Березовский и Абрамович. Олигархи с большой дороги

Глава 1 Он же – агент «Московский»…

…А ведь скажи тогда кто-то, в былинные уже 1950-е, что этот щуплый и шустрый еврейчик с вечно не закрывающимся ртом станет некоронованным властителем России, будет избирать вождей (о президентах в те годы слыхом не слыхивали), формировать правительства и открывать ногой тугие кремлевские двери, никто бы это даже за удачную шутку и не посчитал. Еще, может, и побили бы его – для острастки.

Кем угодно можно было представить школьника Борю Березовского в будущем; ученым, инженером, товароведом; начальником какого-нибудь ОРСа или овощебазы, наконец, но властителем огромной страны? Бред какой-то! Паранойя! Да его и председателем сельсовета никто б не поставил, чего ж там говорить про державу.

Он и сам, верно, даже в самых дерзких своих фантазиях, ни о чем подобном и мечтать не смел. И дело здесь не столько в государственном антисемитизме, сколько совсем в другом: в отсутствии у нашего героя тех неуловимых, но необходимых черт, которые с детства отличают будущих начальников и персон разряда VIP от прочего люда, всевозможной массовки.

Если мальчик Боря Ельцин, к примеру, уже с младых ногтей отличался задатками лидера и непререкаемым авторитетом среди одноклассников (о мальчике Вове Путине – и говорить не приходится), то Березовский – точно в песне: каким был, таким и остался.

Вечно суетлив, говорлив, невнятен. («Ужас, все время болтал, – бесхитростно вспоминала его мать. – Уже не знали, на какую парту его посадить, он все равно найдет кого-то и будет все время разговаривать»).

В нем не было ни грамма значительности. Одноклассники относились к Березовскому насмешливо. Одноклассницы – что гораздо важнее – и вовсе не замечали в упор.

Именно те, сформировавшиеся у нашего героя детские и юношеские комплексы, и определили всю его будущность: он до сих пор точно пытается расквитаться со всем миром за былые мальчишеские обиды; доказать окружающим – и самому себе в первую очередь – сколь преступно недооценены были его таланты и достоинства.

Воистину, детские комплексы – самый мощный движитель уязвленного самолюбия…

Борис Березовский родился в первый послевоенный год в интеллигентной еврейской семье со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Бытует версия, что отец его был то ли раввином, то ли крупным деятелем московской еврейской общины. (В запуске этого слуха Березовский винит, само собой, ненавистную «гэбуху».)

На самом деле никакого отношения к культу Абрам Маркович Березовский, купеческий сын из Томска, не имел. По профессии он был инженером-строителем; всю жизнь колесил по стране, возводя всевозможные объекты и комбинаты, пока не осел наконец в Москве. Здесь, в самый разгар войны, в 1943 году, он и познакомился с будущей матерью нашего героя Анной Гельман, 19-летней студенткой мединститута, такой же, как и он, провинциалкой, приехавшей из Самары покорять столицу.

Трудно сказать, чего здесь было больше – горячности любви или трезвости расчета; все-таки довольно большая пропасть лежала между ними – разница в двенадцать лет.

Она была милая и трогательная. Он – солидный и надежный: за таким, как за каменной стеной. Да и с женихами было в ту пору туговато: гремела война, и даже безрукие инвалиды среди барышень шли нарасхват…

Забегая вперед, скажу, что Абрам Березовский сделал по тем временам неплохую карьеру: попеременно работал главным инженером на подмосковных заводах (Одинцовском кирпичном, Бутовском газосиликатном, Мытищинском керамическом) и даже удостоился премии Сов-мина СССР в области строительства. А вот молодая жена его – как раз наоборот – служебным честолюбием не страдала.

К моменту рождения сына она училась на третьем курсе мединститута и из академического отпуска назад уже не вернулась; клятве Гиппократа Анна Березовская предпочла скромный удел домохозяйки.

Все в этой семье было отныне подчинено интересам долгожданного наследника. Лишь по прошествии десяти с лишним лет, когда Борис стал уже относительно взрослым, мать его устроилась-таки на службу: лаборанткой в Институт педиатрии Академии наук, в лабораторию микробиологии и иммунологии. И работа не пыльная, и от дома рукой подать: так что времени на любимого сына оставалось все равно с лихвой.

«Она боготворила сына, полностью жила его жизнью, – вспоминает ее сослуживица Алла Раствелина. – Есть такие фанатичные мамы, которые с первых дней жизни чада всю свою жизнь дарят ему. Она даже второго ребенка не захотела только потому, что не представляла себе ситуации, когда придется делить свою любовь к Борюсе с кем-то еще. Борюня для Анны Александровны был светом в оконце, абсолютным „всем“ в ее жизни».

В едва ли не единственном интервью, данном Анной Березовской за свою долгую жизнь (оно было приурочено к 60-летнему юбилею сына), мать олигарха вспоминает один весьма показательный эпизод. После того, как обнаружилось, что Борис скрыл от нее четыре или пять полученных двоек, Анна Александровна решила проявить строгость и выпороть нерадивого ученика.

«Он лег. И я его так, знаешь… рукой шлепнула. В общем, и потом мы оба… Нет, не помню, не буду говорить, плакал ли он, но я плакала».

Вот в такой атмосфере всепоглощающей любви и поклонения и рос мальчик Боря.

Жили Березовские достаточно скромно: не нищенствовали, конечно, но особо и не шиковали. Если в доме появлялись лишние деньги, то даже и вопроса не возникало, куда их потратить: конечно на Борю.

(Цитата из того же материнского интервью:

«Помню, один раз муж получил премию… и сказал: „Поезжай, купи себе хоть платьице“. Я приехала и увидела детские колготки и шапочки. И купила их на все эти деньги. А себе, помню, купила только клипсики. И такая счастливая ехала домой!»)

Хотя, как учил Эйнштейн, все – относительно. В сравнении с большинством советских семей Березовские существовали вполне сносно (достаточно сказать, что отцов у большинства его сверстников просто не было). Глава семейства получал неплохую зарплату, позволяющую его жене не работать. На почетном месте в 11-метровой комнате стоял, прикрытый салфеткой, телевизор – роскошь по тем временам неслыханная; примерно то же, как сегодня машина «Бентли».

Но стоило Борису пойти в школу, как его мгновенно постигло жестокое разочарование. Оказалось, что все их благополучие – лишь жалкая пародия на подлинную роскошь.

Наряду с обычными детьми в школе № 413 Ждановского РОНО (кстати, она сохранилась и по сей день) учились представители столичной элиты.

«Определенное своеобразие школе добавляла близость нескольких престижных домов, – свидетельствует одноклассник Березовского Евгений Беркович, – высотного на Котельнической набережной и пары домов на улице Чкалова, где жили известные физики. Оттуда пришли в школу дети знаменитых ученых, артистов, военных».

«Блатные» дети жили не в коммуналках, а в отдельных квартирах с ванной. Они носили модные курточки и платьица, катались на дорогих велосипедах и коньках, а некоторых даже – о, ужас – подвозили к школе персональные родительские авто.

Может быть, в те годы и зародилась в Борисе Абрамовиче тяга к красивой, богатой жизни…

«Когда ему было пять или шесть лет, – повествует мать нашего героя, – мы с ним шли по Столешникову переулку. Он увидел там манто в витрине. И он мне говорит: „Мама, вот я вырасту и куплю тебе такое пальто“.

Я говорю: „Ну, спасибо, сынок“. А мы из ломбарда, по-моему, шли, закладывали что-то».

(Справедливости ради, скажу, что «такое пальто» Борис Абрамович матери все-таки купил. Правда, по прошествии почти полувека…)

Несмотря на широко гуляющий миф о его исключительных способностях, учился он довольно средне.

«Я абсолютно ничем в школе не выделялся, – признавался в одном из интервью сам Березовский. – Никогда не был отличником, но никогда не был и троечником».

Дело, конечно, прошлое, но Борис Абрамович, как всегда, немного лукавит. Обнаруженные мной в архивах копии его школьных ведомостей свидетельствуют совсем о другом: троек – в четвертях – у будущего магната имелось с избытком, причем по самому широкому спектру: от пения и русского до алгебры с геометрией. (В аттестате зрелости из 17 оценок тройка у него, впрочем, лишь одна – по литературе.)

Но отметки эти интересны не только тем, что уличают Березовского в некоей детской забывчивости. Куда важнее, что они очень четко передают суть его увлекающейся, разбрасывающейся натуры: по одному и тому же предмету в первой четверти он мог, например, получить пятерку, а в следующей – уже тройку. («Я не могу понять, – удивлялась его учительница математики, – он не знает правила и решает задачки как-то по-своему, а результат получается верным».)

Чем только не увлекался в детстве Борис Абрамович. Ходил во всевозможные кружки и секции. Шесть лет учился играть на баяне (родители, как водится, мечтали вырастить из него пианиста, но в коммуналку, где они тогда жили, пианино не помещалось: пришлось ограничиться компактным баяном, хотя лично я – убей бог – не в силах представить себе Березовского, упоенно растягивающего меха и выводящего «Амурские волны»). Целиком отдавался общественной пионерской работе, с каким-то оголтелым даже энтузиазмом собирая макулатуру и металлолом.

Но самый главный его талант заключался в другом: уже тогда Боря мастерски овладел искусством обмана. Никто в классе не умел врать лучше него: у Березовского это всегда получалось удивительно правдоподобно. Будучи по натуре отъявленным шкодой, он даже после любых, самых дерзких выходок умудрялся выходить сухим из воды. Глядя в его наивные глаза с хлопающими ресницами, учителя – сами собой – уверялись, что уж кто-кто, а этот приличный, интеллигентный мальчик точно не может быть ни в чем замешан. Обычно за проделки Березовского доставалось совсем другим.

Это качество очень пригодится ему в последующей жизни…

Интересная деталь: во всех найденных мной школьных ведомостях – с пятого по десятый классы – в графе «поведение» у Березовского неизменно стоит «пятерка». Вкупе с рассказами его матери о том, что был он «ужасный драчун и все время что-то творил», выглядит это довольно занятно.

Неудивительно, что одноклассники его не любили. Но больше всего Березовскому доставалось от дворовых мальчишек; в их понимании он был дохляком и маменькиным сынком (лет до 16 у Березовского вообще не было секретов от матери; он поверял ей все, даже самые сокровенные свои тайны).

Когда сверстники всерьез поколотили его в первый раз, Боря долго не мог прийти в себя. Мир в его сознании будто раскололся на две половинки. В одной был – уютный дом, заботливая мама и прикрытый салфеткой телевизор. В другой – враждебный двор и хулиганистые подростки. Пионер Березовский никак не мог уразуметь причины такой несправедливости.

Дать сдачи обидчикам он не мог: с детства отличался хилым здоровьем и малым ростом. Но уже тогда Борис Абрамович был столь же сообразительным, сколь и слабым; точно по ломоносовскому закону о сохранении энергии: коли где-то что-то прибывает, значит, где-то что-то убывает. Он очень быстро смекнул: если не хочешь постоянно ходить с синяками, надо как-то мимикрировать, подстраиваться под тех, кто сильнее.

Это с тех самых пор в Березовском выработались черты, хорошо нам теперь известные: подобострастная сгорбленность, тяга к сильным защитникам, торопливое многословие: надо успеть побольше сказать, заболтать противника, лишь бы только не били; страсть к матерщине, которая придавала ему недостающие штрихи мужественности.

А потом он стал старше и с ужасом обнаружил, что одноклассницы тоже уподобляются дворовым хулиганам. Нет, девочки, конечно, Березовского не били: они просто игнорировали его, не замечая – хоть тресни – в упор.

Нашего героя, вступившего уже в пубертатный период, это обстоятельство угнетало до глубины души. Он из кожи вон лез, чтобы привлечь внимание противоположного пола, но ничего путного из этого не выходило.

Юный Березовский был в точности таким же, каким через много лет его узнает страна: сумбурным, невнятным, суетливым. Невысокого роста, сутулый, вечно куда-то спешащий, во рту сплошная «каша» – он, понятно, никак не подходил на роль героя-любовника.

Впрочем, сам о себе он рассказывает теперь совершенно другое.

В изложении Бориса Абрамовича был он парнем хоть куда, драчуном, забиякой и бретером. И друзей имелось у него с избытком, а если от чего и страдал он, так исключительно от антисемитизма и большевистской косности.

«Однажды мы играли в классе в футбол и разбили портрет Дзержинского, – рассказывал он по прошествии полувека в одном из интервью, – и под этим предлогом меня не хотели принимать в комсомол. Говорили, что это был антисоветский поступок, чуть ли не сознательный».

К сожалению, его мать этой версии, очевидно, не слышала, а посему, – сама того не желая, – напрочь опровергает исповедь сына.

«Учительница по истории рассказывала им о Дзержинском и сказала, что, когда Дзержинский говорил, у него горели глаза. И что эти трое или четверо сделали? Они сняли портрет Дзержинского со стены, подчистили глаза и провели туда лампочки».

Мелочь, конечно, но очень красноречивая, аккурат в духе Бориса Абрамовича. С его умением подтасовывать факты, переворачивая их с ног на голову, нам придется встретиться еще не раз…

Кстати, и с антисемитизмом, от которого с младых ногтей натерпелся наш герой, дело тоже обстоит не совсем чисто.

Если верить Березовскому, о своем еврействе он впервые узнал в восемь лет, подравшись с мальчишками на катке.

«Потом я пришел домой, родители мне пытались объяснить, что есть русские и есть евреи… В общем, прочитали мне типичную советскую лекцию, причем в полной убежденности, что это так».

«Когда он получал паспорт, встал, конечно, вопрос о национальности, – вспоминает, в свою очередь, его мать. – Он не знал, какую национальность написать. Папа, конечно, хотел, чтобы он взял национальность еврей… А у нас была комендант дома, и она должна была справки писать для паспортного стола. И вот она сказала: „Вы как хотите, а я напишу ему „русский“, нечего ему портить жизнь“».

В самом по себе этом факте нет, конечно, ничего предосудительного. С формальной точки зрения Березовский вполне мог записаться русским: мать его лишь наполовину была еврейкой. (Правда, к русским отношение она имела самое отдаленное; в ее жилах текла польская, украинская и даже итальянская кровь, но не записывать же Бориса Абрамовича – итальянцем. Хотя, в противном случае, сегодня он мог бы с полным правом отсиживаться не в Лондоне, а в Риме.)

В те годы так поступали многие – могу засвидетельствовать это на примере собственной родни – лишь бы облегчить будущность детей. Евреям был заказан вход в престижные вузы, их не ставили на руководящие посты, неохотно продвигали по службе. (Единственного еврея-министра брежневской поры – председателя Госкомитета по материально-техническому снабжению Вениамина Дымшица, точно музейный экспонат, демонстрировали всякий раз, когда требовалось показать, что антисемитизма в СССР, как и секса, нет.)

Тут важно другое: обстоятельства русификации. Одно дело – циничный и прагматичный расчет. И совсем другое – извечные интеллигент-ские сомнения, прерванные твердой рукой заботливой комендантши; современного воплощения матроса Железняка.

Между тем архивные материалы говорят совсем об обратном.

С еврейством Борис Абрамович распрощался вовсе не в 16 лет, когда пришла пора получать паспорт, а гораздо раньше: уже с 7-го класса во всех школьных документах он начинает числиться русским.

Сие историческое событие случилось вскоре после переезда Березовских на новую квартиру: в Академическом проезде (ныне – улица Вавилова), где Борис и пошел в другую, только что открывшуюся школу. Рискну предположить, что в новом заведении намного проще было начинать жизнь с чистого листа…

Английская спецшкола № 2 (ныне она носит порядковый номер 1260) располагалась на окраине Москвы, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов; за ней начиналось уже чистое, еще нетронутое урбанизацией поле.

В этом районе жили в основном научные кадры; с их детьми Березовскому и предстояло проучиться оставшиеся шесть лет. Среди его одноклассников были, к примеру, сын нобелевского лауреата Прохорова и дочка крупного физика-теоретика профессора Берестецкого.

В классе, как ни странно, относились к нему спокойно, хотя особой дружбы ни с кем он не водил.

«Из общей массы Бориса я никак не выделяла, – вспоминает его классная руководительница Елена Баженова. – Да, неглупый. Да, способный. Но какой-то особой исключительности ничто не предвещало; был как все».

Но потом, к концу учебы, в Березовском неожиданно проснулась любовь к точным наукам. Я пишу «неожиданно», ибо прежде успехами на этом поприще он никогда не блистал, и вплоть до восьмого класса хватал по геометрии с алгеброй сплошные тройки.

И вдруг Бориса Абрамовича точно подменили. Он всерьез увлекся математикой; его даже начали посылать на всевозможные математические олимпиады – отстаивать честь родной школы.

Кроме того, юный Березовский еще активнее начинает заниматься общественной деятельностью. Среди его многочисленных комсомольских нагрузок значилась, к примеру, работа в школьном агитпункте. Но с агитацией, видимо, дело не заладилось, и тогда он придумал собственное ноу-хау: комсомольский патруль, каковой самолично же и возглавил.

Патрульные проверяли при входе чистоту обуви, наличие сменки, а также успеваемость комсомольцев; так Борис Абрамович впервые испытал сладострастное чувство власти; один раз даже задержал за опоздание сына своей классной руководительницы; все посчитали это свидетельством высочайшей принципиальности.

«Он был мальчик строгий, дисциплинированный, – качает головой Елена Баженова, мать того самого, опоздавшего пионера Коли. – Уже тогда у него была заметна некая целеустремленность, стремление к знаниям и успеху».

Неудивительно, что, характеристику «строгому мальчику» на прощание выдали отменную. «Пользовался любовью товарищей, – говорилось в ней, – был чутким, добрым и отзывчивым». Аттестат при этом был у него самым что ни на есть посредственным: четыре пятерки, двенадцать четверок и одна тройка. Тем не менее честолюбивый Березовский всерьез решает посвятить себя науке и подает документы в святая святых – на мехмат МГУ. Он почти уверен в успехе, но жизнь преподносит неприятный сюрприз. На устном экзамене по математике Березовский получил «отлично», зато на письменном – «неуд».

В случившейся неудаче винит он, разумеется, государственный антисемитизм: «мне поставили двойку, потому что я еврей».

В своих многочисленных интервью Березовский всячески педалирует этот факт, как бы подчеркивая, через какие суровые тернии продирался он к звездам. Вместо МГУ был он вынужден поступать в Лесотехнический институт: вот уж унижение так унижение.

На самом деле это – очередной миф. Михаил Денисов, его приятель с юношеских лет, вспоминает, что Березовский никогда прежде не упоминал о такой подоплеке своего провала; эта версия появилась на свет гораздо позже, уже в годы его публичности.

«Напротив, он сам признавался, что ему не хватило знаний. Борис даже приводил в пример своего приятеля из параллельного класса – еврея. Вот, мол, если б я был подготовлен, как он, тоже бы поступил. Кстати, и на мехмате, и на физфаке МГУ евреев училось немало».

В погоне за состраданием Борис Абрамович опускает еще одно весьма важное обстоятельство. Дело в том, что факультет, куда направил он свои стопы, не имел ничего общего с лесниками, деревообработчиками и прочими наследниками папы Карло.

О факультете этом – электроники и счетно-решающей техники – следует сказать отдельно.

Он был создан в марте 1959 года секретным постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР по личной инициативе Сергея Королева – патриарха советской космонавтики.

Академик Королев первым в стране осознал, что советское образование не поспевает за развитием ракетно-космической отрасли. Человек вот-вот должен был полететь к звездам, а специалистов по электронике, телеметрии, автоматике, кибернетике и прочая, прочая невозможно было сыскать днем с огнем.

5 января 1957 года Королев отправляет в ЦК обстоятельную записку о перспективах освоения космоса. Одним из ключевых пунктов там значился как раз недостаток специальных кадров. Академик предлагает создать в нескольких вузах особые, «космические» факультеты. В их числе неожиданно был назван и Лесотехнический институт.

Хотя почему, собственно, неожиданно? Это заведение обладало рядом завидных преимуществ. Во-первых, расположение: институт находился в подмосковных Мытищах, по соседству с королевским хозяйством и Центром управления полетами. (Оба они базировались в Калининграде, переименованном нынче в Королев.)

Ну, а во-вторых, с точки зрения секретности лучшей крыши, чем Лесотехнический институт, трудно было придумать; ни один шпион никогда бы не допятил, каких лесников готовят здесь в действительности, благо и Мытищи, и Калининград для иностранцев были городами «закрытыми».

Вообще, с первых же дней существования факультет этот окружала глухая завеса секретности. Он не значился ни в одном справочнике. Никакого свободного поступления сюда не было: студентов принимали из числа предварительно подобранных, проверенных кандидатов.

«У нас не учились люди с улицы, – вспоминает один из однокурсников Березовского. – Конечно, мы сдавали вступительные экзамены, но де-факто всех нас отбирали заранее; среди детей тех, кто уже работал или служил в военно-космической отрасли».

И тут невольно возникает вопрос: если абитуриент Березовский не проходил по анкетным данным на мехмат МГУ, то как же удалось ему поступить сюда? В конце концов, мехмат, даже при всей своей престижности, и рядом не лежал с секретами космоса.

Тот же однокашник Березовского недоуменно пожимает плечами:

«Тогда мы, юнцы, на эту тему, конечно, не задумывались. Но затем, когда пришлось оформлять массу бумаг и допусков, выяснилось, что на нашем факультете не могут учиться лица из числа так называемых „репрессированных“ народов (чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, корейцы, немцы, крымские татары). Относительно этого существовали четкие официальные инструкции: позднее, уже работая в отрасли, я видел их сам. Точно так же был ограничен и доступ евреев. Здесь не помогал никакой блат. Конечно, если бы какой-то академик-еврей похлопотал бы лично перед Королевым за своего сына – это могло помочь, но у Березовского не было папы-академика. Ума не приложу, как удалось ему к нам попасть…»

Честно говоря, у меня есть лишь одна мало-мальски правдоподобная версия, объясняющая причину такой метаморфозы.

Лесотехнический институт, как уже говорилось, находился в Мытищах. Но ведь именно в Мытищах работал и Березовский-старший: главным инженером керамического завода, то есть – де-факто заместителем директора; какая ни есть, но все же номенклатура.

Сколько керамической продукции сверх лимитов отгрузил Абрам Маркович на городские стройки или для нужд самого КБ – можно только гадать. Но если мои предположения верны, то уже с самого юного возраста Березовский воочию убедился, что связи и блат прошибают любые стены; они-то и есть истинная власть…

Итак, в 1962 году Березовский поступает в институт. (Тему для вступительного сочинения он выбрал самую беспроигрышную: «Мир! Нам нужен мир!»; «Октябрь 1917 года – самая знаменательная дата в тысячелетней истории существования человечества», – так начинался этот эпохальный труд.)

Учился он вполне сносно, не выделяясь никакими исключительными талантами, разве что умением быстрее прочих решать математические задачи. Ему очень нравилось ощущать – хоть в чем-то – свое превосходство, и он всячески старался его демонстрировать, вызывая вполне понятное раздражение окружающих.

Отчасти следы этого превосходства можно найти и в его личном деле. Конкретно – в формулировках выговоров, объявленных студенту Березовскому. Один – «за нарушение правил читального зала и грубость к сотрудникам библиотеки». Второй – «за систематические пропуски занятий».

Понятно, что Березовского однокурсники не очень любили; в том числе и девушки, для которых умение решать задачи почему-то не играло никакой существенной роли.

Однокурсница Татьяна Хохлова вспоминает Бориса Абрамовича как «сутулого мальчика» небольшого роста, с черными, не всегда аккуратно причесанными волосами. Ходил он обычно в запачканном светлом клетчатом пиджаке. Вдобавок необычайно быстро двигался и говорил.

Если в школе сексуальные комплексы Березовского лишь появились в зародыше, то в институте они сформировались уже окончательно; все ближайшие годы – вплоть до самого конца перестройки – наш герой будет мучаться от женского невнимания, и в этом заключалась главная трагедия его жизни.

Березовский – об этом говорят все, кто хорошо и близко с ним знаком, – всегда отличался повышенным мужским темпераментом. Он очень любил женщин, трогательно относился даже к бывшим любовницам, но слабый пол не отвечал ему взаимностью: дамы попросту не замечали его.

Несколько старых приятелей Березовского, пожелавших остаться неизвестными, рассказывали мне, что еще в 1980-е Борис Абрамович вынужден был пользоваться, скажем так, определенными не бесплатными услугами: это в годы-то, когда проституция слыла исключительно западным пороком и платить за любовь считалось чем-то постыдным, недостойным нормального мужчины. (Что ж ты за мужик, если бабу не можешь найти?!!)

Но зато, когда пришло к нему богатство, Березовский точно бросился в омут с головой. Сонм любовниц, выводок моделей, вереница секретарш: он был подобен дистрофику, дорвавшемуся в одночасье до праздничного стола. Свои многолетние унижения Борис Абрамович компенсировал теперь с лихвой, самоутверждаясь за наличный расчет…

(«Хорошо, что наступила перестройка, – восторженно объявил он одному своему знакомому. – Теперь без проблем можно снять бабу, завести в гостиницу».)

Вообще, тема секса почти не сходила с его языка; даже со случайными знакомыми, первыми встречными-поперечными он делился своими бурными эротическими похождениями.

(В каком-то колхозном таблоиде я обнаружил преоткровеннейшее интервью его личного уролога, некоего доктора Князькина, в котором тот рассказывал о вещах сугубо интимных – о габаритах, особенностях, недугах своего пациента; и даже, о том, что перед абордажем Борис Абрамович непременно натягивал ярко-красные трусы. На закономерный вопрос журналиста – не обидится ли больной за разглашение столь деликатных подробностей, врач преспокойно ответствовал: «Мы говорили на эту тему, так что никаких обид».)

Может быть, ради этого и стремился он стать богатым и знаменитым: главным мотором его амбиций была элементарная фрустрация.

(«Для очень многих людей, – прозрачно объясняет сей феномен хорошо знавший Березовского миллиардер Петр Авен, – то, что девушки их обходили, являлось стимулом в разных отраслях человеческой деятельности».)

Березовского, как и Паниковского, не любили девушки, и это многое объясняет…

Неудивительно, что при наличии таких комплексов женился наш герой сравнительно рано – едва окончив институт – чуть ли не на первой же барышне, ответившей ему взаимностью; да и то, когда находилась она уже на шестом месяце беременности. (Говорят, правда, что еще до этого у него был роман со студенткой филфака МГУ по имени Галина; он чуть ли не собирался сочетаться с ней законным браком, но по непонятным причинам их союз распался.)

В некоторых изданиях утверждается, будто его молодая жена была чеченкой, носила девичью фамилию Вараева – почти Бараева – и имела четырех горячих братьев, живущих в Москве; отсюда-де и будущие связи Березовского с вайнахским миром.

Версия, конечно, эффектная, но совершенно бредовая. Не было никакой Вараевой-Бараевой, четырех чеченских абреков.

С Ниной Васильевной Коротковой – так в реальности звали первую супругу Березовского – познакомился он в Лесотехническом институте; будущая жена училась двумя курсами младше. Жила она неподалеку от Лестеха, на станции «Тарасовка», где у ее мамы – то ли кассирши, то ли продавщицы в райпо имелся собственный дом с палисадником.

К раннему браку сына Анна Александровна отнеслась без особого энтузиазма: русская, да еще из простых.

«Не очень ей понравилось то, что Боря рановато женился, – вспоминает Алла Раствелина, сослуживица Анны Березовской. – Но это опять же больше была инициатива ультраправильного Абрама Марковича; он заставил сына оформить брак».

Делить с кем-либо ненаглядного сына Анна Александровна не хотела, но воле мужа всегда подчинялась беспрекословно. Пришлось смириться даже с тем, что молодожены переехали к ним в квартиру: между прочим, двухкомнатную.

Пока жили они вчетвером – это было еще куда ни шло. Но вскоре, в 1971-м, на свет появился первенец: дочка Лиза, будущая героиня скандальной светской хроники. Все основные тяготы воспитания легли, естественно, на плечи бабушки: молодым было не до того.

Впрочем, в этой семье подобное было в порядке вещей: без родительской заботы Борис Абрамович, кажется, не делал ни шага. Существовала молодая семья преимущественно за счет родителей. И даже оканчивать институт пришлось ему с помощью отца.

При защите диплома (тема его, к слову, была «Прибор для автоматического определения скоростного процесса») у Березовского случился конфуз. В рецензии на диплом научный руководитель начертал убийственную резолюцию: «Название темы не раскрыто полностью содержанием работы». При такой формулировке сдавать диплом было верхом безумия, однако случилось чудо. Березовскому поставили при защите «четверку». Однокурсники поговаривали, что в процесс вмешался его отец и, включив связи, просто-таки за уши вытащил сына…

Куда пойти работать – так вопрос даже не стоял; куда пошлют – это будет вернее. По существовавшему тогда порядку всякий молодой специалист обязан был отработать три года по распределению.

Березовский очень хотел устроиться в Институт автоматики и телемеханики – головное НИИ в области систем управления; он грезил об этом еще с институтской скамьи. Но его голубая мечта разбилась о суровые рифы советской действительности: в это учреждение евреев брали весьма неохотно.

Зимой 1968 года Бориса Абрамовича направляют в НИИ испытательных машин средств измерения масс (НИКИМП) – вполне нормальное закрытое НИИ, в каковые, собственно, и шли выпускники «электронного» факультета.

Это учреждение ему уже знакомо: в НИКИМПе годом прежде он проходил дипломную практику и даже получал целых 55 рублей зарплаты.

Юрий Сергиенко, бывший директор института, хорошо запомнил Березовского:

«У нас ему не нравилось. Не проработав и полгода, он подал заявление, чтобы его перевели в подчинение Министерству приборостроения (НИКИМП тогда находился в его ведении). Свое желание он мотивировал тем, что работает не по специальности. Но могу заверить, что как раз работа в НИКИМПе полностью соответствовала его образованию и квалификации».

В итоге привередливому инженеру в переводе было отказано: но упорства и пробивных способностей уже тогда было ему не занимать. В июне 1969-го – через год с небольшим – Березовского все-таки переводят в другое место: инженером на завод «Энергоприбор».

«Возможно, кто-то из родителей имел связи в Минприборостроения, – объясняет эту загадку Юрий Сергиенко, – иначе подобный перевод был в то время попросту невозможен».

Сохранилась характеристика, выданная ему в НИИ накануне ухода:

«В институте в должности инженера т. Березовский Б. А. работает с февраля 1968 года. К порученной работе относится добросовестно. Проявляет большой интерес к работе по специальности, приобретенной в институте, в связи с чем неоднократно обращался в разные инстанции о переводе его в другое учреждение.

По личным качествам спокойный, дисциплинированный. Принимает участие в работе комсомольской организации.

Как недостаток следует отметить, что тов. Березовский недостаточно инициативен и организован».

Невероятно, но факт: на новом месте «тов. Березовский» долго тоже не задержался; якобы что-то у него не сложилось. Вся кипучая деятельность, которую развернул он ради своего перехода, пошла «псу под хвост». Ровно через месяц он оказывается в Гидрометцентре – инженером отдела эксплуатации ЭВМ М-20. Но еще через месяц… уходит и оттуда.

Итого: за полтора года молодой специалист сумел поменять три места работы; случай по советским меркам – уникальный.

Лишь в сентябре 1969-го Березовский прекращает наконец свои метания. Его мечта осуществляется: он зачислен на работу в вожделенный Институт автоматики и телемеханики (впоследствии переименованный в Институт проблем управления Академии наук СССР).

Вновь, как и бывало уже не раз, исполнению своей мечты Березовский целиком и полностью был обязан блату и связям: мать его одноклассника, работавшая в Комитете по Ленинским премиям, близко дружила с сотрудницей президиума Академии наук. Прозвучавшая сверху рекомендация оказалась сильнее, чем негласная партийная установка: ограничить прием в научные институты лиц еврейской национальности. Все-таки великое дело – протекция…

В этом учреждении Борис Абрамович осядет надолго: в его стенах он встретит и перестройку, и развал Союза, и собственное чудесное превращение в миллионщика…

Институт, в который попал наш герой, относился к числу классических советских НИИЧАВО. Основанный еще в 1939 году, занимался он теоретическими и прикладными исследованиями в области управления. Здесь разрабатывались технологии, средства автоматики, программы, компьютерные системы и устройства, которые успешно применялись потом в промышленности.

Тематика эта была достаточно модная, хотя и малопонятная: нечто вроде поиска философского камня в условиях социализма.

Но Березовского всегда и тянуло к чему-то подобному. Работа практическая, материальная – от сих до сих – была чужда его творческой, увлекающейся натуре. (Может, поэтому-то долго и не продержался он на заводе и в почтовом ящике.) То ли дело чистая наука, где бесконечно можно дискутировать, спорить, воображая себя Ландау и Эйнштейном в одном лице.

В одном из своих интервью Березовский признавался:

«Мне нравилась жизнь ученого в Советском Союзе. Нерегламентированный рабочий день. Не нужно было к 8 часам, продираясь через толпу, лезть в метро. Я мог поспать, но зато мог и посидеть до четырех утра и подумать над проблемами, которые были интересны. Я вел жизнь советского художника. Это не жизнь советского рабочего. От звонка до звонка у станка. А с рассвета до заката наедине с собой, со своими мыслями и с компанией, которую ты выбираешь».

Еще более откровенно описывает атмосферу, царившую тогда в институте, сослуживец и будущий компаньон Березовского, человек из той самой, выбранной им «компании», – Юлий Дубов:

«У нас был невероятно высокий уровень инфантилизма. Это были такие замечательные элои, как у Уэллса. Сел, написал диссертацию. Вскочил, получил зарплату, сбегал за колбасой. Мой шеф говорил: „Ты пришел в замечательное место, в Академию наук. Тебе здесь всю жизнь будут платить зарплату, и тебя никто никогда не тронет“».

Впрочем, подобная безмятежная жизнь Березовскому совсем не по душе. Хоть и записали ему в юношеской характеристике, что недостаточно он инициативен, по степени энергичности Борис Абрамович мог дать сто очков вперед любому своему сверстнику.

Сам себя не без кокетства именует он «образцом классического советского карьериста».

(«Я – общественное животное, – объяснял он журналистам. —

Я активный человек. Был в пионерии, комсомоле, партии».)

Березовский бурно включается в общественную жизнь института, становится членом комитета комсомола ИПУ, активистом совета молодых ученых. Он отлично понимает, что одной только наукой карьеры не сделать: даром что записан по паспорту «русским».

Руководство НИИ примечает энергичного новичка. Уже через два года его направляют в аспирантуру, где принимается он за написание кандидатской: называлась она «Многокритериальная оптимизация: о принятии решения в чрезвычайно сложных обстоятельствах»…

Все-таки сколь определяющую роль играют в нашей жизни случайности. Не засядь он в тот год за диссертацию, вся его жизнь могла бы пойти совсем по-другому пути.

Оппонентом Березовского при защите – волею судеб – оказался профессор с почти библейской фамилией Авен.

Олег Иванович Авен был крупным специалистом в области автоматизации (впоследствии он станет даже членом-корреспондентом Академии наук СССР), профессорствовал на физмате МГУ и возглавлял лабораторию в родном институте Березовского.

Но не это даже самое главное. У профессора Авена имелся сын Петя: интеллигентный и бойкий юноша в толстых роговых очках, как две капли воды похожий на Остина Пауэрса.

В тот самый год, когда Березовский при участии Авена-старшего защитит кандидатскую диссертацию, Авен-младший – только-только окончит первый курс экономического факультета МГУ.

Два этих неприметных молодых человека познакомятся несколькими годами позже: в 1976-м. Вскоре их знакомство перерастет в нечто большее, хотя сегодня Петр Авен и осознает, что приятельствовал с ним Березовский исключительно из меркантильных соображений: дабы быть поближе к его именитому отцу.

Через десяток с небольшим лет, когда Авен-младший станет уже кандидатом экономических наук, Березовский будет редактировать его монографии. А еще чуть позже стараниями Петра Олеговича – к тому моменту назначенному министром внешнеэкономических связей в гайдаровском правительстве – Борис Абрамович впервые проникнет в высшие слои политической атмосферы.

Большинством своих жизненно важных знакомств Березовский обязан именно Авену: это он сведет его с Валентином Юмашевым, через которого наш герой и проникнет в президентскую семью. При посредстве Авена возникнет исторический дуэт Березовский – Абрамович.

И даже с одним скромным вице-мэром Санкт-Петербурга с неброской внешностью и двойным именем-отчеством – Владимир Владимирович – познакомит его никто иной, как Петр Олегович…

Впрочем, это случится уже в 1990-е. Пока же – на дворе стоят еще благословенные 1970-е: самый расцвет эпохи застоя.

С защитой кандидатской жизнь младшего научного сотрудника Березовского начинает входить в благополучное русло. Его избирают председателем институтского комитета молодых ученых, сверх квоты принимают в КПСС.

Березовский много и активно работает. Он регулярно публикуется в научных журналах, выпускает отдельные труды, одни названия которых заставляют проникнуться к нему уважением: «Асимптоматическая эквивалентность функций выбора», «Условия локальной недоминируемости».

В 1977 году за коллективный цикл работ по формированию и выбору вариантов сложных систем ему – среди прочих авторов – присуждается премия Ленинского комсомола.

Руководство института благоволит к молодому ученому. Ему патронирует сам академик Трапезников – личность легендарная, Герой Труда, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, бессменно руководящий НИИ еще со сталинских времен.

Вспоминая свою бурную молодость, Березовский неизменно подчеркивает, сколь увлеченно и упоенно занимался он наукой; каким талантливым и успешным он был:

«В 27 лет я защитил кандидатскую диссертацию, в 37 стал доктором технических наук, в 45 был избран членом-корреспондентом РАН…

Двадцать пять лет я занимался наукой, тоже в режиме восемнадцать – двадцать часов в сутки».

Из одного интервью в другое кочуют одни и те же примеры, выражения, идиомы, призванные придать его неоднозначной фигуре нотки самоотверженности.

О том, как приобретал он люстру за 300 рублей, а потом полгода расплачивался с кассой взаимопомощи. О подержанных «Жигулях», купленных с приятелем в складчину у поэта Вознесенского: неделю ездил он, неделю – приятель.

Всеми силами Борис Абрамович пытается вылепить образ нищего подвижника науки, живущего формулами аскета в мятом костюме, забывающего вовремя пообедать и сутками просиживающего в позе роденовского мыслителя.

Между тем к оригиналу портрет этот, точно сошедший с киноэкрана, отношение имеет самое отдаленное.

Надо сказать, что практически вся биография нашего героя – точнее то, что принято считать его биографией – состоит из мистификаций и тщательно придуманных мифов.

Мифам этим – несть числа, но если сосредоточиться на наиболее рельефных, системообразующих, можно вычленить, пожалуй, три самых крупных.

Миф № 1: Березовский – видный советский ученый.

Миф № 2: Березовский – блестящий коммерсант.

Миф № 3: Березовский – «крестный отец» Кремля.

Каждое из этих сказаний нам предстоит разобрать подробно, с фактами и документами в руках; пока же остановимся на первом: «я, Борис Березовский, был совершенно успешным советским ученым» (цитата дословная).

На самом деле никаким «успешным», а уж тем более «видным» ученым Борис Абрамович никогда не являлся; об этом говорят все, кто знал его в прежние времена.

«Он был очень посредственным ученым, – свидетельствует Петр Авен. – В проблемах, которыми занимался, разбирался поверхностно. Но зато он был хорошим организатором. Как только Березовский занял в ИПУ мало-мальски значимый пост, он мгновенно добился права набирать к себе в подчинение евреев. За это они вынуждены были работать на него, выполнять функции научных негров. Вот эти-то ребята и были, действительно, гениальными. Например, Юлий Барышников, живущий сейчас в Германии. Березовский же попросту их эксплуатировал, пользуясь их бесправием».

Друживший с Березовским со студенческих лет Михаил Денисов – он работал тогда в параллельном институте: ВНИИ системных исследований – рассказывал мне нечто подобное. (К слову, Денисов вместе с Березовским был удостоен той самой премии Ленинского комсомола.)

«Ничем особо выдающимся Борис не выделялся. Средний ученый; верхний слой среднего уровня. Но у него всегда была очень развита организаторская жилка… Это не то, что мы – теоретики; сидели на кухне, писали диссертации. Он всегда входил в темы через предприятия, через производство».

Однако далеко не все отзываются об организационных талантах Березовского столь же высоко. Известный ныне социолог с красноречивой фамилией Ослон, некогда работавший по совместительству в ИПУ, считает совсем наоборот: Березовский администратором был довольно слабым. Хуже всего в его лаборатории дело обстояло с оформлением необходимой писанины.

«Они (работники лаборатории. – Авт.) постоянно были увлечены чем-то. Постоянно находились на гребне творческой активности. Березовский был слишком занят, чтобы отвлекаться на повседневные дела».

Примерно то же услышал я и от одного из его сослуживцев, попросившего сохранить свое инкогнито:

«Березовский буквально фонтанировал различными идеями, но реализовать что-то до конца было выше его сил. Своих подчиненных он просто утомлял противоречивыми, а то и взаимоисключающими заданиями».

Злопыхатели Березовского уверяют, что большинство его научных трудов представляли собой элементарные переводы и компиляции малоизвестных статей из западных источников. Думаю, это не совсем так.

В его библиографии советского времени выявил я весьма любопытную закономерность: практически все работы Березовского написаны им в соавторстве с другими учеными – в основном его же подчиненными по ИПУ. Из тридцати пяти обнаруженных мной статей и монографий лишь три принадлежат перу самого Бориса Абрамовича, да и то это тезисы из докладов, сделанных на различных симпозиумах.

Понимаете, куда я клоню?

Подобная взаимопомощь – никогда не считалась в советской науке чем-то зазорным; по неписаным законам каждому ученому регулярно, чуть ли не ежегодно, полагалось публиковать свои труды; вот и приходилось идти на своеобразный подлог. Сегодня – я беру тебя в соавторы, завтра – ты возьмешь меня.

Другое дело, что Березовской, как обычно, играл только в одни, свои собственные ворота…

Бытует версия, будто и обе диссертации Березовский готовил не сам: кандидатскую писал за него тот самый приятель юности Михаил Денисов. Докторскую – другой приятель, сослуживец по ИПУ Александр Красненкер. (Через десять лет Красненкер станет его партнером, дорастет до заместителя гендиректора «Аэрофлота», а потом окажется за решеткой.) Активнейшее участие в подготовке принимал и упоминавшийся уже Юлий Барышников.

Первый заместитель Березовского по «ЛогоВАЗу» Самат Жабоев, хорошо знавший Красненкера, свидетельствует:

«Красненкер сам рассказывал мне, что делал для Бориса докторскую. Ему принесли написанные Березовским наброски, тот посмотрел. „Полная фигня“ (он, правда, выразился крепче), – говорит. Но его настоятельно попросили помочь».

Так оно или нет, выяснить теперь, увы, невозможно; сам Борис Абрамович, понятно, не будет свидетельствовать против себя. Красненкера же давно нет в живых…

Мне также доводилось слышать и еще одно утверждение: якобы, добившись определенных успехов на научном поприще, Березовский вместе с Красненкером и другими коллегами принялись конвертировать свои знания в наличность: писать диссертации на заказ. Точнее, писал их Красненкер сотоварищи, а Борис Абрамович осуществлял общее руководство и обеспечивал, выражаясь современной терминологией, дистрибьюцию. Цена докторской, выполненной ими под ключ, доходила до нескольких тысяч рублей: при зарплате в двести – совсем немало.

Косвенно этот слух подтверждает их общий приятель и будущий компаньон Юлий Дубов: тот, что станет потом гендиректором «ЛогоВАЗа».

В своем романе «Большая пайка», основанном на реальных событиях (Березовский выведен в нем как Платон Маковский: в киноэкранизации романа под названием «Олигарх» его роль исполнит секс-символ Машков), Дубов недвусмысленно повествует о том, как молодые, талантливые, но голодные ученые, ведомые Березовским-Маковским, пишут для торгашей диссертации на заказ.

«Действительно, они писали диссертации за других, – свидетельствует бизнесмен Виктор Хроленко, познакомившийся с Березовским еще в конце 1970-х. – Кроме того, Боря подрабатывал чтением лекций».

«За написание одной главы Борис брал где-то триста рублей, – подтверждает Петр Авен. – Но писал, разумеется, не он; Березовский лишь организовывал процесс – находил заказчиков, подбирал исполнителей».

Это очень похоже на нашего героя. Он и будущий свой бизнес будет строить по такому же точно принципу Карабаса-Барабаса: главное – организовать процесс; набрать талантливых, головастых исполнителей. Всю основную работу делают Буратины с Мальвинами, а пенки снимает исключительно директор театра…

За всю свою научную карьеру Березовский не сделал ни одного мало-мальски серьезного открытия; никоим образом не обогатил науку; не оставил в ней ни единого следа. Он был не ученым, а всего лишь статистом; протирающим штаны чиновником от науки; бесцветной, маловразумительной личностью, не способной даже ясно излагать собственные мысли.

(Его «крестный отец», бывший уже заместитель гендиректора «АвтоВАЗа» Александр Зибарев, вспоминает, что на заседаниях совета директоров «ЛогоВАЗа» Березовский не мог толком делать доклады об итогах работы компании, какие уж там диссертации.)

Я даже не поленился – нашел книгу, выпущенную пару лет назад к 65-летию ИПУ; упоминается в ней более сотни наиболее заметных сотрудников, но о Березовском – нет ни слова.

В этом смысле очень уместно привести здесь собственное же его определение: «Масштаб человека определяется не тогда, когда он начинает занимать какое-то кресло, а тогда, когда он не имеет никакого кресла».

Истинные таланты Березовского лежали совсем в иной плоскости: с самой ранней юности он отличался завидными пробивными способностями. Березовский обладал умением легко сходиться с нужными людьми: в эпоху тотального дефицита это было поистине бесценным даром. Он мог достать билеты на остромодный спектакль, продуктовые заказы из Елисеевского магазина, книги Пикуля и Юлиана Семенова; словом, был типичным жучком советской поры; человеком повышенной проходимости.

Найти подходы к нужному человеку, втереться в доверие, подписать какую-нибудь бумажку, выбить дефицитные фонды – вот это была его подлинная стихия; не знаю уж, какой черт понес Березовского в науку; из него мог получиться блестящий снабженец; гениальный толкач.

Сослуживцы любили говорить за глаза, что Березовский, точно Ходжа Насреддин, умудряется находиться в нескольких местах одновременно. Вечно он куда-то несся, спешил, исполненный самых невероятных идей и планов.

«Он был таким активным, что поймать его было невозможно, – свидетельствует Александр Ослон. – Он появлялся то здесь, то там, звонил в миллион мест, опаздывал в миллион мест, обещал быть в миллионе мест, но так и не попадал туда».

(Березовский даже на тайные встречи со своими кураторами из КГБ, о чем речь пойдет ниже, умудрялся приходить с завидным опозданием, нарушая все мыслимые законы конспирации.)

На ум приходит аналогия с главным героем подзабытого уже фильма середины 80-х «Прохиндиада, или Бег на месте»: его играл Александр Калягин, даже внешне чем-то похожий на Бориса Абрамовича. Этот самый калягинский персонаж – звали его Сан Саныч Любомудров – умел дружить, а его записная книжка была просто-таки испещрена телефонами «нужных людей»: при этом на службе он не появлялся годами.

Приятель Березовского с сорокалетним стажем Михаил Денисов подтверждает:

«Боря всегда искал контакты с нужными людьми. У него были к тому способности».

Почти слово в слово повторяет это и его сослуживец Владимир Гродский:

«Борис знал, как строить отношения с людьми. Он мог найти общий язык с кем угодно».

Я почти уверен, что именно этими качествами – пробойной силой – а вовсе не научными талантами и объяснялись симпатии институтского начальства к Березовскому.

Вопреки его нынешним уверениям, Борис Абрамович никогда не был аскетом. Тяга к красивой, роскошной жизни преследовала его с самого детства, однако на зарплату научного сотрудника особо не разгуляешься.

Тот же Денисов поведал мне, как Березовский, от безденежья, скупал мешками гречневую крупу и экономил буквально на всем. Он даже из дома на работу предпочитал ездить более длинной и неудобной дорогой, лишь бы платить за проезд не гривенник, а пятак.

И все равно – денег вечно ему не хватало; регулярно он брал взаймы у своих сослуживцев – от получки до получки – а чтобы отдать, перехватывал у других; к началу 1980-х в ИПУ трудно было найти человека, у которого Березовский не стрельнул хотя бы трешку. Он занимал даже у своих кураторов из КГБ; одному из них Борис Абрамович до сих пор, лет эдак двадцать, должен пять рублей.

Вот и приходилось ловчить, подрабатывать мелкими спекуляциями. Через знакомых продавцов Березовский скупал в столичных магазинах мелкие партии дефицита, а потом перепродавал, но уже дороже.

Время от времени кое-какой товар подбрасывал папа одного его приятеля, возглавлявший Роспотребсоюз – организацию, более чем могущественную, управлявшую всей потребкооперацией на российских просторах. (Очевидцы описывают, например, какие-то меховые шапки, которые Борис Абрамович на паях с этим другом очень удачно загоняли втридорога.)

Но все-таки главной его золотоносной жилой были автозапчасти для «Жигулей»: самая твердая советская валюта. Купить в те годы запчасти – двери, бампера, лобовые стекла – было сродни подвигу. У Бориса Абрамовича же в тот период образовались уже бесценные знакомства на Волжском автозаводе, «ВАЗе».

Нужным людям и начальству он доставал (забытое нынче словечко из советского лексикона!) вожделенные запчасти по госцене, всем прочим – с переплатой.

«Вы не представляете себе, что значили в те времена запчасти! – разъясняет феномен Березовского будущий его компаньон Самат Жабоев. – Десять тысяч долларов сегодня – ничто по сравнению с каким-нибудь крылом от „Жигулей“ в 1980-е. А если у тебя есть возможность достать весь кузов в сборе, перед тобой открыты любые двери. Это был сумасшедший, ни с чем не сравнимый ресурс».

Работавший в тот период на «ВАЗе» Александр Долганов (впоследствии он станет одним из руководителей предприятия и дорастет аж до зам. министра электротехники СССР) хорошо помнит первые шаги начинающего коммерсанта.

«Он был элементарным фарцовщиком. Всякий раз, уезжая с завода, Боря навьючивал на себя пару сумок запчастей и пер на перекладных, из Нового города до Жигулевского моря – это километров сорок. Зрелище жалкое и впечатляющее одновременно: в нем тогда было килограммов 65, а каждая сумка весила едва ли не больше. Я ему говорю: „Боря, ты же надорвешься, у тебя грыжа“. Но он так жалостливо смотрел в ответ, что не помочь ему было невозможно: приходилось звонить на склад, просить, чтоб ему отпустили то-то и то-то…»

«Мы познакомились с Борисом году в 1986-м, – свидетельствует Владимир Темнянский (потом он станет заместителем гендиректора „ЛогоВАЗа“). – Уже тогда он зарабатывал на жизнь мелкими спекуляциями: доставал автозапчасти, кузова по двойной, а то и тройной цене».

Александр Зибарев, руководивший всей «вазовской» системой тех-обслуживания, подтвердил мне, что Березовский постоянно заваливал его просьбами помочь с запчастями нужным людям: ученым, чиновникам, каким-то приятелям его и знакомым.

«Он ходил за мной хвостом, чуть ли не держась за лацкан пиджака. Но я никогда Борису не отказывал, регулярно отправляя запчасти почтой, наложенным платежом, по указанным им адресам. Не исключаю, что с этого он имел свою выгоду».

Особая дружба сложилась у Березовского со знойным замначальника Грузинского республиканского центра «АвтоВАЗ-техобслуживания». Звали этого замечательного человека Аркадий (он же – Бадри) Патаркацишвили.

«У нас с Борей имелся общий товарищ: Михаил Гриб, – вспоминает бизнесмен Виктор Хроленко, познакомившийся с Березовским еще в 1980-е. – Так вот у Гриба был „левый“ цех по производству „вазовских“ запчастей. Березовский забирал у него детали, а потом перепродавал через Бадри».

Сегодня это именуется коммерцией и всячески приветствуется. Тогда же, в суровые тоталитарные годы, за подобные кунштюки людей отправляли в места не столь отдаленные.

Знало ли о тайной жизни своего сотрудника руководство НИИ и лично академик Трапезников? Разумеется, знало, но предпочитало закрывать глаза: Березовский был как реклама био-йогурта: всем полезен, всем хорош; институтское начальство с удовольствием пользовалось его многочисленными услугами. Да и сам Борис Абрамович готов был вылезти из кожи вон, лишь бы угодить вышестоящим товарищам.

Тот же, пожелавший остаться неизвестным, его сослуживец по ИПУ говорил мне, что Березовский всегда отличался вкрадчивыми манерами и предупредительностью:

«Он почти каждый день находил повод обсудить что-то с научным руководителем».

Так продолжалось вплоть до 1979 года, пока не разразился непривычный для научной среды скандал: скромный ученый был задержан за спекуляцию и препровожден в тюремную камеру.

Случилось это ЧП в славном городе Махачкала, куда самолетом из Москвы прилетел Березовский. Наметанный глаз оперативника БХСС сразу заподозрил неладное: столичный пассажир тащил, надрываясь, два тяжеленных, объемных мешка.

Его остановили, потребовали предъявить багаж. Тут-то и выяснилось, что мешки были битком набиты сирийскими покрывалами и комплектами постельного белья. Комплектов – для точности – насчитали 27, а покрывал – и того больше: даже для самой многодетной семьи такой масштаб был явно чрезмерен.

Березовского препроводили в кабинет следователя, и он мгновенно сознался, что хотел перепродать товар дагестанским домохозяйкам по спекулятивной цене: якобы ему сказали, что в этой солнечной республике постельное белье пользуется повышенным спросом.

Незадачливый коммерсант признавался потом друзьям, будто блюстители порядка с порога предложили ему сделку: он оставляет товар и идет восвояси, но жадность всегда превалировала у него над разумом.

(«Да ты что? Надо было все отдать и бежать сломя голову», – искренне поражался такой нерасторопностью известный ныне адвокат Семен Ария, к услугам которого прибегнул тогда Березовский. «А как рассчитываться потом? – жалобно отвечал подследственный. – Деньги-то не мои, одолжил у знакомых».)

В написанном им чистосердечном признании Борис Абрамович особо упирал на нищенскую зарплату, наличие несовершеннолетних детей и неработающую жену. Наволочки и пододеяльники, как оказалось, он купил при помощи знакомого товароведа из универмага «Москва»; деньги на товар назанимал у сослуживцев, наврав им, будто едет на свадьбу к дагестанской родне.

По тем временам – криминал это был наисерьезнейший. Статья 154 УК РСФСР относила спекуляцию к разряду преступлений, подрывающих социалистическую экономику. И когда следователь Северо-Кавказского УВДТ объяснил незадачливому коммерсанту, что сидеть ему придется года эдак четыре, тот не смог удержаться от слез.

Этот следователь – Анатолий Коркмасов – жив, между прочим, до сих пор и с умилением вспоминает, как Березовский рыдал у него в кабинете:

«Расплакался, как ребенок. Говорил о поломанной научной карьере, о том, что так мечтал быть полезным для своей страны. Но закон есть закон, и прокурор уже дал санкцию на его арест…»

В махачкалинском СИЗО Борис Абрамович отсидел 10 суток. Тем временем дома у него прошел обыск. Родственники и сослуживцы от случившегося были в шоке: в НИИ даже успели подготовить внеочередной выпуск стенгазеты, клеймящий позором отщепенца и спекулянта.

Но потом случилось нечто удивительное. Уголовное дело неожиданно было прекращено, якобы за недоказанностью вины.

(Следователь Коркмасов говорит сегодня, будто проникся к несчастному кандидату наук состраданием и не стал ломать ему жизнь.)

А руководство института мгновенно забыло, что еще недавно собиралось пригвоздить незадачливого спекулянта к позорному столбу. Более того, даже не дождавшись окончания следствия, дирекция отправила Березовского – случай беспрецедентный – в загранкомандировку; куда-то в Восточную Европу; это во времена-то, когда для выезда за рубеж требовалось пройти сквозь жернова бессчетного количества инстанций, неотличимых от дантовских кругов ада (одна только выездная райкомовская комиссия чего стоила!).

Подобную череду труднообъяснимых, даже фантастических фактов можно, конечно, списать на одни только низменные инстинкты академиков и служителей Фемиды, которым ничто человеческое – в том числе дефицитные автозапчасти – было не чуждо.

Или – на причудливую судьбу, которая точно хранила Березовского, приберегая для будущих славных дел.

Однако сдается мне, главная причина крылась совсем в ином.

…Об этой стороне своей жизни Борис Абрамович постарался забыть как можно скорее; даже мысленно – я почти уверен – он предпочитает не возвращаться в далекий 1979-й год, когда судьба свела его с одной могущественной, таинственной организацией, чью аббревиатуру из трех букв знала вся страна.

Это теперь Березовский ругает Лубянку на чем свет стоит, обвиняя наследников Дзержинского во всех смертных грехах – от убийства Литвиненко до взрыва жилых домов. Кажется, нет сегодня на планете более ярого ненавистника отечественных спецслужб, чем Борис Абрамович.

Однако было так далеко не всегда. Мне доподлинно известно, что осенью 1979 года скромный кандидат технических наук Березовский вступил в близкие (до интимности) отношения с КГБ; попросту говоря, стал агентом госбезопасности или, выражаясь его нынешней терминологией, стукачом.

Не подумайте только, что завербовали его на компре или под пытками в лубянских застенках, вовсе нет. Сотрудничать с чекистами Березовский начал вполне осознанно и добровольно.

Особыми моральными принципами Борис Абрамович никогда не отличался: подобно Фаусту, он готов был продавать свою бессмертную душу кому угодно, лишь бы цена была соответствующей. Правда, в отличие от мистического доктора, наш герой умудрится загнать потом ее – душу – еще бессчетное количество раз.

Его шпионская карьера занялась, в общем-то, совершенно случайно. Однажды куратор ИПУ из Московского управления КГБ Виктор С-в попросил Березовского помочь разобраться в трудах одного ученого-электронщика; тот разработал какую-то новую компьютерную программу, к которой стали проявлять интерес американцы. С поручением этим Борис Абрамович справился отменно. Вскоре он очень доходчиво объяснил, что никакими оборонными секретами тут и не пахнет, однако программа действительно интересная: если внедрить ее в жизнь, государство сэкономит немалые средства.

Такая сноровистость глянулась С-ву. К головастому кандидату наук начал он присматриваться особо. Вскоре на Березовского было заведено дело «К» – кандидата на вербовку…

Карьерист и прагматик до мозга костей, Березовский понимал, сколь полезным может оказаться для него сотрудничество с охранкой; протекцию и заступничество такой влиятельной конторы трудно было недооценить. Он убедился в этом с самого же начала: после задержания в Махачкале первым, кому ринулся он звонить, был тот самый куратор С-в (слава богу, следователь допустил его к телефону). Незадачливый коммивояжер чуть не плакал в трубку: умоляю, спасите! век не забуду! отслужу!

Собственно, этот звонок-то и решил исход дела; КГБ своих людей в обиду никогда не давал. С-в незамедлительно связался с Махачкалой, вежливо объяснил следователю, что гражданин, конечно, виноват, но он полностью осознал уже свою вину; есть мнение, что доводить до суда не следует…

Когда Бориса Абрамовича выпускали на волю, он чуть ли не прыгал до потолка и клялся следователю в вечной любви. Правда, через полтора десятка лет пробиться к своему бывшему подследственному Коркмасов, сколь ни старался, так и не смог: на все звонки и посланные факсы приемная Березовского отвечала односложно: «Доложим. Ждите».

Это абсолютно в характере Бориса Абрамовича. Люди имеют для него исключительно прикладное значение: пока есть в них какая-то надобность, он будет извиваться ужом, демонстрировать безграничную любовь и преданность. Но стоит им потерять свою привлекательность, Березовский вычеркивает их из памяти враз, точно и не было никогда…

Ровно так произойдет впоследствии и с Лубянкой; к сожалению, контр-разведчики поймут это слишком поздно…

Окончательная вербовка Березовского состоялась в сентябре 1979 года в «плюсовом» номере на четвертом этаже снесенной ныне гостиницы «Центральная» по улице Горького. Собственно, он давно уже понимал, к чему идет дело, и когда – в лоб – было предложено ему помогать нашим органам, даже для вида ломаться не стал. В присутствии двух сотрудников КГБ – уже упоминавшегося куратора ИПУ Виктора С-ва и его начальника отделения Виктора М-на – Борис Абрамович собственноручно составил подписку о сотрудничестве. Так во 2-й службе столичного УКГБ появился новый агент под выбранным им самим же псевдонимом: «Московский».

В своих расчетах Березовский не ошибся: «ангелы-хранители» с васильковыми просветами на погонах не единожды оказывали ему посильную помощь. Самое главное – он получил возможность беспрепятственно выезжать за рубеж.

Почти перед каждой такой поездкой – на различные научные симпозиумы – агенту «Московскому» давался соответствующий инструктаж: какой информацией следует поинтересоваться, с кем из зарубежных коллег завязать отношения. А потом на встречах с куратором, которые проходили либо возле дома Березовского на Ленинском проспекте, либо на конспиративной квартире в начале проспекта Мира, он писал подробный отчет.

За 12 лет работы на КГБ Березовский успел сменить четырех кураторов. Трое из них – слава богу – живы до сих пор и здоровы. (Четвертый – Вадим Новодранов, работавший с Борисом Абрамовичем вплоть до крушения Союза, скончался три года назад.) Они давно уже вышли в отставку (один дослужился даже до генерала), но бывшего своего агента помнят и по сей день.

Даже после того, как в начале 1990-х, в эпоху тотального бичевания органов, «Московский» был исключен из агентурной сети, связи с ним они не прекращали.

Недавние кураторы периодически навещали Березовского в его доме приемов на Новокузнецкой улице, да и сам он время от времени заходил в здание московского управления МБ-ФСК-ФСБ на Большой Лубянке, изредка оказывая кой-какую благотворительную помощь. (Преподнесенный им ксерокс и сегодня хранится здесь, как музейная ценность.)

Когда в июне 1994-го на Бориса Абрамовича было совершено покушение, и он чудом остался в живых, двое его бывших кураторов вместе с тогдашним начальником столичной госбезопасности Евгением Савостьяновым по собственной воле даже примчались в дом приемов «ЛогоВАЗа», дабы поддержать раненого товарища.

А еще Березовский, во что невозможно теперь поверить, в сентябре 1995-го стал соучредителем фонда помощи сотрудникам, ветеранам и семьям погибших сотрудников госбезопасности «Покров»; эта организация помогала вдовам бойцов спецназа, убитым в первую чеченскую кампанию.

Правда, ни копейки по своему обыкновению на уставные цели он так и не дал; руководитель фонда Игорь Руденя поведал мне, что присутствие Березовского было чисто номинальным. Его ввели в учредители «Покрова» исключительно по просьбе шефа президентской службы безопасности генерала Коржакова.

(«Я его ни разу даже не видел живьем», – говорит Руденя.)

…Пройдет всего-то несколько лет, и о своем боевом прошлом, встречах на конспиративных квартирах и фонде «Покров» Березовский забудет раз и навсегда.

Из строчащего донесения агента Борис Абрамович превратится в рьяного борца с чекизмом и тоталитаризмом спецслужб; с тем же успехом в родословной генерала Макашова могла обнаружиться бабушка Роза Соломоновна, чему, кстати, я нисколько не удивился бы: самые ярые антисемиты нередко оказываются на поверку скрытыми евреями, а убежденные чекистофобы – бывшими агентами конторы.

Впрочем, я, кажется, чересчур забегаю вперед…

Итак, после короткой отсидки наш герой как ни в чем не бывало благополучно вернулся на службу. Старыми грехами никто и не думал его попрекать: напротив, карьера Березовского лишь пошла в гору.

Уже через полтора года Борис Абрамович успешно защищает докторскую диссертацию (по теме «Разработка теоретических основ алгоритмизации принятия предпроектных решений и их применения»), причем научным руководителем числился у него сам директор НИИ академик Трапезников.

(О том, каким образом писалась эта диссертация, поведано уже выше…)

И все же, что бы там ни говорилось, время, проведенное в стенах Института проблем управления, не могло пройти для Березовского даром.

В чем, в чем, а в глупости и скудоумии упрекнуть его не в силах никто.

Бесценный опыт ученого-системщика, полученный в НИИ, очень пригодится ему в последующей жизни; это тот редкий случай, когда сухое древо теории чудесным образом оденется зелеными (в полным смысле слова) листками и начнет плодоносить…

Впрочем, тогда еще Березовский и представить себе не мог, какая будущность поджидает его за поворотом. Советская власть казалась вечной, незыблемой, точно зубчатка кремлевской стены. Вся жизнь была распланирована на годы вперед: как в Госплане.

Кандидатская, докторская, старший научный сотрудник, зав. сектором; если очень повезет – то и зав. лабораторией. Пределом его мечтаний была 500-рублевая зарплата, машина «Жигули», дача в Малаховке и трехкомнатная квартира с румынской мебелью и чешским хрусталем.

К этой программе-максимум Борис Абрамович шел всю свою жизнь: уверенной, твердой поступью; ради осуществления ее он готов был поступиться любыми принципами, благо принципов никаких у него отродясь не водилось.

Он никогда не осмеливался критиковать руководство, спорить с вышестоящими. У себя на кухне Березовский мог хаять начальство последними словами, издеваться над престарелыми маразматиками из Политбюро, поругивать Софью Власьевну, но стоило выйти ему из дома, как мгновенно превращался он в покорного, подобострастного карьериста, готового загрызть всякого, кто окажется на пути. Он умел ладить с начальниками, подлаживаясь и угождая, приятельствовать с нужными людьми.

Уже тогда Березовский понял ключевое слагаемое успеха: с людьми надо общаться на доступном им языке, надевать на себя ту маску, которая востребована именно в данный момент. («С джентльменом, – говорил когда-то Черчилль, – я буду на 50 % больше джентльменом; с мошенником – на 50 % больше мошенником».)

С руководством он был сама любезность и почтительность; с сослуживцами – своим в доску рубахой-парнем; с бизнес-партнерами – циничным прагматиком; с женщинами – галантным, заботливым кавалером; с кураторами из КГБ – исполнительным служакой.

При этом истинного своего лица Березовский старался не показывать никому: будучи натурой чувствительно-истеричной, он всякий раз так вживался в выбранный образ, что и сам начинал себе верить; надетая маска будто прирастала к его лицу.

А ведь на самом деле он был… вы только не удивляйтесь: патологическим трусом. Березовский боялся всех: начальства, парткома, КГБ, милиции, сидящих у подъезда старух, кривотолков и слухов.

Заложенный с детства комплекс неполноценности постоянно угнетал его, вязал по рукам и ногам, заставлял подозревать кругом какой-то подвох. Даже когда ему было предложено подать заявление в партию, он на полном серьезе размышлял, нет ли в том какой-то западни: напишет, например, заявление, а его возьмут да не примут и на этом основании выгонят вон из института.

Вообще, психологический портрет нашего героя мог бы стать темой для отдельной диссертации. С одной стороны, это был довольно успешный карьерист, с другой – закомплексованный трус, с третьей – неудачливый герой-любовник, с четвертой – сверхчеловек, ощущающий свое исключительное превосходство над окружающими.

Он одновременно был Акакием Акакиевичем и носом майора Ковалева; мокрым котенком, в глубине души воображающего себя бенгальским тигром…

Даже не воображающим, нет. Он на самом деле был тигром, просто этого тогда еще никто вокруг не знал. И если б не перестройка и развал СССР, ветераны Института проблем управления и по сей день пребывали бы в святой уверенности, что работавший с ними лысоватый, суетливый доктор наук Б. А. Березовский был милейшим, интеллигентнейшим человеком…

Спору нет: моделировать несбывшуюся историю – дело неблагодарное, но как хочется – пусть на секунду – представить страну, в которой о существовании Бориса Березовского знает лишь малая кучка специалистов в области теории управления.

Как раз сейчас он вышел бы, наверное, на пенсию, и вся политическая его деятельность ограничивалась бы спорами с соседями и сослуживцами на извечные российские темы: «Кто виноват?» и «Что делать?».

Я просто-таки воочию представляю себе эту картину: Борис Абрамович с горящими от возбуждения глазами, сидя на лавочке у подъезда в окружении таких же точно «пикейных жилетах» напропалую ругает власть: «Что они там наверху себе думают?..»

К началу перестройки наш герой добился практически всего, что задумывал. Он был уже доктором наук, зав. сектором (летом 1986-го его назначат заведовать лабораторией системного проектирования), получал в месяц под 500 рублей и разъезжал на «шестерке» красного цвета.

Кто запамятовал – «шестерка», она же модель «ВАЗ-2106», являлась тогда свидетельством успешности и достатка ее владельца. Купить «шестерку» просто так – без очереди или переплаты – было невозможно. Но у Березовского имелись хорошие связи на «ВАЗе».

Собственно, связи-то эти и сыграли в его судьбе определяющую, ключевую роль…

Широко известна версия, будто с руководством Волжского автозавода Борис Абрамович познакомился случайно, исключительно по служебной надобности. Якобы ему было поручено заняться внедрением на «ВАЗе» автоматической системы управления, и между делом он мгновенно пустил на заводе корни.

В действительности – это очередная красивая сказка, рожденная честолюбивой фантазией самого же Березовского.

На деле все было куда прозаичнее.

Впервые на Волжском автозаводе он появился в начале 1970-х: его прислали в составе группы специалистов Института проблем управления для обмена опытом.

Работавший в тот период начальником бюро вычислительной техники «ВАЗа» Александр Долганов был непосредственным участником этого исторического события:

«Завод здорово продвинулся тогда в области автоматики: стекляшку вычислительного центра построили раньше даже, чем „вазовскую“ дирекцию. Мы полностью запустили автоматизацию управления конвейером и синхронизацию сборки, опередив даже „Фиат“. И ЦК КПСС издал постановление об использовании передового опыта „ВАЗа“ в народном хозяйстве. Все головные научные институты стали присылать нам своих специалистов. От ИПУ приехало шесть человек: трое докторов и три „мальчика“, в том числе Боря Березовский».

По рассказу Долганова, которого нам удалось разыскать, из всего научного десанта Березовский, несмотря на сравнительно юный возраст, оказался самым шустрым:

«Он с ходу понял, что автозапчасти – это хороший калым. Сразу стал устанавливать со всеми контакты. Это у него не отнять: он мгновенно умеет завязывать отношения. У него всегда имелись при себе толстенные записные книжки, исписанные координатами нужных людей… Очень скоро Березовский фактически превратился в курьера между ИПУ и „ВАЗом“. В Москву он сумками увозил запчасти. Сюда привозил другой дефицит: сырокопченые колбасы, например. Если кто-то из нужных людей ехал в столицу, он всегда приглашал останавливаться у него дома, на Ломоносовском проспекте; я и сам ночевал там сотни раз…»

Своим будущим взлетом Березовский был обязан именно Александру Долганову: это он составил ему протекцию на заводе, придал первоначальную скорость, перезнакомил с местной элитой.

С этого момента волшебные чары Бориса Абрамовича усилились в десятки, а то и сотни раз. Отныне он заработал возможность доставать нужным людям запчасти уже в неограниченном количестве и без очереди ремонтировать машины: это примерно как в эпоху сухого закона получить постоянный пропуск на спиртзавод.

А уже для того, чтобы легализовать свои отношения с автогигантом, Березовский и предложил институтскому руководству внедрить на заводе систему управления. Лаборатория, которой он заведовал, по коллективному договору стала сотрудничать с управлением организации производства «ВАЗа».

Между тем в стране начало твориться что-то невообразимое. Ветер перемен задул изо всех щелей. То, о чем вчера боялись говорить даже на кухне, отныне доносилось с телеэкранов, а первый секретарь МГК демонстративно разъезжал теперь в общественном транспорте и стоял в магазинных очередях. Правда, продукты и промтовары постепенно исчезали с прилавков, но разве это истинная цена за обретенную народом свободу?

Научная среда приняла перестройку восторженно и бурно; добрая половина новоявленных кумиров общества – демократов – выйдут именно из сферы завлабов.

Интеллигенция всегда была не чужда оппозиционности. Испокон веков хорошим тоном здесь считалось поругивать власть.

Однако новые веяния не сильно трогали нашего героя. Он по-прежнему ждал какого-то подвоха; неровен час, проснешься с утра, а по радио объявляют: баста, перестройка закончена, поезд дальше не пойдет…

В одном из своих интервью на вопрос, почему в конце 1980-х он не ударился в политику, Березовский ответил так:

«Потому что у меня в голове существовал запрет на профессию… Еврей – политик в советское время – это что-то такое».

Тем временем в феврале 1987-го Совмин принимает постановление «О создании кооперативов». Начинается эпоха большого хапка, и Березовский с его активностью и предприимчивостью просто по определению не может остаться в стороне. (Как отнеслись к этому его кураторы из КГБ – неизвестно; скорей всего, поддержали по умолчанию.)

Энергия бьет из него ключом; он хватается за самые разные, анекдотические даже бизнес-проекты.

Известен парадоксальный случай, когда Березовский решил попробовать себя в сельском хозяйстве, а именно попрактиковаться… в строго научной кастрации кабанов.

Где-то он прослышал, что при кастрации хряки мучаются, худеют и помирают, и предложил председателю одного подмосковного колхоза испробовать новый, изобретенный им метод: лишать кабанов мужского достоинства при помощи новомодного лазера. Зверю, дескать, не больно, а значит, драгоценного веса он не теряет.

«Мы приехали в колхоз, договорились с председателем, взяли аванс, закрепили борова, установили лазер, – вспоминал позднее его сослуживец и партнер Юлий Дубов. – Первые два борова у нас подохли на месте, а третий испустил дух ровно в тот момент, когда мы вскочили в автобус: за нами уже бежали с дрекольем».

Нечто подобное случилось с Березовским и на ниве птицеводства. На этот раз он вознамерился резко увеличить поголовье кур, используя какие-то чудодейственные импортные кормовые добавки. Но поутру, когда горе-Мичурин возжелал полюбоваться свежими яйцами, он увидел лишь кордильеры куриных трупиков и взбешенных птичниц с мотыгами наперевес; еле-еле вновь успел добежать до машины, прижимая к груди неизменный портфельчик. (Добавки оказались то ли просроченными, то ли бракованными.)

Так бы и маялся наш герой бог знает еще сколько времени, подобно Паниковскому спасаясь от разъяренных пейзан, кабы однажды не осенила его простая, но вместе с тем совершенно гениальная идея: конвертировать в бизнес надо не знания, а связи.

В середине 1988 года Березовский решает создать фирму, которая занялась бы продажей дефицитнейшей «вазовской» продукции.

Все, что для этого нужно, – перетащить на свою сторону руководство завода. И ему это удается.

Люди, давно и хорошо знающие Березовского, отмечают у него одно бесценное качество: просто звериное какое-то упорство в достижении поставленных целей.

«Если Боря что-то задумывал, он никогда не отступался, чего бы это ему ни стоило, – рассказывает Владимир Темнянский, проработавший три года заместителем Березовского в „ЛогоВАЗе“. – Создавая „ЛогоВАЗ“, он позвал меня за собой. Поначалу я не соглашался: у меня были другие планы. Так вот, каждый вечер, приходя с работы домой, я заставал Борю, сидящего на кухне и уплетающего ужин, который прямо с порога начинал свои уговоры. А пока меня не было, он с той же горячностью обрабатывал мою жену».

Михаил Денисов полностью с ним согласен:

«Он умеет фокусироваться, целиком погружаться в проблему. Если Борис поставил какую-то цель, он не будет ни есть, ни спать, поднимет, переворошит всех вокруг, 24 часа станет работать, пока не добьется своего».

Нечто подобное говорил мне и Петр Авен:

«Березовский кайфовал от ощущения, что он может переубедить, уговорить любого, заставить встать на собственную позицию. Это было поводом для его внутреннего превосходства. И действительно, если он за что-то брался, остановить его было уже невозможно».

«Когда в 1989 году решался вопрос о моей поездке в Австрию, по линии МИДа, ведущим научным сотрудником в Международный институт прикладного системного анализа, – приводит Авен конкретный пример, – на это место имелся еще один претендент. Причем претендент этот был аспирантом у доктора наук Шевякова, от которого зависело окончательное решение, и, понятно, чью сторону тот должен был принять. Березовский, узнав об этом, взялся мне помочь. Буквально за неделю, через какие-то третьи руки, он вышел на Шевякова, как бы невзначай познакомился с ним на вечеринке. После чего отправился в президиум Академии наук, отловил Шевякова, подвел меня к нему. „Вот это – Петя Авен“. Через 15 минут моя судьба была решена. Это при том, что человека он видел второй раз в жизни. „Что ты ему сказал?“ – поразился я. „Очень просто. Я спросил: думаешь, этот твой аспирант будет привозить тебе шмотки, технику, выпивку? Так вот, Петя Авен будет делать то же самое, но в десять раз лучше“».

Рационализм Березовского не знал преград; едва только вставала перед ним какая-то зримая, ощутимая цель, все амбиции его и гордыня разом улетучивались. Он готов был унижаться, стелиться, клянчить, ничуть не боясь показаться смешным и жалким; лишь бы добиться желаемого результата.

Директору своего института, престарелому академику Трапезникову, он доставлял на дачу продукты, приезжавших в Москву руководителей «АвтоВАЗа» вместо шофера развозил на собственной машине.

«Не раз, когда Борису что-то от меня было нужно, – вспоминает его старинный приятель Леонид Богуславский, – я встречал его утром, выходя из дома. Он стоял у моего подъезда и ждал, потому что хотел договориться о чем-то со мной, а телефон был занят или не работал».

Эх, его бы энергию, да в мирных целях…

Итак, в апреле 1989 года на свет появилось совместное предприятие с малоизвестным пока еще названием «ЛогоВАЗ». Сам Березовский в газетном интервью рассказывал об этом так:

«Переход к бизнесу произошел мгновенный. В один прекрасный день я вышел из института, в котором проработал больше 20 лет, а в следующий раз появился там через полгода».

Впрочем, формально отношений с ИПУ Борис Абрамович не порывал. До самого своего бегства из России он по-прежнему оставался заведующим лабораторией – правда, на общественных началах.

Дабы поставить точку в описании его научной карьеры, добавим также, что в декабре 1991-го Березовский был избран членом-корреспондентом Российской академии наук по секции математики, механики, информатики, чем немало гордится и по сей день, потрясая своей мантией к месту и без.

(Вот лишь один образчик подобной его фанаберии. Говоря о конфликте с премьер-министром Примаковым, Борис Абрамович походя замечает:

«Ведь он академик помимо всего прочего… Я тоже член-корреспондент той же самой Академии. И я знаю его еще по советским временам… Все-таки этот академический круг был очень небольшим в Советском Союзе. На весь Союз на триста миллионов человек было всего восемьсот членов-корреспондентов и академиков…»

Хотя лично я очень сомневаюсь, что до середины 1990-х Примаков вообще слышал о существовании Березовского: когда тот, в бытность свою скромным кандидатом наук, парился на нарах в Махачкалинском СИЗО, Евгений Максимович был уже небожителем: академиком, директором Института востоковедения, лауреатом Госпремии СССР и прочая, прочая.)

О том, как Борис Абрамович стал член-корром, он благоразумно умалчивает, что совсем неудивительно. Избрание это проходило по излюбленной его методе: сиречь, по знакомству, подкрепленному щедрыми подношениями.

Ключевую роль сыграл здесь главный ученый секретарь РАН Игорь Макаров, работавший некогда в Институте проблем управления, а посему питавший к этому учреждению особые чувства.

Мне доподлинно известно, что именно Макаров, будучи вторым человеком в Академии, активно ратовал за избрание молодого, успешного бизнесмена. Не подумайте только, что Березовский самым пошлым образом подкупил заслуженного ученого, вовсе нет. Просто сын Макарова – Сергей – был близок с Петром Авеном (впоследствии он станет даже вице-президентом «Альфа-банка»), а через него приятельствовал и с Березовским. Он-то и попросил папу-академика подсобить товарищу.

Так удачно совпало, что накануне голосования у Макаровых случилось какое-то семейное торжество, куда съехались многие академики.

И в то время, пока хозяин дома делал рекламу «талантливому юноше», юноша этот ни жив ни мертв трясся от страха в соседней комнате.

Уже упоминавшийся Владимир Темнянский, работавший тогда заместителем гендиректора «ЛогоВАЗа», свидетельствует, в свою очередь, что некоторым из академиков пришлось – чтоб наверняка – отогнать по новеньким «Жигулям»: бесплатно или в полцены – история умалчивает.

Малопочтенный этот факт подтверждает и первый зам. гендиректора «ЛогоВАЗа» Самат Жабоев:

«Борино избрание в Академию наук обошлось нам в общей сложности в 126 „Жигулей“».

По иронии судьбы защищался Березовский в один день с тогдашним полубогом, спикером Верховного Совета Русланом Хасбулатовым, и, дожидаясь решения своей участи, взирал на всесильного Руслана Имрановича с придыханием и восторгом. Он был еще не сильно искушен в политической жизни. И уж точно ему и в голову не могло прийти, что пройдет какой-то пяток лет и по степени своего влияния и могущества переплюнет он Хасбулатова в разы; впрочем, к тому времени бывший спикер давно уже будет низвергнут в тартарары…

Политики приходят и уходят, зато деньги – остаются…