Бескрылые птицы

41. Неудобный вопрос

— Ты такая лентяйка! — сказал Рустэм-бей, склоняясь над особой, возлежавшей на оттоманке в женской половине. — Целыми днями валяешься и встаешь только для того, чтобы тебя покормили.

Особа прищурилась так, будто Рустэм окончательно спятил, а он пальцем погладил ее по щечке.

— И вот еще: после тебя повсюду остаются шерсть и песок. Песку ужас сколько. Откуда он берется? Ты что, не моешься? Тебе не стыдно?

— На песок ей наплевать, — сказала Лейла, не менее томно раскинувшаяся на кровати. — Все равно кто-нибудь подметет. — Она закинула в рот кусочек розового лукума. — Меня смех разбирает, как вспомню, что ты ужасно не хотел ее брать, увозя меня из Стамбула. Не забуду твое лицо, когда ты говорил: «Насчет кошки уговору не было». — Лейла захихикала, сморщив носик, что Рустэм находил очаровательным.

— Теперь мы с Памук крепко подружились, — сказал он. — Она не слопала мою куропатку, и с ней очень приятно беседовать.

— Ты ее любишь больше меня. — Лейла надула губки и перевернулась на живот. Болтая ногами, она кокетливо улыбнулась и облизала сладкие пальцы.

— Вы не сильно отличаетесь, — заметил Рустэм. — Обе жуткие бездельницы и обе полнеете.

— Памук не совсем бездельница! По ночам она ходит драться и мяукать с подругами. Я гораздо ленивее.

— И, похоже, этим гордишься.

— Я долго трудилась, чтобы стать такой ленивой. Ночью я не могу драться и мяукать — хозяин хочет, чтобы я лежала рядом. А я уже устала от беспрестанного валянья. И разве тебе не нравится, что я пухленькая? Думаешь, я столько ем ради собственного удовольствия?

— Конечно. Но ты мне нравишься полненькой.

— Больше радости? — сладострастно улыбнулась Лейла.

— Больше. — Рустэм пригладил усы. — Почему у Памук ни разу не было котят?

— Так распорядился Господь. Я и сама не беременею, не знаю почему. Будь мы женаты, ты бы со мной развелся.

— Филотея ушла? — спросил Рустэм-бей. Лейла кивнула, и он, присев на кровать, погладил ее по щеке, совсем как кошку. — Я хочу кое о чем спросить.

— Да?

— Меня это уже давно занимает, да все как-то не мог собраться.

— Что?

— Когда мы вдвоем… ночью… — Рустэм смущенно улыбнулся. — Ты произносишь слова… ну когда мы… понимаешь?

— Вместе?

— Да. Когда мы в наслаждении.

— Какие слова?.

— Что-то похоже на «с’агапо» и «агапи му»[49].

— Неужели?

— Да. Что это значит?

— Что значит? Ничего.

— Ничего?

— Просто словечки… ласка… оттого, что мне радостно. — Лейла запуталась и смутилась. Она чувствовала, что краснеет, и от этого зарделась еще сильнее. Мысли лихорадочно метались в поиске объяснения.

— На каком это языке? — спросил Рустэм-бей.

— На каком языке?

— Да. — И тут Рустэм невольно спас ее: — Мне казалось, это по-черкесски.

Лейла облегченно вздохнула:

— Конечно, по-черкесски. — Она протянула руки и поманила Рустэма пальчиками с накрашенными ноготками, сверкавшими в отблесках жаровни. — Иди ко мне, мой орел. Филотея ушла, ее милая, но страшненькая подружка тоже. А у меня вдруг пропала лень.

Рустэм-бей, помешкав, уступил.