Берег сильных

МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

— Ванчо, — говорю ему, — сынок, хватит с этим бунтарством!

А он все молчит и смотрит мне прямо в глаза, желая понять, знаю ли я, где он пропадает вечерами. Но меня ни о чем не спрашивает, ничего не говорит. И я умолкаю. Он упрямым был еще в детстве, таким и остался. Даже отец, бедняга, еле справлялся с ним.

У меня два сына. Слава богу ладят между собой, и стоит мне заохать, что, мол, Ванчо могут убить темной ночью или в тюрьму бросить, как Стоил тут же начинает успокаивать меня.

— Не переживай, мама, он уже не ребенок!

— Знаю, сынок, знаю, — отвечаю, а сердце так и сжимается, — мужчинами стали, вот и переживаю!

Женить пора бы, орлов-то моих, я даже тайно невест им присмотрела. Но ни один, ни другой об этом и думать не хотели. И еще кое-что удивляло меня тогда: Ванчо был младшим, но Стоил, мой старший, слушался его во всем и подчинялся ему.

Когда я вспоминаю о том времени, лишь одно тревожит меня. Да, давно это было, но стоит мне мысленно вернуться к нему — останавливаюсь. Все помню хорошо, вроде бы это случилось вчера, стараюсь не волноваться, чтобы сердце не заныло. Воспитала я троих детей — два сына и дочь. Осталась вдовой. Тяжело мне было. Но второй раз замуж не пошла. Как только ловила на себе взгляды мужчин, тут же спешила быстрее уйти. Богатства у нас не было. Один кирпичный, неоштукатуренный снаружи дом на краю города да две руки мои — вот и все! Старый дом разобрали, Стоил построил новый, большой. А руки остались прежними. Вот они — на коленях. Смотрю на них и удивляюсь! Сколько стирки, сколько другой работы прошло через них! Если собрать в одну кучу одежду, что мне пришлось перестирать и перегладить за всю жизнь по чужим домам, то собралось бы ее на высокий курган. Как будто вся моя сила, вся моя жизнь вытекла через эти две руки.

Но своих детей я взрастила. Бонка, выйдя замуж, переехала к мужу. Стоил и Ванчо пошли на шахту, туда, откуда они вынесли тело отца и еще семерых шахтеров, погибших в обвале. Хранила с себе надежду, что сыновья не станут шахтерами. Но, видать, таковой была их судьба! Я учила детей быть трудолюбивыми, честными, поэтому Стоил и Ванчо, как и зять, пошли на шахту. Хоть и братья, но они не походили друг на друга. Стоил был разумным, уравновешенным, а Ванчо дерзким, непокорным и острым. Это в моем роду были такие — не признавали ни хозяина, ни начальника.

И сейчас, когда перебираю в памяти события тех лет, все вспоминаю ту ночь, когда Ванчо не вернулся, а на следующий день мне сказали, что он арестован. Побежала я в полицейский участок. Тогда в первый и в последний раз солгала, солгала, чтобы спасти его. Клялась в правоте своих слов и понимала — грех на душу беру, но лгала ради Ванчо.

— Это, мать, не грех, — подбадривал меня Стоил, — а компромисс с господом-богом!

Беда свалилась на мою голову, не понимала я его слов. А на дворе весна, вокруг все цветет, как сегодня помню! Но что мне было до той красоты, если от мысли о Ванчо сжималось сердце. Как обычно, вечером, он куда-то ушел и до поздней ночи не возвращался. Я ждала его! Прислушивалась, не хлопнет ли дверь в эту ясную ночь, да так и уснула. Проснулась, а Ванчо все еще не было. Хмурым, вроде бы с каким-то внутренним страхом Стоил пошел на работу. Весь день я себе места не находила. Побежала к Бонке — она ребенка ждала.

Как же ее беспокоить?

Вернулась домой. Кручусь по дому, по двору, а сердце сжимается: то как бы уходит вглубь, то вырывается наружу, разрывая грудь. Прислушиваюсь, вот-вот резко и тревожно завоет гудок и все, от мала до велика, безучастно заторопятся к черным дырам шахт.

Но гудок молчит. Солнце греет в вышине, радостно порхают птички над белым цветеньем деревьев. Вдали, высоко на склонах горных вершин, еще белеет снег, а здесь, внизу, — весна, зеленеет молодая травка.

А я мучаюсь! Жду, когда вернется Стоил, и все думаю: не к добру вся эта красота. Смена вот-вот должна кончиться, и я выхожу за ворота. Мимо проходят шахтеры, издалека приветствуя меня, а я смотрю им в глаза и думаю: наверное, знают о случившемся. Не могут не знать! Ведь товарищи же ему, вместе под землей работают!

Вернулся и Стоил. По усталой походке, по опущенным плечам поняла, что-то его беспокоит. Сел ужинать и, прежде чем проглотить первый кусок, сказал:

— Арестовали его!

Сорвала я с головы платок, потом снова надела. Что же теперь?

— Это почему же, сынок, брата твоего арестовали?

Стоил ест не спеша, объясняет мне:

— Поймали их вчера, поздно вечером, из-за листовок!

И тут я вспомнила. Приближался праздник Первого мая и я решила, пока Ванчо еще не ушел, почистить его пальто. Под подкладкой внутреннего кармана нащупала что-то твердое, вынула и — глазам своим не верю: целая пачка листовок. И раньше под ворота подсовывали такие бумажки. Но теперь я поняла, что наступил черед моих сыновей прокрадываться мимо людских домов вот с такими листовками. И на тебе — случилось самое страшное. Спрашиваю Стоила, куда отвезли Ванчо, а он не знает.

— Завтра, — говорит, — скажу тебе!

Могла ли я ждать до завтра? Пришла в себя и отравилась в полицейский участок. Спрашиваю о Ванчо.

— Такого здесь нет! — отвечает мне толстый полицейский у двери.

— Как нет, — говорю ему, — вы его здесь заперли? Это мой сын!

— Если заперли, — отвечает, — значит, заслужил!

Умоляю его пустить меня к начальнику. Не пропускает.

Тогда завязала я платок покрепче и отправилась к самому главному в околии полицейскому начальнику. Как его найти, я знала, раньше меня вызывали туда, когда в шахте обвал случился. Но и там меня не пропустили, говорят, уже поздно, все начальники разошлись. Спрашиваю прохожих, где живет главный полицейский начальник. Люди показали и я прямо к нему домой и пошла. Встретила меня девушка — стройная, проворная, видать, из нашего, граовского края, по говору узнала. Прониклась она моей бедой, ввела в богатый дом и скрылась за другой дверью. Потом опять появилась, взяла меня за руку и, постучав в дверь, пропустила в большую комнату. В кресле, полубоком, сидел здоровенный мужчина с толстой шеей. Повернул огромную голову, смерил меня своими светлыми, вытаращенными глазами. А сердце мое так и подпрыгнуло от радости. Я узнала его. По круглой голове и вытаращенным глазам узнала! Когда случилось то несчастье в шахте, он тогда кричал, чтобы близко никого не подпускали, и был таким важным, солидным и строгим. А теперь по должности он, наверное, еще выше поднялся.

Подошла к нему на обессиленных ногах и на одном дыхании рассказала о своей беде.

— Помогите мне, — говорю, — хоть бы знать, где он? Вещи бы передать…

Он так строго посмотрел на меня, что я аж испугалась: как бы не прогнал.

— Мой сын не виноват! Клянусь, что не виноват!

Во рту у меня пересохло, голова как будто в огне горит и, кто знает почему, перед глазами стоит та пачка листовок, что у Ванчо под подкладкой нашла.

— Были у него такие бумажки, — говорю, а в горле сухо, — но я их сожгла! В печке сожгла!

Круглое лицо начальника вздрогнуло, светлые глаза оживились. Он так резко выпрямился, что под его могучим телом аж доски пола заскрипели.

— Ты видела их?

— Что?

— Листовки?

— Не знаю, листовки ли это были или что-то другое, — отвечаю, — но мой сын не виноват! В его пальто я нашла какие-то мелким почерком исписанные листочки. Дал ему их кто-то. В огонь я их бросила, в огонь, от беды подальше! Нам еще этого не хватало! — запричитала я.

— Значит, ты их видела, — еще раз спрашивает начальник, — и сожгла?

— Да! Все сожгла!

Не знаю, почему я солгала, будто бросила листовки в огонь! Но если уже призналась, что видела их, то нужно было лгать до конца, чтобы как-то помочь Ванчо.

— Да, сожгла! — настаиваю я на своем, но чувствую, что здесь что-то не так, и вот сейчас начальник догадается, что я вру.

«Ну, а если Ванчо признался? — подумала я и эта мысль крепко засела в голове. — Нет, нет, Ванчо никогда не признается! Даже если бить его будут, все равно будет молчать! В нашем роду мужчины упрямые, упрямые и молчаливые, не признают ни бога, ни хозяина, ни начальника!»

Медленно вымеривая шаги по комнате, полицейский вдруг резко остановился передо мной.

— Верю тебе! — говорит. — Но твой сын встал на плохой путь! А ты поступила как настоящая мать и болгарка! Попробую тебе помочь! Как зовут твоего-то красавца?

Я сказала.

Начальник уставился на меня своими вытаращенными глазами. Потом подошел к телефону в углу и, покрутив ручкой, начал с кем-то говорить, несколько раз назвав имя Ванчо.

«Спасла его! Спасла дорогого!» — порхала в груди радость как цыпленок.

— Завтра сможешь увидеться с ним, — говорит мне начальник, положив телефонную трубку. — И скажи ему, пусть признается, кто ему дал листовки! И для него и для тебя так лучше будет!

— Скажу, а как же! Пусть признается, кто его подбил на это! — бросилась я целовать его волосатую руку.

— А теперь ступай! — он дал понять, что разговор окончен. — И хорошенько подумай, если хочешь, чтобы твой сын вернулся домой!

За дверью меня поджидала та девушка. Поблагодарила я ее и побежала домой. Ну а теперь? За что взяться? Замесила я тесто, чтобы испечь калач, развела огонь в печке и все думаю, что же ему из одежды отнести. Скрипнула дверь. Стоил вернулся.

— Стоил, — говорю ему, — Ванчо спасен!

И рассказала ему, куда ходила, что говорила, а он слушал и хмурил свои густые брови.

— А где они, знаешь?

— В околийском управлении! — отвечаю, и вдруг меня как обухом по голове ударило. — А Ванчо что, не один?

— Нет, — вздыхает Стоил. — С ним еще двое его товарищей!

— Боже! — всплеснула я руками. — Что же я наделала?

А если теперь начальник подумает, что именно они подбили Ванчо на это дело с листовками?

— Что сделала, то сделала — обратно не вернешь, — задумчиво говорит Стоил. — То, что говорила там, даже если опять тебя спросят, будешь повторять!

Всю ночь я глаз не сомкнула. Не нужно было говорить, что видела эти листовки. Лучше было бы, если бы молчала! Тогда и лгать не пришлось бы, что, мол, сожгла их!

Утром встала чуть свет. Стоил набросился на меня: куда это ты в такую рань собралась. Едва дождалась восхода солнца. Уложила в платок калач и теплый свитер, чтобы Ванчо ночью не зябнул, купила сигарет и отправилась в управление.

Было еще рановато. Пришлось долго ждать, пока не впустят. Стояла я под воротами околийского управления полиции и вчерашняя радость медленно угасала в сердце. Наконец-то разрешили войти. Ввели меня в комнату с голыми стенами, а погодя низенький темнолицый жандарм привел и Ванчо. Сидели мы друг против друга, я взяла его руки, а тот, темнолицый, у двери стоит и глаз с нас не сводит.

— Ванчо, — говорю ему, — признайся о тех проклятых листовках, тогда домой отпустят!

А он молчит, как всегда, и смотрит мне прямо в глаза. Потом украдкой взглянул на жандарма, и опять молчит. Я ему все говорю, мол, признайся, кто тебе дал те листовки, которые я сожгла в печке. Затем рассказала о нашем разговоре с полицейским начальником, и в какой-то момент почувствовала — он понял меня!

Развернула я платок. Ванчо отломил кусочек калача и едва выкурил сигарету, как тот, что у двери стоял, подал голос:

— Все, свидание окончено!

Ванчо поднялся, снял пальто и, одевая свитер, успел прошептать мне: «Отрицай! Все, что говорила! Ничего не видела, ничего не сжигала!»

Правда, я не расслышала, что он мне шептал. Но по губам — все поняла.

— Ничего, — повторяет он, — не видела, ничего не сжигала!

Что я могла ему сказать? Как будто кто-то толкнул меня в грудь и вырвал язык. Свернула платок и простилась с ним как с чужим мне человеком. Потом жандарм увел Ванчо.

Вышла я на улицу и вроде бы меня кипятком облили. Пока шла домой, все оглядывалась, не идет ли кто следом. Такой меня и увидел Стоил. Рассказала я ему все.

— Раз он так сказал, значит, будешь отрицать! — отрезал Стоил.

— Как же так, сынок, ведь я же говорила, что сожгла эти проклятые листовки!

— Будешь отрицать!

Я потеряла сон, места себе не находила. Все ждала, когда меня вызовут к околийскому начальнику, и думала: солгав однажды, второй раз обманешь запросто и так привыкнешь жить с ложью, что сделается она тебе сестрой родной!

Прошло несколько дней. Вызвали меня к следователю, который допрашивал Ванчо и его товарищей. Он пригласил меня сесть, начал говорить о том, о сем. А я молчу. Стою и повторяю про себя: «Ничего не знаю! Ничего не видела!»

— Ты листовки видела и сожгла их лично? — спрашивает следователь.

— Нет, — отвечаю. — Никаких листовок я не видела и ничего не сжигала!

— Что? — рявкнул следователь и так вскочил, что от его любезностей и след простыл. — Конспираторское племя! Все вы одним миром мазаны!

Он кричит, орет, угрожает мне, а я стою и чувствую, как меня в жар бросает. Как выдержала, как домой дошла — не знаю.

Повертелась по дому и — прямо в церковь. Упала на колени, бью поклоны и молюсь богородице: «Помоги мне, мать божья, ты ведь знаешь, что такое страдать по ребенку!»

Вот тогда Стоил и сказал мне:

— Это, мать, не грех, а компромисс с господом-богом!

Он почему-то был веселым и все время говорил мне, чтобы я повторяла, что ничего не видела.

— Только так спасем Ванчо и его товарищей!

Через несколько дней я узнала, что меня вызывает тот самый начальник, самый главный в околии. Испугалась. Не пошла. Но спустя час пришел за мной молоденький черноволосый полицейский и увел. Идем городом — я спереди, он сзади. Глаз не смею поднять, на людей посмотреть. Стыд! Стыд и мука!

Начальник полиции, злющий, сердитый, когда услышал, что я, мол, ничего не знаю и никаких листовок не видела, взбесился.

— Так ведь ты же их сожгла! — кричит. — Поэтому я и разрешил тебе свидание с сыном!

— Нет! — повторяю и чувствую, что вот-вот потеряю сознание. — Ничего не сжигала!

— Значит, обманула меня! — начальник позеленел и уставился на меня своими вытаращенными глазами.

— Сына хотела повидать!

— А может, ты сейчас врешь?

— Не виноват Ванчо! — заплакала я.

— Меня обмануть! — процедил сквозь зубы начальник. — Меня… Чтобы повидать сына и уговориться у меня под носом! Вон, чертово отродье!

Выталкивают меня из комнаты, из коридора, а я все упираюсь и кричу: «Ванчо, сынок, держись! Освободите его, он ничего не сделал!»

Кто-то ударил меня по лицу. Больно ударил. Чтобы замолчала. Но я не умолкла. По пути домой люди останавливали меня и я рассказывала им, где мой Ванчо. Злость меня охватила. И в церковь больше не пошла.

Как раз у Бонки родился первенец и зять хотел назвать его Ванчо, чтобы на дядю вырос похожим.

— Нет, — говорю, — Ванчо жив, даже живее всех нас и вернется домой! А внука моего назовем именем деда. Он был богатырем, его молодецкая кровь течет в ваших жилах!

И Ванчо вернулся. Похудел, осунулся, но остался все таким же жилистым. Я знала, что его били. Но никогда не расспрашивала об этом. И он знал, что я лгала ради него, но и он не спрашивал меня, что творилось тогда у меня на душе.

Потом наступили другие времена. Внуки, а их у меня восемь, подрастают и щебечут вокруг меня: «Бабушка, бабушка!»

Живу я у Стоила, в его новом доме. Пройдет день, два, собираюсь и иду в гости к Бонке или Ванчо, и у него уже семья. Они рады мне. Как говорится, на руках носят! И сердце мое полнится счастьем. Но постарела я, ноги не держат. Все оглядываюсь, где бы присесть, а присев, сразу же забываюсь, начинаю перебирать в памяти прошедшие годы. Их много, а как незаметно пролетели. Была на моем веку и радость, но горя, забот было больше.

…Слушаю щебетанье внуков и смотрю на свои опущенные на колени руки. Кажется, что вся моя сила, вся моя жизнь вытекли через них. Лишь сердце еще здоровое. И чем больше живу, тем больше удивляюсь: какие силы таятся в материнском сердце!

Перевод В. Жукивского.