Берлинский фокус

II

Недавно я почуял здесь новый запах. Ничего ужасного. Не думаю, что под половицами лежит труп. Что-то неуловимое. Нотка затхлости, что застревает в горле, как только я вхожу в комнату, и исчезает, когда сажусь на кровать и расшнуровываю ботинки. Сначала я решил, что кто-то был в квартире, но, проверив вещи, убедился, что все мои ловушки остались нетронуты. Я мучился несколько дней, пока вдруг не понял, что это мой собственный запах, въевшийся в простыни, пойманный в стены, запертый в оконные рамы и зеркало.

Я впитался в эту комнату и, возможно, останусь ее призраком. Через много лет, когда дом перестроят в роскошные апартаменты или дорогой отель, кто-то наделенный шестым чувством откроет дверь и увидит, как я лежу на смятой постели или, вот как сейчас, сижу за туалетным столиком с ручкой в руке и отрешенным видом. Он замрет на пороге, извиняясь за вторжение, а потом поймет, что это его комната. Наверное, разозлится, а может, сразу сообразит, что говорит с покойником.

В первые месяцы я скрывался от дневного света. Я спал дольше, чем можно представить, и вставал с опухшими глазами и обрывками снов в голове. Прятаться вовсе не сложно. За исключением дней, когда расписание поездов гонит меня, заспанного и небритого, из берлоги в предрассветную рань, я сплю до полудня.

В день выступления я выхожу утром, чтобы позавтракать в ближайшем кафе. Завтрак и стакан виски перед выходом, все остальное – после шоу. Я знаю артистов, которые всю жизнь блюдут пост, но в моем случае это необходимость, а не пустое тщеславие. Все, что я ем перед шоу, оседает в желудке и медленно разлагается, как добыча в кишках аллигатора.

После пары чашек травяного чая, улучшающего пищеварение, и изучения газет я иду в спортзал, а если я в чужом городе – в букинистическую лавку за пособиями для фокусников и детективами. Иногда заглядываю в магазин приколов поболтать с владельцем. В общем, убиваю время до выступления. Около трех я возвращаюсь к себе и начинаю готовиться к шоу.

Процесс подготовки я выработал довольно рано, лет в девять, когда в местной библиотеке наткнулся на «Руководство маленького волшебника». До сих пор помню обложку. Темноволосый мальчик с косым пробором в красном школьном пиджаке и серых шортах достает из шляпы кролика. На столе, накрытом подозрительным зеленым сукном, лежит книга «Руководство маленького волшебника». Мальчик на обложке достает из той же шляпы того же кролика, и на том же столе та же книга с тем же мальчиком, уже похожим на цветное пятно.

Поворачивая зеркала маминого трельяжа, я добивался того же эффекта, повторяя себя до бесконечности. Странно было видеть всех этих Уильямов, копирующих мои движения. Мне казалось, что, когда я отхожу от зеркала, все они делают то же самое и живут в своем мире, зеркальной копии моего, храбрецы-удальцы Уильямы.

Удовольствие это было приватное. Каждый день после школы я выставлял зеркала, как подросток, подсевший на мастурбацию, и принимался за работу. По моей команде армия Уильямов повторяла один и тот же фокус, полируя его до блеска. Я чувствовал себя королем иллюзий. И хотя мои клоны, возможно, были талантливее и популярнее в своих мирах, в мире зеркал я командовал войском.

Со временем отражение превратилось в тридцатитрехлетнего фокусника, что стоит перед мутным зеркалом в отеле и бормочет себе под нос. Иногда я забываюсь и говорю во весь голос, звук проносится по комнате и вылетает в пустой коридор.

Нерабочие дни мало чем отличаются. Сплю дольше, реже хожу в спортзал, больше пью, но все равно тренируюсь. Именно репетиций мне так не хватает сейчас. Я привык жить без денег и спать в одиночестве в незнакомых комнатах, но отказаться от ритуала сложнее всего.

К концу дня беспокойство усиливается. Бьют часы на Тронгейтской башне, я иду в душ, продумывая выступление, намыливаю голову и бреюсь под струей воды. Я смотрю в стену и слушаю рычание машин и скрип городских автобусов. Я представляю, как выхожу из дома, ловлю такси и еду на представление. Захожу с черного хода, иду в гримерную, приглаживаю ворс зеленого бархатного фрака и проверяю метки на картах. Я наливаю себе виски, переодеваюсь, наношу грим, бросаю последний взгляд в зеркало. И вот я иду на сцену, занавес раздвигается, софиты… Я начинаю жить.

Только въехав сюда, я намеревался осесть и все спокойно обдумать. Но в первую же ночь стены вдруг стали сжиматься, словно в камере пыток из старых фильмов ужасов, и я надел ботинки, пальто и сбежал в темноту. Так и пошло. Каждую ночь в одно и то же время я выхожу на улицу, пополняя ряды мошенников и потрепанных призраков, облюбовавших дворы и переулки Тронгейта.

В ту первую ночь я бродил по округе, считая повороты, хотя отлично знаю дорогу. Я остановился у театра «Трон», заглядевшись на шпиль, и вдруг отчетливо увидел висельника в проеме башни. Он висел, черный и неподвижный, под остроконечным сводом. Вероятно, я начитался историй о том, как в старые времена здесь казнили преступников, – взглянув во второй раз, я не увидел ничего кроме теней, облепивших стены.

Я обошел здание, разглядывая тротуар под ногами, и свернул на боковую улицу. Через дорогу голубым неоном светился тату-салон. Я вспомнил о своей татуировке – смеющийся череп в цилиндре и четыре туза над ним. Боль была адская, но мне казалось, она того стоит. Сейчас бы с удовольствием от нее избавился. Я прислонился к алюминиевой решетке на двери и достал сигареты. Над головой плясало «Тату/Мастер, Тату/Мастер, Тату/Мастер», секундная пауза – и обратно: «Мастер/Тату, Мастер/Тату, Мастер/Тату».

Большие окна театрального буфета залиты светом, он быстро заполняется публикой – видимо, объявили антракт. Стоя на другой стороне улицы, я слышал, как они галдят и спорят, обсуждая спектакль. На мгновение мне показалось, что я вижу в толпе Сильви, но я уже привык к таким наваждениям и холодку в желудке. Девушка обернулась. Подбородок совсем не тот, и лицо настолько чужое – невероятно, как я мог ошибиться.

Я хотел закурить, когда в дверях возникла худая тень, преграждая мне путь. Ходячий набор костей, куртка еще древнее, чем моя, волосы длиннее и темнее, запах мочи и затхлости. Мы посмотрели друг на друга при свете зажигалки, и мне показалось, что я смотрю на будущего себя, как старый Скрудж при встрече с рождественским призраком. Я протянул ему сигарету:

– А теперь вали, парень, мне не нужна компания.

Он нетерпеливо взял сигарету без всякого спасибо и сунул ее за ухо. Потом наклонился ко мне и загнусил, чуть не умоляя:

– Тут у меня киска за углом, тридцатка за раз.

– Отвали.

– Чистенькая.

Его вонь смешалась с никотином. Я вынул сигарету изо рта и бросил на тротуар. Она ударилась о бордюр, рассыпав красные хлопья. Торчок проследил за ней взглядом. Я думал, он поднимет окурок, но сразу две мысли не умещались в его наркоманской башке. Он уставился на меня и неуверенно взялся за лацкан моей куртки.

– Для тебя устрою за пятерку.

– Отвали.

Я оттолкнул его, но он продолжал цепляться, лапая меня деловито, как пьяный таможенник.

– Ну же, мистер.

До меня уже вечность никто не дотрагивался. Он говорил жалобно, заискивающе. Я передернулся от отвращения и толкнул его сильнее. Я просто хотел сбросить его с себя, но парень был совсем хилый. Он отшатнулся. Мне казалось, он устоит, но его каблук соскользнул с тротуара, сила тяжести сделала свое дело, и он рухнул, отчетливо грохнувшись головой о мостовую. Он лежал неподвижно. С нарастающим страхом я приблизился к нему. В стеклянных витринах через дорогу мое отражение сделало шаг. В залитом теплым светом Зазеркалье Девушка показывала на меня пальцем своему спутнику. Он покачал головой и отхлебнул пива.

Я наклонился к парню, пощупал пульс и вдруг услышал крик. В ярком свете Аргайл-стрит вырисовывались силуэты двух полицейских. Я вскочил на ноги и побежал, стуча каблуками по мостовой. На углу я глянул через плечо, надеясь, что парень очнулся, но увидел лишь склонившегося над ним копа и его напарника, бегущего за мной. Он явно не стремился меня догнать, и я легко оторвался.

Полторы недели я сидел в комнате, не осмеливаясь выйти дальше ближайшего магазина. Я жил на булочках, ветчине и хлопьях, заливая все молоком или крепким пивом, зачастую пополам с виски. «Ивнинг Таймс» стала моим окном в мир. Я читал об утопленниках и поджогах, ограблениях и поножовщине. Я знал обо всех убийствах в городе. Я с дрожью искал заметку о себе, но, не находя, не чувствовал облегчения.

В конце концов стены в комнате принялись за старое, сжимаясь вокруг меня до размеров гроба. Я решил, что в тюрьме будет хотя бы просторнее, и выбрался на улицу, боясь почувствовать руку на своем плече, как подросток, впервые ворующий жвачку.

Спустя неделю я увидел его. Он стоял в дверях на Аргайл-стрит, жалкий скелет с остатками серых бинтов на черепе. Он не взглянул на меня, пока я не сунул десятку ему в руку, и тогда он поднял глаза, полные большой и чистой любви.

Кабинет Билла находился на третьем этаже, под самой крышей. Я громко постучал, и Билл открыл дверь, продолжая вполголоса разговаривать по телефону. Он кивнул на кресло и запер дверь на ключ. Мы сели за стол друг напротив друга; в пепельнице дымилась очередная сигарета. Обстановка здесь, кажется, не менялась со времен коронации. Светлые отпечатки картин на стенах, улики прошлого. Белые обои с бордовыми лентами из флока. От времени ткань потемнела и местами вытерлась, а белый фон окрасился в желто-коричневый – оттенок, свойственный людям и бумаге, десятилетиями впитывающим никотин. Красный ковер в тон обоям прослужит еще полвека, если хоть изредка знакомить его с пылесосом. Огромный стол из красного дерева, настоящий фрегат, втиснутый в кабинет, как в сувенирную бутылку. То ли здесь недавно был обыск, то ли Билл действительно решил съехать: груды картонных коробок, мешки с мусором, ненужные документы. Сейф у стола печально разинул пасть. В книжном шкафу на пустой полке – фотография юной королевы Елизаветы при полном параде и половины ее лошади.

Билл говорил тихо и серьезно.

– Да, просто скажи, что мне пришлось уйти. Важное дело. – Он замолчал и сунул в рот сигарету. – Всем заплатили, все довольны?… Ну, Краутер о них позаботится. Дождись, пока все уйдут, и запри за собой дверь. Нет, не волнуйся, уборка уже не наша проблема. Да, Конфетка, счастливо.

Он положил трубку, и я протянул ему конверт:

– Миссия выполнена.

Билл не шелохнулся. Мне показалось, он жалеет, что разоткровенничался. Наконец его губы изогнулись в улыбке.

– Отлично, хорошо. – Он повернулся в кресле и взял белый конверт. – Награда за хлопоты.

– Спасибо.

– Честная сделка.

Билл взвесил конверт в руке, и мне показалось, он хочет, чтобы кто-то был рядом, помог ему принять его тайну, но он взял себя в руки и положил конверт на стол.

– Ладно, наверное, нет необходимости, но я все равно скажу: наше маленькое приключение должно остаться между нами.

– Само собой.

– Отлично, потому что знают об этом только двое – ты и я, и если слово вылетит, я буду знать откуда.

Я сунул деньги в карман:

– Ты уже купил себе капитанскую фуражку?

Он тихо рассмеялся:

– Как раз собираюсь. Что ж, с тобой было приятно иметь дело. – Мы пожали руки, я встал и взял чемодан. Билл вышел из-за стола. – Я провожу тебя через черный ход. Не стоит пересекаться с этой публикой.

Он повернулся и открыл в стене дверь, которую я поначалу принял за буфет.

– Что будешь делать, если он заметит?

– Через пять минут меня здесь не будет.

– Удачи.

Я уже почти вышел, когда в кабинет постучали. Билл напрягся, посмотрел на меня и приложил палец к губам.

– Билл, ты здесь?

Мы замерли у открытого тайника, как дети замирают в постели, заслышав пьяного отца.

– Хороший ход. Но ты знаешь лишь половину истории, малыш Билли.

Голос Монтгомери звучал неуверенно, я понял, что он врет.

– Он блефует, точно, – прошептал я.

Но Билл покачал головой.

– Одну минуту, – крикнул он и сунул мне конверт.

– Мне не нужны неприятности, – прошипел я.

– Не волнуйся, я все компенсирую, – твердо сказал Билл и улыбнулся. – Если ты его вскроешь, я узнаю об этом и отрежу тебе яйца. Все, пора исчезнуть в клубах дыма.

Билл взял меня за плечо и выпихнул из комнаты. Ключ тихо повернулся в замке за моей спиной. Внутри было темно и сыро. В стене слева небольшой умывальник, рядом крутая лестница вниз. Я стоял с минуту, ругаясь про себя, с конвертом в одной руке и чемоданом в другой, боясь даже дышать из страха, что коротышка услышит. За стеной раздался голос Билла, теплый и ласковый, как стакан бренди в зимнюю стужу.

– Инспектор Монтгомери.

Я начал осторожно спускаться по каменной лестнице. Монтгомери что-то сказал, потом я услышал другой голос – может, с инспектором пришел еще кто-то, а может, это Билл отвечал. Я не знал, что делать: остаться или позвать кого-нибудь. В итоге пошел дальше, стараясь не вытереть побелку бархатным пиджаком. Спустился, толкнул дверь черного хода и вышел в ночь, плотно прижимая к груди конверт с грехами Билла-старшего.

Утром меня разбудил «Ученик чародея» в исполнении моего мобильного. Эта мелодия – подарок одной девушки. Мне не нравится, но я не так часто получаю подарки, даже такие, полные сарказма. Я достал телефон, размышляя, как скоро я заработаю рак мозга, если буду держать мобильный под подушкой, и почему будильник сработал так рано. И тут понял, что это не будильник.

– Надеюсь, я не разбудил спящую красавицу?

Ричард родился в Саутэнде. Его голос гремит как канкан, полный визга игривых толстух и звона пивных кружек. В десять утра это сущая пытка.

– Я всю ночь работал.

– Знаю. Божественно провел время?

– Ты за этим звонишь?

– Просто дружеское участие.

Я встал с постели и голышом направился в свою холостяцкую кухоньку. Повышенный интерес Рича к моей несуществующей сексуальной жизни начинал действовать мне на нервы.

– Может, перейдешь к делу?

– Значит, нет.

– Нет, зато я выпил с хозяином.

– А, юный бандюган Билл.

– Ты с ним близко знаком?

– Я знал его отца.

Я наполнил чайник водой и воткнул в розетку.

– Ты пропадаешь, – закричал Рич.

– Извини. – Я вернулся в комнату. – И как он?

– Свинья. Тебе зачем?

– Просто дружеское участие.

Конверт с деньгами Билла лежал на журнальном столике. Я вытряхнул купюры – тысяча двадцатками – неплохо за пару часов работы, хотя, кажется, мне еще предстоит отработать сполна. Коричневый конверт лежал под диванной подушкой. Я вытащил его и посмотрел на печать. Вскрыть нетрудно, но покой дороже.

– У тебя паспорт есть? – прогремел Рич.

Я похрустел купюрами.

– Где-то есть. Хочешь купить?

– У меня к тебе предложение – Берлин.

– Берлин?

– Да, Берлин, столица Германии, некогда разделенный, теперь счастливо воссоединенный.

– Я знаю, где это. Но я-то при чем?

– У меня есть знакомый, у него там приятель, и он знает человека, которому нужен фокусник в клуб. Миленькое гнездышко, просто шикарное предложение.

– Да что ты?

– Не слышу восторгов, Уильям. Берлин. Мировая столица праздника. Родина кабаре. Помнишь, чем Германия стала для «Битлз»?

– Кажется, кто-то из них загремел за решетку.

– Хорошие деньги плюс перелет и жилье.

– Не знаю, Ричард. Это как-то неожиданно.

– Знаешь, что говорят о дареных конях?

– Не брать их у данайцев?

– Дело твое, но здесь тебе мало что светит. – Мы помолчали в память о былых надеждах. – Я говорил с тем немцем, вроде все прилично, у них есть веб-сайт и все такое.

– Меня всегда умиляла твоя вера в современные технологии.

– Надо идти в ногу со временем, Уилл. – Мы опять замолчали. Я отхлебнул кофе, Рич щелкнул зажигалкой. Он шумно вдохнул дым, и я потянулся за сигаретами. Рич выдохнул, заговорил быстро и уверенно, и я представил, как он достает следующую папку с фотографией на обложке. – Дело твое, старик. У тебя час на раздумья. Мне, в общем, параллельно.

Я оглядел свою клетушку, смятую постель, разбросанные книги и диски, кучу грязного белья, счета на подоконнике. Максимум, что я теряю, – необходимость платить за три месяца. Оставалось выяснить лишь одно.

– Когда я должен быть там?

– Вот, другой разговор. Как можно быстрее. Их кто-то кинул, если успеешь завтра к вечеру – работа твоя.

Я доверил миссис Пирс заняться билетами и уставился на конверт Билла. В конце концов, я решил, что это вовсе не мое дело. И сделал очень глупую вещь. Набросал письмецо, пошел на почту, купил конверт побольше, запечатал в него бумаги Билла, взвесил, налепил марки. Затем написал адрес самого безопасного в мире места и кинул в почтовый ящик.

Вернувшись домой, я поставил чайник, выкурил сигарету и принялся собирать вещи.

Я, наверное, стал одним из последних, кому повезло лететь из Лондона в аэропорт Темпельхоф. Кто-то где-то посчитал, что содержание обходится слишком дорого, и его решили закрыть. Я ждал, когда на ленте транспортера покажутся мои чемоданы, и пытался представить себе клуб. Рич сказал, что заведение небольшое, но весьма популярное. Судя по Темпельхофу, немецкие представления о размерах сильно расходятся с моими. Видимо, здание возводили с намерением ошеломить каждого приезжающего в Берлин, напомнить ему о собственной ничтожности в общем устройстве мира. Архитектор сработал отлично. Я был впечатлен и почувствовал себя последней вошью на теле планеты. Подхватив чемоданы, я отправился ловить такси.

Кабаре заведовал немец по имени Рэй. Полная противоположность Биллу – рыхлотелый, круглолицый, абсолютно квадратный. Светлые волосы с седыми прядками, слишком ровными, чтобы заподозрить в них природу. Натянутая улыбочка из-под пышных усов, которые мне хотелось считать местной модой, но дома я бы однозначно принял его за гея в стиле ретро.

Я протянул руку, и он неуверенно и очень быстро ее пожал.

– Как долетели? – Я заверил, что все было чудесно, и Рэй кивнул. – Хорошо. Что ж, первым делом вы, наверное, хотите осмотреть театр.

Я-то первым делом хотел выпить за удачный контракт, однако с готовностью улыбнулся. Сам Рэй улыбался скупо и нервно. Я прошел за ним из крошечной билетной кассы в зрительный зал.

– Вот, это наш зал.

Он замолчал, ожидая моей реакции. Я обвел взглядом его королевство.

Я привык к дневной пустоте и одиночеству театров. Лишенные зрителей, они теряют весь шик. В зале включают свет, и самые роскошные люстры обрастают паутиной, а зеркала в золоченых рамах покрываются патиной. Лысеют и осыпаются позолотой красные бархатные кресла, где ночь за ночью зрители грезят сценой. Но я знал, как знают герой-любовник с седой щетиной и кислым дыханием и прима с рябым лицом на дневной репетиции, что стоит поднять занавес и театр превратится в безупречно красивую сказку.

Однако в «Хамелеоне» я не чувствовал никакой сказки. Когда я согласился на ангажемент, Рич расписал клуб как нечто среднее между «Роял Фестивал Холл» и «Хот Клаб де Франс».[8] Я знал, что он преувеличивает, но не представлял, что настолько.

Грязный сосновый пол еще завален вчерашним мусором. Маленькие заляпанные красным воском столики и венские стулья выстроены шеренгами по диагонали так, чтобы сцену было видно с любого места. Я же почему-то представил загнанный полк, готовый к последнему бою.

Противопожарный занавес поднят, на пустой сцене – случайный реквизит: огромный мяч, связка обручей и ближе к кулисам батут. Сцена глубокая и высокая, дополнительно расширенная в нарушение всех пропорций зала. Первые ряды наверняка сворачивают себе шеи.

О благородном происхождении говорил лишь потолок театра. Высоко над головами гипсовые херувимы с лютнями и ангельскими трубами парили средь беседок гипсовых садов. Остатки белой краски поблескивали на пухлых щеках некоторых музыкантов, но большинство давно слились с серостью потолка. В центре, наполовину скрытая осветительной установкой, красовалась обшарпанная, но вполне изысканная розетка. От небрежно замазанного отверстия, где, очевидно, когда-то крепилась массивная люстра, по всему потолку разрозненной сетью неугомонных ручьев, уходящих в землю лишь затем, чтобы появиться снова, разбегались трещины.

Пахло плесенью, табаком и мокрой одеждой, и я вдруг вспомнил, как в детстве показывал карточные фокусы в церковном зале перед родителями, которые так и сидели в пальто. Я шел в середине программы, между размалеванной певичкой, горланящей что-нибудь из репертуара Дасти или Ширли Бэсси[9] и хором малышей, которые все время забывали слова. Ни разу с тех пор я не удостаивался таких оваций. Быть может, это хороший знак.

– Садитесь. – Рэй сел за столик. – Почувствуйте себя зрителем.

Я взялся за спинку стула и обернулся на глухой звук шагов. В зал вошла стройная брюнетка и принялась протирать столики, смахивая мятые салфетки, забытые программки и пустые сигаретные пачки в мусорную корзину. Я улыбнулся, но она угрюмо посмотрела мимо меня на Рэя. Рэй попробовал улыбнуться.

– Ну, что скажете? Наверное, вы привыкли к большим залам, но ведь у нас есть свое очарование?

Девушка избавила меня от необходимости открывать рот, сказав что-то по-немецки с другого конца зала. Рэй быстро ответил ей, то ли резко, то ли вполне дружелюбно. Она отвернулась, бормоча поднос, сунула тряпку в задний карман джинсов и направилась к выходу. Рэй покачал головой.

– Женщины везде одинаковы. – Он медленно погладил серые усы, словно успокаивая себя. – Я знаю, ваш агент просил дать вам несколько дней, чтобы освоиться… – Типичная уловка работодателей: выбить небольшую уступку, чтоб подготовить к большому обману. – Но в нашем деле нужно быть гибким. – Он замолчал, а я неопределенно улыбнулся. На сцене за его спиной крепко сбитый парень в обрезанных штанах делал растяжку, высоко поднимая ногу в балетном па. Я кивнул на него:

– Не уверен, что способен на такую гибкость.

Рэй нахмурился и обернулся на сцену:

– Акробаты – пустая трата времени. С ними всегда одна и та же история: вкладываешь в них, тянешь на себе, а потом один несчастный случай – и все. Вот Коля, например, действительно талантлив, но век акробатов недолог, к тридцати и он будет инвалидом или в лучшем случае вести физкультуру в детском саду.

– Жестоко.

Рэй пожал плечами. Думаю, посылая десятилетнего ребенка топить мешок с котятами, он пожал бы плечами так же.

– Это жизнь. Они ходят в цирковую школу. Они прекрасно знают последствия, но все равно считают себя бессмертными.

Коля встал на сцене и посмотрел на нас. Мне показалось, он усмехнулся, хотя не уверен – он быстро отвернулся.

Видимо, Рэй заметил, потому что тут же крикнул ему что-то по-немецки. Атлет не ответил, но скривился в улыбке и спрыгнул со сцены.

– Времени на отель уже нет. Коля отнесет ваши вещи в гримерную.

Я поднялся:

– Я сам.

Коля подхватил мои чемоданы, даже не посмотрев на нас, и я с открытым ртом проводил его взглядом. Я снова сел и закурил сигарету:

– Видимо, он не говорит по-английски?

Рэй пожал плечами.

– Он гордится своими мускулами, так пусть ими пользуется, – сказал он устало. – Пойдемте, закончим с делами, а потом вам, вероятно, надо будет подготовиться.

– Вероятно.

Я начал подозревать, что немцы вообще не едят и не пьют, но пошел за ним в кабинет.

– Это мое святилище. Если я вдруг понадоблюсь, ищите меня здесь.

Святилище оказалось тесной комнаткой. Длинный письменный стол у стены завален бумагами и заставлен на удивление современной техникой. Маленькое окошко смотрело на кассу, где за стойкой сидела уже знакомая брюнетка. За ней я увидел пустое фойе и открытую дверь, ведущую во внутренний двор. На стене позади меня – мозаика фотографий, одни в дорогих рамках, другие приклеены скотчем. Я посмотрел на обрамленный снимок мужчины во фраке, который стоял, сунув голову в пасть белому медведю. В правой руке он держал цилиндр. Его улыбка едва проглядывала сквозь клыки медведя.

Рэй заметил мой интерес.

– Это мой дед.

– Потрясающая фотография.

– Более чем. Вне арены дед был сущей тряпкой. Собственные дети его не слушались, зато с животными он управлялся как никто. Тридцать лет командовал львами, тиграми и бурыми медведями без единого конфликта.

– Храбрый человек.

– Да, он знал, что такое риск. – Рэй принялся искать что-то в бумагах. – В следующее мгновение медведь набросился на него. Возможно, его разозлила вспышка. Бабушка была ассистенткой. Она всегда стояла у клетки с заряженным револьвером. Она выстрелила в медведя, но одной пулей такого монстра не свалишь. – Рэй взглянул на фотографию. – Все мы должны помнить: даже если не суешь голову в пасть медведю, шоу-бизнес – опасное предприятие. – Он открыл окошко, что отделяло нас от кассы. – Улла, у тебя есть программка?

Девушка протянула разноцветную брошюру. Рэй взял ее и закрыл окно, даже не поблагодарив, а затем ознакомил меня с порядком выступлений так быстро, что я ничего не успел понять.

– Что ж, теперь, вы знаете, что к чему.

Я стряхнул с лица замешательство и сказал:

– Конечно. Если вы не против, я, пожалуй, осмотрю сцену и пообщаюсь с режиссером.

– Разумеется, но сначала покажу вам еще кое-что. Трагичный снимок вы уже видели, а вот фотография, которая заставит вас улыбнуться.

Мы вышли в небольшое фойе.

– Смотрите. – Под стеклом красовались мои плакаты с рекламными снимками, на которые Ричард вынудил меня три года назад. Судя по увеличенным фотографиям, последние три года дались мне тяжелее, чем я думал. Этот костюм давно мал, и лицо – если только фотограф не подретушировал, – стало куда краснее и покрылось морщинками. Человек с плаката выглядел моложе, стройнее, энергичнее, чем когда-либо выглядел я. Кажется, у него даже волос больше. Я провел рукой по голове в страхе, не придется ли к списку моих забот добавить и облысение. Седые усы скрывали реакцию Рэя, но голос его звучал обеспокоенно:

– Как вам, нравится?

Я посмотрел на большие красно-синие буквы поперек плаката. Мой немецкий скорее мертв, чем жив, но я Догадался, что значит «Fantastisch!».

– Впечатляет. Может, я даже схожу на свое представление.

Рэй нахмурился:

– Будем надеяться, что не только вы.

Режиссером оказалась все та же Улла, которую Я впервые увидел с тряпкой. Она устало поднялась из-за стойки, откидывая пряди не слишком чистых волос, выпавшие из слабого узла на затылке. Она выглядела так, будто не высыпалась неделями, и это ей шло. Пребывание в Берлине вдруг показалось мне не такой уж и унылой перспективой. Рэй представил нас, я протянул руку, и она осторожно ее пожала. Ее ладонь была сухой, холодной и грубоватой. Спорю на сотню евро, она не красит ногти. Я постарался спросить как можно нежнее:

– Вы тут за всех работаете?

Улла нахмурилась:

– Работаю как могу.

Акцент заметнее, чем у Рэя. Мне понравилось. И выглядит она приятнее, даже когда хмурится. По переносице идет трещинка, едва заметная складочка на идеальном лице. Хочется разгладить ее пальцем. Вместо этого я стащил тряпку из ее кармана и спрятал в свой.

Улла открыла дверь с надписью «Privat», и мы направились к гримерным. После утомительной дороги ее молчание должно было радовать меня, но я хотел, чтобы она говорила. Я достал из кармана тряпку, перевязанную разноцветными шелковыми лентами, и преподнес ей с легким поклоном:

– Не успел купить цветы.

Улла приняла подарок без тени улыбки:

– Клоуны все время дарят мне цветы.

– И теперь вы ждете струю в глаз из каждого букета? – Она молча распутывала тряпку, пока мы шли по закулисным лабиринтам. – Надеюсь, я не доставил больших проблем.

Улла, не глядя на меня, вернула смятые ленты.

– Тяжело перестраиваться. Мы привыкли к одному номеру, теперь надо привыкать к другому.

– Мне повезло с вакансией. – Она бросила на меня быстрый взгляд. Надеюсь, предшественник ушел добровольно. – Постараюсь не подвести вас.

– Коля переехал в гримерку к близнецам, так что можете занять его комнату.

Я не стал убеждать, что привык делить гримерную. В конце концов, я, видимо, обречен мешать Коле.

Улла проводила меня в комнатушку без окон, похожую на тюремную камеру. Я сел в единственное кресло и стал разглядывать фотографии Коли, налепленные на зеркало.

Симпатичный парень. Вот он стоит на сцене и держит напарника на одной руке. На другой позирует в плавках, сильные руки на талии подчеркивают ее стройность и мощь всего тела. Интересно, думал я, снимки укрепляют его веру в себя или ему просто нравится любоваться собственными портретами? Странно, что он не забрал их с собой. Их, конечно, много, но он бы не надорвался. Возможно, торопился, а может, не думал, что я задержусь надолго. Как бы там ни было, я надеялся, что не расстроил Колю. Ему бы ничего не стоило прихлопнуть меня как муху.

Где-то за дверью артисты и персонал обменивались любезностями, и я будто почувствовал легкий запах зимней сырости, впитавшейся в их пальто. Я отгородился от шума, отвернулся от обиженных глаз многочисленных Коль и сконцентрировался на своем номере.

Усы Рэя слегка задрожали, когда я вышел из театра за полчаса до шоу, но он знал, что артистов нельзя дергать перед выступлением. У каждого свои странности, и, может, мне непременно надо выйти на улицу, прежде чем выйти на сцену?

В палатке во дворе продавали суп с лапшой и клецками. Я нарушил свое правило не есть перед шоу, купил тарелку супа, пиво и сел на деревянную лавку напротив входа в театр, где уже собиралась публика.

Истинное счастье фокусника – овладевать новыми фокусами. Раскладывать трюк по полочкам, пока не проработаешь каждый шаг, упражняться, начиная заново при малейшем сбое. Снова и снова, натирая новые мозоли на пальцах, пока фокус не превратится в знакомую мозаику, которую ты в пять секунд соберешь с закрытыми глазами и легкой улыбкой на губах. Создавая иллюзии, учишься обходиться без них. Кто угодно может показывать фокусы. Любой может научиться скручивать веревку так, чтобы она распутывалась точно по плану, или заставить нужную карту по команде выпрыгнуть из колоды, или щелчком пальцев растворить серебряную монетку в воздухе. Ничего сложного. Мастерство требуется, чтобы превратить эти действия в действо.

Если ты не детский фокусник, можешь не рассчитывать на веру в чудеса. Публика жаждет зрелищ. Я всегда относился к разряду остряков-кудесников. Я выхожу на сцену и по ходу шоу отпускаю шуточки. В принципе, фокусы можно показывать и в полной тишине. Но я давно упрятал мимов в коробку с надписью «марионетки и грим». Для пантомимы я слишком медлителен. Меня корежит от этих игр лица и тела, улыбок и ужимок а-ля Марсель Марсо.

Сидя у берлинского театра, я задумался, насколько все-таки реплики важны для моего шоу. Я надеялся, что в наши дни все иностранцы действительно говорят по-английски.

Публика собралась молодая, завернутая в темные зимние пальто и яркие шарфы и шапки. Я мечтал стать одним из них, прийти на шоу под руку с красивой девушкой. Я вернул пустую тарелку и недопитое пиво в палатку. Пора сфокусироваться.

В зале я купил еще пива. Присев у выхода, я наблюдал за пожилой женщиной в черном платье. Она ходила между столиками и продавала с лотка заводные игрушки. Особым спросом они не пользовались. Я подал знак и обменял двенадцать евро на жестяную уточку. Я повернул ключ, и она заковыляла между пепельницей и стаканом пива. А я ждал начала представления.

В Британии вы не найдете таких кабаре. Подобные шоу, смесь варьете и мюзик-холла, возможно, застали наши бабушки, но в их времена эти представления не были столь откровенны.

Артисты были так же молоды, как и зрители, и отличались от них лишь тесными костюмами. Первой вышла гибкая, затянутая в лайкру блондинка с хвостом на затылке, самозабвенно влюбленная в обручи. Публика замерла, наблюдая, как девушка раскручивает обруч, как он вращается вокруг ее талии, груди, шеи, потом вдруг преданно падает к ногам, и кажется, вот-вот замрет, но вдруг начинает змеей обвивать ее тело, поднимаясь вверх по правой руке. Она берет второй обруч, добавляет к первому, который продолжает танцевать по телу. Ей все мало. Один за другим она надевает на себя все обручи из стопки почти с нее ростом, пока все ее тело не превращается в пластиковое веретено. Зрители в восторге, моя уточка крякает, как последний раз в жизни.

Я надеялся, что следующим выйдет Коля, но вместо него выскочило трио клоунов-жонглеров в широченных ярких шортах и огромных майках. Уточка бросила на меня тоскливый взгляд, я хлебнул пива и кивнул в ответ. Зрители аплодировали, но меня их безудержное веселье не трогало. Мне всегда больше нравился Кинки, Друг Всех Детей, спившийся шут с татуировкой вместо грима.

Заиграл вальс, и клоуны на сцене начали перекидываться снарядами в такт музыке. Я уже понял, что будет дальше. Музыка ускорялась, они бросали все быстрее, пока вальс не превратился в адскую какофонию. Снаряды летали как реактивные, клоуны двигались по сцене, держа друг друга на прицеле, пока паутина бросков не запуталась в совершенно невероятный клубок. Скорость все нарастала, пара снарядов пала в бою, ведь трюк не должен казаться слишком простым, и когда публика начала привыкать к зрелищу, весь град снарядов обрушился на самого маленького из трех, который ловил их руками, локтями, ногами, коленками, а последний поймал зубами. Зал взорвался овацией. Труппа отблагодарила публику серией синхронных сальто назад, затем коротышка убежал за сцену и вернулся, сверкая маниакальной улыбкой и тремя бензопилами. Я поднялся и отправился за кулисы. Уточка осталась на столе. Приятно знать, что кто-то за меня болеет.

Клоуны закончили валять дурака и ускакали со сцены под сумасшедший панк-рок. Зал хлопал и топал в такт музыке, неугомонные комики выкатились кувырком на бис, с безрассудной легкостью перебрасываясь бензопилами, и наконец, невредимые, убежали за кулисы.

Пробегая мимо, коротышка махнул пилой в мою сторону.

– Пили дальше, – пробормотал я.

Он усмехнулся и сказал что-то по-немецки: может, послал, а может – пожелал удачи.

Два одетых как ниндзя помощника неторопливо убрали сцену за клоунами и расставили мои вещи. Улла поставила музыку, я дождался пятого такта, досчитал до пятнадцати, глубоко вдохнул и вышел из правой кулисы, едва ниндзя скрылись за левой. Клоунские овации еще дрожали в воздухе. Я взвесил их, измерил температуру зала, обжегся и понял, что впервые в жизни разогревали меня.

В правой руке я нес маленький стеклянный столик. Я поднял его над головой, раскрутил как снаряд, перевернул в воздухе, таинственно взмахнул рукой и вынул из него колоду огромных карт. Затем я небрежно поставил его на сцену и наколдовал горшок с невообразимым пластиковым цветком по центру. Я надеялся, что нелепое растение развеселит публику, но все молчали. Я чувствовал их присутствие, их нарастающее нетерпение.

Со сцены я видел лишь разбросанные в темноте огоньки свечей. Бог заглянул в небо и увидел там пустоту. Он размял пальцы и принялся творить мир. Я коротко поклонился и начал.

Видели когда-нибудь в кино, как океанский лайнер готовится отплыть в долгое путешествие? Пассажирам так не хочется расставаться с близкими, что они бросают им с палубы длинные ленты. Отплывающие держат один конец, провожающие на берегу – второй. Корабль уходит, ленты натягиваются и наконец рвутся.

Вот так я себе представляю яркие нити внимания, натянутые между мной и публикой. Я пытаюсь держать их в напряжении, не давая лентам порваться до финальных поклонов.

В тот вечер я чувствовал себя одиноким пассажиром на верхней палубе со связкой безвольных лент в ожидании хотя бы легкого бриза.

Я выдал им пару фраз по-немецки, но, похоже, меня принимали за антракт между действиями. Я продолжал под звон бокалов и разговоры вполголоса, сосредоточиться на номере становилось все труднее с каждым новым звуком.

Все изменилось, когда в зале зажегся свет. Теперь я видел лица и впервые завладел их вниманием. Я вышел вперед, как приговоренный на эшафот, и пригласил добровольца.

Сильви потом объяснила, что я все делал неправильно. Люди вскоре станут бороться за право выйти ко мне на сцену, но в ту ночь даже разносчицы сигарет остановились посмотреть на мое унижение. Несколько мучительных секунд я стоял, слишком смятенный, чтобы найти в зале жертву, боясь опуститься до уговоров. На мгновение мне показалось, что я слепну. Огни на сцене стали слишком яркими, зрители поплыли перед глазами, и даже свечи, кажется, погасли. По спине скатилась капля пота. Вдруг мне навстречу встала молодая девушка, и я понял, что все будет хорошо. И какое-то время все действительно шло отлично.

Она так уверенно вышла на сцену, что публика могла заподозрить в ней мою ассистентку. Но я зря волновался. Даже в тот первый вечер, несмотря на мой фрак и фокусы, зрители хотели видеть лишь Сильви.

Фокус прост, что-то вроде наперстков. Я показываю публике три конверта и фотографию королевской короны и передаю их девушке. Она прячет снимок в один из конвертов и смотрит, как я их перемешиваю. Затем указывает на нужный конверт. Я обещал подарить ей корону, если она угадает, в каком конверте снимок. Я решил, что немцам понравится мой монархический экивок; в конце концов, им это не чуждо. Публика не оценила мою идею, как не оценила и меня самого, но я знаю, как кинуть наживку. Я достал сотню евро, показал залу и положил в конверт вместе с фотографией, обналичив таким образом ставку.

Девушка была в черном платье до икр, не слишком облегающем, но и не скрывавшем ее стройную фигурку. Темные волосы пострижены под густое каре, уже слегка обросшее. Она выделялась из толпы небедных студентов, и у меня мелькнула мысль, не собирается ли она и в самом деле выиграть деньги. Но, перемешивая конверты, я заметил ее уверенный взгляд и улыбочку, и понял, что сам никогда бы не выбрал ее в добровольцы.

Я перемешивал их медленно и торжественно, бормоча заклинания. Девушка смотрела с пугающей сосредоточенностью, и я начал задавать вопросы в надежде развеселить ее и отвлечь внимание от моих рук.

– Как зовут мою прелестную помощницу?

– Сильви.

Я услышал акцент, голос «кока-колы», «Курс»[10] и «Мальборо», так говорят по всей Америке, кроме Юга да Бронкса.

– И что привело вас в Берлин?

Она пожала плечами и посмотрела в зал.

– Жизнь?

Публика засмеялась, и я улыбнулся, хотя не понял шутки. Но смех оживил зрителей, и они нужны мне живыми до конца шоу. Я поднял конверты перед собой и начал творить чудеса.

Наперстки, они же Червонная Дама, они же Надувательство – старик, обучивший меня этому избитому трюку, начал урок предупреждением:

– Этот фокус ровесник Египта или даже древнее. Многих мужей он спас от голодной смерти и многих свел в долговую яму. Мудрый человек разыгрывает, но никогда не играет.

Он был прав, и зрители это знали. Сильви осмотрела конверты, подтвердила, что они одинаковые, я положил их на столик и начал перемешивать, продолжая говорить. Я бы хотел, чтобы камера снимала стол крупным планом, демонстрируя мои руки на большом экране за спиной. Но зрители вынуждены верить Сильви, и у них есть на то основания. Она стояла передо мной, в профиль к залу, внимательно следя за движениями.

– Отлично. – Я разложил конверты на столе и поднял руки. – Вы хорошо следили за снимком?

Многие добровольцы сомневаются, теряются в выборе, надеются на удачу, и иногда она помогает, ведь, если игнорировать мои подсказки, ставки всего лишь один к трем.

Сильви не колебалась, она кивнула и указала пальцем на крайний левый конверт:

– Этот.

– Точно? – И снова ни малейшего сомнения, никакой заминки. Я чувствовал, что публика в ней уверена. Я сделал обеспокоенное лицо. – Хорошо, открывайте.

Сильви вскрыла конверт, вынула фотографию с бриллиантами и заглянула внутрь в поисках купюры.

– Наверное, прилипла. Не стесняйтесь, можете порвать его, он стоит гроши.

Девушка надорвала бумагу со всех сторон, удостоверившись, что конверт пуст. Зрители вяло поаплодировали, я отблагодарил их поклоном.

– Спасибо, но я только что лишился недельного заработка. – Зал промолчал. Я продолжал улыбаться. – Сильви, будьте так любезны, откройте остальные конверты.

– С удовольствием.

Она усмехнулась и грубо разорвала первый конверт – будь там купюра, от нее бы остались одни клочки. Затем она взяла последний и осторожно надорвала по краю, вытряхивая банкноту и триумфально завершая мой трюк. Зрители аплодировали, а Сильви подхватила банкноту и протянула мне в реверансе.

Мне стоило запечатлеть тот момент в своем сердце, но вместо этого я поцеловал Сильви, взял купюру и продолжил шоу.

– Сильви, вы сегодня отлично поработали. Ваше появление спасло меня от провала, так что я намерен разделить с вами свой гонорар. Эти сто евро – ваши. – Я протянул деньги, и она ухватила их пальцами. Я придержал купюру, и она слегка потянула ее, развеселив публику. Они все болели за нее, но и ко мне были уже не столь враждебно настроены. Я поднял брови и улыбнулся в темноту, втягивая их в свой заговор. Они знали, что я не отдам деньги просто так, и ждали подвоха. Сильви включилась в игру и снова потянула банкноту.

– Вам очень нужны деньги, да? – Она кивнула с преувеличенной жадностью, и зрители рассмеялись. – Но может, вы хотите удвоить ставку?

– Я должна переспать с тобой?

Публика снова рассмеялась, веселясь от души.

– Заманчивое предложение, но я рассчитывал, это будет бесплатно. – Толпа загудела. Сильви притворилась шокированной, и я добавил: – После шоу, конечно. Сильви, я хочу, чтобы вы взяли капюшон. – Я достал черный бархатный мешок, и публика снова загудела, не одобрив мою явную извращенность. Я поднял руку, и они затихли. – Наденьте его мне на голову, а потом спрячьте деньги и снимок в конверт, а я попробую их найти. У вас уже есть сотня, если вам удастся меня провести – будет двести, но если вы проиграете, я заберу все деньги.

Зрители замерли, надеясь, что Сильви возьмет сотню, но в то же время надеясь, что она сможет меня одурачить. Она задумалась на мгновение, а затем улыбнулась – но не мне, а публике. Я бы на их месте точно принял ее за мою сообщницу, так безупречно она держалась.

– Запросто.

Никогда не поворачивайтесь спиной к залу. Надевать черный мешок на голову, стоя на сцене с незнакомкой, тоже довольно рискованно. Я попросил Сильви осмотреть капюшон и, все еще опасаясь, что нас примут за сообщников, пригласил другого добровольца. На этот раз от желающих отбоя не было, хотя претендовали только мужчины. Я выбрал долговязого страшного парня, который натянул мешок на голову, снял и подтвердил, что все чисто. Он жаждал присоединиться к нам, но я отправил его на место с неумолимостью, вызвавшей очередной приступ смеха.

Сильви уверенно затянула на мне мешок. Она провела кончиками пальцев по моей голове, и все погрузилось во мрак.

– Вы положили снимок в конверт?

– Да.

– Хорошо, теперь перемешайте их, как сочтете нужным. – Не знаю, что она сделала, но зрители засмеялись. – Готово?

– Да.

– Хорошо.

Я снял капюшон, невольно щурясь от яркого света. Сильви скромно стояла рядом, спрятав руки за спину.

– Сильви, покажите мне, пожалуйста, ваши руки.

Она вытянула их передо мной, держа в каждой руке по конверту. Я увидел безупречно овальные ногти, покрытые бледно-розовым лаком, с белыми кончиками.

– А теперь я спрошу вас, где лежат деньги. Можете соврать, можете сказать правду или, если вам неприятно со мной общаться, можете промолчать – решать вам. – Публика замерла, предвкушая мой провал. – Этот? – Сильви не шелохнулась. – Ага, я подозревал, что вы из тех женщин, что любят поиздеваться над мужчинами. – И только я заметил, что ее лицо чуть исказилось. Я на всякий случай отметил это и указал на второй конверт: – Может, этот? – И снова никакой реакции. Мне даже показалось, что она задержала дыхание. – Да, вы не даете мне ни единого шанса. – Она слегка улыбнулась. – Ладно, последняя попытка. Если я проиграю, вы уйдете с моей недельной зарплатой в кармане. Здесь не очень-то хорошо платят. Этот?

Она моргнула, и я, рискнув, схватил правый конверт и достал оттуда деньги и снимок. Зрители захлопали.

– Спасибо, Сильви, вы замечательная помощница. Шотландцев принято считать скупердяями, но я докажу, что это заблуждение и не отпущу вас с пустыми руками.

Я отдал ей фотографию короны, и она изящно поклонилась залу, приложив снимок к голове. Я поцеловал ее и проводил со сцены. Она спустилась по ступенькам и исчезла в темноте, а я повернулся к аплодирующей публике.

Я думал, что больше ее не увижу.