Бен Гурион

Глава 5 Победа сионистского движения

Рва важных события, вызванных кровавыми беспорядками 1929 года в Палестине и публикацией «Белой книги» в 1930-м, заставили Бен-Гуриона изменить выработанную ранее стратегию. Не случись этих событий, сионистское движение продолжало бы разрушаться и экономический кризис 1929 года только ускорил бы его распад.

Первым из решающих событий, о которых идет речь, является публикация в феврале 1931 года письма Рамсея Макдональда Хаиму Вейцману. Руководители консервативно настроенной оппозиции, либералы и даже некоторые известные члены лейбористской партии организовали настолько непримиримую кампанию протеста против вышедшей в свет «Белой книги», что лорду Пасфильду пришлось изменить некоторые ее фрагменты. Это не помешало экстренному созданию совместного комитета, в состав которого входили представители как британского правительства, так и Еврейского агентства. Результатом их деятельности явилось личное письмо Макдональда Вейцману, датированное 13 февраля 1931 года, в котором в дипломатичной форме выражалось полное и окончательное неодобрение «Белой книги». Первый министр подчеркивает желание своего правительства осуществлять вверенные полномочия в рамках закона, уточняя, что распоряжения о новом сокращении прав на продажу и покупку земли отозваны. Он также заявляет, что упорядочение иммиграции «в связи с экономической возможностью абсорбции» будут рассмотрены с учетом не политических, а исключительно экономических критериев. Через несколько месяцев после появления этого завуалированного упразднения принятого ранее решения на пост верховного комиссара назначается сэр Артур Уокоп, не скрывающий симпатий к идеалам сионизма, что заставило вспомнить о письме Макдональда как исходной точке «золотого века» периода создания «Национального очага».

Несмотря на одержанную победу в нелегком сражении, лавры победителя Хаиму Вейцману не достались. Письма премьер-министра оказалось недостаточно для того, чтобы уничтожить последствия шока, испытанного сионистским движением после публикации «Белой книги». Горечь разочарования и гнев, вызванные предательством «коварного Альбиона», коснулись человека, который в течение четырнадцати лет был на стороне Англии и считался защитником сотрудничества между сионистами и Британской Короной. Его позиция в сионистском движении серьезно поколеблена, и наблюдатели полагают, что на XVII конгрессе, который должен собраться в июле 1931 года в Базеле, он рискует лишиться большинства голосов. Таким образом, вполне вероятно предположить возможность жестокой борьбы не только за право преемственности, но и за формирование политики сионистского движения.

Вторым событием является внезапная перемена расстановки сил в самом движении, возникшая буквально накануне конгресса. Группа «классических» сионистов, составлявшая явное большинство и поддерживавшая Вейцмана, распадается и преобразуется в два антагонистических полюса: социалистическое крыло, которое на конгрессе станет самой значительной группой с 29 мандатами, и правое, ревизионистское крыло, которое впервые участвовало в выборах шесть лет назад, но сумело подняться до третьего места, набрав 21 % голосов.

Оба крыла направлены к центру и яростно критикуют классический сионизм. Ревизионисты занимают динамичную платформу:

Следует признать, что эта формулировка является прекрасной трактовкой самого подлинного сионизма, но носит вызывающий и вредный характер. Другие партии, в том числе палестинское социалистическое движение, полагают, что в отношениях с Великобританией необходимы гибкость и дипломатичность и что арабов не следует гневить раньше времени. Таким образом, благодаря этой речи, выражающей надежды и мечты сионистов, ревизионисты завоевывают все больше и больше сторонников.

Другим козырем ревизионистов становится Владимир Жаботинский. Он чувствует себя лидером и обладает даром магнетизма, способным вдохновить толпу. Блестящая и оригинальная личность, он читает и пишет на шести европейских языках. К числу его слабостей относятся отсутствие чувства реальности и неспособность адекватно воспринимать политическую ситуацию. Так, он и мысли не допускает, что англичане не готовы к той роли, которую он для них предназначает. Годами он с жаром проповедует необходимость не допустить строгого исполнения Великобританией ее полномочий и установления в Палестине еврейского государства, поскольку она (Великобритания) горько сожалеет об имевшей место декларации Бальфура, в связи с чем безуспешно ищет способа нарушить свои обещания. Пока глава ревизионистов возлагает все свои надежды на некое еврейское государство, которое Великобритания собирается навязать палестинским арабам, сионистско-социалистическое движение считает, что только работа на земле (как при поддержке Англии, так и без таковой) может способствовать достижению поставленных целей.

Эти разногласия связаны и с классовой оппозицией. Враждебность Жаботинского к лозунгу противников: «Единственной силой построения страны является сила трудящихся» крепнет день ото дня. Он все больше и больше склоняется к буржуазии, которая в ответ оказывает ему явную поддержку. В 20-е годы он становится во главе тех, кто атакует политическую линию социалистического движения, за что получает имя «врага рабочего класса». Задетый за живое, он пишет в 1927 году: «Если и есть класс — носитель будущего, то это мы, буржуазия. Человечество не движется к социализму, оно отворачивается от него».

В широком смысле Жаботинский является противоположностью Бен-Гуриона. В начале 30-х годов Бен-Гурион — всего лишь один из вдохновителей палестинского социалистического движения, тогда как Жаботинский признан единственным лидером ревизионистов.

Не согласные с его позицией быстро замечают, что им с большим трудом удается не поддаваться его очарованию, что сопротивляться его ораторскому искусству невозможно и почти нельзя не подчиниться его воле. Его склонность к драматизации, тяга к лозунгам, театральные эффекты, броские псевдонимы, экстравагантное поведение — вот арсенал средств, которыми он притягивает и впечатляет слушателей. Вейцман сказал о нем так:

Ревизионисты Жаботинского и трудящиеся Бен-Гуриона (и те, и другие — яростные сторонники коренных изменений в сионистском движении) впервые столкнулись на XVII конгрессе. В своей речи Бен-Гурион хватается за любую возможность, за любой довод, использует любую фразу для нападок на Жаботинского и его сторонников. Он называет их «маленькими Черчиллями» и обвиняет в воспитании молодежи «в духе шовинизма, пропитанном расовой ненавистью и ненавистью к трудящимся». Не отдавая себе отчета, он развязывает войну за право руководства сионистским движением, поскольку позиция Вейцмана как председателя конгресса является довольно шаткой и низвержение его с поста явно неминуемо.

Значительное ослабление положения Вейцмана не может не тревожить британское правительство. Англичане глубоко уважают его, доверяют ему и опасаются, как бы после его ухода руководство сионистским движением не попало в руки экстремистски настроенных элементов. За несколько дней до начала конгресса Уинстон Черчилль заявляет: «Я не думаю, что еврейский народ настолько глуп, чтобы дать ему уйти». В Базеле атмосфера иная. С первых минут общения лидеров различных направлений становится понятно, что наибольшую поддержку Вейцману оказывают делегаты от социалистического движения, что, вполне вероятно, отнюдь не вызывает у него радости. 10 июля 1931 года, в последнюю минуту, Вейцман предпринимает отчаянную попытку вновь завоевать доверие конгресса, для чего ему необходима помощь Бен-Гуриона.

Хотя особой симпатии между ними нет, Вейцман обращается к Бен-Гуриону с просьбой о тайной встрече, во время которой сообщает, что только что получил письмо от Малькольма Макдональда, сына премьер-министра, позволяющее надеяться, что последний, возможно, даст свое согласие на создание в Палестине общего еврейско-арабского законодательного собрания на паритетной основе. (Принцип равного представительства евреев и арабов близок к позиции сионистов, тогда как арабы и англичане придерживаются принципа пропорциональности.) Вейцман просит своего собеседника тайно отправиться в Лондон, встретиться там с премьер-министром и изложить ему результаты переговоров до окончания конгресса. На следующий день Бен-Гурион вместе с профессором Леви Намиером, секретарем политического отдела сионистского Исполнительного комитета, вылетают в Лондон. Премьер-министр принимает их в загородной резиденции, где происходит углубленное обсуждение ситуации, возникшей в сионистском движении, дебатов на конгрессе, письма Малькольма Макдональда к Вейцману и политических проблем Палестины. Когда Бен-Гурион поднимает вопрос о паритетном представительстве и требует равного соотношения евреев и арабов «как по политическим, так и по экономическим соображениям», а также подчеркивает, что «наши права в Палестине должны распространяться не только на евреев, проживающих в Палестине, но и на еврейский народ, живущий по всему миру», Макдональд с ним соглашается. Он даже говорит, что уполномоченные власти «должны были бы принять сторону евреев». Становится ясно, что Макдональд готов на все, лишь бы удержать Вейцмана на его посту.

Окрыленный добрыми вестями, Бен-Гурион возвращается в Базель. Но он опоздал, и ход вещей не повернуть вспять. Конгресс освобождает Вейцмана от занимаемой должности и 118 голосами против 98 избирает Нахума Соколова, тогда как делегатам-социалистам и их сторонникам удается разгромить ревизионистов. Конгресс принимает политику, которую поддерживали делегаты-социалисты, — продолжать дело Вейцмана.

Решения XVII конгресса оказывают большое влияние на развитие движения и его политическую ориентацию: если Жаботинский втайне лелеял надежду быть избранным на пост председателя Сионистской организации, то теперь он знает, что от этой мечты ему придется отказаться; получив 2 мандата из 5, социалисты стали спинным мозгом Исполнительного комитета, коалицией всех партий, за исключением ревизионистов. Уязвленные остракизмом, жертвами которого они стали, Жаботинский и его сторонники демонстративно покидают конгресс и сразу же задумываются о созыве новой сессии. В конце концов движение остается без подлинного лидера, поскольку новый председатель, Нахум Соколов, является фигурой второго плана.

Возможно, Бен-Гурион не сразу осознает значение новой расстановки сил, но в течение этого насыщенного событиями месяца он прикоснулся к рычагам управления и испытал пьянящее чувство власти над судьбой нации. Он предчувствует, что слабость нового руководства сионистского движения и растущая мощь социалистов позволят ему изнутри взять на себя контроль за организацией.

Сразу по окончании конгресса он теряет всяческий интерес к делам Всемирной Лиги за создание социалистической Палестины, которой посвятил десять лет упорного труда. Целый год он держит в секрете свои замыслы, не посвящая в них никого, даже самых близких друзей. Он застает врасплох Совет Рабочей партии Израиля, выдвинув чрезвычайно амбициозный план немедленного массового нападения на «официальное» сионистское движение с тем, чтобы взять руководство в свои руки. Кто осмелился бы на подобные мысли в 1932 году? Бен-Гурион настаивает на разработке плана народных действий «не только для поселенцев, но и для других слоев населения, в том числе для частного капитала». Он намерен изменить образ социалистического движения, чтобы не вызывать неприязни у тех, кто не является трудящимися, а также привлечь представителей буржуазии если не в качестве полноправных членов, то хотя бы в качестве союзников.

План Бен-Гуриона был воспринят скептически. Он долго обсуждает с товарищами своевременность предпринимаемого наступления и с большим трудом убеждает их попытаться получить большинство в Сионистской организации. Наконец после долгой и упорной борьбы победа остается за ним. 31 марта 1933 года он выезжает в Восточную Европу, а большинство его товарищей отправляются в другие страны с одной общей целью: убедить массы в своей правоте. Четыре последующих месяца Бен-Гурион посвящает самой длительной и изнурительной выборной кампании в своей жизни. И хотя товарищи говорят ему в лицо, что он «чокнутый», он абсолютно убежден, что достигнет цели.

Европа тридцатых годов становится свидетелем упадка демократии, видит, как проявляются ранее скрытые животные инстинкты, как рушится вся система ценностей. За коричневой чумой фашизма следует новая волна антисемитизма, которая охватывает Польшу, Германию и Россию вплоть до самых берегов Балтийского моря. Евреи Центральной и Восточной Европы в ужасе. То ли от отчаяния, то ли в надежде найти радикально новый путь к избавлению или под влиянием веяний тоталитаризма, но тысячи и тысячи евреев собираются вокруг личностей, чьи знамена и лозунги носят несомненный оттенок фашизма. Мистики огня и меча, сторонники военной силы находят в Жаботинском своего пророка и верховного жреца.

Жаботинский — фигура пронзительная, патетическая, почти трагическая. Он становится певцом действия, пропагандистом империалистического сионизма. Он не верит в возможность завоевания земли Израилевой мирным трудом поселенцев. Его неукротимый темперамент отказывается понять поэтапную колонизацию. Социалистическое движение добивалось признания долгие годы, но Жаботинский верит только в эффектные действия, радикальные и немедленные решения. Пламенные речи привлекают к нему все больше и больше сторонников в городах и еврейских общинах Европы. Затянутые в военную форму, по улицам маршируют члены молодежного ревизионистского движения «Бетар». Почитатели видят в Жаботинском посланца небес. Не удивительно, что Муссолини говорит о нем как о «еврейском фашисте». В 1930 году Бен-Гурион называет нацистов «немецкими ревизионистами», но, прочитав одну из статей Гитлера, замечает: «Мне казалось, что я читаю Жаботинского — те же слова, тот же стиль, те же мысли».

Весной 1933 года Бен-Гурион садится в Александрии на корабль и отправляется в Восточную Европу, где находится наибольшая концентрация евреев и сионистов. Он прекрасно знает, что в этой решающей борьбе самыми серьезными противниками будут ревизионисты. Как и в предвыборной кампании, это будет дуэль Жаботинского с Бен-Гурионом.

За три с половиной месяца до выборов делегатов конгресса Бен-Гурион вихрем обрушивается на еврейские общины Восточной Европы. 9 апреля 1933 года он, согнувшись под тяжестью документов, памфлетов, статей и планов действий, сходит на платформу варшавского вокзала; его записные книжки полны сведениями и диаграммами, отражающими число избирателей в различных странах Европы и распределение голосов среди различных сионистских партий на трех предыдущих конгрессах. Не теряя ни минуты, он бросается в наступление: переезжая из города в город, вместе с местными руководителями он проводит собрания, которые порой длятся ночь напролет; выступает на бесчисленных митингах, создает комитеты действия, мобилизует армию добровольцев, раздает пропагандистские брошюры, заполоняет различные издания статьями. Никогда еще не было предвыборной кампании, которая велась бы в таком темпе и с таким пылом.

Но и этой порой чрезмерной энергии ему едва хватает на поддержание собственной дьявольской активности. В Литве, Эстонии, Латвии и польских провинциях он уже на исходе сил. «Одним махом я пересек всю Галицию, — пишет он Пауле, — кажется, я сделан из стали». Его сторонники оказывают посильную финансовую поддержку кампании, но в каждом письме к Пауле он жалуется на нехватку средств и отсутствие рядом друзей. Заметив, что товарищи по Центральному комитету до сих пор не понимают всей важности проводимой кампании, он почти совсем падает духом. Он все время опасается, что во главе сионистского движения может стать «еврейский фашизм», и не упускает случая свести счеты с Жаботинским, которого называет «дуче».

Выступая на первом митинге, он сравнивает его с Гитлером, называет ревизионистов «выродками», использующими «сенсационализм» и настраивающими народ против трудящихся. Что касается организуемых в Польше ревизионистами групп самозащиты («Солдатский союз»), то он пишет о них как о «банде неучей, не имеющей ничего общего с сионизмом и тесно связанной с бандитским миром — ворами и сутенерами». Ему отвечают не менее резкими формулировками, клеймя его как «английского агента» и разработчика пакта между Сталиным, Гитлером и Бен-Гурионом! Эти колкости перерастают в лютую ненависть, которая вскоре начинает сопровождаться актами насилия. По мере приближения даты выборов на митингах все чаще и чаще возникают драки, а Бен-Гуриона забрасывают камнями и тухлыми яйцами. В самых «неблагонадежных» местах его окружают телохранители — крепкие мужчины из числа членов партии, которые расчищают ему дорогу, раздавая тумаки воинствующим членам «Бетара» и коммунистам. Он пишет в своем дневнике: «Когда в своем выступлении я принялся за Жаботинского, какой-то ревизионист заорал: «Хватит врать!» и наступила страшная суматоха; произошел обмен ударами, и смутьянов выгнали».

Вопреки всему этому боевой дух Бен-Гуриона крепнет, он чувствует, что завоевывает общественное мнение. Все более и более многочисленные толпы рвутся на его собрания и встречают его овациями. Но неожиданное событие окажет существенное влияние на ход выборов: 16 июня 1933 года в Тель-Авиве таинственно погибает известный лидер социалистов Хаим Арлозоров. Преступление приписывается экстремистски настроенным ревизионистам. Его гибель глубоко потрясла весь еврейский мир: это первое политическое убийство за все время существования сионистского движения. Бен-Гурион и его социалисты одерживают блестящую победу, набрав 44,6 % голосов, тогда как ревизионистам едва удается собрать 16 %. Уезжая из Польши в Прагу для участия в конгрессе сионистов, Бен-Гурион уверен, что палестинские трудящиеся выразят поддержку сионистскому Исполнительному комитету и возьмут в свои руки рычаги управления движением.

Летом 1933 года 48-летний Бен-Гурион, поднимаясь на трибуну XVIII конгресса, с удивлением слышит адресованные ему продолжительные овации. Вероятно, он еще не понял, что стал «неоспоримым лидером социалистического крыла». Он не надеется быть избранным в состав Исполнительного комитета, но силой обстоятельств дело принимает иной оборот. Все признают его достоинства, восхищаются политической хитростью и ловкостью, отдают должное его авторитету и считают, что только он, и никто другой, соответствует высокому посту в Исполнительном комитете. Так решается вопрос о его избрании. Однако будучи человеком осторожным, он выдвигает пять условий: он не примет министерского портфеля, будет работать в Исполнительном комитете только два дня в неделю, останется генеральным секретарем «Гистадрут», сохранит местом жительства Тель-Авив и пробудет на этом посту не более двух лет.

Избрание в Исполнительный комитет коренным образом изменяет стиль его жизни. Теперь в его квартире в Тель-Авиве стал привычным и необходимым телефонный аппарат, который в начале 30-х годов в Палестине он считает символом роскоши. «Хагана» (подпольное движение самообороны «Еврейского агентства») обеспечивает его телохранителем, а начальник британской полиции предоставляет ему постоянную группу сопровождения. Он с головой погружается в изучение проблем сионистского движения, проявляя особенный интерес к политическим вопросам, над которыми работает вместе с Моше Шаретом. (Шарет носит фамилию Шерток и примет имя Шарета только после создания государства Израиль. — Прим. авт.).

Выступая на конгрессе 1933 года, Бен-Гурион подчеркнул необходимость срочного ускорения процесса иммиграции в Палестину. Он обеспокоен судьбой еврейского сообщества в Европе и со свойственной ему настойчивостью призывает британские власти к принятию соответствующих мер. Сэр Артур Уокоп, любезный джентльмен с изысканными манерами, не был готов к отражению мощной атаки нового сионистского лидера. Только человек без сердца или отпетый враг сионизма (а Уокоп не был ни тем, ни другим) мог устоять перед агрессивным поведением Бен-Гуриона. Вопрос был решен наполовину, и когда это стало возможным, сезонная эмиграционная квота была превышена. Поскольку британские власти установили квоту в соответствии с «экономической возможностью абсорбции» страны, Бен-Гурион превратился в настоящего эксперта и не замедлил узнать, сколько рабочих можно было бы трудоустроить на апельсиновых плантациях или на заводе, сколько поселенцев готов принять каждый киббуц. Он вникал в каждую мелочь и бился насмерть за каждый сертификат.

С той же скрупулезностью он изучает детали сионистской дипломатии в Лондоне. Нисколько не смущаясь, он игнорирует Соколова, председателя организации, и точно знает, что никто не может сравниться с Вейцманом, об уходе которого с политической сцены он глубоко сожалеет. Безжалостно критикуя его за мягкость и вечные колебания, он убежден в жизненной необходимости сохранения тесных связей с Великобританией, заставляя правительство последней ускорить создание «Национального очага» силой взятых на себя полномочий. Намеченная им политическая линия во многом совпадает с политикой Вейцмана.

Как и Вейцман, который, уязвленный непереизбранием на пост председателя, даже не появился на конгрессе 1933 года, Бен-Гурион приезжает в итальянский город Мерано с намерением встретиться с ним и наметить основы сотрудничества на ближайшие два года. Он высылает ему детальные отчеты, обращаясь к Вейцману почтительно, как ученик к учителю. Всякий раз, приезжая в Лондон для обсуждения вопросов иммиграции и размещения новых поселений, он помнит, что ключом к взаимопониманию с англичанами является именно Вейцман.

Социалистическое движение опасается, что одержанная им победа над ревизионистами не является окончательной. В Палестине нарастающее напряжение между двумя фракциями выливается во вспышку насилия. Из ложных принципов члены «Бетара» постоянно берут на себя роль штрейкбрехеров и рвут красные знамена движения юных пионеров. Весной 1933 — в начале 1934 года группы трудящихся дают отпор нападавшим, поколотив членов «Бетара» во время митингов и демонстраций. Руководители Рабочей партии не могут выработать единого метода противостояния агрессии «Бетара» и некоторые из них по идейным или тактическим соображениям отказываются быть втянутыми в порочный круг насилия, который только дискредитирует социалистическое движение.

Веря в правоту и мощь своего движения, Бен-Гурион проявляет решительность и выступает в защиту чрезвычайных мер:

В отличие от своих товарищей из руководства Рабочей партии, он не думает, что ревизионисты способны поставить под угрозу гегемонию социалистического движения. Он настаивает на их исключении из сионистского движения, поскольку уверен, что критическое положение еврейского населения в Европе требует максимального единства. Однако продолжение политического противостояния между социалистами и ревизионистами в Палестине и во всей диаспоре могло бы серьезно скомпрометировать усилия сионистов, а раскол в движении вызвал бы непредсказуемые последствия. Рассмотрев проблему со всех точек зрения, Бен-Гурион решает попытаться договориться с ревизионистами.

Искомый случай предоставляется 8 октября 1934 года. Бен-Гурион только что приехал в Лондон, и Пинхас Рутенберг, близкий друг Жаботинского, предлагает ему встретиться с лидером ревизионистов в гостиничном номере. Вначале оба проявляют сдержанность, с подозрением вслушиваясь в речь собеседника, затем напряжение спадает и холодок недоверия исчезает. Жаботинский задает своему визави множество «смелых вопросов», прося ответить на них «смело, по-бенгурионовски». Бен-Гурион выражает готовность обсудить «отношение профсоюзов к долгосрочным задачам». К своему большому удивлению он обнаруживает, что Жаботинский согласен с многими из его идей по поводу политического строя в Палестине и взаимоотношений с Великобританией. Атмосфера становится теплее, поскольку противники понимают, что способны не только спокойно обсуждать имеющиеся противоречия, но и прийти к согласию по некоторым вопросам. Об этой встрече Бен-Гурион пишет в своем дневнике:

Этот обмен мнениями обозначил начало серии захватывающих бесед. Целый месяц Бен-Гурион и Жаботинский встречались почти ежедневно — то в гостиничном номере Бен-Гуриона, то у Жаботинского, то еще где-нибудь. Реже всего встречи проходили у Рутенберга. Все беседы держались в строжайшей тайне, Бен-Гурион не рассказывал о них даже своим товарищам в Палестине. В атмосфере абсолютного подполья завязались доверительные отношения двух мужчин. Проникаясь все большей симпатией друг к другу, оба искренне стремились к согласию. 25 октября Жаботинский сказал, что «вступил бы в Рабочую партию Палестины, если бы она изменила название на Рабочую партию строителей Палестины, поскольку поддерживает не идеологические или классовые тенденции, а общую организацию». Тем не менее прийти к согласию было нелегко — ведь по многим позициям их точки зрения не просто расходились, но противоречили друг другу. Нервная система обоих была на пределе. Оба были обидчивы, оба возглавляли соперничающие политические движения и должны были преодолеть себя для того, чтобы стереть разделяющую их пропасть.

26 октября после двухнедельных интенсивных переговоров они встречаются в гостинице у Рутенберга. Встреча длится всю ночь, и когда в 5 часов утра они выходят на пронизанные холодом и сыростью улицы Лондона, два согласительных проекта готовы. В задачу первого входит устранение актов насилия, распространившихся среди 60 000 членов «Гистадрут» и 7000 членов Национальной организации рабочих (профсоюз ревизионистов); второй проект, рассматриваемый как modus vivendi (образ жизни), призван урегулировать организационные проблемы трудящихся и распределить работу между двумя профсоюзами.

Бен-Гурион и Жаботинский довольны. Остается достичь еще одного, третьего соглашения по Сионистской организации, но после успешно разрешившихся переговоров оба уверены, что им удастся договориться. Тем не менее Бен-Гурион записывает в своем дневнике: «Не знаю, с радостью ли примут мои товарищи в Палестине известие о нашей договоренности. Для меня это настолько решающе и важно, что мне с трудом верится в то, что это свершилось. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой!». Жаботинский, со своей стороны, настаивает на том, чтобы вместе с Бен-Гурионом немедленно вылететь в Палестину и на месте убедить коллег поддержать принятые соглашения.

На следующий день Бен-Гурион пишет своему собеседнику теплое письмо: «Надеюсь, вы не обидитесь, если я назову вас коллегой и другом, а не церемонным «сударь»… Что бы ни случилось, в знак уважения жму вашу руку». Жаботинский отвечает в том же духе: «Мой дорогой друг Бен-Гурион. Я до глубины души тронут тем, что после долгих лет — и каких лет! — слышу в свой адрес ваши слова «коллега и друг»… Искренне и дружески жму вашу руку».

Пока мужчины выражали таким образом взаимное расположение, их партии вели яростные нападки друг на друга. 28 октября в палестинской прессе был опубликован полный текст соглашения; в три часа пополудни Каценельсон проинформировал по телефону Бен-Гуриона о том, что «отношение товарищей к принятому соглашению явно негативное». Вскоре на Бен-Гуриона обрушился поток телеграмм, в большинстве которых сквозило недовольство. Почувствовав себя уязвленным тем, что Бен-Гурион осмелился подписать соглашение, не имея на то никаких полномочий, Центральный комитет потребовал его немедленного возвращения.

Подобная враждебность разочаровывает Бен-Гуриона. Запершись в гостиничном номере, он пишет длинное письмо, в котором приводит все детали переговоров с Жаботинским. Тем временем в Палестине мобилизуется общественное мнение. Комментарии в прессе (за исключением правой газеты «Доар Гайом») неблагоприятны. Через несколько дней Бен-Гурион начинает получать письма протеста с требованием подписать третье соглашение о сотрудничестве с ревизионистами внутри самой Сионистской организации. Что касается Жаботинского, то он, единственный лидер в своем движении, счастливо избегает массового давления. Бен-Гурион делает вид, что ничего не случилось, и остается в Лондоне для продолжения переговоров.

Политические деятели приступают к разработке «великого соглашения» о полном перемирии между двумя движениями. И хотя оба делают все возможное, чтобы сохранить это в тайне, их дискуссии заставляют оба лагеря поднять щиты. 7 ноября Центральный комитет отдает Бен-Гуриону формальный приказ «не подписывать никакого соглашения до обсуждения его текста в полной и окончательной редакции Центральным комитетом». На следующий день он получает телеграммы от Шарета и своего ближайшего друга Каценельсона с требованием прервать переговоры. Вынужденный подчиниться, он отвечает: «Переговоры прерваны» и сообщает Жаботинскому о невозможности третьего соглашения.

Несколько дней спустя, вернувшись в Палестину, он делает все возможное, чтобы убедить своих товарищей ратифицировать два уже готовых соглашения. Центральный комитет Рабочей партии решает выдвинуть этот вопрос на обсуждение сторонниками «Гистадрут». На Всемирном конгрессе ревизионистов, который собрался в Кракове в январе 1935 года, Жаботинский сталкивается с непримиримой оппозицией. Среди делегатов, подвергших резкой критике принятые соглашения, находится некий молодой человек, Менахем Бегин, который обращается к лидеру с такими словами: «Возможно, сударь, вы забыли, что Бен-Гурион назвал вас Владимиром Гитлером, но наша память это хранит». Жаботинский парирует: «Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион, Бен-Цви […] носили форму Еврейского легиона и сражались рядом со мной. Я убежден, что будь это нужно сионизму, они бы, не колеблясь, вновь надели военный мундир и вступили бы в бой».

На конгрессе партии «Гистадрут» в марте 1935 года Бен-Гурион напомнит о великих исторических компромиссах, на которые пошел Ленин, подписав Брестский мир и внедрив нэп. Он возмущается профсоюзной организацией, которая в рамках партизанщины претендует на право представлять всех трудящихся, но, несмотря на это, конгресс большинством голосов не принимает подписанных им соглашений. Референдум, состоявшийся 24 марта 1935 года, проходит в крайне напряженной обстановке: соглашения не утверждены 16 474 голосами против 11 522 голосов. Это серьезный удар по престижу Бен-Гуриона. Полная независимость, которую он демонстрировал во время переговоров с Жаботинским, вызвала возмущение и гнев его товарищей. Ему не удается убедить их в том, что в Лондоне он действовал в качестве представителя партии, а не «члена сионистского Исполнительного комитета», — другими словами, что он сменил фуражку рабочего на экипировку руководителя сионистского движения. Однако история прерванных переговоров доказывает, насколько прочна в Рабочей партии позиция Бен-Гуриона: никто и не подумает о том, чтобы отправить его в отставку, никто не рискнет предложить наложить на него взыскание.

Последствия этих событий доказывают, что соглашения Жаботинского — Бен-Гуриона были не чем иным, как химерой. Представляемые ими политические движения были настолько противоположны, что никакие дружеские отношения не смогли бы приблизить их друг к другу. Несомненно, что факт неутверждения соглашений явился последней каплей, переполнившей чашу терпения ревизионистов, поскольку меньше чем через два месяца после референдума ревизионистское движение вышло из Сионистской организации и основало свою собственную организацию сионистского толка. Это отделение избавило социалистическое движение от самого опасного соперника в борьбе за «завоевание народа».

Несмотря на неудачи, Бен-Гурион и лидер ревизионистов на какое-то время еще сохраняют теплые дружеские отношения. 30 марта, примерно через неделю после того, как «Гистадрут» отклонил проект соглашений, Жаботинский пишет Бен-Гуриону:

Бен-Гурион отвечает:

Так ли это? Отношения между ревизионистами и социалистами вскоре снова изменятся к худшему, и Бен-Гурион станет самым яростным противником «диссидентов», на борьбу с которыми бросит всю свою неукротимую энергию. Еще какое-то время его отношения с Жаботинским сохранят прежнюю учтивость, но потом оба они вновь начнут обвинять и оскорблять друг друга…

Жаботинский, со своей стороны, огорчается происшедшим разделением; создание параллельной сионистской организации завершается полным фиаско, и он оказывается в полном одиночестве. В июле 1937 года, за несколько дней до начала XX конгресса, он предлагает Бен-Гуриону, чтобы выбранная на мировом уровне Национальная сионистская ассамблея заменила существующий съезд. «Ваше большинство, — говорит ему Жаботинский, — не отражает истинного равновесия сил». — «А если после всего вы не наберете большинства голосов, вы позволите Национальной ассамблее подавить себя?» На что Жаботинский искренне отвечает: «Я не могу быть в меньшинстве. Там мне нечего делать».

Владимир Жаботинский умрет в США в 1940 году, не дожив до дня осуществления своей мечты. Став премьер-министром израильского правительства, Бен-Гурион под разными предлогами категорически откажется исполнить пункт завещания Жаботинского, в котором он просит суверенное еврейское правительство похоронить его останки в земле Израилевой. В одном из писем, написанных в октябре 1956 года, Бен-Гурион пояснит, что на свете есть только два еврея, чьи останки заслуживают погребения в Израиле: Герцль и барон Эдмонд Ротшильд. А Жаботинский? «Этой стране нужны живые евреи, а не кости мертвых». Совершить этот акт гуманизма и похоронить Жаботинского в Израиле придется преемнику Бен-Гуриона Леви Эшколю. До последнего дня Бен-Гурион не сможет стать выше чисто политического значения этого акта.