Бен Гурион

Глава 1 Давид Грин

В синагоге Плоньска бледный одиннадцатилетний еврейский мальчик Давид, одетый в длинный черный левит, узнает о приходе Мессии. Ему говорят, что Мессия прекрасен, у него гордые сверкающие глаза и черная борода. Его зовут Теодор Герцль, и он поведет народ Израилев к Земле Обетованной. По-детски простодушный Давид сразу же верит и становится ярым сторонником сионизма, быстро распространяющегося в еврейском мире.

Зерна этой веры были посеяны в его детской душе еще в то время, когда, сидя на коленях деда, Цви Ариэля Грина, он слово за словом учил иврит; когда слушал отца, Виктора Грина, одного из руководителей местной организации «Ховевей-Цион» («Любящие Сион»), предшественницы сионистского движения. Еще ребенком Давид Иосиф Грин, ставший известным под именем Бен-Гуриона, решил, что в один прекрасный день он поселится на земле Израилевой.

Вера, привитая Давиду в семье, подпитывалась уникальной атмосферой Плоньска. Казалось, это небольшое местечко не отличалось от ему подобных ни известностью, ни процветанием. Это был маленький провинциальный городок русской Польши, построенный вокруг средневекового замка каким-то польским князем. Однако Плоньск был скорее еврейским, нежели русским или польским городом. В 1881 году, за пять лет до рождения Давида, в нем из 7800 жителей насчитывалось 4500 евреев — полунищих торговцев или ремесленников.

Город гордится своей школой Кошари, возглавляемой группой эрудитов, которые под именем Kohol Koton («маленькая конгрегация») весьма преуспели в своей отрасли знаний. Другое общество, носящее то же имя, но с иной направленностью, поставило своей целью «снизойти к народу», побуждая бедных и неграмотных изучать Библию и грамматические правила иврита. Возглавляемое образованными людьми Плоньска, это общество достигает значительных успехов, и в 1895 году городская интеллигенция основывает «Общество друзей знания и Торы», провозглашая: «Мы сумеем соединить в себе Тору и знание, возвысить наш святой язык и нашу литературу, которые, к большому сожалению, сегодня выбрасываются на ветер как давно устаревшие». В числе его руководителей оказывается процветающий торговец Цви Ариэль Грин, «красивый высокий еврей», преподававший иврит в школе Кошари и никогда не ложившийся спать, не прочитав пяти глав из Библии. Этот широко образованный человек свободно говорит не только на идиш, но и по-польски, по-немецки, на иврите, а затем и по-русски; в его богатой библиотеке есть Платон, Спиноза и Кант. Но на первом месте для него стоит еврейский язык.

У Грина четверо сыновей. Третий из них, Виктор, глубоко привязанный к Цви Ариэлю и разделяющий его убеждения, считает себя духовным наследником отца. Как и отец, он образован, ярый приверженец иврита и активный член «Общества друзей знания и Торы». Как и отец в последние годы жизни, он становится юристом и «одним из двух еврейских адвокатов в городе». На самом деле он является судебным писцом с правом исполнения обязанностей стряпчего. Эта должность позволяет ему завязать тесные связи с русскими и польскими властями и занять ведущее место среди городских евреев.

Виктор Грин высок, элегантен, его удлиненное лицо украшают усы и императорская бородка. Уделявший большое внимание собственной внешности, он становится первым евреем в городе, кто отказался от традиционной одежды. Он носит редингот, жесткий воротничок, облегающий жилет и галстук-бабочку. В раннем возрасте он женился на своей дальней родственнице Шейндал Фридман, единственной дочери землевладельца, подарившего молодоженам два деревянных дома с большим садом между ними в конце улицы Коз. Мать Давида Грина, «невысокая женщина с резкими чертами лица», вероятно, не отличалась здоровьем, поскольку шестеро из рожденных ею одиннадцати детей умерли вскоре после своего появления на свет.

На первом этаже одного из своих домов уютно проживает семья Гринов. Второй этаж занимает другая семья, взявшая на себя не только заботу о коровах и иной живности, но и все хлопоты, связанные с уборкой дома и приготовлением еды. Положение Виктора обязывает его время от времени ездить в Варшаву, за шестьдесят километров от Плоньска, но в основном жизнь течет спокойно и мирно. Он занимает одно из ведущих мест в общине и исполняет свои религиозные обязанности в «новой синагоге», доступ в которую разрешен только самым богатым и самым уважаемым жителям города.

Удивительно, как этот оплот общества оказался захвачен безумной идеей «Любящих Сион». Однако уязвимость Виктора проявилась еще в годы его юности, когда в нем поселилась любовь к земле Израилевой. Он становится одним из первых участников созданного в 1884 году движения «Любящие Сион», превращая свой дом в центр проведения собраний городского отделения. Там «Любящие Сион» наивно мечтали о «Возвращении», произносили вдохновенные речи о сионизме, читали назидательные стихи и клялись в верности земле предков. Именно здесь спустя два года после образования «Ховевей-Цион» («Любящие Сион») Шейндал Грин родила своего четвертого выжившего сына — Давида Иосифа.

Похожий на мать, Давид растет щуплым и хилым мальчиком. Друзей-ровесников у него почти нет и он редко выходит из дому поиграть на улице. Вдобавок ко всему у него непропорционально большая голова, и это очень беспокоит отца, который везет ребенка на консультацию к специалисту в соседний с Плоньском город. Врач, ощупав череп мальчика, заверяет отца, что никаких оснований для беспокойства нет. Более того, он берет на себя смелость предсказать, что сын Виктора Грина станет большим человеком. Шейндал, чрезвычайно набожная, тут же делает вывод, что ее Дувид станет доктором права и великим раввином.

Именно к этому молчаливому, самому любимому из своих сыновей Шейндал испытывает особое чувство. Не потому, что восхищается его умом, а потому, что чувствует, как он нуждается в ней. Хрупкий и болезненный, он страдает от частых головокружений и обмороков. Беспокоясь о его здоровье, она оставляет детей и едет с Давидом на все лето в деревню. Мальчик, не особенно ладивший с братьями и сестрами, все больше сближается с матерью. Она умирает при родах, и для него, одиннадцатилетнего, ее смерть становится страшным ударом, с которым трудно смириться. «Каждую ночь я видел маму во сне, — напишет он позже, — я говорил с ней и все время спрашивал: «Почему ты не дома?». Мне понадобились долгие годы, чтобы развеять свою тоску».

После смерти Шейндал одинокий и молчаливый мальчик все больше уходит в себя. Сестры не смогли заменить ему рано ушедшую мать, а к своей мачехе, новой жене отца, он не испытывал никаких чувств. Он просто игнорировал ее и избегал любого общения с ней до тех пор, пока и она не ушла из жизни. Зато к отцу он привязался. «От отца я унаследовал любовь к народу Израилеву и его языку — ивриту». Отец сделал из него ярого сиониста, а дед, Цви Ариэль, научил его ивриту. Всякий раз, когда мальчик входил в дедушкин кабинет, старик откладывал все дела, сажал внука на колени и терпеливо, слово за словом, учил его ивриту, который стал вторым родным языком Давида.

В возрасте пяти лет Дувид начинает ходить в еврейскую религиозную школу хедер, где получает начальное образование, а с семи лет под руководством учителя-горбуна изучает грамматику и Библию. Учитель читает вслух по-немецки отрывки Великой Книги, заставляя ничего не понимающих учеников их пересказывать, и только потом переводит мудреные строфы. Затем Давид переходит в «реформированную хедер», где продолжает изучение Библии и иврита. Этот смышленый, с вьющимися волосами мальчуган посещает и официальную русскую школу, где познает не только основы языка, но и знакомится с великими русскими писателями, оказавшими на него огромное влияние… Три книги наложили особый отпечаток на его мировосприятие. «Любовь Сиона» еврейского писателя Авраама Ману:

Его мировосприятие формировалось не только под влиянием чтения и образования. Ежедневно, вернувшись из школы, он с головой уходил в мир «Любящих Сион», которым проникался все больше и больше. Между ним и отцом царило полное согласие. Виктор устраивался рядом с ним на кровати и все вечера напролет учил сына географии и истории. Он наказал его лишь однажды. «Когда отец узнал, что я отказался носить ритуальный талисман, он отхлестал меня по щекам, и это был единственный раз в жизни». Однако подросток не дал себя убедить и категорически отказался исполнять религиозные обряды и молиться. Плотно сжатые губы, агрессивно выступающий подбородок настолько явно свидетельствовали о непоколебимой решимости и упорстве, что отцу пришлось уступить.

Виктор гордится Давидом. Слишком властный, чтобы демонстрировать свое отношение к сыну, он, однако, признает, что у мальчика светлая голова и его не зря считают лучшим среди одноклассников. Он решает сделать все возможное, чтобы дать сыну хорошее образование, несмотря на все препоны, стоящие на пути еврейских детей в русских школах. И когда в 1896 году Теодор Герцль вступает на еврейскую сцену, он становится ярым сионистом. Обеспокоенный будущим своего сына (в то время Давиду было пятнадцать лет), Виктор спрашивает совета у своего духовного наставника и тайком от него пишет Герцлю, председателю сионистской организации:

Это образное и трогательное письмо, написанное на иврите, осталось без ответа, и Виктор не сказал сыну ничего о своем ходатайстве перед председателем сионистской организации.

В четырнадцать лет по примеру отца и брата Абрама Давид отдается сионистской деятельности душой и телом. Вместе со своими верными друзьями он создает общество «Эзра», главной задачей которого становится обучение разговорному ивриту. И хотя лишь некоторые юноши могли с трудом объясняться на этом языке, они говорят только на иврите и подбирают слова, чтобы заменить ими знакомые понятия на русском, польском или идиш. После продолжительных дискуссий с сомневающимися родителями, учителями-консерваторами и жесткими сторонниками использования детского ручного труда членам «Эзры» удается собрать примерно сто пятьдесят человек, преимущественно сирот и подмастерьев, которых они учат не только Библии, но и ивриту — чтению, письму, разговорной речи. Шесть месяцев спустя они уже видят плоды своих усилий. Эти мальчишки-оборванцы шляются по замусоренным улицам бедных кварталов города, весело болтая на иврите.

Однако «Эзра» не только провинциальный мальчишеский «клуб». Прежде всего это союз близких друзей во главе с тремя его основателями: прирожденным организатором, веселым крепышом Самуилом Фуксом, старшим из всех; Шломо Земахом, отпрыском одной из самых богатых и знатных семей города, и самым младшим — Давидом Грином. Его первое выступление на заседании общества посвящено теме «Сионизм и культура». Он пытается писать и вместе с друзьями решает издавать молодежный журнал, где публикует свои первые опусы — стихи. Однако вскоре журнал перестает издаваться.

Шломо и Самуил по-прежнему были рядом с Давидом, когда в семнадцать лет он принимает самое важное в своей жизни решение. Жарким августовским утром трое жизнерадостных юношей решают отправиться на маленькое тенистое озеро, расположенное в месте выхода реки Плонки за пределы города. Вдоволь накупавшись, троица, раздевшись донага, устраивается на песчаном берегу, чтобы обсушиться и почитать газеты, где напечатан отчет о шестом Конгрессе сионистов, состоявшемся в Базеле, на котором Герцль представил свой «план Уганды», предусматривающий создание в Восточной Африке еврейского государства, способного спасти всех русских евреев от нарастающей волны погромов. Глубоко разочарованные трое юношей восстают против этой идеи, поскольку, по их мнению, только Палестина может стать Домом еврейского народа. После долгих споров о том, как лучше противостоять этой опасной затее, они приходят к взаимному согласию:

Это решение становится не только руководством к действию. Это зарождение идеологии. Мечта вновь овладеть Палестиной может осуществиться только через решительные действия. Принятое решение подразумевает личные обязательства и полный отказ от «вербального» сионизма как пустой говорильни. Этот теплый летний день стал первым воплощением идеи, ставшей смыслом жизни Давида Грина. С этой минуты он хватался за любую возможность доказать, что предпочитает слова делу. Позже он напишет отцу: «Единственно истинным для меня проявлением сионизма является создание еврейских поселений в Палестине; все остальное — не что иное, как ложь, болтовня и пустая трата времени».

Столь же серьезно молодые люди разрабатывают порядок своего отъезда на Землю Обетованную. Шломо Земах отправится туда первым, изучит местность и вернется в Плоньск. Но тут возникает некое затруднение сентиментального характера: юный Шломо влюблен в красавицу, сестру Самуила, и хочет увезти ее с собой в Палестину. Тогда все трое решают, что он сперва подготовит почву для приезда девушки, а затем вернется в Плоньск, чтобы с помощью Самуила и Давида сбежать вместе со своей возлюбленной. Таким образом, все четверо прибудут на Землю Обетованную.

Давид уедет последним. Торопиться не следует, говорит он, ведь Палестине нужны строители, и он не сдвинется с места до тех пор, пока не получит диплом инженера. Для этого тем же летом он отправится в Варшаву, где будет готовиться к вступительным экзаменам в технический колледж. Однако всю осень, а затем и зиму он проводит в Плоньске, избегая прямых ответов на многочисленные вопросы друзей и тщательно скрывая подлинную причину своей задержки в городе. Он влюбился.

Никто не знает о его тайне, но когда Земах и Фукс слышат его лирические стихи об «источнике жизни, надежде и вере, смысле существования и душе моей души», все становится понятным. Секрет почти раскрыт, но Давид категорически отказывается назвать имя своей избранницы и признать, что сгорает от любви. Только через год он напишет Самуилу Фуксу:

Таков семнадцатилетний Давид Грин: чувствительный юноша, пораженный стрелой любви в самое сердце, плачущий по ночам от первой душевной травмы; мальчик, который пишет стихи о любимой девушке и откладывает на потом осуществление своих замыслов только для того, чтобы остаться с ней. В том же письме он пытается вернуться к своему, несомненно, искреннему признанию:

С разбитым сердцем (что, однако, не помешает ему впоследствии напрочь забыть имя возлюбленной) Давид покидает Плоньск и едет в Варшаву. Полтора года, проведенные в старой польской столице, похоже, были отмечены долгими и трудными испытаниями. В большом городе он чувствует себя подавленным, одиноким, оторванным ото всех. Союз друзей, которые остались в Плоньске, распался. Неожиданный отъезд Самуила Фукса, уезжавшего, вопреки всем планам, не в Палестину, а в Англию, становится первым большим ударом. Разлука с другом, которого он любил «как старшего брата», глубоко огорчает Давида.

В Варшаве Давид живет у родственников. Он быстро замечает, что они нуждаются в деньгах и что косвенно он является тому причиной. В это же время он узнает, что дела отца резко пошатнулись, и дает себе слово не обращаться к нему за помощью. К счастью, ему удается устроиться учителем на неполный рабочий день, и вскоре его финансовое положение начинает понемногу улучшаться. Чтобы не чувствовать одиночества, он вместе с другом снимает комнату, но не может обрести душевный покой и часто пребывает в подавленном состоянии. Он был готов к возможным трудностям, приехав в Варшаву, чтобы учиться, но как же трудно еврейскому мальчику поступить в русское учебное заведение, особенно с учетом всех ограничений, которые царское правительство предусматривает для евреев! Тогда он решает продолжать учебу в технической школе, основанной, известным филантропом Вавельбергом специально для еврейской молодежи. Чтобы сдать вступительные экзамены, он берет частные уроки русского языка, физики и математики, но в 1904 году в школу начинают принимать только лиц со средним образованием, и мечта Давида рушится.

Он все еще ищет свой путь в жизни, когда узнает трагическую весть: умер Теодор Герцль. От отчаяния исчезает уверенность:

Он совсем один, его никто не ободрит, у него нет никого, к кому бы он мог обратиться за моральной поддержкой. И именно в этот критический момент в жизни Давида вновь возникает Шломо Земах, юный мечтатель из Плоньска, и предлагает ему идти одним путем. Этому примеру последуют и многие другие.

25 ноября 1904 года Давид возвращается в Плоньск. На сорок восемь часов. Едва приехав, он тайно встречается со Шломо, и друзья решают, что при первой же возможности Давид уедет в Палестину. 12 декабря, отправившись по поручению отца в банк за получением чека на 580 рублей, Шломо берет деньги и вместе с ними бежит в Варшаву, где его ждет Давид.

За один день все было готово к отъезду на Землю Обетованную. Опасаясь, как бы отец не разыскал его и не вынудил вернуться, Шломо скрывается у одного из своих товарищей. Эта предосторожность оказалась весьма своевременной: в тот же вечер отец Шломо пришел к Давиду. «[Вернувшись домой], я застал его сидящим в нашей комнате, — пишет он Фуксу на следующий день. — Он заговорил со мной спокойно, не проявляя эмоций. Можешь представить себе нашу беседу! Я заверил его, что Шломо уже уехал. Не знаю, поверил он мне или нет, но больше не приходил и, вероятно, вернулся в Плоньск».

13 декабря Шломо Земах покидает Варшаву и несколько недель спустя приезжает в Палестину. Дрожа от возбуждения, Шломо Леви, другой товарищ Давида, вихрем влетел в еврейскую школу и прочел только что полученную от беглеца открытку:

Поступок Шломо Земаха глубоко поразил молодежь Плоньска, в глазах которой молодой человек становится символом бунтарства против условностей, против жизни в диаспоре, против родителей, препятствующих отъезду своих детей на землю Израиля.

Отъезд Земаха все больше и больше укрепляет принятое Давидом решение. Собственный отъезд он откладывает еще почти на год, но все, чем он занимается в течение этого времени, направлено на достижение одной лишь цели: подготовиться самому — и подготовить друзей — к жизни в Палестине. Он сильно изменился, это уже не тот задумчивый, элегантно одетый еврейский юноша в темном жилете и с шелковым галстуком, каким он уезжал в Варшаву. В Плоньск он вернулся в русской рубашке, и эта смена имиджа была не просто следствием моды. В Варшаве он был свидетелем первых волнений, вызванных русской революцией 1905 года, всколыхнувших всю общественность города. Он участвовал в стачках и демонстрациях, внимал ораторам, провозглашавшим свободу и справедливость, видел русских солдат и полицейских, расстреливавших толпу. И хотя его связь со всем этим была довольно ограничена, нет никаких сомнений в том, что указанные события оказали огромное влияние на его мироощущение.

Еще одна новость: появление Бунда, еврейской социалистической партии несионистского толка, представляет серьезную угрозу вытеснения сионизма из сердец многих евреев. Давид объявляет Бунду непримиримую войну, и во время жарких идейных дебатов друзья с удивлением замечают его ранее скрытый ораторский дар, талант полемиста и силу убеждения (которые проявились еще в 1904 году, когда он впервые взошел на трибуну собрания «Эзры», чтобы прочесть лекцию о «точке зрения Спинозы о выборе Израиля Всемогущим», и несколько месяцев спустя, когда в синагоге он произнес надгробное слово Герцлю, заставив многих плакать).

Сотни раз лучшие пропагандисты варшавской штаб-квартиры Бунда приезжали в Плоньск, чтобы хоть немного ослабить его мощную оппозицию; сотни раз коренастый Грин поднимался на трибуну и после нескольких резких, категоричных формулировок сходил с нее победителем. В результате этих конфронтаций он проявил себя не только оратором, обладающим удивительными аналитическими способностями, но и официальным представителем ясной политической доктрины. С середины 1905 года он являлся активным членом сионистско-социалистического движения «Поалей-Цион» (партия сионистов-социалистов «Рабочие Сиона»).

«Поалей-Цион» родилась из объединения двух течений, будоражащих еврейский народ: сионизма и русского социализма. Для молодого движения сионизм был конечной целью, а социализм — идеальной средой для справедливого общества, создаваемого на земле Израилевой. Давид основал в Плоньске ячейку этого движения, с целью добиться более мягких условий труда организовал первые стачки портных и сапожников. Под прикрытием русской революции 1905 год а, дебаты между социалистами-сионистами и сторонниками Бунда проходили в типично «революционной» атмосфере. Представитель Бунда явился в Плоньскую синагогу с револьвером на поясе и в сопровождении двух телохранителей; поднявшийся на трибуну для ответного слова Давид тоже был вооружен и имел свою охрану. В синагоге воцарилась гнетущая тишина. Мужчины оценили друг друга взглядом, и словесная баталия началась. Очень быстро Давид одержал свою первую большую победу, отразив наступление Бунда на Плоньск и сделав «Поалей-Цион» основным молодежным политическим движением в городе.

Вскоре о нем знали далеко за пределами Плоньска. Руководство движения в Варшаве не замедлило признать талант Давида и направляет его в соседние провинции, где он, несмотря на свой юный облик, достигает заметных успехов. Его лицо становится более мужественным, он тщательно бреет едва пробившиеся усы, отращивает волосы. Но очень скоро его внешний вид — русская рубаха и длинная вьющаяся шевелюра, выбивающаяся из-под модной у революционеров фуражки — привлекает внимание варшавской полиции, которая арестовывает его за антиправительственную деятельность. Потрясенная этим семья абсолютно уверена, что этот «опасный революционер» заслуживает виселицы. Отец тут же отправляется в столицу и быстро добивается освобождения сына. Тюрьма стала для него горьким опытом. Впервые в жизни он сталкивается с еврейскими сводниками: «Я услышал речь, которая просто ужаснула меня. Торговля женщинами находится в руках исключительно евреев. Раньше я и представить себе не мог, что подобные личности существуют на свете».

Почти сразу же его арестовывают вновь в соседнем местечке, где он должен был участвовать в третейском суде. На этот раз он задержан с компрометирующими документами в руках. Отец снова бросается на помощь сыну, и «подарок» в размере 1000 рублей заставляет полицейского забыть о служебном рвении. Выйдя на свободу, Давид возобновляет свою противозаконную деятельность.

Как было обещано, летом 1905 года Шломо Земах приезжает из Палестины, чтобы провести в Плоньске несколько месяцев. Он не забыл о своем первоначальном плане и с помощью Давида старается убедить сестру Самуила Фукса бежать с ним, но девушка отказывается. Однако когда в начале лета 1906 года группа «первооткрывателей» начинает готовиться к отъезду в Палестину, к ним присоединяется некая Рахиль Нелкин.

Высокая черноглазая красавица с темными косами, уложенными вокруг головы, Рахиль — падчерица Симхи Эйзика, руководителя «Ховевей-Цион» в Плоньске. Семьи Гринов и Эйзиков давно связаны тесными узами дружбы, и эту девушку Давид знает с самого детства. Вернувшись из Варшавы, он внезапно замечает, какой очаровательной она стала, и с первого взгляда влюбляется в нее со всем пылом, свойственным молодости. На этот раз он не скрывает своих чувств ни от друзей, ни от родных.

Рахиль настолько привязывается к нему, что, не колеблясь, совершает поступок, из-за которого многие родители категорически запретили своим дочерям бывать у нее: она осмеливается одна, без няньки, появляться с Давидом на улицах! «Люди в Плоньске были очень старомодны, — скажет он много лет спустя. — Юноша и девушка не могли вместе гулять. Наше появление на улице тут же вызывало всеобщее возмущение: «Безобразие! Да как они смеют?».

Идиллия могла закончиться трагически, поскольку Давид был не единственным, кто испытывал к Рахиль нежные чувства. Среди ее воздыхателей был Шломо Леви, слишком робкий, чтобы сказать хоть слово предмету обожания, но невероятно ревновавший ее к Давиду, который не только частенько бывал у нее, но и прогуливался с нею по улицам. Однажды в приступе ярости он выхватил из кармана нож и бросился на соперника, который, спасаясь, пустился бежать через весь город, преследуемый Шломо. К счастью, эта «шекспировская трагедия» завершилась благополучно, молодые люди помирились и стали добрыми друзьями.

В конце лета группа первооткрывателей, на тот момент наиболее значительная, покидает Плоньск и едет в Палестину. В группу входят Шломо Земах, Давид Грин, Рахиль Нелкин и ее мать. Рахиль и Давид выбирают долгий путь из Одессы. Они садятся на ветхое русское грузовое судно, которое должно доставить их в Палестину. При выборе места для ночлега им приходится расстаться и провести ночь на палубе четвертого класса. Мать Рахили, опасаясь последствий страсти молодого человека, решила защитить свою дочь и устроилась между молодыми людьми, где и пребывала как каменная стена в течение всего пути.

Для большинства ровесников Давида Грина выполнение основной задачи сионизма — обоснования на земле Израилевой — было связано с болезненным бунтом против родителей, против жизни в гетто и устаревших традиций. У молодежи были свои резоны. Они разделяли идеи сионизма не из противоречия, не по инерции, не от отчаяния. Никогда не жившее в гетто, это поколение выросло в семьях, где «любовь к земле Израилевой и ивриту» становилась культом, и никто не вынуждал их тайно бежать из Плоньска. Так, накануне отъезда сына в Палестину Виктор Грин, сияя от гордости, сфотографировался с ним под знаменем «Поалей-Цион».

Может быть, это и есть ответ на вопрос, почему Давид так спокойно и уверенно избрал свой путь. Годы спустя, вспоминая о диаспоре, он будет говорить о «полной нищеты и страданий жизни» еврейского народа, но он никогда не знал ни голода, ни унижений, ни жестокого обращения, ни гонений, ни погромов — всех тех факторов, которые для сотен евреев сыграли первостепенную роль в принятии решения об отъезде в Палестину. Волна погромов, охватившая Россию, докатилась до Польши, захлестнула Варшаву и отступила, не дойдя до Плоньска. Для него и для его спутников это путешествие на Землю Обетованную было результатом осознанного выбора.

Поездка казалась нескончаемо долгой, но для Давида она стала источником постоянного восхищения. Когда русское судно бросило якорь в порту Смирны, он открыл для себя краски Востока и с восторгом наблюдал за кишащей толпой из негров, цыган, турок, греков, арабов; он бродил по извилистым улочкам, прижимаясь к стенам домов при звуке колокольчиков, уступая дорогу каравану груженых верблюдов. На берегу пассажиры-арабы произвели на него «очень хорошее впечатление»:

Последнюю ночь он сидел с открытыми глазами до тех пор, пока в утреннем тумане не появился долгожданный берег Палестины.