Бескрылые птицы

38. В ссылке на Кефалонии Дросула вспоминает Лейлу и Филотею

Я всегда говорила — миловидностью ты пошла в мать, упокой господь ее душу. А хочешь узнать, корициму[46], как быть красивой? Ну-ну, не прикидывайся скромницей, нечего! А то я не видела, как ты прихорашиваешься! Вот что я тебе скажу: пользуйся красотой, пока не увяла, пока ты еще молодая. А знаешь, что вечно быть хорошенькой нельзя, а красивой — можно? По крайней мере, так нам с Филотеей говорила Лейла-ханым.

Ты уж прости старуху, что ударилась в воспоминания, да и мне ли рассуждать о красоте, но у нас, женщин, есть секреты, и мы обязаны ими делиться, разве не так? Я-то всегда была страшна, не то, что другие, но могу поведать, о чем нам Лейла рассказывала.

Дай-ка вспомнить. Случилось это вскоре после того, как Юсуф-верзила убил дочь и его забрали жандармы, а Садеттин убежал в горы. Все только об этом и говорили. Стоим это мы с Филотеей у пруда, где развалины, и тут проходит небольшой караван ослов, а на верблюде восседает не кто иной, как Рустэм-бей. И за ним едет женщина на бойкой верблюдице. Ужасно хорошенькая! В смысле, женщина, не верблюдица. Что-то в ней такое — глянешь, и губы расползаются в улыбку. Сразу видно, добрая у нее душа. Она городская, и на ней, понятное дело, вуаль, но тоненькая, будто и нет совсем. Просто кусочек газа. Он скорее приманивает, чем защищает от нескромных глаз. Брови, значит, красиво изогнуты и почти сошлись над переносицей. Темные глаза сверкают и подрисованы. Женщины тогда шибко глаза красили, по крайней мере, в наших краях. Бог его знает, как у вас тут на Кефалонии было, вы, наверное, еще в пещерах жили. Кроме твоего отца, конечно. Он уже ходил в море и уж точно учился на доктора по своим книжкам. Хотя нет, он же тогда мальчишкой был. Ведь мы с ним ровесники! Совсем одурела на старости лет! О чем говорила-то? Ах да, Лейла-ханым. Губы у нее красные-красные, великолепные одежды, все ей, помнится, завидовали, и вся она в золотых украшениях, и только она шевельнется, они глухо так позвякивали. На лбу обруч из золотых монет, у нас такие брали у родичей на свадьбу.

И вот на въезде в город она углядела Филотею у затопленной церковки, и они друг дружке улыбнулись. Я это хорошо помню, они словно что-то узнали друг в друге. Может, проклятье красоты, а может, ее счастье. И Лейла попросила Рустэм-бея взять Филотею ей в служанки. Тот прислал слугу к Харитосу. Рассказывали, Поликсена подняла крик, да она и сама не скрывала, что вопила: «Я не позволю моей девочке прислуживать шлюхе богача, да в придачу неверной!» Но вообще-то просьбам аги тогда не отказывали. Нет, Рустэм-бей был неплохим человеком, люди его уважали, а многие даже любили. Просто нельзя отказывать тому, у кого земель и глазом не окинуть и от кого все зависят. Харитос сказал, мол, Лейла не шлюха, а наложница, хотя для Поликсены вряд ли была в том разница, и заметил, что за наем Филотеи ага предлагает хорошие деньги, он же не силой тащит ее на службу. Поликсена сдалась. Конечно, ее тоже деньги интересовали, хоть она бы в этом не призналась, и всем известно, что слуги всегда найдут способ стащить из богатого дома хорошую вещичку, в чем и прелесть службы. Слуги, они как жена, которая подает супругу еду и смиренно стоит за спиной, пока он ест, а мужу-то и невдомек, что лучшие куски она уже съела во время готовки. Лейла-ханым как-то сказала, что есть два типа жен: дуры, и те, кто съедает все самое вкусное на кухне. Она много чего такого говорила. Вот еще: если ты ленива, единственный способ не соскучиться — лениться изо всех сил.

Мы были просто девчонки, ничего еще не понимали, мне и в голову не пришло, что Филотею одну берут на службу. У черного хода мы сняли чувяки и вошли в дом. Уже тогда Ибрагим повсюду ходил за Филотеей, а Герасим за мной, но мы были маленькие, и это считалось невинным. Мальчишек мы оставили на улице. Иногда они подолгу нас дожидались, рисовали палочкой в пыли или ловили сверчков, но, по-моему, за все время и словом не перемолвились. Странно, правда? Они были не такие, как Мехметчик и Каратавук, что целыми днями играли в птиц и озоровали. Наверное, наши мальчишки молчали, потому что были вместе только из-за нас.

В доме аги мне запомнилось много часов, что тикали хором, а били вразнобой. Некоторые очень красивые и причудливые. Стены были увешаны очень хорошими коврами, в основном красными, и пол тоже устилали красные ковры. Пахло табаком, ладаном и розовой водой. В доме сумрачно, но очень тихо и спокойно, не верилось, что здесь разыгрывались такие драмы — история с неверной женой, смерть всей семьи от лихорадки, занесенной с хаджа.

Мы встали в дверях, не зная, чего делать дальше, но тут с женской половины вышла Лейла-ханым и радостно вскрикнула. Она держала удивительно длинный, что твоя рука, мундштук с дымящейся тонкой сигареткой. Обычно она сама их сворачивала. Наверное, мундштук был таким длинным, чтобы на пальцах не оставались желтые пятна. Лейла поцеловала Филотею и взглянула на меня.

— Я не ожидала вас обеих, — сказала она.

Наверное, она увидела, какое у меня сделалось лицо, потому что взяла мою голову в ладони и тоже расцеловала в щеки. Меня, не нужную ей дурнушку. Я навсегда это запомнила как доказательство ее доброго сердца. Губы у Лейлы были очень мягкие, и пахло от нее так, что кружилась голова, словно после вина. Теперь-то я понимаю, почему Рустэм-бей на нее молился.

Она взяла нас за руки и повела показать дом. У Лейлы единственной в городе была кровать, и нас эта кровать просто поразила. Ее я запомнила лучше всего. Потом новость разошлась по городу, и вскоре многие решили, что им тоже необходима кровать. Мы-то спали на тюфяках, расстеленных на полу. Удобно — днем свернул, и места не занимает, правда? А из-за этих кроватей народу потребовались большие дома. У нас как было — одна комната наверху и одна внизу, где зимой держали скотину, чтобы тепло от нее шло наверх. Хорошо, тепло и не так уж дурно пахло, как можно подумать. Наоборот, иногда приятно даже. Навоз воняет только у плотоядных животных.

Потом Лейла-ханым что-то сказала на непонятном языке, а мы стоим, как дурехи, и пялимся на нее.

— Я думала, вы гречанки, — говорит она.

Мы не поняли, к чему она клонит, растерялись, а Лейла спрашивает:

— У вас кто-нибудь говорит по-гречески?

— Леонид-учитель, — отвечает Филотея. — Он учит мальчиков греческому. Еще отец Христофор.

— Вот досада! — говорит Лейла. — А мне так хотелось поговорить на греческом. — Она погрустнела. Потом спрашивает Филотею: — Ты знаешь, малышка, почему я тебя наняла?

Филотея вообще не знала, что ее наняли. Откуда ей знать-то? Ей просто сказали, что теперь нужно много времени проводить с Лейлой-ханым. Она головой помотала, а Лейла говорит:

— Потому что ты очень миленькая. Если ты будешь здесь, мне станет… легче. Я не против, чтобы ты иногда приводила подружку, но Рустэм-бей вряд ли ей заплатит. — Она рассмеялась и добавила: — Даже из доброго мужчины лишнего не вытянешь.

Пока Филотея была в служанках, ей ничего особо делать не приходилось. Они с Лейлой ходили в баню по женским дням и потом еле выползали, распаренные, намятые, сияющие, как лампы. Хорошо в бане! Нашей баньке было лет пятьсот, она походила на крохотную мечеть — белые стены, купол и все такое. Войдешь, обольешься водичкой из медного таза, а потом сидишь в парной, потеешь и ждешь своей очереди к банщицам, чтоб тебя оттерли и намяли. Говорят, в старину банщиками служили евнухи-эфиопы, чернокожие страшилища. Как сейчас помню, банщицы нальют в муслиновый мешок мыльного раствору с оливковым маслом и колотят им, пока пена не взобьется, а потом трут тебя мешком вверх-вниз. Ой, приятно! А потом тебя скребут жесткой рукавицей. Не поверишь, сколько отшелушивается грязной кожи! Славное местечко: бабоньки сидят голышом, пыхтят от жара, отдуваются, хохочут и сплетничают, зная, что ничей муж не посмеет войти и потребовать обеда. Я тебе еще скажу: старухи нарочно ходили в баню приглядеть красивых девушек в жены сыновьям. Не смейся! Правду говорю! Смотрели, чтоб груди и ляжки были округлые, чтоб сами пухленькие, чтоб бедра широкие — детишек рожать. Старухи сразу понимали, что за девушка перед ними, потому как человек лучше всего распознается голым в бане. Вот тебе еще по секрету: ежели девице нравился какой-то парень, она охаживала его матушку в бане. И я даже знаю, бывали случаи, когда все слаживалось за милую душу.

Ну вот, Лейла и Филотея ходили в баню, и хотя некоторые женщины с Лейлой не разговаривали, считая ее шлюхой, она не обращала на это внимания и не обижалась, ей и с девочкой было весело.

Что-то я забыла, о чем рассказываю… Ах да, как быть красивой. Вот как-то раз мы все вернулись из бани, сияющие и душистые от розовой воды, чувствуем себя на вершине мира. Сидим у Лейлы в комнате, и она, расчесывая Филотее спутанные волосы, вдруг спрашивает:

— Как по-вашему, я красивая?

Вопрос странный, но Филотея с ходу отвечает:

— Да.

— Вправду красивая?

— Вправду, вправду, вправду! — говорит Филотея, сидя у Лейлы на коленях.

Понимаешь, они любили друг друга, я точно знаю, а если кого-то любишь, то и некрасивый человек кажется красивым. Тут Лейла наклоняется и шепчет:

— Я открою вам один секрет.

Она прикладывает палец к губам и делает таинственное лицо.

— Какой, какой, какой? — егозит Филотея. — Какой секрет?

— Обещай, что никому не скажешь.

— Обещаю!

Лейла смотрит на меня:

— А ты обещаешь?

— Да, — говорю.

— Поклянитесь бородой Пророка и подолом Богородицы.

— Клянемся!

— Ну ладно. Вот мой секрет: я вовсе не красивая.

Лейла искоса смотрит на нас и ждет, что мы скажем. А мы просто сидим, разинув рты, потому что это неправда. Но все-таки готовы поверить, ведь это она так сказала, но не понимаем, как же так? Детям что ни скажи, они все всерьез воспримут.

— А вот моя главная тайна: секрет красоты в том, чтобы заставить людей поверить, будто ты красива. Если поверишь сама, это становится правдой. — Она видит, что мы не понимаем, и слегка улыбается. — Я расскажу вам, как быть красивой женщиной… Прежде всего, красавица — это работа. Например, мужчина может быть крестьянином, аптекарем или солдатом. Женщина — матерью, служанкой или еще кем. А можно быть красавицей. Даже если над красотой приходится трудиться, это лучше, чем просто работать, потому что рано или поздно всегда получаешь, чего хочешь. Это как деньги, только веселее, потому что работа — труд, а красота — игра… И красота — больше, чем деньги. Это оружие. А зачем оружие? Чтоб добывать, чего хочется. Когда красивая женщина улыбается мужчине, для него это подарок, награда, мужчину можно сделать на весь день счастливым. А если красавица нахмурилась, для мужчины это как нож в сердце. Можно заставить его целый день страдать. Вот какая это сила! Вот где удовольствие! Мужчина становится богом или червем от одного твоего взгляда. Это правда! И вот еще что…

Лейла что-то шепчет Филотее на ухо, они обе взглядывают на меня и хихикают. Я потом спрашивала Филотею, что Лейла ей говорила, но Филотея не захотела рассказывать. Я приставала с расспросами, пока мы все не покинули Анатолию, но подруга так и не сказала, и я до сих пор не знаю, в чем там было дело.

— Тебе лучше не знать, честно, — отвечала Филотея. — И потом, это ерунда, было б что важное, я бы, наверное, рассказала, хотя Лейла-ханым взяла с меня обещание не говорить, да и вообще пользы тебе не будет, так что я уж лучше помолчу.

Я ныла и ныла, но это так и осталось загадкой, над которой я по сей день ломаю голову.

Потом Лейла-ханым говорит:

— Теперь я расскажу о красоте кое-что плохое. Знаете, если ты красив, легко забываешь о других людях. Это как быть богатым или Султаном. С тобой всегда хотят познакомиться, и тебе никто особо не важен, начинаешь терять даже тех, кого любишь. И еще: красивому вечно приходится подозревать. Например, Рустэм-бей говорит, что любит меня, но откуда мне знать — может, он просто хочет мною воспользоваться? Порой думаешь, с чего это люди так добры к тебе, а иногда понимаешь, что они желают тебе зла из-за твоей красоты. Людям кажется, что они хотят узнать тебя, но на самом деле их пленяет маска. — Лейла пробегает пальцами по лицу. — Знаете что? Если с моего лица содрать кожу толщиной с бумажный лист, я стану самым уродливым чудовищем на свете, и все, кому казалось, будто они хотят меня узнать, закроют глаза руками и убегут прочь.

Нас с Филотеей слегка затошнило после этих слов. От ужаса глаза полезли на лоб, когда мы представили Лейлу с освежеванным лицом.

— Красивый никогда не знает, насколько искренна дружба его друзей. Приходится вечно проверять, но порой заходишь слишком далеко и тогда их теряешь. Это такое одиночество, которого нельзя избежать. Но если не хочешь, чтобы кто-то тебя узнал и понял, какая ты на самом деле, тогда красота — идеальная защита. Ты обретаешь уединение. Свободу… Я собираюсь рассказать о том, что вам и не нужно знать. Ведь вы подрастете, выйдете замуж и станете обычными людьми, верными женушками. Но когда состаритесь и вспомните обо мне, я хочу, чтобы вы хоть немного поняли, какой я была, хочу остаться в вашей памяти лучше, чем обо мне говорят… Знаете, когда мужчина завоевывает красивую женщину, он вначале гордится и доволен собой. Но потом приходит страх ее потерять, и мужчина начинает ревновать. Жалкое зрелище! Не знаешь, смеяться тебе или плакать, презирать его или радоваться. Он становится придирчив, а потом вдруг начинает подлизываться и баловать. Кстати, если он тебя мало балует, ты злишься. Если ты красива и… и… ну, если ты такая женщина, как я, можешь заполучить почти любого мужчину, и потому все время стараешься, чтобы новый был лучше предыдущего. Ты становишься переменчивой. Иногда мне кажется, я не успокоюсь, пока не пойму, что нашла человека лучше себя, мужчину, с которым я стану еще красивее лишь оттого, что он мой. Рустэм-бей… кто знает… может быть… — Лейла недолго молчит, потом улыбается: — Знаете, если позволишь себе стать некрасивой внутри, дурнеешь и снаружи. Красота уходит. Если не сохранишь красивой душу, это становится заметно, и люди к тебе уже не тянутся… Но все не так плохо! Кто хочет быть красивой? — Лейла поднимает палец, за ней Филотея. Помешкав, поднимаю и я. Лейла улыбается и качает головой: — Ах, красота! Она как опий, как наркотик, ее требуется все больше и больше, она как сердечный жар, что растет, растет и заполняет тебя всю, будто в тебе зажглось солнце. Я хочу одного — становиться еще красивее, и чтобы все вокруг меня хорошело. Я раба красоты. Правда.

Наверное, мы с Филотеей выглядели слегка ошалевшими. Я не говорила, что у Лейлы был немного чудной выговор, отчего она казалась чужеземной принцессой? Она поворачивается к зеркалу и притягивает к себе Филотею. Троим перед зеркалом не уместиться, поэтому я смотрю сбоку.

— Я не позволяю Рустэм-бею видеть меня по утрам и не выхожу из комнаты, пока не удостоверюсь, что красива, — говорит Лейла. — Мне нужно сотворить чудо, чтобы никто, кроме вас, не знал, что на самом деле я вовсе не красивая. Хотите увидеть волшебство?

Как ты понимаешь, мы хотим.

— Нужно молча сидеть перед зеркалом, сильно сосредоточиться и долго-долго смотреть на себя, пока не увидишь, что снова красива и еще больше хорошеешь. Сначала мы это сделаем с Филотеей, а потом, Дросулакиму, ты сядешь на ее место.

Меня никто так не называл, и лишь много позже я сообразила, что это мое ласковое имя по-гречески. Откуда Лейла это знала, не представляю. Любопытно, что она все время искала, с кем бы поговорить на греческом. Лейла заговаривала со многими женщинами в бане, но с таким же успехом могла обращаться к коровам.

Ну вот, они с Филотеей сели рядышком и глядятся в зеркало. Зрелище завораживало — они будто загипнотизировались. Филотея пыхтела от напряжения, на каждом вдохе у нее трепетали ноздри. Щеки порозовели, глаза потемнели и засверкали, губы покраснели. То же самое происходило с Лейлой. Обе, ничего не видя вокруг, как будто создавали себе лица, приказывали им стать красивее. У меня по спине пробежал холодок, захотелось удрать, но я боялась им помешать. Это было какое-то волшебство, как Лейла и говорила. Клянусь, проведай об этом Святейший Патриарх в Константинополе или даже отец Арсений, они бы такое запретили.

Лейла с Филотеей гляделись в зеркало добрых полчаса. Знаешь, мне кажется, что и тогда, и много раз потом, делая это вместе, они набирались друг от друга силы. Ну как это объяснить? Словно два красивых человека смотрятся в зеркало, сотворяют чудо и делаются красивы, как четыре человека, а не два. Такая вот ангельская арифметика. Одно знаю: с тех пор красота Филотеи стала безудержной, и начались сложности. Может, расскажу как-нибудь в другой раз.

Ну вот, в конце они разом вздохнули и потрясли головами, точно возвращаясь на этот свет. Не знаю как, пальцем не покажешь, но обе стали еще красивее. Я не сочиняю, это правда, сама видела, и не только тогда, но и много раз потом. Может, и тебе стоит попробовать, хотя ты и без того такая милашка, что ой гляди.

Пробовала ли я? Лейла-ханым позвала меня к зеркалу, но я застеснялась и замотала головой. Потом пошла к пруду с затонувшей церковью, где Мохаммед ловит пиявок, и встала на колени над водой. Дома у нас зеркала, слава богу, не имелось, мы были бедные, да я и не хотела, чтобы кто-нибудь меня видел. Герасима поблизости не было, иначе бы я не стала пробовать.

Ну, я разок взглянула на уродливое лунообразное лицо, смотревшее на меня из воды, и мигом поняла, что затея безнадежная.