Бернар Кене

XXV

У «Кене и Лекурб» ткачи работали только три дня в неделю. Как врач радуется, слыша хотя бы и слабое биение сердца, так и Бернар, проходя по мастерским, испытывал сладостное удовольствие, улавливая ухом редкие звуки еще живых ткацких станков. Слишком хорошо осведомленный о настоящей жизнеспособности умирающей фабрики, он думал о том, что скоро предстоит полная остановка.

«Этим станкам остается ткать габардины еще две недели… Для этих женщин есть еще сто штук солдатского сукна… Затем — ничего. Они и не подозревают о хрупкости всего этого. Что делать? Где искать?»

Рабочие глядели на него, когда он проходил, с вопрошающим и доверчивым видом, как штатские в бомбардируемом городе глядят на офицера. В мирное время они часто судили о нем без всякой снисходительности; они смотрели на его форму, вспоминая стачки, казармы. Теперь, радуясь, что его видят, они надеялись, что он сумеет их защитить. Эта перемена настроения, столь внезапная и глубокая, была очень приятна Бернару.

Все его силы были направлены к одной маленькой цели, которую он раньше считал бы весьма ограниченной: найти покупателя, продолжать работу. Во Франции нечего было делать. Но в Америке, в Восточной Европе, в северных странах, где курс был высок, может быть, положение было лучше. Он поговорил об этом с Ахиллом.

— Экзотики? Нет, ни за что! Лучше закрыться!

Тщетно Бернар в течение нескольких недель атаковал своего деда. Подобные авантюры пугали его больше смерти. Наконец внук нашел нужное оружие.

— Паскаль работает теперь пять дней в неделю. Он получил очень большие заказы из Голландии и Румынии.

— Паскаль? — переспросил старик, навострив уши. — У него пять дней работают? Он ничего мне об этом не говорил.

Бернар уехал в Голландию.

Амстердам. Богатые дома со стрельчатыми крышами отражаются в гладкой воде каналов. На огромной шлюпке лодочник перевозит маленький тюк чая. Массивные деревянные двери, блестящие от времени, защищают вход в столетние конторы. Люди кишат на улицах без экипажей.

Кальверстраат, преисполненная всяческих богатств, носит в себе что-то восточное. Запах пряностей в сумрачном магазине, тип мулата, мелькнувшего на углу переулка, экзотическая фотография в витрине — все это напоминает, что эти буржуа были первыми владетелями Индии. Дома эти меблированы богатствами Явы.

Торговый посредник, голландец, заранее извиняется, что дела идут посредственно.

— Большие запасы. Покупатели боятся понижения. Немцы опять появляются. Вот, Нидерландское общество… огромное дело… масса запасов. Мы зайдем только поздороваться. Покупщик, месье Левекамп, он мне приятель, я играю с ним на бильярде в кафе каждый вечер… Гутен морген, херр Левекамп… Херр Кене из Пон-де-Лера…

— Нет, мы не берем, — отвечал по-голландски толстый человек с выбритым черепом.

Затем на трудном французском, перепутанном с английским, он вежливо извинился:

— Трудное положение… Позже… До другого раза…

Бернар любезно улыбнулся; толстый человек тоже.

Блестящая дверь снова раскрылась.

И с пакетом образчиков под мышкой молодой француз вновь резво шагает вдоль прекрасных блестящих каналов. Голландец говорит:

— Здесь любят Францию. Что до меня, я знаю Париж. Улица Бланш, вы знаете улицу Бланш?.. На этом доме есть доска в память одного француза: «Здесь жил Рене Декарт». Кто это был Декарт? Вы не знаете? А!.. А месье Ланглуа, комиссионера, улица Отвиль, вы тоже знаете? Вот сюда войдем… Экспортное Общество. Огромное предприятие… Но очень много запасов… Мы хотим только поздороваться: покупщик, месье Гронингем, он мой приятель, я играю с ним в кегли, он женился на очень красивой женщине.

— Нет, мы не берем, — сказал Гронингем, славный приветливый человек, также с гладко остриженной головой. — Позже…

Опять каналы, этажи, богатые конторы, трамваи, схваченные на лету; прелестные монастыри; синдики суконщиков, самые настоящие, щупающие своими опытными руками сукна, сотканные нормандскими женщинами; купцы, недоверчивые и приветливые, пренебрегающие посредственной шерстью.

— Тут качество… а не цена… И темные простые рисунки… Здесь нужно сообразоваться с модой страны. Ваши парижские купцы присылают нам юбки. Они лопаются на бедрах наших женщин. Тут сильные женщины… очень развитые… Не зайдете ли выпить Кюрасао у Фокинга? Все туда ходят, банкиры и кучера… Затем мы повидаемся с Ситгофом… Огромное дело…

Из этой солидной страны Бернар увозит обещания, на которые можно положиться, и небольшие заказы для немедленного выполнения. Девушка Дюваль сможет теперь прокормить своих крошек, потому что она будет ткать панталоны для садовников Хаарлема; и дядюшка Леруа повозится с белой фланелью, которая облечет могучие груди прекрасных амстердамок, когда они будут кататься на коньках.

Ахилл с недоверием и беспокойством глядит, как отправляют его сукна по столь незнакомым адресам.

— Левекамп? Гронингем? Ситгоф? И ты уверен, что это старинные, известные дома?

Бернар в десятый раз описывает этих купцов, крепких, подобных его деду. Да впрочем, почти тотчас же приходят и чеки. При имени знакомых банков Ахилл успокаивается.

— Можно мне съездить в Англию?

— Хороших дел!

Это его манера говорить «в добрый путь!».

Лондон. Красные пятна автомобилей, иссиня-черное сукно полисменов («Все это черное сукно, откуда оно берется?» — подумал Бернар) оживляют серые тона Сити. С верхушки автобуса он любуется на старые дома Стрэнда. Черные и белые дымки, стелющиеся над узкими домами, делают из торгового города город мечты. Рядом с ним его «агент», джентльмен, бывший капитан, перечисляет не без эрудиции старые таверны и знаменитые вывески.

В магазины, более переполненные, чем даже в Париже, они входят, не дотрагиваясь до шляпы. Старый суконщик, с важностью смешной и очаровательной, склоняет свои короткие баки и черепаховые очки над французскими тканями.

— Well, sir… Это может меня заинтересовать, но не для нас, а для Канады и для Японии.

Влюбленный в хорошую шерсть, как другие любят хорошее дерево и хорошую кожу, он с любовью щупает мягкий ратин.

— Wery fine, indeed… I’m sorry, I can’t buy now[22]. Пойдемте позавтракать со мною в клуб, мистер Кене.

За столом из массивного красного дерева («Посмотрите на этот стол, мистер Кене, ему триста лет!») он заставляет Бернара выпить несколько стаканов портвейна 1856 года. («Посмотрите, мистер Кене, на портреты наших председателей. Вот этот — кисти Рейнольдса, а этот — Серджэнта».) Этими возлияниями старый джентльмен выплачивал, не прибегая к опасным покупкам то, что считал должным по отношению дружественной Франции.

После завтрака «капитан армии» привел Бернара в большие магазины, поражающие своим порядком и богатством. Продавщицы, прелестные, как «Gaiety girls»[23], улыбались французскому акценту. Покупщики здесь подавали уже некоторую надежду.

— Саржа?.. Габардин? All right. Может быть, мы и сможем купить.

На палубе пакетбота, отвозившего его во Францию, Бернар весело смотрит на Дьепп, на башни казино и тонкие нити семафора; все это становится более крупным, выходит из тумана и вырисовывается на фоне чистого неба. Возбужденный свежим и соленым воздухом, он живо представляет себе свое возвращение на фабрику.

— Триста штук!.. Не так-то это плохо по нашим временам!

Ахилл соизволит ворчать от удовлетворения. Антуан будет в восторге… А гражданин Реноден скажет, что мы делаем все возможное, чтобы продолжать безработицу! Люди ведь довольно комичны… Еще четверть часа.

Надвинув поплотнее свою кепку, он покрепче обернул колена одеялом из просмоленного полотна и попробовал продолжать свое чтение. «Государь» сделался за последнее время его излюбленной книгой.

«О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или ненавидимым». Я перехожу теперь к другим свойствам, необходимым для тех, кто управляет. Государь, вне всякого сомнения, должен быть милостивым, но лишь кстати и в известной мере. Цезарь Борджиа считался жестоким, но ведь именно благодаря своей жестокости…»

И невольно мысли его снова вернулись к этим тремстам штукам.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта… Сто у Грэхема… Пятьдесят у Робинсона… Это как раз выходит триста. Работать саржу я отдам в женские ткацкие, а остальные на станки у воды… Кантэр это сможет…

Он тщетно старался подумать о чем-нибудь другом.

— Симона… Единственные существа, которые могут действительно любить, это те, кто всю свою жизнь отдают любви… Но естественно ли это?.. Не думаю… Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Судно скользило вдоль насыпи. Зеленый благоухающий мох расстилался в просмоленных лесах.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Бернар бормотал свой требник.