XIX

У Антуана вошло в привычку возвращаться в Пон-де-Лер только в понедельник. Жизнь фабрики стала ему казаться какой-то отдаленной и однообразной. Он был подобен человеку, долго имевшему перед глазами увеличительные стекла и внезапно их отбросившему: предметы отдаляются от него и принимают свою настоящую величину. «Как, — думал он, — только-то и всего?» И он уже принимался мечтать о следующем воскресенье. Он вновь обретал ощущение своей молодости, того времени, когда для него — для солдата — дни проходили в ожидании отпуска. Считалось тогда только одно воскресенье. Так и теперь: ежедневная корреспонденция, обход мастерских, покупка шерсти, — все становилось простыми упражнениями, обязательными, скучными и бесцельными, как бесцельно фехтование для работы штыком. А его настоящая жизнь была целиком в тех нескольких часах, когда он уезжал к Франсуазе.

В конце июля, когда он выходил однажды с фабрики вместе с Бернаром, какой-то маклер по скупке шерсти крикнул им издалека:

— В Лондоне падает!

Так шесть лет назад какой-то их друг, открыв «Le Temps», сказал им довольно равнодушно: «Вот оно что, убили наследного эрцгерцога Австрии!»

Как раз в это время стремительное увлечение закупками достигло наивысшей своей точки, и спекулянты, зарвавшиеся в этой игре, не видели целых гор той шерсти, что скопились за океанами в Аргентине, в Австралии и готовы были обрушиться на Европу.

Понижение в Лондоне было весьма слабое, едва заметный изгиб на поднимающейся кривой цен; но рынки уже были перегружены, и многие пали духом; это было как пылинка в пересыщенном растворе. Негоцианты, чересчур много закупавшие, при первом же толчке перепугались и приостановили заказы. Лекурб принял их очень гордо: «У нас всегда будет больше чем надо заказчиков». Но поветрие быстро распространялось, эпидемия стала опасной. Газеты объявляли о возвращении к довоенным ценам. Потребители были как бы в заговоре против алчности производителей. Носить изношенную куртку, вывернуть наизнанку истрепавшееся пальто — это сделалось как бы признаком добродетели. Богатые выскочки тоже перестали тратить — из снобизма. Подруга Ванекема, Лилиан Фонтэн, написала Бернару Кене: «Не можете ли вы мне прислать габардина цвета беж? Я хочу себе сделать домашнее платьице». Всюду обнаруживались новые запасы, они выходили на свет как крысы перед наводнением. Наступила Анверская ярмарка. Там цены полетели вниз с большой быстротой.

Как поезд, налетевший на препятствие гибнет (первый разбившийся вагон становится опасностью для второго, о который разбивается третий), так о твердое упорство потребителей ударилось рвение торговцев; о переполненные магазины тщетно ударялась вся сила фабрик, а фабрики, быстро затормозив, уже получали толчок из стран, производящих шерсть.

Переход от благоденствия к нищете произошел по-театральному, внезапно, как все трагические катастрофы, посылаемые судьбой. Еще в начале месяца чересчур счастливая, чересчур богатая промышленность с презрением отклоняла лишние для себя требования; в конце того же месяца эта промышленность уже была под близкой угрозой остановки.

Как на другой день после поражения удрученный генерал обозревает линию прорыва, разглядывает все те пункты, на которые он рассчитывал, и внезапно понимает, что вся эта кажущаяся сила была только слабостью и каждое укрепление имело значение только при поддержке других, так оба брата Кене, перелистывая книги заказов, все перечеркнутые синим карандашом, находили всюду чересчур явные признаки разорения.

— Это серьезно, — говорил Антуан Франсуазе, — если еще так продолжится, мы будем разорены.

Она очень весело приняла эту новость.

— Мне все равно, — заявила она, — я буду работать. Я буду делать платья, шляпы. Это очень занятно.

В магазинах, торгующих сукнами, клиенты указали Бернару на гигантские, страшные груды материй.

— Дать вам работы для ваших станков? Бедный друг! Да посмотрите сами: мой подвал, мой чердак — все полно сукнами… И я должен еще получить три тысячи кусков… У меня тканей на два года!

— Эти груды! — кричал молодой Сен-Клер, которого любили Кене за его резкую, прямую речь. — Эти кипы! Намозолили они мне глаза!.. Если какая-нибудь шантрапа и купит утром три метра синего сукна, то обязательно пришлет его вечером обратно, под предлогом что он считал его за желтое… И эти проклятые груды все лежат недвижимо.

Рош, очень высокомерный, принял довольно сухо посланника из Пон-де-Лера.

— Вы смеетесь, мой юный друг? У меня у самого двадцать миллионов залежи. Зачем же я буду еще покупать?

— Это не дело я вам предлагаю, месье Рош, я прошу вас об услуге. У меня тысяча рабочих, они должны есть… Вы были лучшим другом моего отца…

— Конечно, друг мой, конечно. Но ваш отец здесь не при чем. Тут вопрос идет не о чувствах. А вопрос идет о том, смогу я или нет заплатить своим кредиторам. Дела не устраиваются по семейным воспоминаниям.

Кавэ-старшему Бернар предложил изготовить тяжелые, просмоленные ткани, которые требовали для своих бурнусов арабы в Алжире.

— Слишком поздно, месье Кене! Алжир больше не покупает… Там страшный неурожай… И это ваша вина… Если бы вы изготовили ткань тогда, когда я вам говорил, это другое дело, но у вас ведь только и умели, что смотреть себе на пуп.

Целых два длинных дня Бернар исследовал Париж, удивляясь сам тому усердию, с которым он разыскивал укрывающихся покупателей. Как это бывает с любовниками, сама трудность этого дела увлекала его.

Загрузка...