Белые пятна

Пошлость навыворот

Гремела балаганная музыка, постоянные обитательницы местных подворотен переругивались с клиентами, зазывалы лениво выкрикивали привычные фразы. Сверкали сотни рекламных щитов, витрины с выставленным напоказ ходким товарцем, иллюминированные муляжи.

А рядом, совсем рядом спал великий город — колыбель искусств и ремесел, родина мужественных и чистых людей. Спал Амстердам, его устремленные в небо соборы, его дворцы и музеи, его ладно пригнанные друг к другу, узкотелые дома с островерхими кровлями, — свидетели минувших эпох. Под этими кровлями жили отнюдь не аскеты, отрешенные от всего земного, — жили люди, знавшие толк в радостях бытия. Ведь это здесь, в двух шагах от «игривых» кварталов, торгующих ныне душою и телом, сидела Саския на коленях Рембрандта, и Даная раскрывала объятья, с улыбкой встречая любимого и желанного…

Нам близки и поныне их живые человеческие порывы, их здоровая чувственность, эмоциональный подъем — в неотторжимости от духовного преображения, которое несет любовь. Как же далеки эта гармония жизни, этот культ любви во всех ее проявлениях от унылой «свободы» распутства, которую с ликующим торжеством подносят обывателю «порношоу» и «порношопы».

Я зашел в один из них — ночной магазинчик, нагло раскинувший свои привлекательные дары. Две дамы неопределенного возраста разглядывали диковинные картинки в глянцевитых журнальчиках, навалом разбросанных по стеллажам. Бородатый парень с бицепсами чемпиона по боксу деловито разъяснял покупательницам преимущества одного журнала перед другим. Дамы почтительно слушали, кивали головами. Я заглянул через плечо продавца: картинка вызвала даже не брезгливость, не возмущение, а прежде всего чувство безысходной тоски. Подумалось: до какой степени одичания должен дойти человек, чтобы потребность в телесной (не говорю о духовной) любви обернулась «виртуозностью» скотства…

Подумалось еще и другое: отчего же, собственно, пасуют те, кому надлежит исполнять закон? Еще более полувека назад была подписана Всемирная Женевская конвенция по борьбе с распространением порнографии. Под этой конвенцией стоят подписи более шестидесяти государств. Правда, точности ради, следует сказать, что страны, наиболее усердно поставляющие на мировой рынок порнопродукцию, к конвенции не присоединились или, подписав ее, затем свои подписи сняли. И все же среди тех государств, которые формально значатся участниками конвенции, немало таких, где эта продукция имеет совершенно легальный, свободный сбыт. Как же все-таки совместить существование действующего международноправового акта и тот грустный феномен, который знаком каждому, кто хоть раз побывал за пределами социалистического мира: безнаказанное распространение откровенно циничной продукции, тиражированной и рекламируемой всеми способами, доступными современной технике? Сколь бы ни размывали границы понятий «чувственность» и «любовь», как бы ни ссылались на необходимость преодолеть путы и ограничения, сковывающие человеческое естество, остается, видимо, непреложной бесспорность того содержания, которое испокон веков вкладывалось в липкое и грязное слово «порно»: грубое, циничное изображение или описание взаимоотношений между мужчиной и женщиной с исключительной целью разжечь, возбудить, извратить половое чувство. Именно против такого нападения на подлинно человеческое естество всегда восставала совесть, именно на пути этого мутного потока был поставлен заслон в виде внушительного международного закона.

Так почему же все-таки он стал кое-где мертвой буквой? Не потому ли, что, превратившись в отрасль индустрии, спекулирующей на тайных, сластолюбивых страстях, этот поток оказался плодоносящим, а там, где пахнет деньгами, закон почтительно отступает. Ну, а вместе с международными обязательствами, вместе с законом, на них основанным, ради прибылей принесены в жертву и нравы, деформированные разгулом порока, вылезшего из подполья, «легализовавшегося» и даже нашедшего своих теоретиков, которые подвели под него какую-то очень «научную» базу…

Советский Союз, где «проблемы» порнографии никогда вообще не существовало, присоединился, однако, к Международной конвенции еще в 1935 году, движимый стремлением внести свой вклад в борьбу с этим вселенским злом. И действительно, уж на что другое, а на терпимость прокурорской власти к распространителям похотливой продукции мы пожаловаться никак не можем. Чуть вылезает из щели какой-нибудь доморощенный циник, как тотчас на него обрушивается карающий меч. Удельный вес этих преступлений совершенно ничтожен, но я уверен, что в абсолютных цифрах соответствующие показатели у нас намного выше, чем в странах, где порнографические издания свободно выпускаются и продаются: ведь даже бесконечно малые величины достаточно велики по сравнению с нулем.

Любопытная деталь: порнопродукция, за распространение которой держат ответ перед нашим судом, почти всегда зарубежного происхождения. Тому, что безнаказанно имеет хождение там, у нас поистине неуютно.

Несколько лет назад я был на одном из таких процессов. Судили артиста. Музыканта. Участника довольно популярного в ту пору ансамбля. Вокально-инструментального, как их теперь называют.

Артисту было двадцать два года. Из первой же своей зарубежной поездки он привез нелегально журнальчики определенного содержания и фильмы — столь же определенного. Привез, чтобы продать. И преуспел.

Даже там, за кордоном, где пошлость штампуют безнаказанно на потребу похотливому мещанину, даже там есть все-таки разные степени нравственного падения у тех, кто все это сочиняет и издает. Есть совсем откровенное, оголтелое, торжествующее бесстыдство. И есть бесстыдство застенчивое, смущающееся себя самого, чуть прикрытое лирическим сиропом, дешевой сентиментальностью или плоским натужным юмором для недоумков.

Наш артист избрал оголтелое. Самое разнузданное. Лишенное даже видимости какого-то чувства. Скотство холодное и деловое. Техника любви — есть такой термин у бизнесменов и угождающих им «теоретиков». Они всюду суют это слово — «любовь» — в надежде, что оно как-то облагородит их гангстеризм. Но при чем здесь любовь? Зачем любви, то есть высочайшему душевному подъему, эмоциональному восторгу, преклонению, готовому на подвиг, на самопожертвование, на риск, зачем ей — «техника»? Как вообще могут ужиться рядом два этих слова?

Впрочем, вопросы наши бессмысленны. Неизвестно даже, кому их задать. Сочинителям и издателям? Потребителям, которые — из той же команды?

Спекулянт пошлостью, право же, меня занимал не очень. В выборе объекта для сделок сказалась не только завидная для юного служителя муз точность рыночного расчета, но еще и убогость его «артистической» личности, духовный и нравственный примитив, видный просто с первого взгляда. Загадки он не представлял ни малейшей, а вот покупатели грязной экзотики, щедро опустошавшие ради нее свои кошельки, — они внимание привлекали.

Почтенный отец семейства… Кандидат наук, сеющий в вузе разумное, вечное… Заместитель директора ресторана, сохранивший, несмотря на доступность подсобок и кухни, весьма неплохую спортивную форму…

Что привлекло их в этой муре? Чем обольстили глянцевитые картинки, где — не люди, нет, манекены, у которых не лица, а маски, — разыгрывают дурацкие «мизансцены»? Ведь для здорового человека естественно реальное, подлинное удовлетворение своих потаенных желаний, но отнюдь не суррогат, не подделка, не подглядывание в замочную скважину.

Вряд ли сами «свидетели» могли бы ответить на эти вопросы. Даже если бы захотели. Тому, у кого здоровое тело и здоровый дух, все это чуждо не потому, что запрещено, а потому, что противно. Ну, а если уж не противно…

Я выслушал приговор с чувством душевного очищения. Даже, пожалуй, — телесного. Бизнес на похоти у нормального человека не может вызвать ни сочувствия, ни понимания. Как и сама похоть.

Тем поразительней показалась новость, о которой поведал знакомый мне прокурор. В одном областном центре раскрыли группку любителей грязного чтива. Поразительное состояло не в том, что кому-то пришлась по душе эта зараза, а в том, что лидером группки, ее «главарем» оказался врач-психиатр. Стержень будущего очерка напрашивался сам собой: контраст между видимостью и сущностью, между гуманным долгом врача и антигуманностью его действий.

Но от «стержня» пришлось отказаться. Врач протянул мне акт экспертизы, проведенной следствием, и я, право, не поверил своим глазам. Оказывается, на скамью подсудимых попали вовсе не паскудные журнальчики иностранного происхождения, не заборные надписи или рисунки, а перевод древнеиндийского трактата о любви «Ананга ранга», один из вариантов которого известен в Европе под названием «Ветки персика».

Настораживала сама потребность подойти к произведению искусства с рамками Уголовного кодекса: ведь об этом выдающемся памятнике материальной культуры написаны сотни страниц, ему посвящали свои исследования философы и теологи, медики и историки, литературоведы и искусствоведы. В изданных у нас за последние годы многих научных трудах можно найти четкие характеристики этого трактата — гуманного и поэтичного, проникнутого бесконечным уважением к человеку, к его здоровым, естественным чувствам, к его личности, к гармонии физической и духовной любви. Как и знаменитая «Камасутра», как и ее европейский аналог «Искусство любви» Овидия, «Ветки персика» причисляются учеными к ряду высокохудожественных образцов научной дидактики.

И хотя убедиться в этом можно, не только обратившись к печатным авторитетам, но и посмотрев на самый текст произведения без предубеждения и подозрительности, три эксперта взялись заново проделать работу, которую до них уже сделали тысячи раз: коллективным разумом определить, что же все-таки «Ветки персика» — поэзия и наука или цинизм и пошлость.

Их ответ весьма лаконичен: памятник древней культуры не имеет, оказывается, «ничего общего с духовным богатством человека», он «не носит научного характера», а носит, наоборот, «порнографический характер, так как… может способствовать растлению людей, в особенности молодежи». Под этим заключением смело поставили свои подписи доцент кафедры педагогики и психологии педагогического института, кандидат педагогических наук З. Г. С-ва, декан лечебного факультета медицинского института доцент В. А. В-ев и старший научный сотрудник музея изобразительных искусств Г. Г. К-ва.

Согласно закону, экспертиза назначается в том случае, когда следствию или суду требуются «специальные познания в науке, технике, искусстве или ремесле». Какие же специальные познания поставили наши эксперты на службу правосудию? Какими научными критериями руководствовались, высказывая свои безапелляционные суждения? Как обосновали свой вывод?

Никаких обоснований в заключении, разумеется, нет. Научной методологией экспертов послужили их личные эмоции, их субъективные и весьма приблизительные представления о том, что составляет «духовное богатство человека», — представления, изложенные ими в форме категорического императива.

Экспертиза — не суд, ее заключение ни для кого не имеет обязательной силы, а проверяется, оценивается, критически осмысливается следствием и судом наряду с любым другим доказательством. Следователю спросить бы экспертов, какие научные данные (ведь эксперты вызваны в качестве ученых!) положены в основу их заключения, какой смысл вкладывают они в тот или иной термин. Но — нет, и экспертам, и следствию все ясно!.. И недрогнувшей рукой следствие отправляет «Ветки персика» под суд, а прокурор столь же решительно сей акт утверждает…

Эту историю можно было бы, наверно, причислить к разряду печальных и уникальных курьезов, если бы столь же лихие набеги на классику время от времени не повторялись. Из еще не покрытого пылью архива извлекли, чтобы мне показать, уголовное дело: профессор П. П. К-ский, «изучив» по поручению следователя отрывки из «Камасутры», обозвал их «грубой порнографией, оскорбительной для нравственно-эстетического чувства и для достоинства нормального, здорового человека». К нему тут же присоединились два кандидата наук Н. С. К-ва и Н. Л. Л-ов, поспешившие заверить, что вышеназванные отрывки «оскорбительны для чувства человеческой любви». И лишь вмешательство крупнейших советских индологов, профессоров Е. П. Челышева и А. Я. Сыркина, разъяснивших, что трактат — и в целом, и в отдельных отрывках — является «одним из лучших памятников древнеиндийской морально-этической литературы», предотвратило ошибку, на которую толкали суд воинственные «моралисты».

Да что там «Камасутра»!.. Несколько лет назад один из судов с помощью экспертизы зачислил в разряд создателей порнографии Рубенса, Тициана, Корреджо, Джорджоне, Гогена, Курбе и еще множество других великих художников, чьи репродукции оказались в коллекции одного собирателя. Все те же Л-ов и К-ва в сотрудничестве с доктором философии, профессором П. С. Т-вым, конечно, не отрицали, что речь идет о классиках мирового искусства: их смущал «подбор сюжетов», «достаточно свободно трактованные художниками любовные сцены». Если бы, рассуждали эксперты, творчество Г. Курбе было представлено «Каменотесами» или «Похоронами в Орнане», они не имели бы ничего против. Но поскольку в коллекции оказалась картина «Спящие» (так вольно было назвать экспертам известное произведение Курбе «Леность и Роскошество»), они решительно негодуют. «На картине французского мастера (я цитирую представленное в суд их беспримерное искусствоведческое исследование. — А. В.) переплелись, заключив друг друга в объятья, и спят, утомившись, две обнаженные женщины. На постели помятые простыни, разорванная нить жемчуга, на столике у кровати графин и рюмка…»

Оборвем, однако, цитату! Стыдно… Сектор классического и зарубежного искусства Института истории искусств Министерства культуры СССР, куда юристы обратились за разъяснением по поводу этой экспертизы, резюмировал достаточно кратко. Кратко и выразительно: «Такое описание замечательного произведения живописи достойно лишь человека с порочными наклонностями».

Давно известно, что скальпель «анатома» способен поразительнейшим образом расчленить живое тело искусства, глаз «потребителя» — найти то, что ему хочется отыскать, дополнив увиденное своим порочным воображением. В этом смысле не могут уберечься от пошляков даже величайшие творения человеческого духа. В редакции одного массового журнала мне как-то показали письмо разгневанной читательницы: «Моя дочь очень любит читать ваш журнал, но после того как вы поместили эту неприличную картинку, я вынуждена его от дочери прятать». В журнале был воспроизведен «Давид» Микеланджело: на юноше, если помните, нет одежды…

Чтобы закончить рассказ о деле, где «подсудными» оказались репродукции с картин великих художников, добавлю такой любопытный штришок: когда приговор был вынесен и суд принял решение вещественные доказательства (то бишь открытки), «как не представляющие никакой ценности», уничтожить, за эти самые «не представляющие ценности» начали бой авторитетнейшие учреждения, ведающие искусством. Пришли письма от Академии художеств СССР, от научно-исследовательского института теории и истории изобразительного искусства, от московского отделения Художественного фонда, от Дома художника РСФСР…

Все хотели обладать коллекцией, которая — так было сказано в одном из прошений — «может способствовать делу научной разработки проблем истории искусств» и использована «для иллюстрации изданий по пропаганде эстетических знаний».

Суд внял этим просьбам, не рискнул отправить коллекцию в небытие. Победу одержала Академия художеств. Туда и поступили открытки с «неподобающим подбором сюжетов», которые, однако, должны способствовать пропаганде эстетических знаний…

Хотя экспертизу по этому делу я назвал беспримерной, но, справедливости ради, надо оговориться, что, в общем-то, это не совсем так. Во все времена находились ретивые воины, старавшиеся уберечь своих современников от пагубного воздействия «безнравственных» сочинений. В посягательстве на добрые нравы обвиняли и Мопассана, и Золя… Флобера отдали под суд: «Мадам Бовари», по мнению прокурора, была всего лишь «апологией адюльтера», от начала до конца пронизанной «похотливым колоритом». «Что делать?» Чернышевского был объявлен «проповедью чистого разврата», его героев предлагали судить не по нормам литературы, а по нормам уголовного кодекса. В «Прогулках по Риму» Стендаль рассказывает о некоем князе Памфили, который под давлением иезуитов надел гипсовые рубашки на античные статуи. Возле худенького тела прелестной «Олимпии» Эдуарда Мане на выставке дежурили солдаты с саблями наголо: чрезмерно моральные дамочки швыряли в нее яблочные огрызки и пытались зонтиками проколоть «бесстыжей девке» глаза…

Я привел эти примеры не только для того, чтобы показать, в какой странной компании оказались наши непримиримые «моралисты», но и чтобы в каком-то смысле защитить их. Да, защитить: не так уж, оказывается, они одиноки в своем «праведном» гневе, не ими изобретен этот аскетический максимализм, повелевающий ограждать ранимые души от «дурных сюжетов» и «откровенных описаний». Ханжество родилось не сегодня, оно уходит своими корнями в далекую древность, когда суровые религиозные догматы причислили физическую любовь к блуду, а человеческое тело — прекраснейшее из творений природы — повелели скрыть от посторонних глаз как величайшую непристойность.

Можно было бы сказать, что в ажиотаже, который каждый раз возникает вокруг редких, по счастью, дел такого рода, легко проглядываются ограниченность и лицемерие; что упоительный гнев, с которым выискивают порок там, где его нет, обычно скрывает просто-напросто любовь к «клубничке», оказывается щитом, за которым прячутся собственные порочные мысли: эту закономерность подметил еще Энгельс — он высмеивал «филистерский предрассудок, ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия».

Но суть проблемы гораздо глубже — именно потому мне кажется важным привлечь к этим частным и вроде бы не столь уж значительным конфликтам общественное внимание. Речь-то ведь, в сущности, идет не о том, зачислить ли Рубенса в создатели порноискусства (такая постановка вопроса не столько кощунственна, сколько комична), а в бережном отношении к миру чувств, в создании условий, при которых личность может наиболее полно и свободно проявить себя в тончайшей и деликатнейшей сфере человеческого бытия. Грубое вторжение в интимный мир человека, попытка административными мерами пресечь нормальные человеческие порывы выглядит ныне поистине как реликтовый атавизм.

В последние годы вышли массовыми тиражами книги отечественных и зарубежных ученых, где детально и откровенно говорится о важных для каждого человека вопросах интимной жизни. Но как бы ни были они важны сами по себе, эти книги не способны воспитать такую культуру, такую эстетику любви, при которой все, что связано с полом, воспринималось бы окружающими без жеребячьего ржанья и без фарисейских ужимок — с той здоровой естественностью и простотой, которые только и достойны современного человека.

Эстетика любви как раз и воспитывается прежде всего большой литературой, подлинным искусством, существующей в обществе культурой отношений, не омраченных ханжеством или сластолюбием, грязью или стыдом. Воспитывается, в частности, и теми самыми произведениями, на которые ополчились ханжи и лицемеры. Можно ли говорить о красоте и гармонии чувств, напяливая штаны на «Давида» и выискивая в аллегориях Курбе порочные замыслы? Можно ли воспитать в юноше возвышенный взгляд на женщину, если, обратившись к поэзии, откровенно говорящей о человечнейшем в человеке, извлекать оттуда мнимые намеки и несуществующие акценты? Выходит, лицемерно борясь за чистоту нравов, за духовное богатство человека, такие «моралисты» сами делают все, чтобы эту чистоту запятнать, а духовное богатство свести к плоской и унылой «физиологии».

Потому-то столь опасны даже редчайшие всплески ханжеских перегибов. Отсталая, ветхозаветная мораль пробует получить здесь как бы официальную поддержку, выступить чуть ли не от имени государства, «освятиться» авторитетом суда. Но суд, естественно, не допустит этого, он руководствуется законом, который стоит на страже гуманных принципов нашей морали.

Цинизм и впредь, конечно, не может рассчитывать у нас ни на малейшее снисхождение.

Но и ханжество, эта пошлость навыворот, — разумеется, тоже.

1977

Обвинительные приговоры, вынесенные по делу читателей «Веток персика» и собирателя «непристойных» открыток, были впоследствии отменены вышестоящими судами, и уголовное производство прекращено с одинаковой формулировкой: «за отсутствием в действиях подсудимых состава преступления». Пошляков и ханжей правосудие не поддержало!..