Белые пятна

Кислородное голодание

В этот день студентам последнего курса, будущим медикам, вручали дипломы. Под овации и улыбки ректор жал руки новым коллегам, и с той же минуты из медиков будущих становились они настоящими, обретя великое право и святую обязанность: врачевать людские недуги, сострадать и лечить.

Дипломы вручали в тот день выпускникам и других институтов. Но там вручали только дипломы. Юные же врачи получали еще и отпечатанный на плотной бумаге текст торжественной клятвы. Той самой, что приписывают великому Гиппократу, с именем которого вот уже две с половиной тысячи лет связано представление о непогрешимой и безупречной этике лекаря.

Теперь эта клятва называется чуть длиннее: «Присяга врача Советского Союза». И текст у нее тоже немного иной. А суть — суть та же.

«Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь…» — так начинается эта присяга. В чем же клянется начинающий врач? «…Все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека… беречь и развивать благородные традиции отечественной медицины, во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали, всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед народом и Советским государством».

Вот такую клятву давали врачи, завершая ее обещанием: «Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь».

…Через всю свою жизнь!

Потом праздник переместился в институтское общежитие, где обитала едва ли не половина студентов. Там прошли целых шесть студенческих лет — лучшая, как ни банально это звучит, пора их прожитой жизни. И теперь с этими стенами им предстояло расстаться.

Расставание «отмечали». В комнате 205-й, как и во всех остальных. Врачи Березов и Юрковский, потягивая светло-бурую жидкость, предавались воспоминаниям о днях минувших. Примкнувший к ним Вячеслав Дормачев больше думал не о прошлом — о будущем: один госэкзамен он провалил и, в отличие от врачей, покидал институт в странном звании бесправного «выпускника».

Гремела музыка, звучали возбужденные голоса, хлопали двери и пробки. Приходили и уходили друзья. Обнимались, произносили заздравные тосты, оставляли свои адреса. Вернулся с прогулки и Сергей Орехов. Этот не был еще ни врачом, ни выпускником — лишь студентом последнего курса. Однако с жильцами из 205-й держался на равных. Как и другой шестикурсник, Алексей Зиняк, тоже общий приятель. Пришел — и сразу потянулся к бутылке. Бесцеремонность эта задела хозяев: явился с пустыми руками да еще зарится на чужое!..

Возник содержательный спор: кому и в каких случаях положено угощать. Дормачев напомнил, что за гостем должок: восемь рублей. Зиняк возразил: долг давно возвращен. Не деньгами — натурой: разве не съел Дормачев в деревне полкабана?

Кабана?! Дормачев возмутился: верно, было такое, приезжал он в деревню к родителям Зиняка, чем-то вроде кормили, но с каких это пор кабанчик стал кабаном? Дискуссия обострилась: считать кабана по рыночным ценам или по твердым? Возникли еще разногласия касательно веса: сколько все-таки килограммов было в съеденной половине?

Сколько бы ни было, надрывался Зиняк, уж на восемь-то рэ Дормачев безусловно поужинал! На восемь?! Дормачев напрягся от ярости: «Там и было-то всего ничего, кожа да кости!»

Арбитром выступил обладатель диплома: пусть незваный гость закроет дверь с другой стороны. Строптивец не подчинился.

Подогретые жидкостью страсти бурно рвались наружу.

Дорвались…

Кто кого первым ударил, с точностью не скажу: никто не хочет эту честь брать на себя. Через минуту Зиняк лежал вниз лицом на кровати с заломленными за спину руками. Скорее всего, он вырывался. Кто на его месте поступил бы иначе? Однако теперь «оппоненты» ставят ему это в вину: лежал бы спокойно — все бы, глядишь, обошлось. Но спокойно он не лежал, говорил слова, не очень ласкавшие слух, обещал «не забыть». Кричал: «Бейте, такие-сякие, если не жалко!»

Им не было жалко. Но и бить его они тоже не стали: не хулиганы же все-таки, а культурные люди! С наукой в ладах…

— Устрой-ка ему кислородное голодание, — посоветовал Дормачеву обладатель диплома. Осваивал профессиональный язык…

Два медика — один уже состоявшийся и другой «без пяти минут» — дело знали неплохо (поздравим с этим от чистого сердца их недавних учителей): обмотав шею жертвы тугим полотенцем, они стянули его настолько, чтобы Зиняк ощутил «кислородное голодание», но все-таки не настолько, чтобы ушел к праотцам. Зиняк упорствовал, вырывался.

Юрковский тихо стоял в стороне, не желая примкнуть к истязателям, но и не смея им помешать. Дело зашло далеко, — не дожидаясь финала, тихий юноша счел за благо исчезнуть.

Зато Орехов проявил солидарность. Не с жертвой, конечно. В углу лежали две двухметровые («кандальные») цепи. С их помощью каждое утро Орехов укреплял свои мышцы. Оказалось, им суждено сыграть роль поважнее. Три молодца — Березов (который с дипломом), Дормачев (выпускник без диплома) и Орехов (с дипломом на будущий год) обвязали ими накрепко своего «пациента», приковали к кровати.

Теперь, скованный (не в переносном смысле!) по рукам и ногам, Зиняк уже не мог шевельнуться. Зато «врачам» удалось отдохнуть. Они решили допить вино и немного отвлечься, внимая звукам заигранных шлягеров. Время от времени то Орехов, то Дормачев прикручивали цепи потуже, а полотенце, наоборот, ослабляли: кислородное голодание нуждается в дозировке.

Зиняк слегка оживал, лицо его розовело, тогда снова вставал кто-то из будущих «дипломантов» и по приказу уже состоявшегося наводил нужный порядок.

Прошел час. Полтора…

Конечности стали неметь. Как сказано в одном из следственных документов, Зиняк «обратил на это внимание своих товарищей».

Товарищи отозвались во всеоружии полученных знаний. Слыхали на лекциях, как проверяется чувствительность тканей: укол иглой — способ столь же простейший, сколь и надежный.

Игла в хозяйстве нашлась. Зиняк почувствовал боль, но ведь и он слушал те же самые лекции, знал те же симптомы. Решил обмануть. Пересиливая себя, не реагировал.

«Медики» посовещались, сочли: хватит, конец. Отвязали. Ноги одеревенели — Зиняк рухнул бы на пол, не поддержи его Дормачев. Ну, а наш обладатель диплома? Он ощупал мышцы «больного», посчитал слабеющий пульс. Назначил полезные процедуры: пробежка, гимнастика, немного дыхательных упражнений. Полный покой. И вытолкнул «пациента» за дверь.

Вахтерша, до которой доплелся Зиняк, вмешаться не захотела: кто вас там разберет?! Милиция тоже: личный конфликт.

Личный? Зиняк воспринял это буквально. И решил «разобраться» сам.

Он дождался, когда мучители вышли из комнаты. Висячим замком ударил Березова по голове: тот издевался над ним особенно утонченно.

…Уподобимся златоусту: «Обливаясь кровью, Березов упал».

…Процитируем следственный документ: «…и тут подоспела «скорая помощь».

Подоспела не только «скорая помощь», но еще и милицейский патруль. Дежурная машина объезжала район и наткнулась на «группу возбужденных молодых людей. Из головы одного, оказавшегося гражданином Березовым, сочилась кровь. На другом (гражданин Зиняк) имелись следы ударов и уколов».

Привлекать виновных к ответственности или не стоит? Под горячую руку Зиняк требовал: наказать. Потом поостыл, просил притормозить. Да и в институте не очень-то стремились к огласке. Институт действительно превосходный, знаменит (по заслугам!) не только в родной республике. А тут — пьяные хулиганы, да еще в такой торжественный день…

Процесс состоялся лишь через восемь месяцев. Судили всех четверых: Березова, Дормачева и Орехова — за истязание, Зиняка — за причинение легких телесных повреждений, не повлекших расстройства здоровья. Первых двоих приговорили к двум годам исправительных работ с удержанием 20 процентов зарплаты. Третий эти 20 процентов будет выплачивать не двадцать четыре месяца, а двенадцать, ну а Зиняк — тот только шесть.

Об этой истории я узнал от минчанки М. А. Носовой. К ее письму была приложена вырезка из городской вечерней газеты. Статья называлась «В день получения диплома…» — там коротко рассказывалось о том, что вы сейчас прочитали.

Конечно, эта история вполне заслуживала внимания и за пределами города. Не так уж часто встретишь в столь уродливом, почти фарсовом проявлении абсолютную несовместимость понятий «врач» и «мучитель».

Но извечное и неискоренимое уважение к поистине святой профессии медика удерживало перо. Ну зачем, думалось, пятнать белый халат? Отмыть бы его втихомолку, а не трезвонить на весь мир, что вот, мол, нашлись дикари: еще не успев принять одного хотя бы больного, уже сумели искалечить здорового.

И все же мысль о том, что стыдливое сокрытие неприглядных явлений если чему-то и служит, так разве что их поощрению, — эта мысль победила. В Минск «на разведку» поехал спецкор.

Информация, которую он привез, утешала: участники «инцидента» наказаны не только судом. Орехов отчислен из института — с последнего курса. Зиняк — тоже: за самосуд. Дормачеву запрещено сдавать проваленный им экзамен: он останется без диплома. О поведении Юрковского доведено до сведения коллектива, где он приступил к работе.

Смущала, не скрою, суровость, которую проявили к пострадавшему Зиняку. И, однако же, суд ни в чем не нарушил закона: бить Березова в конкретной той ситуации было, конечно, не нужно. Нельзя.

За преступление полагается наказание. И Зиняк его получил. И администрация поступила разумно: ведь дичайшая эта история получила большой резонанс. На всех кафедрах, во всех студенческих группах прошли собрания. Ораторы вслух рассуждали об этических основах профессии. Мне особенно понравилось выступление одной первокурсницы (цитирую по протоколу): «Здесь говорили, что несколько подвыпивших хулиганов запятнали профессию врача. Я с этим не согласна. Запятнать профессию эти преступники не могут. Потому что никакие они не врачи. Я не желаю в будущем, получив диплом, считать их своими коллегами. И, мне кажется, никто не желает…»

Словом, все, ради чего имело смысл печатать очерк, уже состоялось. Никаких иных дополнительных мер требовать было не с кого. Обсудив ситуацию с разных сторон, решили от выступления отказаться.

Прошло какое-то время — опять получаю письмо. На этот раз от минчанина А. Л. Иванова. Читатель рассказывает о той же самой истории. С красочными подробностями. Все они мне известны. Приговор тоже известен… Решение ректората — и это не новость… В конце неожиданная приписка: «…что дальше случилось, писать не буду. Приезжайте — узнаете сами, сюжет имеет оригинальное продолжение… Неплохо бы Вам встретиться со всеми участниками. Интересно, какой урок они извлекли».

А ведь действительно интересно!

…Березова пришлось вызывать с приема: он работает в поликлинике терапевтом. Был хмур и застенчив: к чему снова за старое?! Сказал, что ни в чем не виновен, а если о чем-то и сожалеет — лишь об одном: мало тогда Зиняка проучили, слишком просто отделался. Похвалился: работает хорошо, больные его уважают, коллеги — те уж подавно.

Скомканный разговор оставил зияющие пустоты — пришлось их заполнить протоколами конференции, где обсуждался «приговор в отношении доктора Березова». Самой впечатляющей была в нем такая строка: «Вопреки обещаниям, на данную врачебную конференцию Березов В. В. явиться не пожелал».

Впечатляли и высказывания врачей. Характеристику молодому коллеге давали, увы, однозначную: «Пьяница, грубиян», «Наказан по заслугам, но слишком мягко», «Приговор для Березова не случайность, а неизбежность»… И наконец — подводящие закономерную черту обсуждению слова из выступления доктора Н. Я. Баркиной: «Больные смотрят с удивлением: как попал в нашу среду такой врач и почему еще работает в нашем коллективе?.. Не место ему в здравоохранении».

Оставалось еще повидаться с жертвой — выслушать исповедь Зиняка. Но вот этого-то сделать как раз и не удалось. Зиняк исчез. Следы его затерялись. Затерялись, но быстро нашлись.

Зиняк осужден. На его счету не одно — три преступления. Три — за неполный год.

Про первое мы уже знаем. Второе — хулиганство в приемном покое больницы. Не той, где Зиняк начал работать. В другой, куда он попал во хмелю, жалуясь на ушиб головы. Сам себе поставив диагноз, Зиняк потребовал койку в стационаре. Была глубокая ночь. Дежурный хирург предложил подождать до утра.

Итог «конфликта» оказался плачевным. «…Продолжая буянить, — сказано в обвинительном заключении, — Зиняк нецензурно бранился, оскорблял медперсонал, разбил дверное стекло, графин с водой и телефонный аппарат, перевернул урну, стулья и кресла…»

К тому времени он и сам был «медперсоналом» — работал в больнице «сестрой милосердия». Характеристика утверждает, что «сестра аккуратен, вежлив, внимателен и корректен…». А также «очень тактичен».

Этот набор добродетелей находился в столь разительном несовпадении с актом заурядного хмельного буйства, что у судьи возникло законное подозрение насчет психической полноценности подсудимого. Он отправил Зиняка на экспертизу. И о деле забыл.

Невероятно? Но факт! И не очень меня удивляет: случается, память подводит даже юристов. Не знаю, сколько бы длилась забывчивость, но спустя месяца три Зиняк напомнил сам о себе.

Что сказать о третьем его преступлении? Вот как говорится об этом в материалах дела: Зиняк совершил изнасилование потерпевшей Ш. Добиваясь своей цели, он угрожал ей убийством, неоднократно наносил удары, сдавливал руками шею и зажимал подушкой рот, обещая устроить «кислородное голодание» и совсем «перекрыть кислород…». Перечень можно продолжить, но есть ли в этом необходимость? Гнусный облик садиста уже выписан достаточно ярко.

За насилие Зиняк осужден. Про хулиганство в приемном покое снова забыли.

В какой компании очутились мы с вами, читатель! Откуда взялись эти монстры? Кто и где отыскал их? Как они подобрались один к одному? Один лучше другого… Какое точное совпадение нравов, привычек, манер, образа мысли и образа поведения! Наверно, и в самом деле — рыбак рыбака…

На этот раз «рыбаками» владела общая страсть к алкоголю, который развязывал им и языки, и руки, снимал все тормоза, помогая обнажить свою истинную, ничем уже не прикрытую сущность: бездушную и агрессивную, опасную для себя и для других. Ту, что в итоге посадила их на скамью подсудимых.

Почему, однако, их свела медицина? Как попали они в институт?

Отвечаю: совершенно законно! Сдали экзамены — и прошли. Набрали положенный балл. Переползали с курса на курс: тройки, четверки… Случалось, даже пятерки… Березова, правда, раз исключили: за беспробудное пьянство. Он работал, «старался» — через два года приняли снова. Кстати, тоже законно: нигде не написано, что изгнание закрывает двери вуза навеки.

Да и трое других, те тоже не раз отмечались. За аморальное поведение… Но опять же: где написано, что и при таком поведении учиться запрещено?

…И вот уже мысль привычно скользит по накатанной колее: куда смотрел ректорат? зачем либеральничали? почему не приняли вовремя меры? Упреки, наверное, справедливы, но другой вопрос, более общий и более важный, волнует меня и — уверен! — не только меня: не слишком ли просто становятся люди врачами? Говорю, разумеется, не о муках постижения тайн ремесла, не о трудностях накопления знаний, не об опыте и мастерстве, которые приходят с годами и требуют огромных усилий. Нет, не об этом — о первом шаге, с которого начинается путь к праву лечить. Или, говоря языком инструктивным, — о правилах приема в медицинские вузы.

Чем отличаются они сегодня от правил приема в вузы технические или, скажем, экономические? Перечнем вступительных экзаменов? Тут не сдают математику, там сдают… Чем еще? Больше ничем.

Есть перечень болезней и физических недостатков, которые препятствуют обучению той или иной специальности. Но где перечень личностных деформаций, тех опаснейших моральных изъянов, тех болезней совести, если хотите, которые напрочь должны преградить путь к диплому врача?

Сколь бы массовой ни была теперь эта профессия, сколько бы новых специалистов ни звала она под свои боевые знамена, больной вверяет жизнь и здоровье не тысячам подвижников и гуманистов, а тому единственному, кто лечит его. Не знаю, как вам, мне было бы страшно прийти с болью своей к человеку, который когда-то под пьяную лавочку мучил другого. Даже самого недостойного. Даже горько в этом позднее раскаявшись. Даже будучи неплохим знатоком своего узкого дела.

Разве я допущу, чтобы ко мне прикасались милосердные руки насильника? Чтобы пропойца и циник, грубиян и пошляк не только лечил, но хотя бы мерил давление или капал в мензурку прописанное лекарство?

Получается — допущу…

Давно писалось и говорилось: нельзя принимать в медицинский вуз человека, не прошедшего хотя бы годичный «испытательный срок» в поликлинике или больнице: санитаром, няней, медицинской сестрой. Хотя бы годичный!.. Чем пришлось не по душе это разумное предложение? Чем и кому? Какие против этого аргументы: деловые, разумные, а не пустословные? Ведь за время практической повседневной работы надежней и легче выявить человеческую пригодность «соискателя» к работе врача, чем на экзамене по биологии.

Существует предварительный творческий конкурс для желающих стать артистом — не подумать ли об ином предварительном конкурсе? Для тех, кто хочет лечить. Конкурсе на сострадание, на отзывчивость, на человечность. Не думаю, что это утопия. Не верю, что нельзя разработать для этого строго научные, безупречные тесты. Неужели мы совершенно бессильны проникнуть в не очень-то хитрую тайну чужой примитивной души?

А уж если бессильны… Не взять ли хотя бы за правило расставаться с будущим лекарем при первом же обнажении им его истинной сути? Наши герои, к примеру, не один, а несколько раз в свою бытность студентами показали стойкую тягу к спиртному, к скандалам и дракам, к нарушению дисциплины. Впоследствии на собраниях, посвященных «случаю в общежитии», многие говорили q «недостаточных воспитательных мерах», принятых к нарушителям.

Ох уж эти воспитательные меры!.. За привычным набором слов есть ли какой-то реальный, деловой смысл? Какие воспитательные меры были бы тут достаточны? Не просто выговор, а выговор строгий? Строгий с предупреждением? С последним предупреждением? С самым последним? Или, напротив, увещевания? Прочувствованные беседы? Лекции о вреде алкоголя?

Не справедливее ли, не гуманнее ли по отношению к нам, пациентам, воспитывать хулиганов и алкоголиков на каком-то другом поприще?

Мысль эта владеет умами не одних пациентов, а настоящих врачей. Тридцать два минских хирурга приняли такое решение: «Просить народный суд лишить права врачевания всех «участников инцидента». На другом собрании группа студентов единодушно проголосовала: «Аннулировать врачебные дипломы замешанных в преступлении лиц». Хорошо понимаю чувства, продиктовавшие студентам максималистское их решение. Не исключаю, что эти чувства разделят и наши читатели.

Напрасно! Потому что закон не дает для этого никаких оснований. Лишить диплома нельзя никого, если только, конечно, диплом не получен обманным путем. В очень редких, специально отмеченных случаях закон позволяет лишить осужденного (но не за хулиганство и не за изнасилование) права занимать конкретные должности или вести определенную деятельность. Лишить на короткий и строго ограниченный срок!

К примеру, неоказание помощи больному, если это повлекло или заведомо могло повлечь смерть, а также иные тяжкие для него последствия, позволяет суду лишить врача права заниматься профессиональной деятельностью не более чем на три года. Максимальный же срок, на который суд может лишить (в определенных законом случаях) этого права, ограничен пятью годами.

Хорошо это или плохо? По-моему — в принципе! — замечательно. Право на труд — первейшее и священное право нашего гражданина, одно из величайших социальных завоеваний народа. Это право — надежная гарантия иметь работу по способностям и возможностям. По способностям и возможностям! А не ту непременно, которую захочу, даже если к ней непригоден…

Медицина — единственная гражданская профессия, вступление в которую сопровождается клятвой-присягой. Той, с цитат из которой — вдохновенных, берущих за душу — начался очерк. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 марта 1971 года предусмотрено, что присяга приносится стоя, в торжественной обстановке. «Текст… подписывается лицом, принесшим присягу, и хранится в его личном деле. О принятии присяги… производится отметка в дипломе».

Торжественная обстановка, подпись, отметка в дипломе — надо полагать, это не только обряд, ритуал, но нечто такое, что накладывает не одни лишь моральные, но и правовые обязанности. Какие же именно?

А никакие… «Основы законодательства Союза ССР и союзных республик о здравоохранении» допускают дисциплинарную ответственность за нарушение медицинскими работниками (не только врачами) своих профессиональных обязанностей. Но ведь за такие нарушения отвечают представители всех профессий. Чем же отличается ответственность давшего присягу от ответственности тех, кто ее не давал? Абсолютно ничем.

Никакой нормативный акт не предусматривает ответственности за нарушение присяги как таковой. Справедливо ли это? Допустимо ли скрепленную подписью клятву превращать в какой-то листочек «на память»? Не лучше ли сделать ее юридическим обязательством молодого врача? Обязательством действительно на всю жизнь… Тогда нарушение любого пункта этого обязательства не только могло бы, но и должно было бы влечь определенные санкции. И пациент ощущал бы себя по-настоящему защищенным от березовых и зиняков.

Пытаюсь представить себе, какая официальная почта придет в ответ на этот судебный очерк. Неужели опять: провели собрание, обсудили, призвали? Пусть даже — объявили взыскания?.. Не время ли от суесловий и пустословий переходить к делу? Исключить все, что чуждо принципам нашей жизни, не в приказах и в резолюциях, а в реальности, нас окружающей?

Только не надо ссылаться на то, что случай, рассказанный здесь, нетипичный, дикий, редчайший. Он действительно нетипичный. Действительно редчайший и дикий. Но редчайшие обнажают проблему, позволяют с особенной остротой увидеть за фактом явление.

Ибо робость и страх любую проблему низводят до уровня частного случая. А чувство хозяина, гражданское неравнодушие, кровная забота об общественном благе повелевают и в частном поставить вопрос, который надо решить.

1985

Обычно бывает не столь уж трудно предвидеть, как встретит читатель твой очерк. Поддержит? Оспорит? Огромная редакционная почта позволяет достаточно точно судить о том, какие вопросы волнуют людей, что встретит их сочувственный отклик, что вызовет возражения.

Вот почему примерное содержание писем, которые придут после публикации очерка «Кислородное голодание», можно было вычислить предварительно — ожидается почта, которую принято называть эмоциональной: «Возмущены! негодуем! требуем сурово осудить! до каких пор?! откуда только такие берутся?!»

Я был готов именно к такой почте, заранее благодаря неравнодушных читателей за поддержку. Но ошибся: среди многочисленных откликов на «Кислородное голодание» таких писем оказалось совсем немного. И эта ошибка заставляет о многом задуматься. И мысли свои по этому поводу вынести на читательский суд.

То есть, строго говоря, все авторы, кроме двух-трех анонимов, сочли публикацию не только правильной, но и крайне необходимой, привели немало других примеров, так или иначе подкрепляющих выводы очерка. Но негодующих восклицательных знаков, отражающих ту степень взволнованности, которая побудила читателя взяться за перо, в письмах почти не встречалось. И — что тоже весьма показательно — пришли они, вопреки обыкновению, далеко не сразу. Пространные, неторопливые письма-раздумья, письма-предложения, письма, далеко выходящие и за рамки истории, рассказанной публицистом, и за рамки темы, заявленной в очерке.

«Спасибо, что не скрыли своих опасений насчет того, как отнесутся врачи к разоблачению преступных коллег, — писал доктор Н. Засухин из Московской области. — И не подорвет ли это разоблачение наш авторитет в глазах пациентов. Авторитет врачей не подорвет, а «авторитет» Ваших «героев» пусть подрывает. И чем больше, тем лучше… Страх вынести сор из избы на руку только тем, для кого гласность губительна… Создается парадоксальное положение: высокий и заслуженный престиж профессии служит надежной защитой как раз тем, кто этот престиж подрывает! Чем бесстрашней и непримиримей мы будем разоблачать оборотней, затесавшихся в нашу среду, тем чище будет поистине святое звание Врача и тем выше будет его авторитет… Настоящий врач не может не нести даже косвенную ответственность за тех, кто позорит нашу профессию».

Это письмо перекликалось с десятками других писем, под которыми тоже стояли подписи врачей. Ни один из тех, кто отозвался на очерк «Кислородное голодание», не подверг сомнению необходимость гласного разоблачения преступников, какой бы ни была их профессиональная принадлежность.

«Может ли быть что-нибудь более абсурдное (нет, более постыдное), чем совместимость двух исключающих друг друга понятий: преступник и врач? Или — преступник и педагог? — Это строчки из большого и содержательного письма ленинградского врача Л. Николаевой. — Вполне понятно, что каждый случай такой «совместимости» привлекает к себе повышенное внимание… Беспринципно замалчивая негативные явления в своем кругу, мы даем все основания обвинять нас в круговой поруке, в защите корпоративной чести. Корпоративная честь существует — в данном случае высшим ее проявлением было бы публичное изгнание из медицины тех, кто предал ее священные принципы: сострадание и гуманность. И если нельзя это сделать формально, то можно и нужно морально… Полностью поддерживаю минских коллег, недвусмысленно отказавшихся признать мучителей и садистов врачами, даже если по закону те еще и считаются таковыми…»

Мне особенно дороги эти мысли, потому что газетная почта в не таком уж далеком прошлом приучила к реакции совершенно иного рода. Стоило подвергнуть критике за вполне определенный проступок представителя какой-либо профессии, как сотни, а то и тысячи его коллег почему-то принимали критику на свой счет и рассматривали ее не иначе как шельмование всего их почтенного цеха. Информация о загульном музыканте объявлялась «издевательским отношением к искусству», заметка о нерадивом машинисте — «дискредитацией советских железных дорог», а фельетон о зазнавшемся спортсмене — «выпадом против миллионов болельщиков».

Хорошо помню поток писем после публикации очерка «Смерч». Так вышло, что большинство туристов, бросивших в беде своих товарищей во время внезапно налетевшего смерча, оказались по профессии инженерами, и я не видел никаких оснований скрыть этот факт от читателей. Но инженеры, отнюдь не причастные к драме в горах, ужасно обиделись. Иные сочли нужным напомнить, какую роль инженеры играют в век научно-технического прогресса, а другие — о том, что «без инженеров даже газета, где про них написано так непочтительно, не могла бы выйти».

С тех пор прошло всего несколько лет, но получить сегодня такое письмо уже немыслимо. Это не только результат возросшей гражданской зрелости, большей широты взглядов, более высокого культурного уровня, интеллигентности, если хотите, но прежде всего результат изменений, происшедших в нравственном климате общества. Сейчас все уже, кажется, поняли: истинный патриотизм вовсе не в том, чтобы кадить, закрывая глаза на мусор, путающийся у нас под ногами. Нет, он в том, чтобы, не дожидаясь ничьих указаний, взять в руки метлу и вымести сор из нашего общего дома.

И почти все читатели, откликнувшиеся на очерк «Кислородное голодание», озабочены именно этим. И прежде всего — медики, что вполне понятно, поскольку речь в очерке шла о врачах и о тех, кто готовится ими стать. Мне кажется, нам интересно послушать их острые и бескомпромиссные суждения — ведь с медициной на протяжении своей жизни не раз и не два сталкивается каждый из нас, это та сфера, которая затрагивает интересы всех без малейшего исключения. Да что там интересы — жизнь!.. Вот почему, не экономя места, хочу процитировать несколько писем.

«Работаю врачом уже (правильнее сказать «только») шесть лет… Рассказанная вами история, при всей ее уникальности (это ваше выражение), меня нисколько не удивляет. Глядя на иных студентов, с которыми я учился, — скандалистов, драчунов, пьяниц, лентяев, — я и многие мои товарищи задавались вопросом: какие из них получатся врачи? Ведь всем, а деканату и ректорату подавно, было ясно, что эти субъекты не вправе лечить людей. Не вправе, да и не могут, а если что и могут, то разве что навредить. Но они «успевали» по всем предметам, а выговоры, которые им исправно объявляли и столь же исправно снимали, действовали на них меньше, чем укус комара. Попав в институт (кто с черного хода, кто нахрапом, кто «дуриком»), они были обречены стать врачами, а получив диплом, обречены получить работу по специальности. Теперь они «врачуют»… Вправе ли мы обвинить в чрезмерном преувеличении и необоснованном обобщении пациента этих «врачевателей», если по ним он судит о всех медиках? Ведь он лечится не у «всех», а у этих…» (В. Стельмашенко, гор. Богуслав Киевской области.)

«В том, что в медицину попадают и никчемные (выбрал самое мягкое слово) личности, повинны телефонные звонки, «конкурс родителей», протекционизм, блат, взятки. Натянуть оценку «нужному» абитуриенту на вступительных экзаменах труда не составляет, а личные качества — вещь зыбкая, неконкретная, трудно определяемая. И в правилах приема ничего про них не говорится, а уж заполучить стандартную положительную характеристику вообще ничего не стоит… Определить профессиональную непригодность будущего врача может любой объективный специалист, ректорат тем паче, но отчислить сегодня этого «непригодника» практически невозможно. Отчисленный обязательно добьется восстановления, да институт и не пойдет на отчисление: над ним довлеет план выпуска. Сопоставьте эти несоизмеримые величины: план выпуска и здоровье, а то и жизнь людей! Страшно сопоставлять…» (К. Г. Спицын-Якубовский, гор. Львов.)

«Преподаватели медицинских вузов, по сути, лишены возможности влиять на прием студентов. Они не могут и избавиться от очевидного балласта. Мой 40-летний опыт врача-хирурга и преподавателя убеждает, что случайно попавшие в «коллеги» полностью неуязвимы. Отчислить из института — значит уменьшить процент выпуска и снизить нагрузку преподавателя со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто же возьмет на себя такую ответственность и такую смелость?.. Вот и выпускаем мы нередко врачей, которые наносят вред обществу, вред больному, компрометируют само звание врача». (Заведующий кафедрой общей хирургии Целиноградского медицинского института, доктор медицинских наук, профессор В. М. Удод.)

Эти строки из писем вряд ли нуждаются в комментариях, но мне хочется, однако, вслух над ними подумать.

Все три (а таких еще несколько десятков) важнейшую тему о нравственных качествах врача, о его личности, совместимой или несовместимой с врачебной профессией, замыкают в рамки разговора о праве абитуриента стать студентом медицинского вуза. И это, разумеется, не случайно. Не только потому, что со студенческой скамьи «все начинается» — эта истина элементарна и очевидна. Главное в другом: великое завоевание нашего общества — плановое начало, определяющее всю нашу жизнь, — диалектически имеет и негативные стороны, которые можно довести и до абсурда.

План — всегда цифра, а не ее содержание: выпустить столько-то обуви, столько-то экземпляров книг. Предполагается, что это «столько-то» будет высокого качества. Предполагается, но не получается. Штучный план, как правило, выполняется, магазины завалены обувью, но ее почему-то не покупают. И книг в магазинах — тоже: некуда ставить. Но и обувь, и книги по-прежнему дефицит.

Все это хорошо известно. Посмотрим, однако, на ту же модель во всей ее абсурдности, во всем ее драматизме применительно к выпуску совсем иного «товара»: молодых специалистов. Главная задача — выполнить план. Естественно, в цифрах. Статистика отражает лишь количество выпускников. Качество — не отражает. Герои очерка «Кислородное голодание» тоже попали в статистику: страна получила врачей. Кого она получила в реальности, а не на бумаге?

План надо выполнить, это для всех очевидно, но цифра, превращенная в фетиш, дает потери необратимые. Непроданную обувь на самый худой конец можно превратить во вторичное сырье, а во что превратить молодого специалиста, получившего диплом только ради красоты статистической рубрики? Об этом очень точно написал московский врач Л. Рябинин:

«Мы пожинаем сейчас многолетнее слепое преклонение перед цифирью, которой придавали почти мистическое значение. Довести студента до диплома любой ценой, во что бы то ни стало, считалось «делом чести» любого института. Выдачей диплома миссия института заканчивается, а скольким людям наш «дипломант» принесет горя и боли — это статистика не учитывает. Нет в статистике такой графы… А уж с дипломом он просто кум королю! Попробуй выгони его с работы… Черта с два: у него право на труд…»

Право на труд — священное социальное завоевание народа, гордость общества, где никому не приходится думать о куске хлеба. Но, к сожалению, нет на свете такого права, которым нельзя было бы злоупотребить.

Почему, в самом деле, пьянчугу и хама с медицинским дипломом должно ограждать великое право на труд? Разумеется, право на труд есть даже и у него. Но на какой? Неужели диплом навеки делает его лекарем, если, пусть и с опозданием, станет ясно, что он не может сострадать человеческой боли? Неужели его сугубо формальные и весьма сомнительные права нам дороже интересов тех, ради кого этот диплом вообще существует?

Напомню, никто не может быть лишен полученного им диплома, и, стало быть, кому-то неизбежно придется лечиться у врача, от которого впору бежать, а не ждать облегчения. Это место в очерке жестоко разочаровало многих читателей. И мне тоже кажется, что такое благородство по отношению к тем, кто его недостоин, противоречит общественным интересам и морально растлевает людей, выбирающих профессию по своей прихоти, а не по призванию, не по способностям и возможностям.

Читатели не ограничились лишь выражением своих чувств по поводу этой очевидной и опасной несправедливости, они искали конструктивное, практическое решение, напоминая о том, что «внести поправку в действующие законоположения, если она подсказана жизнью, не только право, но и долг компетентных инстанций» (полковник в отставке И. Н. Баранов, Киев).

Профессор В. М. Удод предполагал создать аттестационные комиссии, которые, наряду с другими функциями, имели бы право лишать или предлагать лишить права на самое гуманное, профессионально особое действие — лечить больного, сострадать ему и словом и делом… Доктор Г. И. Зубрис (Херсон) предлагал во всех больницах, клиниках, амбулаториях образовать советы врачей с широкими правами, в том числе и с правом отстранять коллегу от практического врачевания. Заместитель главного врача больницы Е. И. Цуканов (Рига) предлагал при этом учитывать мнение больных, ибо «бездушное отношение к больным является достаточным основанием для запрета на профессию». Читатель Б. В. Ломан (Подольск Московской области), полагая, что «нарушение присяги врача должно рассматриваться как грубый отход от врачебной этики и строго караться», предлагал в этой связи возродить такой высокоавторитетный орган, как суд чести, «членами которого являлись бы наиболее уважаемые коллеги отступника. Приговор же суда (вплоть до лишения врачебного диплома и права заниматься делами, относящимися к сфере здравоохранения, без ограничения срока или даже передачи дела в следственные органы) должен иметь непререкаемую юридическую силу».

Однако большой читательский разговор отнюдь не свелся к обсуждению вопросов только врачебной этики. Как справедливо заметила доцент кафедры философии Харьковского университета В. А. Ковалева, «разве менее нравственно ущербны и общественно опасны бездушные, бездуховные педагоги и юристы, тренеры и воспитатели детских коллективов, бездумные экономисты, инженеры и градостроители?..».

Особенно близкую аналогию с тем, что касается нравственных критериев медицинской профессии, многие видят в профессии педагогической. «В принципе любая профессия требует того, что называется призванием, — писала мне известная переводчица, член Союза писателей СССР Тамара Владимировна Иванова. — Но в профессиях врача и педагога призвание категорически необходимо. От врача зависит жизнь, от педагога — судьба, то есть, в сущности, тоже жизнь. Равнодушный педагог — это бедствие, педагог с деформированной нравственностью — бедствие вдвойне».

Та же мысль содержалась в очень многих письмах (наиболее доказательно и последовательно отстаивал ее ветеран войны и труда С. Л. Двоскин из гор. Гродно). Причем как Т. В. Иванова, так и другие авторы убеждены в том, что надежной преградой на пути случайных людей в медицине и педагогике мог бы стать более разумный, более умелый отбор абитуриентов, а не запоздалые меры «хирургического» порядка: лишение диплома, изгнание с работы и т. п.

Теперь мы подошли к вопросу, пожалуй, самому сложному — его касаются девять из каждых десяти читателей, откликнувшихся на очерк «Кислородное голодание». Здесь мы можем лишь его обозначить, не вдаваясь во все многообразие и неоднозначность его граней: это тема для совершенно самостоятельного обсуждения — делового, обстоятельного и спокойного. Но тот факт, что очерк, посвященный совсем иным вопросам, вызвал потребность у такого количества читателей эту проблему решить, весьма красноречив.

Наиболее четко и резко этот вопрос был поставлен в письме минчанина Б. Козловского: «Не пора ли полностью отказаться от конкурса отметок на вступительных экзаменах? Ликвидировать вообще отметки, которые ни в малейшей мере не определяют призвание и способности, а найти другой, более современный, соответствующий сегодняшним научным критериям принцип отбора? Не использовать ли положительно себя зарекомендовавший опыт тех стран, где прием в вузы осуществляется не по отметкам на вступительных экзаменах? Тогда успешно сдавшие экзамены прохиндеи, зубрилы и невежды, не говоря уж о мерзавцах, не смогли бы стать студентами, а потом специалистами… Сейчас, когда мы смело ломаем отжившие каноны, стереотипы и схемы, когда осуществление научно-технического прогресса поставлено во главу угла, надо ли нам цепляться за устарелое лишь потому, что все мы к нему привыкли?»

Вопросы, поставленные Б. Козловским, наглядно иллюстрируют другие читательские письма. Вот два из них.

Первое написал читатель из Москвы, подписавшийся так: «Вечный абитуриент Михаил Шоташвили». Письмо очень большое, привести его даже в выдержках нелегко. Автор рассказывает о том, что решил стать врачом еще в девятом классе и не изменил своему выбору до сих пор, несмотря на шесть неудачных попыток поступить в мединститут. Каждый раз для поступления «вечному абитуриенту» не хватало одного балла. Он давно уже семьянин, отец двоих детей, не один год проработал фельдшером и санитаром и по сей день продолжает работать на «скорой помощи», с отличием закончив медучилище. Он резонно спрашивает: почему тройка по физике на вступительных экзаменах мешает ему поступить в институт, а та же тройка в самом институте ничуть не помешала бы стать врачом? Свою преданность медицине и нужность ей он уже доказал годами труда, а не словами, но станет ли он врачом? Что выиграло общество, захлопнув перед ним двери медицинского вуза?

«Почему достаточно иметь хороший вступительный балл, чтобы тебе доверили жизнь и здоровье людей? — спрашивает московский инженер Л. И. Соколов. — Разве балл может выявить талант милосердия? С хорошим баллом запросто попадают в институт люди черствые по натуре, а то и просто аморальные, но из-за недобранного балла остаются за бортом те, кто судьбой предназначен для врачевания. Маму в больнице после тяжелой операции буквально выходила молоденькая медсестра, руки у нее золотые и душа. Стать врачом — мечта ее жизни. Четыре года подряд она поступает в мединститут, и четыре года ей не хватает одного балла. Сколько теряет наше здравоохранение из-за нехватки таких вот подвижниц? А сколько способных молодых людей, в основном с периферии, не могут пробиться в столичный вуз: репетиторов столичных где им взять?»

Этот последний вопрос заставил меня вспомнить другие письма, полученные совсем по другому поводу. Там ставится вопрос — вполне справедливо, на мой взгляд, — о нелепости ситуации, при которой натасканный репетиторами абитуриент оказывается в заведомо более привилегированном положении, чем тот, который этого «допинга» лишен. В силу иных материальных возможностей хотя бы… Чувство социальной справедливости не может быть в этом случае не задето.

Теперь я смотрю на ту же проблему с другой стороны. С другой стороны, но — с тем же конечным выводом… Разве репетитор дает знания? Нет, он облегчает сдачу экзаменов. «Готовлю к поступлению в вуз» — вот традиционный текст объявлений о репетиторстве. Кому нужен репетитор, углубляющий знания? Нужен такой, который искушен в нехитрых секретах приемных комиссий, кому ведомы усредненные требования экзаменаторов. Такой, кто упредит коварные их вопросы, угодит их вкусам, их ожиданиям, их рутине. Набивший на этом руку и тренирующий в том же духе своих питомцев.

Я ничего не имею против этих людей, берущих деньги (мы тратим на репетиторов много десятков миллионов рублей ежегодно) за свой труд. Но труд, по моему убеждению, общественно никчемный. Потому что единственный его результат — умело сыграть в игру под названием «конкурс». Не конкурс знаний, а опять-таки цифр, на этот раз именуемых красиво и звонко: проходной балл.

Мне понятен такой конкурс, к примеру, в спорте, где цифра — объективная реальность и, собственно, цель любого соревнования: прыгнуть на столько-то метров — есть выигрыш, а на столько-то — проигрыш; набрать столько-то очков и стать чемпионом, набрать столько-то — и не стать. Но какой объективной реальностью является тройка по химии на приемных экзаменах, даже если она сама по себе, как действующее пока еще мерило ответа, добросовестна и честна? Что именно эта тройка определяет? Какие способности выявляет? Любовь к труду и учебе? Преданность избранной специальности? Гибкость ума? Щедрость души? Меру подготовки к овладению профессией? Или это всего-навсего весьма зыбкая и субъективная условность, позволяющая одного принять, а другого отсеять? И я тоже спрошу вслед за Б. Козловским: почему же в странах, отнюдь не самых отсталых в научно-техническом отношении, от конкурсных отметок в вузах давно отказались? Может быть, не стоит цепляться за старое и отжившее? И изобретать заново велосипеды, может быть, тоже не стоит? Не присмотреться ли к чужому, успешному опыту? Почему бы и нет? И все полезное перенять. С учетом наших особенностей, наших общественных принципов. Ради интересов дела.

Я уверен в одном: если так много людей и так долго, так убедительно и страстно доказывают устарелость и неэффективность действующей системы отбора, то нельзя отмахиваться от их критики, исходя из бессмертного принципа — «этого нельзя менять, потому что этого нельзя менять никогда».

Некоторые товарищи не просто нынешнюю систему отбора критикуют, а вносят разумные предложения, чем бы ее заменить. Одно из них, например, высказано уже упоминавшимся выше читателем Б. В. Ломаном. Он предлагал отбор в пределах плановых норм (то есть, по сути, тоже конкурс) проводить не при поступлении в вуз, а в ходе самого обучения: принимать студентов как бы с заведомым завышением, исходя из того, что окончит институт меньше людей, чем поступит. Тов. Ломан справедливо замечает, что в процессе обучения по избранной специальности гораздо легче определить пригодность к ней «соискателя», а реальная опасность быть отсеянным остановит того, кто в себе не уверен: ведь он запросто может потерять понапрасну год, а то и два, и три…

Не знаю, самый ли лучший это выход или есть другие — надежнее, лучше. Но делать что-то надо. Не пойти ли по испытанному уже пути эксперимента: ввести в нескольких вузах иные принципы отбора, иные критерии, проверить на практике, что из этого выйдет? Ведь сопротивлялись же консерваторы проведению экономического эксперимента, чем только не пугали, в чем только не обвиняли теоретиков и практиков, но сопротивление это преодолели.

Я намеренно не касаюсь еще более далеко идущих, максималистских предложений, содержащихся в иных письмах: вообще ликвидировать отметки — и конкурсные, и текущие. Все! Не спорю, мне эти предложения вполне по душе, но обсуждение столь серьезной проблемы увело бы нас слишком в сторону, да и аргументация должна быть продуманной, объемной, не с кондачка.

И еще очень многих вопросов коснулись читатели в своих взволнованных, по-хозяйски заинтересованных письмах.

Вопросов, которые неизбежно останутся пока что за рамками нашего разговора. Ведь в одном выступлении всего не охватишь, а скольжение по поверхности, когда речь идет о проблемах такой общественной важности, не лучший способ, чтобы их решить.

Откровенно скажу лишь, что прозвучавшие в некоторых письмах требования наказать (и даже судить!) родителей, подаривших миру героев очерка «Кислородное голодание», сочувственного отклика у меня не нашли. Конечно, в том, что случилось, есть и их доля вины, это для всех очевидно. Вряд ли умышленной — и однако вины. Но, мне кажется, сегодня, как никогда, важнее всего каждому отвечать за себя самому, не деля вину «по-братски» с кем-то еще. Много виновных — меньше ответственных. До каких пор будем мы потакать моральному иждивенчеству, спрашивая со старцев за дела их взрослых потомков? Может, и старцам их предки кое-чего недодали, не так воспитали, привили что-то не то? И цепная реакция продолжается… Нет уж, пусть каждый отвечает сам за себя. Инфантилизм, о котором не раз с тревогой писалось, он еще и в том, что психологически существует потребность спрятаться за могучие спины, до седых волос ощущать себя воспитуемым, за которого кто-то в ответе. Кто-то и что-то… «Объективные условия», например. Но на объективные условия чаще всего ссылаются те, кого они как раз и устраивают…

Сам виноват — сам отвечай.

Вы заметили, быть может, что в послесловии к очерку вообще нет ни слова об истории, которая дала сюжет «Кислородному голоданию». И, в сущности, ничего о «героях»… Это совсем не случайно. Не только потому, что сами «герои» на публикацию не откликнулись. И даже не потому, что с ними, как говорится, все ясно.

Обширная читательская почта, и это, по-моему, замечательно, саму историю обошла почти полным молчанием. Только в нескольких письмах автора упрекали за то, что случай, рассказанный им, он назвал редчайшим и диким.

Что ж, в смысле арифметическом он, быть может, не уникальный. Что, по сути, это меняет? Все равно подобная ситуация останется и редчайшей, и дикой. Немыслимой, если речь идет о Враче. Не лучше ли даже в одной истории увидеть проблему и сделать принципиальные выводы, чем вести счет похожим и непохожим, оставаясь на уровне констатации и проявляя свою позицию лишь выражением вполне обоснованного недовольства.

Ясно, что даже совсем беспримерная, уникальнейшая история имеет право на общественное внимание лишь в том случае, если в ней отражены какие-то общие тенденции — позитивные или негативные, если за ней не случай — явление. Именно так и восприняли очерк почти все читатели, которые откликнулись на него.

Публикацию судебного очерка можно уподобить первому акту многоактной драмы. В первом только завязка: только жизненно достоверная конфликтная ситуация, только узнаваемые реальные обстоятельства, увиденные под определенным углом зрения. Самое важное — что станет потом. На какие мысли навел очерк читателя? Какие уроки общественной морали из него можно извлечь? Какие принять решения? Что исправить, что изменить, чтобы сделать жизнь нашу лучше, дом наш чище, движение наше более быстрым и плодотворным?

Судя по интереснейшей, умной, глубоко неравнодушной почте, читатель понял публикацию правильно и включился в общественно важный, конструктивный, деловой разговор по вопросам большой общественной важности.