Бессмысленная маска

ГЛАВА 29

Призрак среди призраков, он беспомощно падал вниз, крутясь и переворачиваясь. Свет становился все ярче и ярче, и его страх, казалось, увеличивался пропорционально квадрату увеличения освещенности. Но свет этот имел не фотонную природу. Этот свет был иным и совершенно незнакомым. И помимо ужаса он в то же время внушал влечение, обещание… чего?

Хотя свет и ослеплял его, он мог «видеть». Он падал сквозь то, что по-прежнему называл внешним пространством, как будто не все, что находится по ту сторону твоей кожи, является таковым. Или внутри каждого есть внутреннее пространство? Как бы то ни было, он видел бледные призраки сияющих звезд и более темных планет на их орбитах, лун, комет, метеоритов и обширных газовых облаков, похожих на колышемые ветром тюлевые занавески.

Затем он пробился сквозь стену, сквозь мерцающий барьер, в то, что, как казалось ему, было другой вселенной, не особо отличавшейся от прежней, за исключением того, что пространство, вещество и энергия соотносились здесь по-иному. Здесь он начал «слышать» голоса. Шепот. Хихиканье. Крик. Агония. Экстаз. Звук, сочетавший в себе агонию с экстазом. Хныканье. Свист. (На краткий миг он подумал о болге.) Призрачный отзвук грома. Призрачный блеск молнии. Приглушенные взрывы звезд и галактик. Вздохи при встрече двух расширяющихся вселенных; их границы сходились так мягко, так легко и нежно, как будто соприкасались две амебы.

Куда он направлялся? Каков бы ни был конец путешествия — а возможно, оно окажется бесконечным, — он испытывал ужас и панику. Он боролся, дергая руками и ногами — или ему так казалось. Даже его душа, эта темная и, возможно, несуществующая часть его, корчилась, молотя состоящими из эктоплазмы руками по стенкам клетки.

Свет обжигал, но в то же время успокаивал. Если бы не этот слабый, но заметный проблеск утешения, обещания покоя, то он кричал бы, молил бы о возвращении обратно, к столу в доме вуордха, в тот мир, который он знал, но не очень-то любил. Он вернулся бы к этому столу, держа руки на весу, как если бы прикоснулся к заразе или к густому меху тяжело дышащей твари во тьме. Но даже тогда он думал, что не сможет разорвать контакт, не сможет оставить других вечно падать в эту черноту света. Он так часто нарушал свой долг, трусил, бросал тех, кто верил ему, и, что могло быть хуже всего, бросал в трудном положении сам себя.

Если бы он мог стиснуть зубы, он сделал бы это. Но у него не было зубов. Не было челюстей. Не было языка. Не было глаз. Он был лишен органов, словно поток газа, словно капля дистиллированной воды.

Теперь он уже видел планеты с более близкого расстояния и более подробно, хотя они все еще оставались бледными и призрачными. На планетах существовал обильный растительный и животный мир, но разумных существ было очень мало. Они были видны отчетливей, чем все остальное. И всегда их было не более нескольких тысяч в мирах, которые могли бы питать миллиарды таких существ. Почему так мало? Но потом он понял, что это были те, кто заслужили или могли заслужить бессмертие. А все остальные, кого он не видел, обречены были исчезнуть навсегда.

Но не была ли эта мысль отражением того, во что он в глубине души верил? И если так, то не попадал ли он за эти мысли в число недостойных? Или просто ему было слишком тяжко принять эту истину, эту зубодробительную истину?

Он понял, что узнает тех, кто проходил перед ним в этом видении, хотя и не знает их имен. Здесь не было никого из тех, кого он знал, не было даже его отца, матери и дяди. Никого. Нет. Он ошибался. Здесь был Бенагур, хотя его-то он меньше всего ожидал увидеть здесь. Здесь была Нуоли. И еще здесь была — и это потрясло его не меньше, чем присутствие Бенагура, — Айша Тойс. Тойс, которая постоянно искала наслаждений, грешница Тойс.

Теперь, когда его ужас несколько уменьшился, а свет стал даже доставлять некоторое удовольствие, хотя и странное, он неожиданно начал «подниматься». Нити плотного света образовывали молочно-белый хаос и связывали между собой пылающие белизной звезды и их более темные планеты. Он видел сквозь стены вселенные, окружающие ту, в которой он находился, и меж их звездами тоже были натянуты нити, соприкасающиеся с нитями этой вселенной. Повсюду была видна только эта строго упорядоченная сверкающая паутина.

Ничто, из того, что он видел, в действительности не было таким, как выглядело для него. Он не мог постичь, чем на самом деле были эти явления. У него для этого имелось не больше возможностей, чем если бы он видел крышку стола как узор вращающихся субатомных частиц. Подумав об этом, он немедленно увидел, что белые «объекты» — но не связывающие их нити — состояли из бесчисленного множества вращающихся частиц, разделенных обширными пустотами.

Подумав об этом, он немедленно увидел, что пустое пространство заполнено белизной, которая, не будучи для него чем-то твердым, тем не менее была «плотью» чего-то. Некоего Существа.

«Я не нахожусь ни в субъективном, ни в объективном времени. Я нахожусь в Реальном Времени», — сказал он сам себе. Или он обращался к кому-то незримому?

Ужас вернулся к нему, когда его стало быстро затягивать, втягивать, притягивать, тянуть в направлении чего-то там, где не было никаких направлений.

«Голос» Шийаи, не звук, но голос, заставил его вздрогнуть.

— Мы мчимся вместе с мыслью Бога, — говорила она. — Когда ты пробудешь здесь достаточно долго, чтобы привыкнуть, хотя ты никогда на самом деле к этому не привыкнешь, ты тоже сможешь путешествовать так, как делала это я, появляясь рядом с тобой — на Калафале в виде голоса, в других местах как видение. Но я никогда не могла продвинуться дальше определенного предела. И целых эонов экспериментов и великого желания идти дальше оказалось недостаточно. Я ничего не могу поделать с этим. Я потеряла определенные врожденные способности. Если бы у меня была малейшая возможность продвинуться дальше этой точки, я сделала бы это давным-давно. Возможно, это сделаешь ты, Рамстан.

— Какой точки? — спросил он.

— Ты узнаешь это, когда подойдешь к ней.

И вот его «развернуло» и втянуло в одну из нитей. Или он находился во всех нитях одновременно? Ему казалось, что молочный трос, который прежде был прямым лучом с четко очерченными границами, теперь ходит волнами и края его размываются. Рамстан не двигался, и все же качался на волнах вверх и вниз, плывя по космическому океану. Хотя он чувствовал себя совершенно недвижным, неподвижнее, чем когда-либо в жизни, неподвижнее, чем мертвое тело, он в то же время вращался и крутился каждым электроном в существе своем и чем-то неощутимым, что было одновременно внутри и вовне его.

Ужас покинул его, но неописуемый экстаз увеличился. Если бы это чувство стало еще сильнее, оно убило бы его. Но он не мог умереть. Он был вне жизни, как понимают ее существа из плоти и крови. Возможно, он был вне жизни, как понимают ее существа из чистой энергии, которых он видел в белом пламени и горячей сердцевине звезд.

Модуляция. Действительно ли нити или «потоки» в них модулировались, или же это «движение» было только его интерпретацией? Или, быть может, звезды были нейронами, а нити — передающими нервами космического тела?

Он не знал и, возможно, никогда не узнает этого. Но что есть знание, как понимают его разумные, в сравнении с этим экстазом? Возможно, экстаз и есть высшее знание. Знание, которое не есть просто понимание фактов. Любовь и ненависть тоже были знанием иного рода, нежели знание фактов. Желание и нежелание, надежда и отчаяние были формами знания.

Теперь он начал «слышать» что-то. Или «видеть»? Что бы это ни было, ему казалось, что из хаоса возникает порядок. Какой порядок? Из какого хаоса?

Издали донесся голос Шийаи:

— Ты начинаешь слышать лепет Мультивселенной.

— Где ты? — закричал он. — Не бросай меня!

— Ни на миг, — отозвалась она.

В середине почти невыносимой белизны экстаза появились вспышки. Они были всех цветов и оттенков, и он был уверен, что, будь его сознание устроено иначе, он мог бы различать и иные цвета и оттенки. Вспышки были языками пламени и ледяными сосульками — как могут вспыхивать сосульки? — и они кружились вокруг него. Летя вверх, он заметил, что внутри вспышек заключены звезды, кометы, газовые облака, черные дыры, планеты, планеты безжизненные и кипящие жизнью. И все это неожиданно начало колебаться, волны изменяли форму, они изгибались, становились бубликами, шестигранниками, лентами Мёбиуса, спиралями, кубами и треугольниками. Там были формы столь странные, что он не мог полностью определить их; они словно отталкивались от его сознания.

— Она говорит, — сказала Шийаи. — А точнее, лепечет, издавая все звуки — эти реальные образы, — какие только может. Если Она не обречена на смерть, то со временем Она сможет сформировать в своем сознании законы их сочетания. Но для этого мы, Ее родители, должны стать ее симбионтами и научить Ее говорить.

Глайфа возразила голосом матери Рамстана:

— Она не хочет быть симбионтом. Она хочет быть хозяйкой Самой Себе.

— Ты лжешь, — ответила Шийаи.

Прежде Шийаи говорила, или по крайней мере давала понять, что не может подслушать разговоры между ним и глайфой. Но она лгала, а может быть, изменившиеся условия дали ей возможность вмешиваться в их диалоги.

— Я не знал, что и ты тут, со мной, — обратился Рамстан к глайфе.

— Конечно, я здесь. Ты не смог бы совершить это путешествие без меня. Я направляюсь туда же, куда и ты.

— Потому что она должна это делать, — вступила Шийаи. Ее голос и ощущение ее присутствия стали слабее. — Но она не может почувствовать ужас и экстаз, которые чувствуем мы. Хотя она может испытывать некоторые из эмоций разумных существ, и ненависть, алчность, вожделение, нежелание — большинство из них.

— Ты лжешь! — воскликнула глайфа. — Я могу любить.

— Ты? — презрительный смех Шийаи быстро отдалялся.

— Да! Как ты сказала, мне ведомы ненависть, алчность и вожделение. Но я также знаю любовь и сочувствие. Невозможно знать один полюс эмоций и не знать другого. Нет, это неверная аналогия. Для эмоций не существует полюсов. Существуют две стороны одного и того же, и если повернуть ненависть другой стороной, увидишь любовь. И ты лгала, когда сказала Рамстану, что у меня нет подсознания. Верно, вы не вмонтировали его в меня, но я создала для себя подсознание сама.

— Тень, призрак! — крикнула Шийаи.

И как они могут препираться среди этого экстаза?

— Шийаи! — позвал Рамстан. Ответа не было.

— Я с тобой, — сказала глайфа.

Голос его матери действовал успокаивающе в той мере, в какой здесь вообще что-то могло успокаивать.

— В некотором смысле да, — ответил Рамстан. — Но в другом — ты никогда не будешь со мной.

Глайфа молчала. Далеко впереди — если здесь было направление, здесь, где не было ни «впереди», ни «позади», ни «вправо», ни «влево», ни «вверх», ни «вниз» — Рамстан увидел что-то огромное и зловещее. Оно было черным, круглым и двигалось прямо на него.

Он закричал от ужаса. Но крик его был заглушен страшным свистом.

Он падал назад, назад, пробивая вселенные, экстаз исчез, словно выбитый электрическим хлыстом. Ужас рос; болг рос; вселенные уменьшались.

Он прибыл, или очнулся, и обнаружил, что стоит у стола и руки его находятся в том же положении, в каком он оставил их. Свист заставлял содрогаться все его существо.

— Он здесь! — сказала Шийаи.