Белые пятна

Ширма

Кажется, это было совсем недавно, а прошло уже более четырех лет. Хорошо помню, с каким нетерпением ждали мы тогда один материал. Даже место для него оставили в сверстанной полосе. И не напрасно: когда он все-таки появился, читатели откликнулись сотнями писем. Многим он, наверное, помнится. «Сочи: курить воспрещается» — так называлась статья, где председатель исполкома Сочинского городского Совета Вячеслав Александрович Воронков рассказывал о том, как всемирно знаменитый курорт воюет с табачным дымом не на словах, а на деле.

«Большие надежды, — писал автор, — мы возлагаем на юристов. Наша советская юриспруденция твердо стоит на страже прав человека… Разве не антисоциально во многих отношениях поведение курильщика? Почему же так мягок по отношению к нему закон?»

Все привлекало в этой статье: и стремление по-деловому взяться за давнюю больную проблему, и забота о людях, и страстная вера в могучую силу закона, и призыв не очень-то либеральничать с теми, кто вредит окружающим.

Статья, повторяю, не пришла к оговоренному сроку, и дежурный редактор безуспешно пытался связаться с автором по телефону. «Вячеслав Александрович занят», — неизменно отвечал вежливый голос помощника, что могло огорчить нас, но не удивить: сколько дел неотложной государственной важности у мэра знаменитого курорта! «Вячеслав Александрович принимает делегацию», — ответил помощник на очередной звонок из газеты, и нам пришлось опять с пониманием и грустью вздохнуть.

И только теперь, несколько лет спустя, мы узнали, чем был занят в те дни сочинский мэр и какую именно делегацию он принимал.

«Мы сидели в финской бане приморского санатория… Среди гостей был ответственный работник министерства, и мне надо было во что бы то ни стало убедить его способствовать назначению на крупный директорский пост в системе торговли моего знакомого Виктора Бондаренко… Угостили мы гостя очень хорошо. Потом поехали в ресторан. Там был приготовлен ужин, который закончился поздно ночью. За этот ужин я ничего не платил… Гость согласился с моим предложением о назначении Бондаренко…»

Читатель, вероятно, уже догадался, что это не цитата из мемуаров ушедшего на заслуженный отдых ветерана труда, а показания обвиняемого по уголовному делу. Я нашел их среди протоколов, актов и объяснений, составивших целых восемнадцать томов, сопоставил даты.

Помощник был прав, сообщив редакции, что Воронков занят делом исключительной важности. Вряд ли было для него в ту пору дело важнее. Продавец мясного отдела магазина Курортпродторга Бондаренко, пожелавший стать «масштабным» директором и ворочать большими делами, давно уже держал Воронкова в цепких руках. Это был капкан, но не тот, в который попадают неумехи и ротозеи. Это был капкан, в который так хотелось попасть и который не только сулил, но и реально дарил наслаждения, о каких втайне мечталось всю жизнь.

Его судьба сложилась на редкость удачно. За скупыми строками анкеты открывается жизнь, богатая отнюдь не крутыми зигзагами и поворотами, а успешно набираемой высотой. Уже в 25 лет вчерашний выпускник Московского инженерно-строительного института имени В. В. Куйбышева возглавил в Сочи крупное промышленное предприятие, в 30 стал начальником управления, в 32 — заместителем председателя горисполкома. Перед ним поистине открывались все двери, перспективы были огромные, и совсем не потому, что кто-то ему благоволил. И не потому, что на его долю случайно выпал счастливый билет. «Благоволили» ему знания и быстро пришедший, стремительно накапливающийся опыт, организаторские способности, инициатива, энергия. Я смотрю сейчас на его лицо: в нем воля, настойчивость. Он являл собой образец человека, которому суждено раскрыться, полностью проявить себя — были бы только желание, честность и труд. Во всем ему шли навстречу: выдвигали, окружали вниманием, создавали условия, поощряли. Три ордена, шесть медалей, лауреатское звание, почетные дипломы… А работа — дух захватывает: мэр Сочи!..

Он стал им девять лет назад. Впервые вошел в новый свой кабинет. Огляделся. На большом полированном столе среди папок, документов, переписки скромно лежал пакет, красиво перевязанный цветной лентой. На пакете было написано: «От чистого сердца». Неведомые поклонники нового мэра (неведомы они, впрочем, только нам, а вовсе не Воронкову) прислали ему набор коньяков, чтобы он достойно отметил сей знаменательный день.

Нам придется взять на веру его признание: именно эта коллекция вин, которую он, не очень терзаясь, сунул в портфель, стала первой сделкой с собственной совестью. Вступить во вторую и третью не представляло уже никакого труда.

Что ж, будем вести счет отсюда. Не все ли, в общем, равно, чуточку раньше или чуточку позже это произошло. Факт свершился.

Он вернулся домой усталый и счастливый после первого трудового дня на новом посту. Счастливый особенно тем, что туго набитый портфель обещал достойный и радостный ужин в лоне семьи. Дома ждал его новый сюрприз: корзина со свежими фруктами, корзина с деликатесами и даже корзина с цветами из какого-то спецпарника. «На доброе здоровье», — от чистого сердца слал пожелание поставщик свежих фруктов. «Всей душой с вами», — сообщал от чистого сердца поставщик сервелата и ветчины.

Восемь лет спустя, когда Воронков — уже не мэр, а заключенный следственного изолятора, — решит от чистого сердца дать показания («Хочу чистосердечно признаться: началом моего морального падения явилась связь с торговыми работниками, которые стали мне привозить продукты и другие подарки»), следователь спросит, почему же он не отверг холуйские эти подачки, почему не сказал раболепным поклонникам то, что был должен сказать? Воронков ответит с непосредственностью, которую редко встретишь на страницах уголовного дела: «Жалко отказываться, если дают…» Однажды принесли в дар жареного поросенка — никто об этом не знал, и никто бы не вспомнил через несколько лет. Он вспомнил сам, сладостно возвращаясь к блаженным временам, которым, как ему казалось, не будет конца. Вспомнил — и счел нужным поведать.

«Мое падение, — писал Воронков заместителю Генерального прокурора СССР, — не было следствием обдуманных, преднамеренных действий. Оно пришло незаметно, как бы естественно вытекая из обстановки и обстоятельств, меня окружающих («как бы естественно» — изящный оборот, способный все оправдать и всему найти объяснение. — А. В.)… Я почувствовал повышенное внимание к себе различных лиц, стремившихся быть мне лично полезными, и это внимание стало казаться мне естественным, как бы логично связанным (подчеркнуто мною. — А. В.) с моим служебным положением».

Ах, как хочется теперь все свалить на обстановку и обстоятельства, на повышенное внимание, на тактичность, не позволяющую отвергнуть чистосердечный дар! Но не было никаких обстоятельств, была невидимая пока окружающими готовность скатиться в пропасть. Готовность эта, однако, была скрыта отнюдь не для всех. Те, кто мечтал простейшим путем занять «положение» и набить карманы, быстро открыли ее, устроив мэру проверку на честность.

Едва Воронков — уже не зам., а пред. — отправился с первым служебным делом в Москву, как вслед за ним ринулся продавец Бондаренко. И вез он отнюдь не цветы — ящик с пудом деликатесов, чтобы вдали от родного дома мэр ненароком не отощал.

Вы думаете, тот удивился, когда распахнулась дверь гостиничного люкса и, сгибаясь под тяжестью ноши, явился «гость»? Вы думаете, он с позором прогнал лизоблюда? Вытолкал вон, спасая не только личную честь, но и честь своей должности, честь власти, которую он представлял?

Зачем? Разве не жалко расставаться с балыком и паштетом? Если к тому же за них не надо платить?.. Он сложил дары в холодильник — капкан захлопнулся. Уже захлопнулся, хотя наборы продуктов и скромные пачки купюр на карманные нужды (когда тысяча рублей, когда полторы) еще не раз и не два перекочуют из рук Бондаренко в руки самого Воронкова.

И конечно, не зря. Стоило только тому захотеть — и скромный продавец сразу стал директором магазина. Стоило захотеть — он возглавил Сочинский холодильник. Потом — оптовую базу. Потом — что-то еще…

Директор — это директор, цену себе знает! Не будет же он тащить на себе окорок, семгу и дыни. Теперь уже мэр униженно ждет, когда барин из Универсама вспомнит о нем, когда позвонит и бросит небрежно: «Высылайте шофера». И — вышлет.

Вышлет, понимая прекрасно, что за каждый «выезд» надо платить. Не деньгами, конечно, — услугами! Такими, которые в состоянии оказать лишь человек, облеченный властью.

Он торговал ею оптом и в розницу, распивочно и на вынос. Так торговал, словно общественные блага — личное барахло, которым он волен швыряться по прихоти и капризу.

Все, что было в распоряжении мэра как избранника тысяч людей и людям же, обществу принадлежащее, — квартиры, должности, сервис, удобства, место под солнцем и место под крышей приморской гостиницы, машины, путевки, билеты, — буквально все шло на потребу холуям, карьеристам и циникам с туго набитыми кошельками.

Только ли продавцу Бондаренко задолжал мэр Воронков? Сколько их было, почитателей, — от чистого, разумеется, сердца. И каждому надо услужить. Директору фирменного магазина Скосареву без очереди дать квартиру — ведь тот тоже шлет любимому мэру и напитки, и «закусь». Другому директору — Арсену Пруидзе — «пробить» иные блага: ведь тот в любую минуту доставит балык и икру, лососину и крабы. И деньги. Главное — деньги…

О том, как их приносили, Воронков рассказывал следствию с ностальгической грустью. «…Бывало так: сидишь дома у камина, отдыхаешь, вдруг раздается звонок кого-либо из знакомых: «Разрешите нанести визит?» Я разрешал… Он вскоре появлялся со свертком, заносил его на кухню, потом мы беседовали. Изложив просьбу, уходил. После его ухода я замечал, что он оставил еще конверт. Я обычно (!) смотрел, что там есть… Все это было неожиданно для меня… Суммы были разные, в основном небольшие, что-то порядка тысячи рублей, иногда больше, иногда меньше…»

Иногда — больше, это чистая правда. Пост директора оптовой базы обошелся Бондаренко в полторы тысячи. Квартира вне очереди и машина вне очереди стоили, как правило, полторы, но кое-кому пришлось раскошелиться на три с половиной.

Иногда — меньше, это тоже чистая правда. В списке взяток, вмененных в вину, мы найдем и такие: 100, 75, 50…

Сначала он вельможно принимал подношения у камина при свете хрустальных торшеров и бронзовых бра. Потом стал сам бегать за подношениями — в переулки и подворотни: «Мы договорились о встрече у неосвещенного входа в поликлинику… Он передал мне там 100 рублей»; «Деньги я получал от него у кинотеатра «Сочи», там сбоку есть одно укромное место, где полутемно и не видно со стороны…»

Потребность в укромных местечках не оставляла Воронкова и дома. Обыск у него вели опытные юристы: после долгого поиска они открыли тайник — металлический ящик, искусно вмурованный в пол. Там хранились сберкнижки, украшения, сущая мелочь… По другим тайникам было распихано остальное.

Списки и снимки этого «остального» занимают полтома. Нам удастся привести только несколько строк: «перстень золотой с бриллиантами, цена 3071 руб. 25 коп.; перстень золотой с бриллиантами, цена 3156 руб. 78 коп.; перстень золотой с бриллиантами, цена 3169 руб. 19 коп.; перстень золотой с бриллиантами, цена 10 205 руб…» Цифры цифры — они не столько поражают воображение, сколько наводят тоску. 4831 руб., 8409… 3255… 1930. И рядом: «запонки типа индийских, цена 11 руб. 24 коп.» — взятка от одного доброхота. Запонки тоже попали в коллекцию — Воронков хранил их столь же свято, что и кольца, бусы, браслеты, серьги, цепочки, кулоны, броши, хрусталь, посуду серебряную, часы импортные, коньяк «Отборный» и «Юбилейный»…

Дары всё несли и несли, доброхотов хватало, но этого ему уже было мало. Зачем ждать милости от природы? Взять — вот это задача!..

Он решил и ее.

В одном из томов — портрет мужчины, на который трудно смотреть без боли. Волевое лицо, твердый взгляд, гордая осанка… Вся грудь в орденах, в боевых медалях. Над ними — гвардейский знак. Страшно видеть этот портрет не на красной Доске почета, а в грязном уголовном деле. Страшно и горько.

Николай Захарович Ремиз уже в 14 лет начал работать, в 15 уехал добровольцем на строительство железной дороги, в 16 стал связным в партизанском отряде. Победу встретил 19-летним кавалером орденов Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды. Не надо, думаю, объяснять, сколько подвигов стоит за ними, сколько мужества, горя и боли.

Для всех война окончилась в сорок пятом, для Ремиза — несколько лет спустя. Двадцать четыре тысячи мин, неразорвавшихся бомб и снарядов разминировал сапер Ремиз на Кубанской земле. Сотни раз смотрел смерти в глаза — и в военные годы, и в мирные. А перед Воронковым — не устоял.

Воронков давно уже искал человека, который станет для него «другом и братом». А если точнее — лакеем на побегушках. Нашел…

Началось с поручений мелких и безобидных. Шофера Ремиза — не «своего» шофера, а начальника гаража одной из сочинских здравниц — мэр запросто гонял по личным делам. Не в службу, а в дружбу. И тот мчался по первому зову, млея от счастья: еще бы, ему доверяет не кто-нибудь — мэр!.. «Мы с Вячеславом Александровичем…» — эта присказка теперь не сходила с его уст. «Мы побывали…», «Мы увидали…», «Мы привезли…». И даже (чего уж там мелочиться?!) — «Мы решили…».

Решал, разумеется, Воронков. Ремиз — ревностно исполнял. Он терся среди знакомых и незнакомых — выбирал кандидатов: кто даст шефу скорее и больше. Промышлял, главным образом, по части машин: была у Воронкова такая возможность — порадеть любому, без заслуг и нужды сделать желанное «исключение». Но зачем же радеть любому, если можно тому, кто заплатит?

Ремиз искал, находил, запыхавшись несся к мэру домой с пачкой денег в руках. Мэру оставалось наложить резолюцию и отправиться на заседание, на совещание, на конференцию, симпозиум, семинар. Ужас как он любил семинары и конференции, выступал с умным видом, сыпал учеными терминами, взывал к размаху, к масштабности, к государственному подходу: умело, настойчиво, деловито — по-воронковски! — сколачивал пестрые декорации. Отбарабанив, спешил за кулисы — в подворотню возле кино или к будке возле столба: там ждал его новый клиент.

Клиенты, которых подыскивал Ремиз, сначала стеснялись, не верили, жались. Потом убедились, вошли во вкус. Через Ремиза — за одну или несколько тысяч — устроили свои «дела» по резолюциям Воронкова бармен Б. Пруидзе, буфетчик В. Егоров, музыкант В. Корнев, шоферы В. Пруидзе, А. Петров, А. Чехнолидзе. И немало других.

При таком размахе тайна вряд ли останется тайной. Она, конечно, и не осталась. Произошел инцидент, о котором без стыда и без боли невозможно писать.

Ко Дню Победы во дворе предприятия, где работал Ремиз, повесили стенд: гордость коллектива — заслуженные фронтовики. Среди них на почетном месте портрет Николая Ремиза. Тот самый, что потом попадет в уголовное дело.

Стенд повесили вечером, утром же под портретом красовалось огромными буквами: «Взяточник № 1».

Ремиз помчался к «хозяину». Он плакал — от стыда и от страха. Быть может, впервые понял, в какую клоаку попал. Сил явиться с повинной у него не нашлось. Хватило только на то, чтобы сказать Воронкову: «Больше не буду».

И действительно, больше не было. Список его преступлений обрывается этой датой. Список преступлений Воронкова продолжает расти.

Не прозрел, не очнулся, не вздрогнул… Устыдиться он, конечно, не мог: не та натура. Но — хотя бы струхнуть. Ведь ясно же, что тайна — больше не тайна. Или все же неясно?.. Семь бед — один ответ? Слишком сладок тот яд, что его отравил? Или, может быть, всемогущи те, кто будут его защищать?

Мы всегда хорошо знаем, как поступить с распоясавшимся хулиганом. А с распоясавшимся должностным лицом, занимающим ответственный пост? С человеком, который обязан обществу всем, решительно всем и который в «благодарность» дискредитирует общество, создавая у легковерных иллюзию, будто он всесилен и неприкасаем? Что же, вокруг не нашлось никого, кто поступил бы с ним как с хулиганом?

Нет, не все проявили покорность и трусость, не все позволяли куражиться удельному князю, нет, по счастью, не все.

Случилась такая история. Один из близких соратников Воронкова Борис Пруидзе заведовал в ресторане гостиницы «Ленинград» дегустационным залом с варьете (так в документе и сказано: «зал с варьете») и чувствовал себя в этом зале, имея столь могучую спину, если не князем, то хотя бы князьком. Жалоб на «дегустаторов» (грубость, обсчеты, обмеры и пр.) было так много, что рейдовая бригада местной газеты «Черноморская здравница» решила их проверить на месте. Пьяный зав. встретил корреспондентов бранью и кулаками. Составили акт.

Отрезвев, Б. Пруидзе понял, что дело плохо. Побывав у «шефа» в гостях, он оставил на диване конверт, в котором хозяин «неожиданно» и «к полному своему удивлению» обнаружил 800 рублей.

Мэр «намек» понял. Он позвонил редактору газеты и открытым текстом сказал, что печатать корреспонденцию считает ненужным. Прямо так и сказал…

Он, конечно, не сомневался: редактор щелкнет каблуками. Пролепечет покорно: «Как прикажете». Ведь мэр звонит, не какой-нибудь дядя с улицы. Но редактор Илларион Алексеевич Максимов не дрогнул перед начальственным окриком, а, исполняя свой гражданский и профессиональный долг, ответил с достоинством: «Этот вопрос, Вячеслав Александрович, к вашей компетенции не относится».

Такого мэр никогда не слышал. И даже не мог вообразить, что услышит. Он подождал день-другой, позвонил снова. Редактор ответил еще точнее: «Вы посягаете на установленную Конституцией свободу печати». И корреспонденцию опубликовал. «Точку ставить рано» называлась она. Борису Пруидзе, несмотря на могучую «спину», пришлось отправиться на год в места не столь отдаленные.

И вы думаете, мэр приутих? Понял, что негоже публично оказывать покровительство хулигану? Вовсе нет. Едва отбыв наказание, Борис Пруидзе получил повышение — стал директором ресторана «Апацха». Так и двигался вверх, пока не грянул гром и ему не пришлось разделить скамью подсудимых вместе с дорогим «шефом».

Я листаю страницы многотомного дела, пытаюсь вникнуть в один эпизод, в другой… Читаю показания тех, кто окружал Воронкова. Они разнятся фабулой, ситуациями, характерами. Но всех их объединяет одно: цинизм. Все можно позволить себе, на всех и на все наплевать — на порядочность, на совесть, на долг, на достоинство. Не только на чужое достоинство — даже и на свое.

Живет в Сочи один художник. Не будем называть его имени — пощадим. Как-то помощники Воронкова решили показать «шефу» его мастерскую. Воронков приехал, глянул, кивнул: «В общем неплохо». И отбыл по делам государственной важности.

Теперь дадим слово художнику — вот отрывок из его показаний:

«На следующее утро я сделал дарственные надписи на трех картинах и отправил их Воронкову. Примерно через неделю я с утра стал ждать на лестнице горисполкома приезда Воронкова. Когда он подъехал, я остановил его и спросил: «Вы получили картины?» Он даже «спасибо» не сказал, только кивнул. Надо отметить, что в райисполкоме в это время решался вопрос о моей квартире. Я пошел через несколько дней туда, а мне говорят: решения нет. Это меня удивило. Я спросил: «Разве вам еще не дали указания сверху?» Решил вновь встретиться с Воронковым, чтобы понять причину задержки. Но его уже сняли.

Следователь. Зачем вы все-таки подарили картины Воронкову?

Художник. Я решил, что так они хорошо сохранятся, поскольку у него лучшие квартирные условия. Я не имел в виду, что мой подарок будет способствовать получению мною квартиры.

Следователь. Зачем же вы тогда, подарив картины, ждали Воронкова на лестнице?

Художник. Мне было важно узнать его мнение о моем творчестве».

Переведем дух. Воздержимся от комментариев. Поговорим о другом.

На что рассчитывал Воронков? На что надеялся? Неужели уверовал, что так будет всегда? Неужели считал, что кругом — сплошь «помощники» и «друзья»: и снизу, и сверху, и сбоку? Что смолчат, не выдадут, спаянные преступной порукой, что мафия эта вся заодно, что люди окрест не видят, не слышат, не знают, не думают?

И когда он бражничал в самых модных ресторанах курорта, ни за что не платя, требуя «блеска и шика»? Хоть и пил он в тесном кругу, запирался в потайных кабинетах, хоть и вход туда был перекрыт, хоть официанты были доверенные и сторожа тоже доверенные, — неужто он думал, что все так уж отчаянно глухи и немы?

И когда праздновал свои юбилеи на горе в Рыцарском Замке, где его ублажали (исключительно из уважения!) ансамбль цыган, ансамбль джазистов, еще какие-то певцы и танцоры, шатенка Рая, блондинка Оля, брюнетка Зоя — целое полчище бездельниц, которые пили, ели, загорали, катались на машинах за государственный счет, а в соседних аулах резали ягнят и везли юбиляру — с расчетом, что он учтет, не забудет, отметит, — неужто он думал: так надо, так положено, все идет по порядку? Что — сойдет?

Не сошло! Не помогли покровители, не помогли друзья детства, не помог «железный Онарик», — некий зав. пивным баром у одного из московских рынков, про которого его друг Воронков говорил, что он «может все». «Все» — может, а вот это — не смог.

В статье, бичующей курильщиков, Воронков, если помните, писал: «Большие надежды мы возлагаем на юристов». Юристы оправдали его надежды.

Замечательные мастера своего дела, проницательные, честные и бескомпромиссные, разоблачили преступников и предали их суду.

Дело это вела целая следовательская бригада. Ее возглавлял следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Георгий Александрович Эфенбах. Ему помогали Иван Акимович Гущин, принимавший участие в разоблачении мошенника Двойриса (об этом рассказано в очерке «Роль»), и Иван Афанасьевич Воробьев. Усилиями работников Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, прокуратуры, десятков честных людей и была вскрыта — скажем словами поэта — банда рвачей и выжиг.

Хотелось, однако, не только разоблачить их, но и вернуть хотя бы часть из того, что они прикарманили. Удалось и это: даже энергичнейшая Инесса Ивановна Воронкова, жена бывшего мэра, умело спрятавшая в надежном месте «семейные реликвии», даже она вынуждена была пусть хоть что-то вернуть. Почти на всех драгоценностях остались нетронутыми магазинные бирки. Хоть бы раз колечки надели, хоть бы раз поели серебряной ложкой!.. Зачем? Это ведь были не предметы, которыми пользуются, а ценности — на черный день. И вот он настал для них, этот день, — чернее, думаю, не бывает, — ну и что?

Одуряет шальной блеск рубинов и бриллиантов, сводят с ума многозначные цифры на этикетках. В самую пору подумать бы о бездарно растоптанной жизни, о ране, которую нанес обществу, близким, себе. А думается только о золотишке, которое уплыло из рук, об ушедшем в казну хрустале, об оскудевшем счете в сберкассе.

«Прошу исключить из описи золотое кольцо с бриллиантами стоимостью в 3071 руб. 25 коп., подаренное Воронковой Инессе Ивановне к свадьбе дочери родителями ее мужа…»

«Ваша просьба не может быть удовлетворена, так как родители мужа Вашей дочери категорически отрицают, что сделали такой подарок…»

«Прошу исключить из описи браслет золотой, серьги с бриллиантами… (следует длинный список драгоценностей. — А. В.), поскольку эти вещи получены в подарок от родственников…»

«Ваша просьба не может быть удовлетворена, так как родственники, которые якобы сделали Вам эти подарки, умерли в 1971–1972 гг., а указанные предметы, согласно заключению экспертизы, изготовлены заводом значительно позже».

«Прошу исключить из описи ожерелье золотое, ложки серебряные…»

Прошу исключить… Но исключить ничего не удастся. Жизнь не вычеркнуть из жизни — это тоже сказал поэт.

Целый месяц рассматривала дело Воронкова и его компании выездная сессия Верховного суда РСФСР под председательством Николая Ивановича Александрова. Целый месяц слушали подсудимых — их признания, объяснения, опровержения…

Свою речь на суде Воронков начал так: «Уважаемые судьи, сегодня я должен отчитаться перед государством не за свою активную и целеустремленную деятельность, которой я честно занимался 30 лет, а за болезненное самолюбие, желание выглядеть на высоте, которое затмило мою совесть».

И в первом же заявлении, которое он сделал на следствии сразу же после ареста, были такие строки: «Я допустил перерождение и невыдержанность, за что должен нести наказание».

Не будем придираться к словам, не заметим нарочито облегченного набора прегрешений, в которых он кается, — в конце концов, стремление смягчить неизбежную кару естественно и понятно. Заметим другое: настойчивость, с которой Воронков хочет признать себя перерожденцем, человеком с трагически раздвоенной жизнью. «Моя жизнь, — писал он заместителю Генерального прокурора СССР, — была раздвоена. Главная часть ее была отдана огромной творческой работе большого масштаба, продуктивной по своим результатам. Меньшая — преступлениям, которыми я тяготился».

Ну что, казалось бы, есть утешительного в перерождении, в двойном дне, в том, что с «масштабных» высот скатился в зловонную пропасть? Чем тут хвастаться? Чем гордиться?

Кое-чем есть, если подумать… Значит, было чему переродиться. Было откуда скатываться. Значит, была одна жизнь — созидательная, творческая, полезная. И другая — мелкая, досадная. Значит, нужно их сопоставить. Взвесить — что перетянет? Не затмит ли одна другую? Первая (главная, разумеется!) не затмит ли вторую?

Нет, не затмит. Потому что не было никакой другой жизни. Была только одна. И скатываться было неоткуда.

Высота, на которую он вознесся и с которой слетел, не была взята трудом, духовностью, талантом, а всего лишь — обманом. На высоту эту подняло общество не того Воронкова, каким он действительно был, а того, каким он казался. Разумеется, на той высоте нужен ум, но только такой, который честно служит народу. Нужна воля, но только такая, которая направлена на благо людей. Нужны способности и талант, но лишь при том непременном условии, что за ними — идейная стойкость и нравственная чистота.

Да, в его бытность мэром шло гигантское строительство, курорт рос, хорошел, благоустраивался, воздвигались здравницы и жилые дома, прокладывались дороги, разбивались сады и парки. Теперь он хочет напомнить: ведь в этом есть и моя заслуга, учтите ее! А есть ли его заслуга? Разве должность сама по себе творит, созидает и строит? Должность, а не человек?

Нет другой жизни, есть только одна. Все, к чему взывает сейчас Воронков, было вовсе не делом, которому он служил, а ширмой, которая до поры до времени скрывала его истинное лицо и помогала жить той единственной жизнью, к которой он упоенно стремился, ради которой использовал связи, нахрапистость, демагогию, лесть. Нельзя быть творцом — и бегать за подачками, нельзя быть созидателем, набивая золотом тайники, нельзя приносить обществу пользу, обворовывая его, презирая его порядки, унижая, топча благородных и честных, радея низким и подлым.

Творчество — это духовность, поглощение делом, которому служишь. Делом, которое не оставляет тебя в мыслях ни ночью ни днем, которое требует полной самоотдачи. Но когда же было ему отдаваться, ублажая десятки рвачей, лихоимцев и прохиндеев, участвуя в авантюрах подпольных миллионеров, мелко и жалко прожигая жизнь, находя удовольствие в ничтожных утехах?

Сейчас, возвращаясь памятью к прошлому, что вспоминает он? Дома, возведенные в его бытность мэром, заводы, клубы, дороги, построенные при нем? Они ли — вехи его жизненного пути?

«Следователь. Уточните год, когда у вас состоялась встреча со свидетелем Р.

Воронков. Помню точно, что это было в 1975 году. Я как раз тогда сделал в своей квартире камин.

Следователь. Можете ли вспомнить, когда была вам передана эта взятка?

Воронков. Не раньше 1977 года… Я показывал гостю свой домашний фонтан, а до этого в моей квартире фонтана еще не было».

Ширмы не вечны. Они обязательно падают, обнажая не показуху, а сущность. Конституционный принцип равенства всех перед судом и законом — не декларация, как мы видим, а реальность. Ничто не избавит человека от кары, если он ее заслужил, — ни пост, ни могучие «спины», ни заслуги с их «масштабностью» и «размахом». Предав, обманув, испоганив все, что ему было доверено, вправе ли человек рассчитывать на прощение во имя прежних «заслуг»? Разве в плюс ему его бывшая должность? В плюс, а не в минус?

Воронкова осудили на 13 лет лишения свободы, конфисковали все «его» имущество. Скрытое ширмами — тоже (к примеру, «форд», тайно им купленный и оформленный на подставное лицо). К разным срокам приговорены и Ремиз, и оба Пруидзе, и другие его сообщники.

Иначе и быть не могло. Неизбежно было разоблачение. Неизбежна — кара. Борьба с одним из самых отвратительных, самых грязных, самых опасных для общества преступлений не допускает ни малейших поблажек, никаких скидок на былые заслуги. Напротив, чем они больше, тем кара должна быть суровей. Этого требует не только закон, но и совесть.

Воронковы могут обществу причинить — и, увы, причиняют — немалый ущерб, но они не в состоянии ни омрачить нашу жизнь, ни замедлить поступь истории. Пена, как бы грязна она ни была, всегда только пена, отравить чистый источник ей не дано.

1980

Что добавить к этому очерку? Читательская поддержка была полной, единодушной, решительной. В огромной почте не нашлось ни одного письма, где необходимость публичного осуждения нравственной деформации перевертышей, их общественной опасности, чужеродности их всему строю нашей жизни подверглась бы какому-либо сомнению. «Будем все вместе, рука об руку, бороться с этой гнилью!» — так закончил свое письмо ветеран войны и труда, потомственный ленинградский рабочий Илья Афанасьевич Лисаченко, и та же мысль повторялась в сотнях других — страстных, непримиримых, берущих за душу — писем.

Очерк «Ширма» имел большой резонанс в мировой печати. Многие зарубежные газеты перепечатали отрывки из него или достаточно подробно изложили содержание. Но любителям сенсаций не нашлось, к большому их сожалению, чем поживиться. «Похоже, что Москва на деле, а не на словах решила бороться с коррупцией», — растерянно констатировала английская «Дейли телеграф». Московский корреспондент лондонской газеты «Таймс» Майкл Бинион с удивлением сообщал, что, «как оказалось», пост и «былые заслуги» не спасли сочинского мэра от сурового наказания. «Закон распространился и на него», — писал журналист о совершенно естественном, нормальном событии как о чем-то странном, непостижимом, из ряда вон выходящем. С такими же статьями выступили «Интернейшнл геральд трибюн», «Монд» и многие другие западные газеты.

Что ж, можно только удивиться их удивлению. Удивиться и посочувствовать: слишком хорошо известно, сколько разоблаченных, доказанных, ставших достоянием гласности корыстных преступлений сильных мира сего остаются — «там», «у них», — безнаказанными, уходят в песок, покрываются давностью, меркнут в сиянии новых афер, более свежих, более шумных.

Ряд западных комментаторов, намекая на «робость» и «ограниченные возможности» очеркиста, не без ехидства спрашивал, отчего, мол, не названы соучастники — тот, к примеру, ответственный работник министерства, с которым Воронков «кейфовал» в финской бане, обделывая попутно свои дела. Верно, имя названо не было — по той лишь причине, что следствие по делу этого ответственного работника и его сообщников тогда еще не закончилось, суд не вынес еще приговора и, педантично следуя презумпции невиновности, я не посмел нарушить гарантированные законом права обвиняемых. Обвиняемых, но — тогда еще — не осужденных.

Теперь, когда и то дело давно завершилось, приговор вынесен и приведен в исполнение, я могу раскрыть неназванное имя. Речь шла о бывшем заместителе министра рыбной промышленности Рытове, который был впоследствии осужден коллегией по уголовным делам Верховного суда СССР. Это дело, достаточно хорошо известное по печати, некоторыми своими гранями соприкасалось с делом Воронкова: нравственно растленные, беспринципные скатившиеся в пропасть хапуги легко нашли друг друг и впряглись в одну упряжку.

Горькое остается чувство, горькое и тягостное, когда узнаешь подробности их потайной жизни. И однако прав, я думаю, читатель из Вологды Н. Дунаев, так передавший свои ощущения от публикации очерка «Ширма»: «Прочитал — легче стало дышать».