на время здесь поселился, чтоб заняться хлопотами издания труда на собственные средства.

— А много ли надо, Юрий Фёдорович?

— Никак не меньше пятнадцати тысяч.

— Это ж целое состояние! Есть ли у вас столько?

— По копейке буду скрести, дело-то того стоит. Будущим морякам-плавателям должно пригодиться.

Фаддей намеревался ехать в скором времени в Лахетагузе к Айре и Рангоплям, отпуск после шведской кампании ему полагался шестимесячный, денег он подкопил — три тысячи с половиной. Но с каким бы предубеждением он ни относился к Лисянскому из-за его распрей с Крузенштерном, решил помочь товарищу. Однако первое благое побуждение он подавил здравой мыслью: сперва надобно прочитать рукопись, а то, может, и в самом деле наплёл что было и чего не было.

— Мне бы почитать охота, — промолвил он вслух. — Дня через два верну.

— Почитать?! — с горячностью воскликнул Лисянский. — Да почту за честь, хоть ты тогда мичманом ходил и на другом шлюпе.

— Спасибо. Я у Дюса[25] остановился. Если охота будет, к вечеру забегайте. А сейчас, извините, мне по казённой надобности требуется отлучиться.

С рукописью под мышкою он и распрощался с Юрием Фёдоровичем, отвёз бумаги в номер, а потом отправился в Адмиралтейство выполнять поручение главного командира Кронштадта о ремонте частного дома «для генералитету» с присоединением сада, купленного в 1808 году у Алексея Самуиловича Грейга.

Вернувшись в гостиницу, он раскрыл многостраничное творение. «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах по велению Его Императорского Величества Александра I, под начальством флота капитан-лейтенанта, ныне капитана I ранга, кавалера орденов Святого Георгия и Святого Владимира, на корабле «Нева» Юрия Лисянского», — значилось на титульном листе. Фаддей начал читать ещё при свете дня, не заметил, как пришёл вечер, опустилась ночь. Плавились свеча за свечой, за дверью шаркал ночной слуга, не в силах понять бессонницы жильца, потом робко забрезжил рассвет. А Фаддей как бы унёсся в ту несусветную даль, в которой побывал когда-то; ощутил ленивое дыхание океанских волн, увидел в аспидном небе колючие южные звёзды, а за кормой — полыхающий пожар светящихся тропических медуз и рачков. Он следил за одиссеей матросов Лисянского в Русской Америке, за деятельным правителем Российско-Американской компании Барановым, коварством индейцев-колошей, гибелью людей при штурме Ситки...

Не заметил он, как огонь свечи совсем померк и в окно заглянуло солнце... «Августа 5-го с полуночи ветер начал дуть от запада столь крепкий, что корабль «Нева» почти без парусов шёл до одиннадцати миль в час, а поутру остановился на якорь в Кронштадте. Таким образом, почти после трёхлетнего отсутствия возвратились мы в своё Отечество к неописуемой радости и удивлению наших соотчичей. Конец второй и последней части». Фаддей перевернул страницу и захлопнул обложку. Он не чувствовал ни усталости, ни досады, что мало Лисянский писал о «Надежде» и своём командире Крузенштерне. Он не принижал начальника, не умалял заслуг, а выходило так, что «Надежда» шла своим путём, а «Нева» Лисянского творила чудеса на пути своём. Но общее впечатление осталось самым благоприятным.

«Мне никогда не написать подобного», — с завистью подумал Фаддей, задувая свечу и выпрямляя занемевшую спину.

Так и не раздеваясь, только сбросив сапоги, он упал на постель, но сон не шёл. Труд Лисянского сильно разволновал его. Он никак не мог понять, почему адмиралтейский департамент отказывался печатать его. Фаддей читал первый том записок Ивана Фёдоровича Крузенштерна, недавно вышедший из печати и купленный в лавке Гостиного Двора. Признаться, язык его был суше, официальней, скорее похожий на отчёт для Адмиралтейства. Тем не менее книжка разошлась быстро. Ведь в ней шла речь о первом путешествии россиян в загадочные и отдалённые страны. Редактор «Вестника Европы» в литературном обзоре писал, что «сочинение сие можно назвать прекраснейшим памятником, который народом российским воздвигнут мореходству и наукам». В таких же превосходных степенях отозвался о книге Крузенштерна в письме и Карамзин, закончив словами: «Радуюсь, что вы принадлежите России!»[26]

Разумеется, Беллинсгаузен не знал, в чём таились причины недоброжелательного отношения Адмиралтейства к Лисянскому.

Они крылись в самом морском министре. Чичагов вообще с неприязнью отзывался об открытиях в северной части Тихого океана, не постеснявшись ради красного словца извратить истину. «Что до открытий, то господин Лисянский сделал одно: это скала, на которой он потерпел крушение и едва не погиб со всем экипажем, иных совершено не было». А о рукописи министр писал, мол, описание это сделано языком старой бабы, в котором невозможно разобраться на основании принципов, существующих в русском языке.

Стало быть, Никольский в суждении о рукописи не столько выражал собственное мнение, сколько высказывал желание своего начальства.

Да и не только Чичагов мешал Лисянскому. Мореплаватель навлёк на себя немилость своим резким выпадом по адресу Александра I во время инцидента близ Нукагивы, о котором Резанов тогда же отправил подробное донесение в Петербург. Наконец, откровенные и нелестные высказывания Лисянского о состоянии русских колоний в Америке и действиях их управителей также настроили против него заправил Российско-Американской компании и её влиятельных покровителей.

Так и не сумев заснуть, Фаддей встал с кровати, умылся и поехал к Юрию Фёдоровичу на Сергиевскую. Лисянского он едва застал. Тот торопится к издателю Фридриху Дрехслеру. Да и Беллинсгаузену неудобно было в глаза хвалить автора. Сказал только несколько слов:

— Помоги вам Бог напечатать эту книгу.

Подал папку с рукописью, а сверху положил пачку ассигнаций:

— Рад бы дать больше, да сам в нужде.

— Помилуй, Фаддеюшка! Как же я расплачусь? Да и свидимся ли когда? — залепетал оторопевший Лисянский.

Беллинсгаузен сжал ладонями сморщенное лицо бывшего соплавателя и поцеловал трижды.

...Нарушая хронологию повествования, придётся забежать вперёд, чтобы покончить с этой темой. Не довелось больше встретиться Фаддею с Лисянским. На издание своего «Путешествия...» Юрий Фёдорович затратил 18 тысяч 500 рублей — сумму по тем временам огромную. Книга вышла в 1812 году в двух небольших томах на скверной, синюшного цвета бумаге, какую только можно сыскать у дешёвых фабрикантов. События начавшейся Отечественной войны, поглотившие внимание всего грамотного русского общества, помешали её распространению. Морское министерство тоже не содействовало популярности книги на флотах. И всё же некоторые люди прочитали её с большим интересом. Слух о ней проник за границу. Англичане в 1813 году захотели её издать на английском языке и попросили автора рассказать о том, как задумывалась экспедиция, какие цели преследовала, а в конце дать краткую автобиографию. В предисловии к лондонскому изданию Лисянский написал: «Чтобы сделать эту книгу более интересной как для рядового читателя, так и для профессионала, была избрана такая форма изложения, чтобы первый не отложил её в сторону, сочтя за обычный корабельный журнал, а моряк обратил на неё внимание благодаря множеству содержащихся здесь морских наблюдений, а также карт и рисунков, по-новому освещающих гидрографию морей. За достоверность этих карт автор полностью ручается, ибо они сделаны на основании личных съёмок».

Успех книги в Англии превзошёл все ожидания. Она была заключена в тиснёный золотом бордовый переплёт, отпечатана на прекрасной уатманской бумаге с портретом Лисянского в парадной форме с двумя орденскими крестами — один на шее, другой на отвороте мундира, с цветными рисунками Кадьяка и гаванью в Ново-Архангельске на Ситке, с таблицами и пояснениями.

В 1814 году Лисянский вновь обратился в Адмиралтейство с просьбой принять русское издание его сочинения на счёт казны. После триумфа в Британии адмиралтейские чины посчитали неудобным не удовлетворить просьбу мореплавателя, однако ж вместо 18500 рублей, издержанных им на издание, выдали только 12517 рублей по смете, сделанной в казённой типографии. Императорская казна, безрасчётно раздаваемая, не постеснялась урвать 6 тысяч у заслуженного моряка, прославившего российский флот.

Скончался Юрий Фёдорович Лисянский 22 февраля 1837 года — через месяц после смерти Пушкина. Смерть скромного отставного капитана, небогатого помещика прошла незамеченной для России, ещё не оправившейся от трагической утраты великого поэта. О Лисянском вспомнили лишь в связи с богатейшими коллекциями раковин, кораллов, оружия, одежды, утвари, собранными им в заокеанских далях и переданными по его завещанию в Румянцевский музей. Позднее на его могиле в Александро-Невской лавре поставили памятник с эпитацией: