Бета-версия

10. DLC: Быть кем-то

(почти параллельно с сейчас)

— Как думаешь, если влюблённый человек совершает безумные поступки, это нормально? — спрашивает Морс, стараясь не отставать.

— Слетать с катушек, это вообще ненормально.

— Ну, хорошо, а что такое «слетать с катушек» вообще? Разве есть какие-то общие признаки, по которым можно посмотреть на человека и сказать: вот, он слетел с катушек. Я, вот, например, разве совершаю что-то безумное, опасное для себя или окружающих? Что плохого в том, что каждую я люблю без оглядки?

— Без понятия. Но ты, мне кажется, ты давно слетел с катушек. Потому что нормальный человек в твоём возрасте так загоняться не будет. А ты — инфантил, — говорю я.

— Да я тебе серьёзно, она — моя копия!

— Тебе бы к доктору.

— Причём тут доктор? За моим состоянием следят двенадцать датчиков, — Морс похлопывает ладонью правой руки по предплечью левой, там, где установлен детектор крови и ещё какая-то херня отслеживающая сердечный ритм. — И если что-то было бы не так, то я бы уже знал.

— Я про психолога.

— Какой психолог? Не ну ты серьёзно сейчас?

По моему мнению, если человек имплантирует себе всё, что может позволить, с паузами раз в три месяца, ему обязательно нужно к психологу. Тем более, если одной из аугментаций является активируемая электронная линейка. На хрена? Но Морс уверен в том, что имплантов много не бывает.

— Не знаю, может и не серьёзно, — говорю я.

— А я вот знаю. Мы одинаковые.

Мы бредем по рынку хламыдловиков и Морс рассказывает мне о том, как познакомился с какой-то девахой, с которой он «в одном протоколе»: думают одинаково, хотят одного и того же, делают что-то синхронно. Даже несколько раз чихнули вместе.

Очередная дурацкая влюблённость. Он всегда такой. То у него воздушная художница, рисующая сити с разных крыш, то очаровательно танцующая наркоманка, которая обязательно завяжет, если Морс приложит немного усилий, то бионик с пятидесятипроцентной модификацией тела.

Всё это регулярно заканчивается каким-то дерьмом. Но каждый раз он уверен, что вот теперь — это то самое предназначение, та самая.

— Ты инфантил, — повторяю я, продолжая искать взглядом вибронож.

Удобная вещица. Если умеешь ей пользоваться. Я — учусь. Лис нашёл для меня мастера кнайф-ката тех времен, когда сити пытались подмять под себя якудза. То, что я уже умею, производит эффект на тех, кто видит это со стороны. Надеюсь, при случае это будет не только эффектно выглядеть, но и поможет эффективно выпутаться из возможных неприятностей. Эффективнее, чем в первый день работы.

— Лилит, да я тебе говорю, это стопроцентно мой человек.

— Леа, Марина, Вивьен тоже были стопроцентно твоими.

— Ты мне постоянно будешь вспоминать каждую мою ошибку? Я любой… всем им верил. И старался видеть только хорошее. Я ж не виноват, что их вектор жизни ушёл в сторону. И они не виноваты. Но в этот раз всё серьёзно. Такие вещи просто так не случаются. Это знак свыше…

— Я это уже несколько раз слышала. И каждая потом уматывает в неизвестном направлении, оставив тебя с разбитым сердцем.

— Я серьёзно!

— И я серьёзно, — останавливаюсь, поворачиваюсь к нему: — Морс, ты на каждой особи, которая тебе встретится, залипаешь на три-четыре дня. Потом ещё неделю страдаешь. После опять кого-то видишь и сам себе дорисовываешь чего-то в башке об этом человеке. А когда то, что ты там себе напридумывал, начинает разниться с реальностью, впадаешь в тоску на неделю. Ты вязал бы с этими замкнутыми кругами, а?

— Не на каждой! Ева — не каждая.

— Сегодня — Ева? Ты инфантил, — говорю я и продолжаю движение вдоль лотков с различным компьютерным мусором.

В большинстве своём это действительно мусор и я порой недоумеваю, какой прок тратить целый день на попытку продать стопку перезаписываемых болванок — их же не то, что писать, читать уже давно не на чем. Возможно, есть какие-нибудь раритетные гики, возможно, кому-то нравится история железа, но ценители объявляются редко. А с другой стороны, непонятно, откуда хламыдловики достают такое старьё. Впрочем, иногда здесь попадаются действительно интересные и полезные вещи.

— В этот раз всё по особенному, я тебе говорю! Мы с ней действительно на одной волне!

— Так объедините свои безусловки, чо там делов-то?

Я стебусь. Объединение безусловного базового дохода — довольно моторошная процедура, на которую чаще всего идут по расчёту люди, уверенные в том человеке, с которым объединяют безусловку: если вдруг твоя вторая половинка или твоя вторая одна третья грохнет перерасход, ты даже отсудить потерянные финансы не сможешь. Это ж было твоё решение, значит разъёбывайся со своим выбором сам. Короче говоря, объединение безусловного дохода — редкость.

Потому и характеризуют серьёзных людей, имеющих моральный стержень, присказкой: «С ним можно базу объединять». Обычно это означает, что у человека в голове не насрано. А если и насрано, то разложено по понятным папочкам.

Я прокладываю курс в людском потоке, а Морс молча идёт чуть позади. Возможно, моё предложение о совместном безусловном доходе слегка остудило его мозги. А может быть, ему просто неудобно говорить мне в спину. Мы проходим мимо лотков с кремнием, пластиком, медью, смешанных в различных пропорциях и воплощенных в видеокарты, процессоры, планки памяти и уйму различного барахла, на которое невольно падает взгляд из-за архаичности этих деталей и устройств.

— О, оцифровка, — говорю я, останавливаясь перед лотком-экраном и здороваясь с продавцом: — Ахой, Харпер. Есть чего нового?

Когда я впервые попала на улицу хламыдловиков, Харпер уже был стариком. Говорят, он самый старый хламыдловик на всей улице. Не знаю, так ли это, но то, что он единственный меломан-оцифровщик — это точно.

— Ахой. Ахой, Лилит, — скрипит Харпер, услужливо начиная пролистывать список, выбирая из него отдельные позиции и разворачивая для просмотра. — Можешь сразу доставать узел, мне есть чем тебя порадовать.

Если Харпер говорит, что у него есть чем порадовать, значит, откопал что-то стоящее. Каким-то особым чутьём он безошибочно угадывает композиции и альбомы, которые находят отклик в моей нервной системе.

— Вот, «Белые англо-саксонские протестанты», — он протягивает мне архаичный двуконнекторный шнур, один из коннекторов которого подключен к его доске-лотку. — Восемьдесят четвертый год.

Он никогда не называет все четыре цифры. И восемьдесят четвертый в данном случае может означать как две тысячи…, так и тысяча девятьсот… Я цепляю коннектор к чипу, а Харпер тыкает пальцем в пиктограмму воспроизведения.

И меня накрывает.

Сама не замечаю, как начинаю качать головой в такт музыке. А оцифровщик проводит пальцами по экрану, вытаскивая на передний план картинку и активируя слайд-шоу. Блин, да эти ребята ничем не отличаются от сегодняшних нас. По крайней мере, в плане прикидов и причёсок — такой же бунт и попытка выразить себя через внешний вид: кожа, железо, прически, вычурная атрибутика…. И хотели они полтора века назад того же самого, чего и мы.

После второго куплета я не только киваю в такт, но и подпеваю одними губами, благо припев простенький, повторяя за вокалистом, что хочу быть кем-то и желательно побыстрее.

I wanna be somebody,

Be somebody soon…

Когда песня заканчивается, я всё ещё заворожено смотрю за сменяющими друг друга картинками.

— На неделе переведу в объёмную проекцию живое выступление, — сообщает Харпер.

Я киваю, буквально ощущая, как где-то под черепной коробкой, словно послевкусие натурального кофе на нёбе, продолжает повторяться припев:

I wanna be somebody

Be somebody too…

Тоже стать кем-то. Мечты не меняются — меняются люди, которые их мечтают. В конце концов, Морс тоже хочет стать кем-то, что-то для кого-то значить. Только почему-то перекручивает ситуацию таким образом, чтобы ответственность ложилась на тех, кого он выбирает. Да он и выбирает тех, кто не задержится рядом надолго. Это же удобно, валить на того, кто ушел, не поддержал, наплевал, предал. Со стороны может показаться, что он законченный романтик, но я-то знаю, что он инфантил.

— Беру, — говорю я Харперу.

И расплачиваюсь, думая о том, что моя тяга к старинной музыке выльется в то, что всю неделю я буду ходить в столовую раз в день. Подключаюсь к доске, и оцифровщик сливает мне раритет.

— Ты же помнишь, — напоминает он, — что копировать — только себе вредить.

— До меня с первого раза дошло, — улыбаюсь я.

Харпер вшивает в файлы кусочки кода, которые на любую попытку копирования агрессивно отвечают самоуничтожением, попутно удаляя рандомные файлы с системного узла. Когда я купила у него «Synapsyche», то не из корысти, а потому что понравилось, хотела поделиться с Лисом. А в итоге пришлось восстанавливать файлы и приложения. Альбомы этой команды Харпер мне потом перекинул совершенно бесплатно, сказав, что делает это единожды. А на вопрос, почему не предупредил сразу, ответил, что через ситуации доходит лучше, чем через слова.

— Ещё через пару недель будет «Черный более».

— «Черный более»?

— О, это особенный музыкант. Своего рода оцифровщик, только живший во второй половине двадцатого века. Он находил ещё бумажные партитуры аж шестнадцатого века и адаптировал под инструменты двадцатого столетия. А я, вот, адаптирую его.

— Музыка сквозь века? — спрашиваю я, указывая на вывеску, натянутую над лотком оцифровщика.

— Музыка сквозь века, — улыбаясь в седые усы, кивает тот.

Мы продолжаем свой путь сквозь лотки.

— Странный дядька, — говорит Морс, когда мы отходим от лотка. — Но куртка у него крутая.

— Косуха, — объясняю я. — Классическая. Из собственной кожи.

— Из собственной кожи?

Хотя Морс идет за мной, я без труда представляю, как округляются его глаза.

— Ну, да. Из собственной кожи.

— Это же стоит целое состояние!

— У каждого свои приоритеты, — пожимаю я плечами. — Кто-то делает биопсию и заказывает себе кусок кожи из образца, чтобы пошить куртку, — кстати, он её и шил сам, — а кто-то выбирает себе неудачных партнёров с экзотичными именами.

— Ева — не неудачный партнёр, — вновь возражает Морс.

— Ага, — с сарказмом соглашаюсь я.

Морс начинает возбуждённо объяснять:

— Да мы одними и теми же словами одно и то же заказали, когда познакомились!

— Совпадение.

— Ты просто не встречала человека, с которым чувствуешь, что это вторая половина тебя.

— Мне не нужно половин. Я целая.

Останавливаюсь у очередного лотка и спрашиваю стоящего за ним хламыдловика:

— Вибро, пять-шесть дюймов, сорок тактов.

Хламыдловик кивает и выуживает нож из груды железяк, беспорядочно валяющихся на застеленном мешковиной лотке.

— Пять с половиной, сорок два такта, между тактами ещё по двадцать, — говорит он, протягивая нож мне. — Кнопка утоплена в корпус, над кнопкой скользящий предохранитель, чтобы случайно не нажать, не распознаётся клубными детекторами.

Сжимаю рукоятку ладонью, делаю несколько движений, примеряясь к весу и балансу. Оцениваю удобство хвата в разных положениях, жму кнопку, чувствуя, как рукоятка начинает вибрировать. Киваю сама себе и расплачиваюсь с хламыдловиком.

— Больше ничего? — интересуется продавец.

Неопределенно жму плечами и спрашиваю:

— А есть что-то, что по твоему мнению прямо просится ко мне в руки?

— Возможно, не тебе, а твоему спутнику, — говорит хламыдловик.

— Мне? — удивляется Морс

Загадочно улыбаясь, продавец достаёт из-под прилавка рюкзак, долго роется в его недрах, бормоча себе под нос, и, в конце концов, извлекает какой-то странный гаджет, похожий на старые наладонники. Да это и есть наладонник, только причудливо модифицированный.

— Я назвал его «дозорный».

— А для чего он? — интересуется Морс. — Ну, что делает?

— Мониторит состояние имплантов, параметры, загруженность, потребление энергии и даже серийные номера показывает.

— Беру, — даже не спросив цену, кивает Морс.

Я только пожимаю плечами. Импланты контролируют состояние организма. Прибор будет контролировать состояние имплантов. Надо теперь ещё какую-то херню, которая будет контролировать прибор, думаю я. Но Морсу об этом не говорю. Опять обижаться будет.

— Теперь куда? — спрашивает Морс, — пряча новую игрушку в карман.

— Я тебе, наверное, нож отдам, чтоб не таскаться, а сама на воздушку и к Лису. Забрать капсулы. Потом в «Неонику».

— Хорошо, — Морс берет нож и отправляет его в один из многочисленных карманов своих штанов. — Тогда там и увидимся. Мы с Евой сегодня играем в одной команде.

— Только, умоляю, ни слова ей о том, чем я занимаюсь.

Морс проводит перед губами большим и указательным пальцами, будто застёгивает зиппер.

— Почему люди, когда ведут себя как идиоты, не понимают этого? — спрашиваю я Лиса, привычно пакуя кристаллы в желатиновую оболочку.

— Что натолкнуло тебя на то, чтобы задаться таким вопросом?

— Да, блин, Морс.

Лис не торопит, продолжая запаивать и маркировать собранные мной капсулы. Желтые — один кристалл, зеленые — два, черные — три. Я собираюсь с мыслями и продолжаю:

— Понимаешь, он выбирает себе таких девочек, — на слове «девочек» я делаю кавычки пальцами, — на которых даже клейма ставить не нужно. Всё видно по манере общения, по поведению. И они постоянно его кидают, то на деньги, то просто кидают, но проходит совсем немного времени и он опять восторженно носится с очередной девочкой, рассказывая о том, что уж эта-то точно не такая как все. А при попытках поинтересоваться у него, как же там предыдущая, отмахивается и говорит, что это, мол, пройденный этап.

— Морсу от того, как он живёт, классно?

— Не знаю.

— Ну, хорошо, перефразирую: он что-нибудь делать с этим собирается?

— По-моему, нет.

— Значит, его всё устраивает. Отстань от человека.

— Но мозги-то потом мои страдают от того, что у него всё плохо. В этот раз он опять уверен в том, что нашел близкую по духу цацу. Радуется как ребенок, когда они чихнут вместе, или когда она продолжает фразу теми словами, которыми её продолжил бы он сам. И во всём ищет какие-то тайные смыслы.

— Понимаешь, — задумчиво говорит Лис, откидываясь на спинку стула, — все мы хотим быть кем-то. Значить что-то помимо цифр на кистевом чипе. И стремление оказаться точной копией, второй половиной кого-то малознакомого, — одна из граней желания быть не только единицей, занимающей ячейку человейника и прожирающей еженедельную безусловку. Потому Морс и ищет в том, что происходит вокруг него, смыслы и знаки. И, что характерно, находит. Даже там, где их нет. Оттуда же и стремление спасать наркоманку, лазить по крышам в поисках красивых видов сити для художницы и… чего он там ещё делал-то? Говорят, целые культы рождались из таких желаний. И не всегда добрые.

— Быть кем-то?

Лис кивает и возвращается к капсулам.

— Ева, — протягивая ладонь для рукопожатия, представляется девушка.

— Ли… — отвечаю я, так и не договорив прозвища. Забавное, но настораживающее совпадение.

— Ли? — переспрашивает она.

— Лилит, — киваю.

— У меня тут кое-что твоё, — хлопает Морс по карману брюк, расположенному над коленом.

— Я помню. Пусть побудет у тебя.

— Я девушка Морса, — радостно сообщает она.

— Я в курсе, — говорю я. — Все уши уже посверлил тобой.

— Может, тогда по…

— …«дракончику», за знакомство?

Они говорят вторую часть фразы одновременно. И одинаковым жестом изображают бокалы.

— Можете хоть по «дракончику», хоть по «фурии», хоть смешать их. Я, если и начну, то позже.

Морс кивает и уходит к стойке. Вечером электронных разносчиков загоняют в подсобку, потому что в клубе толпа и толку от них ноль.

— А чего нет? — хлопает глазками Ева. — Это же клуб. Он для того и нужен, чтобы отдыхать и веселиться. Или ты на чем-то другом?

Она заговорщицки подмигивает, ожидая ответа. Но объяснять ей что-то я не планирую. Отделываюсь фразой, ставшей привычной за последние дни:

— Привыкла начинать позже.

— И чего, так и тусуешься без ничего? — вновь удивлённо округляет глаза девушка.

— До определенного времени.

— А не странно, когда все под чем-то, — она обводит рукой помещение, — быть трезвой.

Чёрт, да она доставучая и совсем без чувства такта. Но говорить Морсу об этом я не буду. Лис прав. Если бы Морса что-то не устраивало, он бы менял свой взгляд на жизнь. А раз не меняет, значит ему комфортно. Вот только б этот комфорт проходил мимо меня, с его дурацкими девушками и их не менее дурацкими вопросами.

— А тебе сколько лет? — спрашивает Ева. — Мне девятнадцать.

— Все, что есть — мои, — буркаю в ответ.

— Не хочешь говорить? Да? Больше двадцати пяти, наверное?

Блин, где он её выкопал? Любому разумному существу было бы понятно, что я не иду на контакт. А она продолжает задавать не просто вопросы, а глупые вопросы.

Возвращается Морс с тремя бокалами.

— Тебе обычный тоник, — сообщает он, протягивая бокал с матово-туманной жидкостью. — За знакомство.

Выпиваю тоник залпом:

— Ребята, не скажу, что с вами весело, — говорю я, ставя пустой бокал на столик, — но мне нужно решить несколько вопросиков, не выходя из клуба.

И покидаю слегка озадаченную парочку.

Они приходят сюда отдыхать, а я — работать. Но объяснять им это я, конечно же, не буду.

Когда я выхожу из заведения, снаружи уже давным-давно светло. Но ещё не настолько светло, чтобы начали летать муниципальные воздушки. Коммерческие повышенной комфортности мне не светят. Точнее, светят, но если на них раскатывать, то совсем жрать нечего будет до конца недели. Я потратилась на нож и на музыку. Кстати, нож. Понимаю, что Морс умотал ещё часа три назад вместе со своей новой подружкой. И прихватил с собой нож. Живет он недалеко, от «Неоники» всего пара кварталов и, чтобы убить время, я решаю наведаться к нему, по пути раз за разом пытаясь набрать его номер. Но после десятка ответов робота о том, что пользователь вне сети, бросаю эту затею.

Активирую подкожные наушники и шагаю по почти безлюдному тротуару к тому человейнику, в котором живет Морс. Даже не особо вслушиваюсь в текст. Просто ловлю настроение.

Неработающий лифт, зассаные, как в большинстве полузаброшенных человейников, углы, пол, покрытый всевозможным мусором от конфетных фантиков до презервативов. Седьмой этаж. В последний раз я была у него в ячейке… пытаюсь вспомнить и понимаю, что ни разу. Доводилось ожидать на этаже, доводилось питаться от его точки доступа, сидя на подоконнике в конце коридора, но внутрь он меня ни разу не приглашал.

— Морс! — тарабаню я. — У тебя есть кое-что моё.

За дверной панелью слышится какой-то странный шум. Возможно, они до сих пор трахаются. Но мне как-то наплевать на то, что я прерву их идиллические потрахушки. Спать всего два-три часа, потом тренировка, потом паковать капсулы, потом…

— Морс! Верни мне нож и трахайтесь дальше!

Возня за дверью затихает на несколько мгновений, а затем я слышу женский визг и грохот. И визг этот не похож ни на звуки, издаваемые во время секса, ни на крик испуганной девушки. Это короткий, отрывочный взвизг, который издают перед ударом.

— Морс, бля! — тарабаню я, не жалея кулаков. — Верни мне нож и я свалю.

Какое-то время за дверью царит тишина. Затем слышатся шаги и дверная панель отъезжает в сторону.

Абсолютно голая Ева хватает меня за шею, тянет на себя, подсекая ноги, и каким-то невероятным приёмом ещё в полёте переворачивает моё тело в воздухе, роняя меня лицом в пол.

— Ева Штерн, полиция сити, восточный спецотдел, — слышу я у себя над головой, чувствуя, как на руках затягивается зип-локер.

Я думаю о том, что полиция, как всегда, не торопится. И ещё, о том, что очень странно видеть Еву обнажённой, с расплывающимся под глазом синяком и несколькими свежими не то царапинами, не то порезами, деловито задающую вопросы. Ещё страннее слышать её голос в серьёзной беседе: давно ли знаю Морса, знаю ли его настоящее имя, как познакомились, были ли с его стороны попытки перевести отношения в интимное русло. Где живу, как часто общались. Знаю ли Вивьен Жаккар, Леа Омини, Марию Колёсникову… Я отвечаю, что знаю. Точнее, знала. Все мои ответы она фиксирует в противоударный непромокаемый полицейский наладонник.

— Тяжело поверить, что это он, — говорю я, кивая на связанное бессознательное тело, когда вопросы иссякают.

— А ты вон туда глянь, — Ева кивает на низенький столик с тремя, стоящими друг к другу под углом, зеркалами. — Руками не трогать. Экспертам ещё образцы брать.

Там лежит планшет для рисования с характерным сколом: именно его я видела у Леа — художницы, для которой Морс искал виды с крыши. Там лежит фигурный иньектор Марины, торчавшей на модельных наркотиках, — вычурный дракон, прикусывающий кожу зубами-иглами, — редкая вещица, сделанная на заказ. Здесь и фенечка танцовщицы с французскими корнями… И отдельно, в какой-то понятной только Морсу последовательности выложены импланты. Я узнаю лишь дальномер художницы — тяжело его не запомнить, если видел всего несколько недель назад, нависший над глазом Леа. Полагаю, остальные тоже принадлежали тем, кого уже нет. На некоторых из них я вижу бурые вкрапления, но не хочу думать о том, что это.

— Это какой-то грёбаный алтарь, — слова тяжело выталкивать из горла. — А как он их…

— На кухню загляни. Если не боишься, — спокойно говорит Ева, и в очередной раз повторяет: — Руками ничего не трогать!

Я боюсь. Точнее, мне противно увидеть то, что я представила, но на кухню заглядываю. И вижу там промышленную электромясорубку, установленную над стоком в умывальник. И глядя на этот агрегат, спрашиваю сама себя: от чего люди слетают с катушек? Есть ли какие-то общие признаки, которые проявляются у всех? Признаки, по которым можно определить, что человек вот-вот совершит что-то безумное, опасное для себя или окружающих?

— Куда его теперь?

— На опыты, — флегматично жмет плечами Ева. — Их всех в последнее время на опыты. В «Байотех» или в «Фарматикс». Кто больше заплатит за материал.

— Ну, да, — соглашаюсь я. — Должен же человек стать хоть чем-то полезным.

Я некоторое время стою посреди комнаты молча, а потом вспоминаю, зачем пришла:

— Я за ножом вообще-то пришла. Не знала, что всё так вот…

Ева усмехается. Засовывает руку под тахту и, пошарив там, достаёт нож.

— Забирай и вали, — протягивает мне его рукоятью вперёд. — Вовремя ты тарабанить начала. Чуть позже и это был бы не нож, а вещдок. Возможно, даже в деле о моём убийстве.

— Ну, блин, хоть где-то я вовремя.

Я уже собираюсь уходить, как Ева бросает мне вслед:

— И с торговлей на пару недель притормози.

Останавливаюсь в дверях и разворачиваюсь, глядя на голую полицейскую с недоумением:

— Как девушки пропадать стали, много чего всплыло. Ты тоже у них на карандаше.

— И ты меня вот так просто отпускаешь?

Ева пожимает плечами.

— Возможно, ты ещё одумаешься. И станешь хоть кем-то.

— Я уже стала, — отвечаю ей и, включив музыку, шагаю за дверь.

Я думаю о том, что соврала Еве. Ведь Блэки Лоулесс в очередной раз повторяющий простенький припев, отзывается глубже чем в сердце.