Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

Лета 7034 месяца июля, на память святаго отца Андрея,[357] преставися старець Антоние Галичанинъ в Павлове пустыни.[358] А лежалъ в недузе долго время и пред смертию видение виде.

Приидоша демони и глаголюще к нему издалеча, яко саженей за десять и дале. Инъ стояше, яко древо высота его, и подперся палицею великою, а инъ стояше и кричаше, аки свинья. А инии приидоша близъ его, глаголюще межу собою, показующе друг другу оружие свое. Инъ глаголаше, казаше удицы, а инъ — клещи, а инъ — пилы малыя, а инъ — рожны, а инъ — шила, а инъ — бритвы. А инъ глаголеть: «Распорем его да опять сошьем его». А инъ чашу держит в руце. А инъ стоячи понужает держащаго чашу, веля ему, глаголя: «Дай же ему пити, во-се покушает, сладко ему будет!» А инъ держит пилу великую и глаголеть: «Претерти его поперекъ!» А на бедре у коегождо их у иного — брусъ, а у иного — осла. И седши и остряше кождо свою снасть. А инъ во обоих руках держит свою снасть да бряцаеть ею, а иныя толко брячат и гремят своею снастию. А инъ прискоча з бритвою да обоих рукъ въдруг задкы срезалъ с мясом. А инъ держа дъску велику медяную и глаголеть: «Во-се накину на него, и он умрет». Да много того сказати немочно всего въдругъ.

Таже прииде на них некая сила, якоже подражати месту тому, яко великъ вихоръ силный или грозная буря на хмелевое перие, и по всему воздуху развеев ихъ. Иного несет вверхъ ногами, а внизъ головою, а иного — поперекъ, а иного — кое-какъ. Да всех разомчало по воздуху без вести, и исчезоша, и мечтание их погибе, и ничтоже бысть.

Той же брат Антоние поведа ми въ другий день, глаголя со слезами, яко «На некоемъ месте обретохся незнаеме и виде тамо яко некую улицу и в ней множество человекъ рищущих. И вси ходяще тужат и горюють, и глаголють: “Ох, ох! Горе, горе!” Азъ же мнехся поверху ихъ ни се хожу, ни се летаю, яко невидимая сила ношаше мя по воздуху, яко съ человека высотою от земля летати ми, яко на полотнех носиму. И видех пред собою грехы моя от юности моея, никымже держимы, яко круги или аки доскы. Всякъ грех воображенъ, написана не книжными словесы, но яко на иконах, а не красными писано, но дегтем, но толико прозрачно и разумно. Какъ возришь, так и спомнишь лето, и месяць, и неделю, и день той, и час, коли который грех сотворенъ, — все то обьявлено. Еще ми сущу пяти лет, мати моя спаше, и азъ у нее сквозе подолъ за срамное то место осязалъ — ино так и написано. Да замахивался есми на матерь свою батогом — ино так: она седит, а яз какъ замахнулся — ино тако есть и написано, и батог-от туто же. Да в чернечестве есми шутя руку положилъ на женьщину — ино тако и написано: язъ да она седит, и рука моя на ней лежит. Или завтракалъ или пил до обеда, или бранился с кем, или кого ударил, или кого осудил, или на кого гневъ держал, или на кого воздохнулъ со гневом — то все так и написано, день и час.

Ино о том гневе круг великъ стоить, мраченъ, и мъглянъ, и теменъ — таковъ, что немочно на сем свете таковой тме быти никакоже. Ино такова в нем горесть, еже сказати ми немочно, а не живет такова горесть на сем свете. Да мразъ великъ зело и студенъ — не бывает таковаго мраза на сем свете никакоже. Азъ же мнехъ, что у мене ногы по лодыжкы отзябли да и отпали, а мысли изметаны, якоже онучи или яко издиркы портяныя. А иного ти не скажу, а ты мене не спрашивай, а сказати ми немочно — велми страшно и грозно».

Азъ же въспросих его, чтобы ми и то сказалъ. Он же отвеща ми последнее слово: «Что мя вопрашаеши? Все есмь мытарьства виделъ страшныя, да немочно ми их сказати, страх убо и трепетъ обдержит мя. Несть бо сего страха страшнее и злее, а не избыти того страха никомуже. Да Бога ради, господине, остави мя ныне, да не спрашивай, да и не ходи ко мне. Прости же мя, господине, и благослови, а тебе Богъ простит, уже бо ся не имам с тобою ктому видети на сем свете».

ПЕРЕВОД

7034 (1526) года месяца июля, на память святого отца Андрея, преставился старец Антоний Галичанин в Павловой пустыни. А лежал он в недуге долгое время и перед смертью видение видел.

Пришли демоны и говорили ему издалека, саженей за десять и дальше. Один стоял, с дерево высотою, и подперся великой палицей, а другой стоял и кричал, как свинья. А иные подошли к нему, говоря между собой, показывая друг другу свои орудия. Один говорил, показывая удицы, а иной — клещи, а иной — небольшие пилы, а иной — рожны, а иной — шила, а иной — бритвы. А один из них говорит: «Распорем его да опять сошьем его». А иной держит чашу в руке. А иной стоит и понуждает того, кто держит чашу, веля ему: «Дай ему испить, пусть отведает, сладко ли ему будет!» А еще один держит огромную пилу и говорит: «Распилим его поперек!» А на бедре у каждого: у кого — брус, а у кого — оселок. И, усевшись, каждый точил свою снасть. А один двумя руками держит свое орудие и бряцает им, и другие лишь бренчат и гремят своими орудиями. А один подскочил с бритвой да с задков обеих рук вдруг мясо срезал. А иной держит большую медную доску и говорит: «Сейчас брошу на него это, и он умрет». Да многое невозможно сразу рассказать.

Потом пришла на них некая сила, будто задрожало то место, будто великий сильный вихрь или грозная буря налетели, и по всему воздуху, как хмель, их развеяло. Одного несет вверх ногами и вниз головой, а другого — поперек, а иного — непонятно как. Да всех разогнало по воздуху без вести, и исчезли они, и мечтания их погибли, и ничего не стало.

Тот же брат Антоний поведал мне на другой день со слезами: «Оказался я в каком-то незнакомом месте, видел там будто некую улицу и на ней множество людей мечущихся. И все ходят, тужат и горюют, говоря: “Ох, ох! Горе, горе!” Мне же казалось, что я над ними не то хожу, не то летаю, будто некая невидимая сила носила меня по воздуху, будто я летал на высоте человека от земли, будто на полотне меня носили. И видел я перед собой мои грехи, от самой юности, в виде кругов или досок, которые никто не держал. Каждый грех изображен, но написан не книжными словами, а как на иконах, но не красками написано, а дегтем, только прозрачно и разумно. Как посмотришь, так и вспомнишь и год, и месяц, и неделю, и день тот, и час, когда какой грех сотворен, — все это явлено. Когда мне было всего пять лет, мать моя спала, и я ее сквозь подол трогал за срамное место — это так и написано. Да замахивался на мать свою батогом — так и есть: она сидит, а я как замахнулся — так и написано, и батог тут же. Да в чернечестве шутя руку положил на женщину — так и написано: мы с ней сидим, и рука моя на ней лежит. Или завтракал или пил до обеда, или бранился с кем, или кого ударил, или кого осудил, или на кого гнев держал, или кого обидел во гневе — все так и написано, день и час.

Круг же гнева велик стоит, такой мрачный, мглистый и темный, что никак такая тьма не может быть на сем свете. И такая горесть в нем, что сказать не могу, не живет такая горесть на сем свете. Да мороз, великий и студеный, — не бывает такого мороза на сем свете. Мне казалось, что у меня ноги по лодыжки отмерзли да и отпали, а мысли истрепаны, словно онучи или лохмотья одежды. А больше не скажу тебе, и ты меня не спрашивай, потому что сказать не могу я — очень страшно и грозно».

Я же попросил его, чтоб и остальное рассказал. Он же ответил мне последнее слово: «Что меня спрашиваешь? Все страшные мытарства видел я, но невозможно мне о них рассказать, потому что страх и трепет охватывают меня. Нет этого страха страшнее и злее, и никому не избыть этого страха. Да Бога ради, господине, оставь меня ныне, да не спрашивай, и не ходи ко мне. Прости же меня, господине, и благослови, а тебя Бог простит, ибо не увидимся уже с тобой на этом свете».

КОММЕНТАРИЙ

Повесть была создана в 1520-е гг. в Иосифо-Волоколамском монастыре. В рукописной традиции она бытовала и как самостоятельное произведение, и как посмертное чудо Павла Обнорского, входившее в состав жития этого святого (исследование повести и издание всех ее редакций см.: Пигин А. В. Литературная история Повести о видении Антония Галичанина // ТОДРЛ. СПб., 2000. Т. 52. С. 225—292).

Повесть принадлежит к очень популярному в средневековую эпоху жанру видения потустороннего мира. «Страхи и надежды, порожденные ожиданием перехода в мир иной, неотступно преследовали средневекового человека, и он не мог не составить себе каких-то идей об устройстве его. <...> Обычной формой описания загробного мира в средние века был рассказ о человеке, который чудесным образом оказывался в запредельных краях, после чего возвращался к жизни и открывал окружающим виденное им “там”» (Гуревич А. Я. Западноевропейские видения потустороннего мира и «реализм» Средних веков //Тр. по знаковым системам. Тарту, 1977. Вып. 8. С. 4).

В древнерусской литературе жанр видения был представлен апокрифами, многочисленными повестями из патериков, Пролога, «Великого Зерцала» и т. д. Особую известность в Древней Руси приобрело откровение «мниха» Григория о загробной участи преподобной Феодоры Цареградской из византийского Жития Василия Нового (Х в.). Некоторые мотивы повести об Антонии Галичанине находят близкую аналогию в тексте Жития Василия Нового. Так, бесы, явившиеся к Антонию с различными орудиями и смертной чашей, напоминают облик Смерти из этого памятника (ср. также с Житием Андрея Цареградского (БЛДР. Т. 2). Очень подробно в Житии Василия Нового описываются и загробные мытарства, которые привели Антония Галичанина в «страх и трепет» («Все есмь мытарьства виделъ страшныя...»). Мотив «суда совести» (грехи Антония предстают перед ним в виде неких кругов) разработан в ряде других переводных памятников эсхатологического содержания — в видениях Макария, апостола Павла и др. (см.: Батюшков Ф. Спор души с телом в памятниках средневековой литературы. СПб., 1891). Своей «живописностью», «наглядностью» греховные круги Антония близки книжной миниатюре древнерусских «цветников» и синодиков. По древнерусским представлениям, этот «загробный кинематограф» (В. И. Иванов) ожидает человека и в час расставания его души с телом, и на Страшном Суде, и в аду. «Видети будетъ пред собою мучимый вся грехи, иже сотвори, якоже на стене написана, да вящшую скорбь имать от размышления сего мучитися» (Агапий Критянин. «Грешных спасение» (БАН, 31.6.38, XVII в., л. 186 об.)).

В отличие от многих других средневековых видений в повести об Антонии загробное устройство подробно не изображается. Содержание этого памятника ограничивается тем, что в других видениях служит лишь преддверием к потрясающим воображение эсхатологическим картинам. Антоний предпочитает умолчать о загробной космологии. Его помыслы сосредоточены на собственных переживаниях и физической боли, на воспоминаниях детства, на своей неспокойной совести. Рассказ Антония — это предсмертная исповедь. Она предельно откровенна, порой даже натуралистична, глубоко эмоциональна, изложена простым безыскусным языком. В повести угадывается зарождение тех стилистических черт, которые получат полное художественное развитие в автобиографическом повествовании XVII в. (Житие протопопа Аввакума и др.).

Поскольку в первоначальной редакции повести имя персонажа не названо, текст памятника публикуется в его второй, тоже ранней (1520-е гг.), волоколамской редакции по списку первой половины XVI в. из сборннка Фотия, инока Волоколамского монастыря: РГБ, Волоколамское собр., № 491, лл. 160—162 об.