Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

Въ время то умре достойнопамятнаа Феодора, иже много преподобному[338] служивши въ днехь своихь. Отнюдь по ней вси печялни быша, елико же духовныа любве к преподобному имяаху, понеже имяахуть ю исходатайцу к преподобному, якоже и с любовию всехь приимаше, благими словесы всехь утешающи, повелевающи всемь на благое. Всегда кротка убо бе жена, друголюбезна же, и милостива, и христолюбива, и целомудрена разумом, и проста нравомъ, и всем угождающи.

Якоже рекохомъ, умерши ей, помышление прекословно въздвигохь в сердце своемъ о ней: которое улучи въздание в веце ономъ, десное или шюее. И множицею молихся преподобному, да исповесть ми о ней. Он же не радяаше исповедати о ней, понеже досадихь преподобному. И не въсхоте мене опечялити, сего ради въ единъ от дний рече к мне: «Хощеши ли видети Феодору?» Мне же рекъшю: «Где ю хощю отселе видети, святый отче? Уже отшедши ей от временныхь к вечнымь». Блаженный же рече ко мне: «Узриши ю ктому и многотрудное свое помышление уставиши». Мне же дивяащюся: како и где ю мню видети? Зело бо жадахъ ея, якоже и она зело мя любляаше.

Въ ту же нощь мало уснувшю ми, видехь некоего юношю, глаголюща ми: «Възвещаетъ ти, — рече, — честный отецъ: “Прииди вскоре, зане ити хощю, в нихже пребываетъ Феодора сущи, аще желаеши убо видети ю”». Мне же по възвещению острее ускорившю, видехъ бо, яко пришедшю ми къ преподобному, в нихже сам пребывааше, и не обретох его. Въпрошающю же ми о немь, рекоша ми неции ту суще: «Отшел есть, глаголюще, сестру и преже слугу видети». Мне же ктому изумившюся, некто оттуду сказа ми и путь ми показалъ, по немуже ми шедшю и достигнухъ онех. Идущю же ми по пути, мняхь темь путемъ ити, иже къ церкви честныа Влахерны, реку же, Святей Богородицы.[339] Идущю же ми, обретохся вънезаапу къ высоку месту идуща, преходище всечестное. И прешедшю ми то, приближихся къ вратом, та же бяахуть зело утвержена. Смотрих же утрь скважнею, да некли кого видети възмогу. Видех же зело две жене красне седящи. Възгласихь едину от нею скважнею, рекох к ней: «Госпоже и сестро, чий есть домь сий?» И отвещавши, рече ми: «Преподобнаго отца нашего Василиа». Радому же ми убо бывшю, рекох к ней: «Зде ли есть, госпоже моа, преподобный отець нашь Василий?» Она же рече ми: «Зде бысть, брате. По малем же отшествии пришед зде да посетитъ чядъ своихь». И рекох к ней: «Убо молю ти ся, отверзи ми, да вниду, яко и азъ чядо есмь преподобнаго отца Василиа и недостоинъ есмъ». И рече ми она: «Никогдаже бо ты прииде семо иногда или киимь образомь, не знаю тебе. Како ти отверзу врата и отиду отсюде? Ибо бес съвета преподобнаго или повелением госпожа Феодоры не могу сего сътворити». Мне же молящюся ей и з дрьзновениемь толкущю: «Отврьзите врата, да вниду».

Феодора же, внутрь мятеж слышащи, къ вратомъ приближися, хотящи вину уведети, и не ведящи, якоже страненъ некто у вратъ пребываетъ сварящися, рече, смотряаше изоутрь, хотящи уведети, кто и откуду прииде. И якоже мя узре пред враты стоаща, острее множицею възглаашаше женамъ: «Отврьзете, ибо възлюбленый сынъ се есть господина моего». Они же вскоре отвръзоша. И взыде в сретение мне, иже въ блаженней обители пребываетъ, вся бо радостию неизреченною исполнена, яко часто видяхъ. Целоваше же, обиемлющи мя, и приимаше мя любезне, и радовашеся, милостне глаголаше: «Кто тя семо присла, сладкое мое чядо, и паче от мира сего к невечернему дни сему цы уже преставилъся еси, яко семо прииде?» Мне же чюдящюся, что есть, о немже ми беседуетъ, якоже бо не мняшет ми ся, якоже въ ужасе и в видении вижду видение. Рекох к ней: «Госпоже моа, аз ти не умрох и еще бо молитвами преподобнаго отца Василиа в мире сем пребываю. Тебе же ради приидох семо и достигохь, желаниемъ бо желах видети твое лице от того дни оставила еси нас, и не веде, камо прешла еси, како бо пребываеши, како нужду смертную преиде, како духи лукавыа преиде, како видяаше, онехь злокозненое пронырство. Видяхь бо по ряду о сихъ вмале некоемь преже мало възвращаа житие свое».[340]

Она же отвещавши рече мне: «Что ти имамъ рещи, о чядо, о сихъ? Не изумеюся, яже по деломь моимъ вся злаа ми и лютаа присретоша мя. Заступлениемь преподобнаго отца нашего Василиа тяжкаа легка ми быша, и лютаа и сопротивнаа — права, и, просто оному заступившю, сключьшаа ми ся вся злаа на благое преложишася, благодати помиловавши нас. Егда бысть ми умрети, чадо, како могу исповедати смертныа труды, каку беду имуть, каку нужду и колику горесть от бесчисленыа болезни и стужениа лютаа. Дондеже изыдеть душа от тела, толикиа болезни стужаетъ си умирающи: яко некто обнаживъ все тело свое и възляжетъ на угли горяща, множество простреных на земли, и помалу истлеетъ огненымъ жежениемь, и горце трьпить. И тако ктому раставаяся разидется и отрекается душа — тако есть смерть горка, о чядо, и, сведетель Господь, паче подобныи мне грешник. О праведнице же, како есть и бываетъ, не сведе и азъ бо окааннаа иже грехом жилище бывах.

Егда бо душю извлачях, видяахь чисте множество ефиоп[341] синихъ, окрестъ одра моего мятущася и млъву творяща, рыкающе, яко пси и волцы дивии, яко море горкое грозящеся и зубы скрегчюще, бесящеся, въпиюще, яко свинии, испытающе дела моа, хартию вынимающе, другое оклеветаниемъ черниломъ написавше. И сквернена, и темна лица ихъ, ихже видение токмо бысть, яко видение геона огненаа, тии сквернии, сихь убо лютыхь не могуще зрети. И не доволна ми бяшеть си горесть смертнаа, но имяхь сихь беду, что убо будетъ. Вращающи ми ся семо и онамо и от скверненаго видениа и инде умнаго зрениа мечюща, не хотяхь зрети ни слышати нечестивых крамол.

Видех от преславнаго оного некаа два юноши пришедша ко мне, златы власы имуща на главе украшене, бели, яко снегъ, красне зело, сладцы вельми на видение, облечена же бяаше в ризу, яко в молнию. Предста же на десное и стаста близ мене, втайне к себе беседующе. И глагола единъ от нею к синцемь онемь: “Бесстуднии и темнии, злии, проклятии и злобнии! Коея ради вины имеете сего по обычяю лукавне нападающе на всякого человека житие, възстающе на мя и блядуще мятущеся, и плищюете зле шумяще? О губителие дивии, безумнии и несытии, и христоненавистницы! Не вельми радующеся, зде бо ничтоже не будеть вамъ, несть вамъ чясти ни жребиа. Едино токмо, еже стекостеся и отидете натщее”. Си ему глаголющю о нихже, еже сътворихъ от уности моея или деломь, или словомъ, или помышлениемъ, выношаахуть на среду и въскликоша, поистинне, яко безумнии неции, яко похаби, глаголюще: “Ничтоже не имамъ, глаголюще? А сий грехь кто сътворилъ есть от юности своея?” Сихъ и инехь блядуще, ктому ждахуть смерти.

Прииде бо и то. И бысть видениемь яко левь рыкаа, другойцы же яко юноша суровъ и бесяся. Оружиа всякаа нося и мечя, серпы, и пилы, и секиры, рожны и теслы, и ины многи пристроа, имже казнить различными образы на единого когождо смерть на всехъ. Видевши убо убогаа душа мучителя того, страхомъ обиата бысть. Глаголють убо ему юноша оны: “Что стоиши? Разреши съуз, тихо приими, не убо много имать тяжкий грех”. Пришед бо с малою секирою прикоснуся ногамъ моимъ и потом к рукама, и вся съставы моа испроверже, и исторже ми ногти. И абие убо умрыцвени руце мои и нозе мои. Не имях ся имущи руце мои и нозе. Аз же, чядо, от горкиа болезни умрьщвена быхъ. Пришед убо паки усече главу мою, и ктому не можахъ двигнути главы моея, чюжи бо бяахь. Потомъ же раствори в чяши не веде что, вдав ми пити нуждею. И, якоже испихъ, тако бяаше горко, о чядо, якоже въздриновена бы душа нуждею страшною и отиде от тела. И убо уноши они краснии, отшедшеи от неа, въ одеждахь своихъ хламидныхъ приаша ю. В сердцы бо, о чядо, человеку вся възлежить душа и в разуме духъ. Якоже бо мя приимшеи они краснии, видехь тело мое, идеже лежааше, бездушно и умрьщвено, неподвижимо и неключимо, чюдящися и дивящися, якоже некто совлечется риз своих и положить на одре своемъ, и той станеть, зря ихъ. И глаголах ти, о чядо, како истове уведехь аз, яко тако строатся убогому человеку.

Якоже убо ктому дрьжаахуть аггели Божии, обьступиша техь темнии они, поведающе прегрешениа ихъ. Аз же имяхь слово въздати о нею. Пытающем же онемь ктому, или есть у мене дело благо. И обретаахуть благодать Господню, и сиа избираахут: или коли напоихъ чяшу студены воды или вина, или коли шедши посетихъ больнаго, или в темницы, или страннаго в келию свою введохъ или накормихъ, или коли сътворихь стопы к церкви идущи помолитися, или коли въльях масло въ кандило на посветъ святыхь и честных иконъ, или коли смирихъ гневъ имущаа межи собою, или когда пролиахъ слезы ко Господу Богу моему, стоащи на молитве моей, или коли лаяша ми, и претрьпех, или коли умыхь нозе братии, яко огнь полящи и смирение ми любяще, или коли слабаго утвердих, или коли малодушнаго утешными словесы утешихъ, или кого когда възвратих от грех да не съгрешить, или коли страннаго введохъ суща духовна и полезна, или коли поклонихся Господеви моему покаяниемъ и паче въ дни святаго пощениа и отвратихъ лице свое от всякого оклеветаниа, и лъжа, и оболганиа, и от лъжеклятиа, или что праведно сътворих на том свете. И събирающе же та, извесяхуть противу моимъ съгрешением, и от когождо ихь искупахуть ю. Сихь онемь прилежащимъ, велми мя ефиопи они клеветааху, противяащимся аггеломъ Божиимъ.

И сему тако бывающю межю темъ, внимаа узрехь, се господинъ мой святый Божий Василие предста темь Духомъ Святымь, рече краснымъ онемь юношамъ, иже по мне подвизаахуся: “Господие мои, та душа мне в наследие бысть, мне бо поработа по вся дни и часы. Помолихся Господеви о ней, и Господь ми дарова ю. Приимете обаче сию — симъ искупит вся долги достигающи, егда миновати ей мимо мытаря”. Вынявъ из недръ своихь, вда обема уношама яко некаку керстицу червлену, полну злата имущю, и рече к нима: “Аз благодатию Господнею богатъ сый зело по духу Господню бываа, сиа же от труда и пота моего искупих”. Сиа убо рекь, въдавъ даръ и отиде. Они же убо реченнии беси, видевше, удивишася, въскорбевше на многъ чяс и убояшася, въпль же всепечяльный, имже не получиша, и отбегоша. Сим же отбегшемъ, се прииде господинъ мой, сосуд масла чиста исполнена суща приносяща, повелеша убо, и отворишася кождо сосуди они. И уноша ты възлиаша на главу мою, и быхъ исполнена масла, и очистися лице душа моея зело, и смотряхь светло и чисто, и радости бысть духъ мой исполнен. Рече избранный общий отецъ нашь Василий иже мене хотяаше свести: “Господие мои, егда достойнаа на души той скончяете, на мое устроение от Господа божественаго покоа ту, и сию съхраните”. И, се рекше, отидоша от лица мене носяще. И вземше убо они краснии юноши, и отступивше ногами своими от земля, яко облакъ или корабль по морю, тако к восточному пути на въздусе мене носяще идяхуть на высоту невъзвратно.

Начяток первому мытарству. Усретохом, еже творяхуть оболгание, ихже бысть съборъ ефиоп черныхъ некий. Старейшина от нихъ с лукавством многимъ преседяаше. Достигшем же намъ, стахомъ. И сведетели праведнаго суда, о чядо, ихже яко человекъ оклеветахъ и коли и въ которомъ часе в мире оном, обличяахуть пред лицемъ лукавнующе. Откуда си уведевше, не веде. Отрекшим бо ся намъ, онем же поистинне облыгающимъ мене. Носящимь от святаго оного одарениа, еже ми отецъ мой вда, преподобный Василие, и абие минувше, и на вышнии преидохом.

Потом же доидохом втораго мытарства, еже бяахуть суще оклеветание. И ту же подобна быша первому мытарьству: от блаженнаго дара въздавшимъ намъ, без беды и сихъ минухом.

Идущим намъ напред, беседовааху к себе мене носящеи: “Молитву въздати, — рекуще, — убогаа сиа душа о угоднице Божии Василии, яко велиа ей благаа съдеа, понеже быхом нужду велику достигли, начяла и власти тмы преходяще”.

И якоже си беседующе, доидохом третиаго мытарства, еже бе зависть. Благодатию же Господа нашего Исус Христа ничтоже не имущемъ суетнымъ онемь оклеветати мя, ибо не помнях, коли кому завидехь. Радующеся, и сихъ лукавыхъ минухом. И скрежетаахуть на мя они скверненоличнии ефиопи, якоже мняще ми, якоже в той чяс мене и мене носящихъ яко живыхъ въ гневе пожрети.

Еще убо нам на высоту идущимъ, постигохомъ четвертое мытарьство, еже нарицается лъживыхъ. Бяахут бо ту ефиопи събрани мнози, ихже лица суетна и нелепотна зело. И старейшина мытарьства удивленъ зело и председяй въ льстех. Видевше же насъ, скоро противу намъ въсташа. И дошедшимъ намъ до них, мятяхутся проклятии, и приносяще на ны всяку лжу, и на мя не с коимъ възвещениемъ поведающе име, иже коли яко от несмысленыхъ женъ сългахъ. И сътворивше доволнаа иже мене водящеи, и тако скверныа минухом молитвами и молениемъ, иже мою худость помиловахъ.

Еще намъ идущимъ напред, достигохомъ пятаго мытарства, болий соборъ ефиопъ имуще, иже нарекаашется ярость и гнев и съ гневомь ярость, иже окрестъ себе повелеваашет. Онем же съ гневомь изьядающимся самем, яко пси неции ядовитии. Якоже убо приидохом к тем, развращена намъ съ гневом и яростию отвещаша, да аще казни ради, или на чядо свое, или на кого иного разгневаахся или прогневание имяахъ, то и та исповедають лукавнующе обличяаху, или что з гневом и съ злопоминаниемъ гневаахся и прогневахъ. Яко море горько и зле волнующеся, тако въздаахут ми, ярящеся на мя. И приношахутъ по именемъ посреде и техь, ихже прогневахъ, яко человекь, яряся на мя, и та словеса, яже тогда срекохъ, на негоже враждовахъ, и того чяса и того дни, часто представляюще. И отвещающи к симъ достойнаа възлюблении они юноши, иже мя защищахуть. И отшедше оттуде, на высокий въздухъ идяхомъ.

Идущим же намъ, достигохомь шестаго мытарьства, иже нарицается гордыни. И ищющимъ онемь оклеветати мя зело, благодатию же Божиею не обретоша ничтоже. Аз бо во ономъ веце раба худа бех, а кому ся бехъ хотела гордети. Преидохом бо и сихь, ничтоже плативше темъ.

И еще нам идущимъ, достигохом седмаго мытарьства, еже нарекашется буесловие, и срамословие, и безстуднаа словеса. Усретоша ны властели мытарьства издалечя, зело нудяще ны въздати суд. Приближихом бо ся убо к нимъ, и обличяахуть мя, еже въ уности моей блядословиа съдеах, елико же пояхъ срамныхъ, прикладываахуть ми, окааннии, лааниа ли или играюще срамословие, острее приводящи на искушение. Поистинне сица бывша сведетельствующе, яко бояти ми ся, сих слышащи. Како бо сиа ведяхуть, окааннии? Ихъже и сама аз по толицех летехь забых минувшихъ. По достоинству бо симъ въздавше слово, идохом путемъ своимъ на выше идуще.

И достигахомъ осмаго мытарства, еже нарекаашеся лихва и лесть. Слуги убо мытарства того истинну о мне испытавше, ничтоже обретоша льсти ради и, не могуще обличити, остряхуть на мя зубы. Мы же, отшедше оттуду, путь свой далний шествовахомь въистинну далече числа человекъ не имущи.

Доидохомъ паки девятаго мытарьства, иже нарекаашется уныние, сиречь тщеславие. Мне же к темь ничтоже не имущи испытавше, преидохомъ вскоре.

И доидохомъ десятаго мытарьства, еже нарекашется сребролюбие. Голка бысть в мытарстве паче инехь мытарствъ. И в семь бо всякого человека ловять окаании они и, в нихже вселяющеся, нудять я се творити, и паче иже на въздухь въ всехь иже старейшиньство имуще творять. Испытавше и ти, въ мне ничтоже не обретоша, где бо у мене бысть злато, да быхъ имела к нему любовь.

Якоже убо и ты минухом, и достигохомь иже въ пианственое мытарство. И стоахуть слуги того мытарства отдалечя, якоже волцы хищницы, всякого хотяще пожрети, проклятцы. Онии же убо носяще мя, якоже убо вдано есть, яко пытаются душа мимоходяаще от князь власти тмы въздушныа. На то мытарство приидоша, нападше убо на ны горцыи они испытницы и мытоимцы и тычяша, яже в животе своемь испихъ, в число и в меру имяахуть, речяахуть убо ко мне: “Не испила ли еси в семъ месте селико чяшь? И упися убо в сей день и в празникъ при сихъ? — и сего нарицающи. Не упи ли ся, не испи ли селико чяшь, егда к онсии еси дошла, егда тя усрелъ онси?” И вся ми о томъ сотворивши, нарицаахуть, хотяще мя исхитити от руку носящих мя, рикающе. Елико же вещааху, истинна бяахуть. Множицею бо якоже посреде житиа сущи, и ако едина от человекь сущи, другу некоему приходящю, излиха испивахъ с нимъ купно и абие упиваахся. И что потомъ, — въдавше и симъ мои добрии вожди должное искупити грехи моа, и и-шедше, идяахомъ.

И беседовааху ко мне святии аггели, вънегда идяхом, рекуще къ мне: “Видиши ли, каку беду имуть преити сих начялъ князь темныхъ въздуха сего?” Аз же рекох: “Ей, господие мои, многи нужди и беды бывають. Да кто сиа възможеть преити без беды и без мятежа? И мню бо, господие мои, никтоже в мире ономъ, отнюдуже изидох, что зде бываеть, не ведают отнюдь”. Рекоша они: “Ведаемъ и мы, якоже не въдуще, что ся зде деетъ. Но аще бых чисте ведала о сихь, то много ся быхъ попекла о сихь гресехъ, паче же и о милостыни, та бо много поможеть зде, и ктому противилася бы противу злымъ, искупилися быша, егда умирают, и сего ради преидуть духи. Но понеже не сведають и живут в лености, потом же приходять вся та на ня. Да горе тому, иже не имать добраа и духовна. Да креплии будеть на кровопиица, сиа достигаа и преходя, вънегда мимоидеть”.

Сиа намъ беседующимъ, доидохомъ вторагонадесяте мытарства, иже нарекашется зловъспоминание. И достигшимъ намъ, и к темь проклятымъ дошедшимъ, яко лукавии разбойницы скоро пытааху, егда что обрящют въ своемъ лукавемъ свитце написано о мне, да възмогут мене облиховати. И по молитве святаго и преподобнаго отца нашего Василиа ничтоже не възмогоша обрести и посрамишася лукавнии, ибо ласкова бяах въ ономъ мире къ всемь зело, любовь имущи и к малымъ, и к великимъ, яко и ты лепле сведаеши, о чадо. Ничтоже ми сотворьши, якоже речено, ни в семъ имущи мене обиати, отидохь посреде ихь, ничтоже от техь не приимши. И на прочее идяахом.

Идущим же намъ, въпрошаахь ведущих мя: “Господие мои, молюся вамъ, ползу ми сътворите о семь словеси: о како сии ведают сиа делающе безаконие, коль далече суще, что мы, человецы, въ ономъ веце творимъ, бесчисленое удаление межю собою имуще?” Рече единъ от нихь къ мне: “Не веси ли, якоже всякий христианинъ лукаваго аггела имеетъ с собою и въследъ его последующа и вся дела его злаа написающа? Тако же имущему благому благихъ дела, имже образомъ лукавнии, и тому пишющю вся. Елико же знаменаютъ лукавнующии въ ономъ мире коегождо християнина грехы. И абие различають грехы, когождо мытарства достоинство посылаетъ, да и онии же написущеи я. Егда въсходить душа, и кождо ихь имеютъ нечто в себе, имже възмогутъ препрети ихь и възвратити а в бездну, иже не имуть делъ благихъ. Егда мимоходя хощеть исповедатися, аще бо наша добраа дела умалятся, егда по правде препирають нас, вънегда та сравнаются с весиломъ искупающе грехи, и мимоидем. Ибо, якоже речено, не имущемь намъ делъ праведных, къ антихристове злобе нас исторгающе, но от рукъ нашихъ биюще, въ бездну ю посылают и заключяюще въ тме и сени смертней до Страшнаго оного неотрочнаго суда. И такимъ образомь елико же творят съгрешающе в мире ономъ”.

И тако водящимъ мя беседующимъ, мне же дивящися, достигохом третиагонадесять мытарьства, еже нарекашется чародейство и потвори, волхвование и обавникъ, и подобнии имъ. Бяаху воловнии дуси, иже в томъ мытарьстве, змиини, и змиеви, и единорогимь образу подобящеся, ихже видение тма и поползение. Горести бо бяаху всякоа исполнени. И не имущемъ имъ оболгати мя, минухом и техь, ничтоже ихь мневъше.

Паки же убо начях въпрошати водящих мя: “Господие мои, молюся вамъ, всяк грех, иже сотворить человекъ в мире ономъ, всякому ли въздати слово отсюда отшедши, егда умреть, о техь, иже сотвори? Вижу бо, како мене и въмале пытають, и дивлюся”. Рекоша они ко мне: “И всемь не тако. Аще бы ты исповедала грехи своа духовному своему отцу, было ти епитемию приемши и послужила бы темь, да егда бы скончала та ти, тогда бы приала прощение от Бога и отца твоего и мытарьства злаа и пагубнаа прешла бы ныне бес пакости, никомуже не могущю рещи слова на тя. Егда бо исповесть кто во оном мире грехи своа и ктому дасть себе на покаание, и отдасть ему Богъ, елико же будеть согрешил, и ктому будеть свободенъ, приим самъ невидимо оставление свое. Сии же в мытарстве беси, имуще сихъ безакониа в свитцехь своихь написавше, скоро отвивающе, яже написана, ничтоже ихь бяаху написали ни знамениа от нихь могуще обрести, ибо Святый Духь невидимо заглади ихь оттуде. Ведають бо иже въ мытарстве вси, якоже исповеданиемь загладишася, и скорбять, не улучивше. Дивно бо есть покаатися преже смерти. Аще кто не упразнится покаатися, потааетъ прежняа своа съгрешениа, мнится въ покаании преставъ от грехь, иже не покаются, зде имже видиши и твоа испытаема”.

И тако намь беседующим, достигохом четвертагонадесяте мытарства, иже нарицашется чревообиадение. И от того мытарства изыдоша неции толсти и тучни, дивии, злии суще, большии бо суще, нежели прежнии. И сии обличяахут мя, како ядях от юности моея от утра имже образомъ и свиниа, не ведающе о горцемь семь мытарстве, како ядяхь в говение от перваго часа, не сотворивши молитвы, якоже ядяхь всегда вси в велице пространстве, завтрокающе и обедующи, сиречь и полуднующе, и вечеряюще, обьядающеся чреву обиадениемъ. Сиа вся обличяху и поносяхуть ми, искушахутся пожрети мя, рекуще: “Въ крещении убо своемь рекла еси и обещалася еси, отметающеся сотоны и всехъ делъ его. И како ныне по страшныхъ обещаниих онехъ и потомъ творила еси прегрешениа?” Въдавшимъ убо намъ и темь должное и искупивше прегрешениа моа, о нихже препираахут мя, преидохомъ и то скверное мытарство.

Достигохомъ пятагонадесять мытарства, иже нарицашется кумирослужение и всякоа ересе. Темъ, иже с ними любовь имуще, испытаахут тамо тако. Никакоже убо к симь о семь възвратихом, ничтоже бо ти ко мне о томъ имяхуть. Егда же в мыши и въ свиниа дивиа превращаахуся, имуще величества долготу, якоже кити страшнии. И смрад страшный сущь окрестъ ихь зело, и в сласть имяхуть смрада того, почивающе в немь. Многи бо души, глаголахуть, привлачяаще, всегда творяще темь подобнаа и умирающе, темь тамо хотящимь преити, да поклонятся престолу благодатному, суще позорище идольское скверненаа и учюжденаа от всякаго благаго видениа бываахут. Якоже разумевше, якоже женский духь, ничтоже не имяхуть пытати. Се токмо испыташа въ мне, рекуще, егда когда уна сущи, сверстнице своей отроковицы любовь имущи, въ единой постели нощию почивающи, яко женский ложественый грехь сотвориши обою. Ничтоже в том темь обретшим, и отступихом оттуду от скверныхь тех.[342]

Доидохомь шестагонадесять мытарства, уже приближающеся къ вратомь небеснымъ, ктому иже нарицашется прелюбодейство испытаниа. Беси же скоро нас усретоша, пытаахуть, тщание крепко имуще. И еще блаженному не пришедшю к намъ, съ другомь своимь пребываахь в невежьстве, ничтоже намь в томъ не имущемь, юномъ сущем, прельстившися, падохъ. Сего ради онемь вельми мя препирающимъ. Водящии же мя вельми противляахуся, рекуще: “Не от иерей благословилася”. Сице убо межю собою превшимся, победиша мои. Ничтоже имъ не вдавше, мимоидохом. Рекоша же они иже в томъ мытарьстве суще: “Аще и нас преидосте, но вышнихь не преидете, достигшимъ блуднаго мытарьства”.

Идущимь намъ тамо, достигохом седмагонадесяте мытарства, иже нарицашется убийство. Въ немже бе всякое убийство и всяки раны или биение, или ино что, въсхищение или неправда от ближняго бывши. И истязають беси, егда мимоидуть душа. Малы преобидевше нас и о сихъ, якоже множицею, и еще не в смысле ми сущи, вражду сотворихь жива сущи въ уности своей или коли за власы имшися с кемъ.

И потомъ оттуду идохом, достигохомь осмагонадесять мытарьства, иже нарицашется татьба. Тому к намъ пришедшю, подробну пытахуть. Мало насъ истязавше, мимоидохом.

Прешедше и техь, доидохом девятагонадесяте мытарства, уже къ вратомь небесным приближающеся, и то бысть блудный. Князь же убо того мытарства в ризу бе оболченъ, гноищемь помазану, и кровию окропленъ, и крашашеся ризою своею по безумию своему, мняаше бо нечто благо имеа. Той же стоа противяашеся аггеломь Божиимъ и с ними пряшется скверныхь делъ ради о всякомь недостоиньстве и о совокуплении блуднемъ, выну смешающися и в томь пребывающе крепко. Слуги его вскочивъше и нас усретоша, зело испытаахут ны о моих делех, иже во уности моей, посреде покладааху, со мноземь дрьзновениемь обличяюще мя и поносяще. И техь мужьскихь имена, с нимиже многажды, егда бехь млада отроковица и въ игре, страстовах с теми прироки и образы, и всех исповедааху, възвещающе. И имше мя и въсхитиша, хотяше съврещи долу. Много аггеломь глаголющимь, якоже преста, рече, и по чину и умолчя от всякого зла. Ти же рекоша проклятии беси: “Якоже, — рече, — преста и умолче, ведаемь. Но обаче таи, и наша съхранена быша в ней, понеже любляшеть нас и не обличяшеть делъ нашихь покааниемъ никомуже на земли. Се мы обретаемъ, якоже не исповедалася есть, ни поработа епитемии, ни приа же оставлениа ни у единого же мниха от служебника его, иже въ светлость ту облъченъ иже на очищение бесчестное. Обретаемъ ту, никакоже по закону покаанию прилежавши. Да уже оставите ту нам, а вы идете. Что вамъ помощь, досюде пришедшимь, тоа ради и делъ ея лукавыхь, аще имате дело благо всегда?” Аггели же Господни, вдавше им равно известно от добраго деаниа блаженнаго избавлениа ради душа ея, иже бе той себе стяжалъ, яко мне от нихь с показанием оклеветаеме, въземше мя, отидоша. Скрежетаху же они зубы своими на мя, страшнии они и сквернении, якоже избежавши ми ихь, дивящимся темь, кто мя одари божествеными теми делы, имиже откупаахъ безакониа моа от нихь и не повиновахся имъ.

Идущим же намъ, рекоша аггели Господни ко мне: “Видиши ли мытарство се, иже преидохом?” Мне же рекущи: “Ей, видехь”. Рекоша ко мне: “Мало душь отсюда избегають бес пакости, зане сущю суетному оному миру любоблудному, прелюбодейному и грешному. Всяку бо душю се мытарство въ единомь приимаетъ и низлагаетъ, имже оскверняются в нечистоты блудныа, и низлагают ю в бездну. Ту же заключяють ю въ тме и сени смертней до страшнаго пришествиа Господа нашего Исус Христа. Ты же благодатью дивнаго оного старца се убежала еси сих. И хвалящимся бес числа, якоже “Мне, — рече, — исполнити имъ геону огненую, занеже душю прилежавшю нечистоте и блуду и повиновшися князю тме и властелю сему мытарьству блудному”. И се удоле и симъ, и ктому не узриши зла, якоже помилова тя Господь и угодника его ради Василиа”.

Сице темь исповедающимъ, достигохом другаго мытарьства, емуже бе имя немилосердие. Ту бо вси немилосердии, и вси скупии, и неблагосердии человецы горце от нихь испытоваеми. Егда вся заповеди Божиа исправиши, и будеши немилосердъ и немилостивъ, и ключить ти ся умрети, вся убо мытарства бес преткновениа преидеши, аще и въ всехь вреда не приимеши, то егда к сему достигнетъ, абие того ту удержат горцыи того мытаръства местницы и мытоимцы, и ако немилостива и немилосерда биють и въ мрачнемъ затворе адове затворяють до общаго всехь въскресениа Богу, не милующю ихъ инехь ради добродетелей. Якоже не вда убогому когда уломка хлеба, ни медницы брату нищему николиже, занеже не посети в болезни лежаща и в темницахъ и елико симъ подобнаа занеже не сотвориша, убо имуще скупость, и сребролюбие, и немилосердие, и немилостыню утешну показующе. Сия бо ми аггели Господни о томъ мытарстве ясно исповедаша, якоже рехом. И достигохом сего мытарства. Старейшина мытоимства того отнюдь тонокъ, и зело иссохшь, и вельми грыжавь, якоже страсть немилосердиа и скупость, немилостыня тацемь образом и тацемь студом себе преображашется пагубный. Ибо немилостивии человецы, егда кто от убогих еже что от него испросит, абие грызется по обычяю, яко страсть име, и отметается вопросу. Тацемь образомь нечествовашется пагубный онъ и зверообразный. Нам же к мытарству дошедшимъ, слуги же его, иже ту бяаху совокуплени, скоро пришедше делъ ихь взыскааху испытоваающе. Ибо множество милостыня сътворивши: егда вдавши ми укрухь убогому, овогда же медницу, или воды чяшу, или вина душа моея ради спасениа просто, яко сила моа можааше. Радость ми тамо въсприимши, веселящися от них, и внутрь врата небеснаа внидох. Ничтоже бо не возможе нас от правых възбранити.

Врата же небеснаа бяахуть яко обличие крустала светло светящася. И окрестъ ихь красно, яко от звездъ светлых или иного некоего света, яко обличие злата имущи украшена и лепотна. Уноши же у вратъ въ злате одежди, молниею препоясани, и нозе ихь украшены огнемъ непостоаннымъ светломъ. И тои веселяшеся и приатъ нас, радуася, якоже избеже от насъ душа бес пакости горкихъ онехь мытоимствъ тмы въздухь, боле славляаху Бога. Идущим же нам внутрь небеса вод множество, иже бяаше над твердию, идущи преидохом, ибо бысть яко раступающися и бежащи от лиц нашихь напред на страны, и назади же совокупляющеся.

Прошедшем же намь техь вод, иже над твердию, приидохомъ кь въздуху некоему страшному и недоуменному. И на томь покровь златъ блещащься, страшнаа пространьства ефера оного въ пространстве противящеся. Бяахуть бо на томь покрове уноша некои лепотны, имже не бе числа, огнемь облечени, якоже блескь солнечный, идуще на запад. И власи ихь, яко молниа, ноги ихь белы, яко млеко, лица же ихь яко снегъ, и паче сторицею света сладчяе зело светящеся. И узревше убо мя въ руце носящих мя честныхь аггелъ Господнихъ, идуще спутьшествоваху, осклабляющеся и веселящеся играаху, радующеся о мне, якоже, рече: “Приимшю ю душю въ чяс на спасение въ царство небесное”. И с нами идяху, поюще пение сладкое, занеже идяхом поклонитися огнеобразному престолу Божию. Идущим намь, и облакь, не яко облакъ поднебесный, но облакь образомь, яко цветъ рдящься, паче сихь сторицею светлее. На единой стране взятся облакъ, якоже завеса некоа бела, яко светъ, и та пременися. И се подаль дворъ златъ долечний ми светяся, многошарный, и в злате славе различными образы сиающа, и сладко веселиа ныня отшедши от техь. И се въздухь огнеобразенъ, и благоухание Господне мастно и сладко.

И прешедшимь намъ мало, узрехомь, и се на высоте въздуха бысть бес числа зело престол Божий, престолъ белъ и многоукрашенъ, сиание блистаа паче и просвещаа пределы и препитаа вся, иже ту стояти достоини. Окрестъ бо престола Божиа златочистыа уноши высочество, яко кипариси, в качьство блистание имуще лепотно, облечени в багряницу и въ одежду светлу и страшну, ихже слово человечьско изрещи не можетъ. Пришедшимъ убо пред страшный престолъ онъ, идеже бесчисленое высочество, видящимъ намь непостоанную славу, въистинну правду, благость, трисъставно въспеша пение иже со мною идуще к престолу Божию. И иже на престоле страшне почивающе от невидимых. Трижды абие поклонихомся Отцу и Сыну и Святому Духу и прославиша Святую Троицу, престоящую выспрь на огнеобразне въздусе купно с нами, о спасении моемъ въ славе хвалениа. И се глас лепотенъ зело и крепокъ от высоты, рекущь ко мне носящимъ мя: “Ведше ю около, — рекуще, — иже къ всемь душамь, на всяком жилище пребывающимъ, святымъ и к преисподним, и потомъ покойте ю, въ нихже заповеда вамъ угодникъ мой Василие”.

Отшедшим же намъ оттуде, въ жилища святыхъ идяхом. И се бесчислении, имже не бе числа зело от солнечныхъ лучь, от виса[343] и перфиры сианиа и лучь и от инехь многихь ваповъ красных божественых бесплотныхъ, иже просвещають просвещениемъ и страшнымъ сианием святыхь обители рукою Божиею несказанною. Въ нихъже и ти доидоша на поле едемское въ благодуховную пажить, идеже истекаше вода умнаа, вода животнаа, въ месте покойне, въ местех святыхъ почивалныхъ. Си же вся бываахуть яко полаты прекрасны, жилища и храми, онии же десницею Господнею ухитришася. И другъ друга святыхъ зряще, дивяахуся от страшныа красоты не насытящеся. Поприсну бо бяхуть апостоли, присно же пророцы, присно же мученицы, присно же святители, присно же преподобнии и праведнии. Когождо ихъ приготова жилище себе, иже суть в долготу и в ширину яко царьстии гради,[344] от нихже она отшла есть и в нихже вселятся. Вси же убо святии, выходящеи от своихь жилищь, духомъ умнымъ целоваахуть мя, веселящеся и радующеся о моем спасении.

И доидохом же до ядръ Авраамовехъ, и се исполнь славы нестареющаяся ядро его. Не телеснаа бо ядра его, но место отлучено есть. Ядро то дивъно бывааше, исполнена воня духовныа, и вонею цветною и доброуханною, и ароматы духовными и небесными, и пажитьми вышними утешена, и възлюблена, и исполнена; ихже благовъздушно видение и доброты, аще исповедаю ти, земными словесы съвершити не можемъ. Ту бо платы умныа от светлых лучь с особными патриархи духовными хитростьми состроены от Господа Вседержителя, умножениемь лучь и страшными светлостьми измечтана и украшена, добраа лепотнаа. Въ нихже младенцы христианстии, елико же ихь есть банею бытийскою, по разрешению связаниа плотьскаго окрестъ его славою неизреченною ликующе, реку, окрестъ Авраама, Исаака и Якова.[345] Ибо и ти ту пребываахуть и со обеманадесяте из нихъже обенадесяте племени Израилеви на столехь дивъных почивающе. Имже образомъ видиши солнечныа лучя светящася, обиати бо сихь не можеши, тако приравнающихся души святыхь видимыхь убо от техь подобныхь святыхь душь образомь телеснымь изменение имущи безвеществены, якоже солнечныа лучя обьяти плотней руце не могуще.

И тако, о чядо, многаа оставивше, прешедше окрестнаа раа и долнейшняа и сокровища адова, иже сокруши тамо Господь Богъ нашь Исус Христос, възвратившем же ся намъ на запад, идеже горькиа муки и страсть ждуть убогихъ, такових же, якоже азъ, грешныи. Сиа вся показаша ми аггели Господни и рекоша ко мне: “Видиши _Ли, от великиа беды избави тя Господь?” Ибо видехомь сокровища темнаа она, въ нихже въ тмахъ и сени смертьней всяки душа иже от века заключяются, якоже песок, иже при краи морьстем, или паче персти земныхъ. И в забытие иже тамо суть лукавых не могуще света сладкаго видети в веце ономъ, ини выну въпиють: “Увы мне!” И бес престани въсклицають горце, алчюще разумне и жаждуще питиа спасенаго, и обнажены от всякиа одежда духовныа, и скверными прегрешении изьядаеми: “Охъ, ох, увы!” Выну, о чядо, якоже прежде рекохъ, душевное просвещение, и не ктому ини плотьски въпиють, и несть помилующаго. Егда когда душа мимоходитъ, тамо светъ суще, аггелы Господни просвещають она, въ нихже они мимоидут, показающе душа праведныхъ, иже тамо вся да видети иматъ, в каки тмы горки уклонихомся. И на десный путь чисте повелением Господнимъ възвратившемся и на уньший живот.

И киимъ образомъ преходит? Сиа вся преходить в четыредесяте дний, отнелиже отидох от убогаго моего телеси и к сему покою, въ немже мя видиши сущу, не моего, но преподобнаго отца иже въ святыхь Василиа угодника Божиа, иже еще живет в мире оном, душя гиблющаа зело и блудящаа и приведетъ Господеви Богу жертвы духовныа в воню благоуханиа.[346] Ибо ины многи душя быша зде со мною, ихже прежде мене восприят от пути безакониа ихъ и очисти ихъ добре и спасе о Господе. Ибо ведаю зде господина Иоанна духа и оспожю Елении,[347] подружие его, иже добре послужисте ему в мире ономъ, прочихъ душа суть зде, от далнихъ временъ не ведомо зде. Но обаче прииди въкупе со мною, и въ внутреняа внидемъ, да увеси, въ нихже пребываю. Ибо господинъ нашь избрал ны преподобный отець в чяс сей духомь своимъ зде пришед».

Нам же пришедшим, и смотряхъ на преподобную. И се вся каплющи божественое масло, и помазана миромъ и нардою[348] истинною многоценною, и чюждахся дивяся. Пред мною идяаше в белу ризу, яко снежну, оболчена и сундарь от виса на главе носящу. Внидохом бо яко въ дворъ, и помостъ того двора златом и камениемь блещащься и украшенъ, и скверности в немь не бысть отнюдь. Посреде же златоявленых камений сади процветше всяцыи красни бывааху насаждени, стоаху, неизреченную имуще радость, имже на ня зрети хотяаще весело. Въздвигшем же ся намь на въстокъ двора того, видехь платы светлы страшно устроено во множество велики высоты суще. И еще не отшедшимь намъ оттуду, близ же техь полатъ, сиречь близ въсход ихъ, стоаше трапеза велика, яко лакоть 30, и тако бе от камениа измарагда, лучя въспущающи светлы. Наверхь ей амигдалный сад красен, якоже зело цветущь, и покрывааше выше над трапезою до конца, и красоты трапезы тоа творяаше неизреченныа. На трапезе же велики мисы лежаща позлащены, яко молниа видениемъ, каменообразны измарагды, сардонихи[349] зелении светлии суще, от всякого камениа, исходящаго из раа, зело измечтани, приводящеся в высоту. Брашна же посреде ихь лежаща, овощи страшено и ушарении украшени, багрянообразны и млечно видениемъ, яко стеблие кринное и червленообразно, другое многоизмесны и несказаны бывааху. И цвети же убо различни лучьшии лежааху на мисахъ, и верху цветъ техь овощи неизреченнии они лежааще неизглаголаннии умомъ человечьскимъ. От овоща того свою сласть имущи в себе, якоже смешающихъ онех воню въ единение насыщающихся сласти ихъ ктому не восхотяшется.

Бе же святый блаженный Василий на столе чюдне на верху трапезы, яко господь техь, въ славе почиваа. И стол бе зеленъ страшенъ блистаниемь и своа лучя имущи. Множество же на трапезе с нимъ свеселяхуся дивнымъ темь овощем и съ всекрасными цветы, бяаху бо не яко человецы плоти не имуще, но яко огнеными лучями солнечными кождо ихь въ льготе. Тако и бяаху видение нечеловечно по истовому сложению обоюду имуща не увядающа, разве мужска полу и женска. Елико же питаахутся на трапезе оной дивней, наипаче умножаашется царьскаа она пища и чюднаа, духовнаа убо сущи и мановениемъ Господнимь ту съкровена. Ядущеи же неизреченныа радости исполняахуся и веселиа прерадованна, и бяахуть веселом лицемъ вси друг къ другу прелетающе, и якоже сладкимъ вещаниемь прекрасне беседуще. Черпахуть же имь образомъ некоимъ червленоогнено видениемъ зело светло сиающе безвещественыхъ снежносеянными некими чяшами. Егда приимаше кто от техъ чяшю испити дивныя оноа детели, иже от видениа токмо веселие черплющихь неизглаголанно, скоро неизреченное наслаждение Святаго Духа вси исполняахуся на мног чяс, светяашеся ему, яко светъ, сластноносное лице. Ибо служащеи имъ огневидны юноша прекрасны и белилицы, якоже руно, и мышца ихъ, яко млеко, оболчени в червлену ризу, безвеществены, ушарены красно, и ноги ихь яко снегомъ препоясаны, яко от небеснаго лука, якоже треми ряды превузами различными блещащеся, и наверхь главы ихъ златыми камении и бисеромъ украшены и всяцеми стройными венцы.

Пришедши убо пред мною дивнаа она старица, с неюже аз техь видети приидохъ, поведа о мне блаженному. Он же, яко веселиемь осклабився, к себе приити ми повеле. И ктому приближившю ми ся к ней, и общее поклонение сътворшемъ, рекшю ми: «Благослови чядо свое». И тихо вещаниемъ честный рече ко мне: «Поздраву ли прииде, чядо? Господь Богъ ущедрит тя, и благословить тя, и освятить тя, и съблюдеть тя въ благо, и просветит лице свое на тя, и исполнить тя от всехъ небесныхъ и на земли добраа, и послеть ти помощь от святаго жилища своего, и от Сиона аггелы и архааггелы крепки и пречисты въ оружие въсхищении заступять тя». Мне же на лице зрящю помоста оного, рече къ мне праведный: «Се Феодора, — показа мне, — о нейже бес числа моляшется, како улучи наследие. Видиши ю, како стоитъ пред лицемъ твоимъ. Ныня убо никакоже не наведовай о ней, уже бо ти ю показах». Она же, честнаа человеческаа и помилованнаа от Господа преподобнаго ради, сладкаа видениа смотряаше на мя. «Възвеселишися, чядо, и възрадуешися, — рече, — и благословишися, якоже попечяловалъся еси о мне убозей. И Господь Богъ поспешил ти есть и исполънитъ ти желание молитвы ради господина нашего, отца и пастуха, иже много милости сътвори с нами». Сим тако съвершившемся ту с нами, всехь очи иже на трапезе той питающихся с нами с молчяниемъ многимъ бывааху смотряще.

Потом рече к ней преподобный: «Иди вкупе со мною и покажеши ему иже в раи нашихъ садовъ красоту». Поимши бо мя та, на десную страну двора того идяхове. И се врата дивна и златом создана, и стены ограду тому на высоту въздвижены. И отвръзъшимся вратомъ, внутрь в не внидохомъ. Бяшетъ бо въ ограде томъ позлащено былие, цветомъ неизреченнымь украшено, и доброте того дивящу ми ся. И воня благоуханиа исхождаше от цвета того. Вънимахь бо, како мя показовааше водящии мя. Видехь бесчисленый сад, 70 изменений имуще, числа не приимающе, кождо ихъ множащюся плоду безмерну, якоже съкрушающемся ветвемъ, хотящим единою бо плоди и еже на трапезе едоми. Якоже видя разумехь страшныхь онехь избытки бываахуть. Чюдяащю же ми ся о красоте садовней и о страшныхъ и дивныхъ плод техь, яко николиже толикихъ чюдес бехь видел.

Рече ко мне водящиа мя: «Что симъ чюдишися? Аще поидеши ко оному раю, егоже на востоце Господь насади, боле имаши ужаснутися и изуметися, яко сей ко оному стень бысть и сонъ». Глаголахь убо аз к ней: «Молю ти ся, кто насади раа сего? Никакоже убо азъ видехь сего нигдеже того раа». Рече она ко мне: «Како бо ты възможе видети в суетнемь мире ономь толику правду, иже рукама Вышняго състроену? Ибо вещи сиа, яже видиши, умна суть, и мы зде умомъ преходим. Труди бо и поти божественыхь подвигъ преподобнаго отца нашего Василиа, ихже от самоа уности его творяаше, тружаашеся, потяся и бдя, на земли легаа и моляся, зной и мразъ трьпя въ пустыни и зелие ядый, токмо въ многа лета прежде въ град сей[350] пришествиа его — сего раа приобрете. Иже бо что съделаетъ в мире ономъ, симъ причястникъ будетъ въ веце семъ, труд бо плод своихь снеси.[351] Якоже многажды слышах преподобнаго сего глаголюща». Мне же ктому дивящюся, якоже, рекши ми, умомъ дошедшим зде. Мняхъ бо телесы суще зде, себе искахъ рукою руки осязати, есть ли въ мне кость и плоть. Якоже пламень огненый видя кто и простеръ руку хощеть яти его и не възможе удръжати, тако себе осязаа, размышлях чистымъ чювством помышление имущи, иже тамо дивяхся духомъ. Възвратившемся намъ пред дворъ, трапезу же тщю обретохом, ничегоже у неа. Мняхъ убо целовавъ приснопоминаемую ту отити от нея.

И мневшю ми ся вънутрь бывшю, възбнух от сна и в себе размыслихъ, что ли ми исповеда, где ли бяхь отшел, что видех внутрь двора того, въшедшю ми в дивную ту и паче слова сущю. Въставъ, идохь к блаженному, чяа, ци ми что исповесть о сих, истинна ли си видение се или неистинна быша. Бывшю же ми у блаженнаго, по поклонению моему и по повелению иже к нему повеле ми сести. Седшю же ми, рече ко мне: «Веси ли, где в сию нощь пребывахом?» Мне же по искушению рекшю: «И где убо бехомъ, господи мой? Всячески на одре моемъ сладце спахъ». «Единемь токмо и намъ сущим веде убо, яко теломъ единъ спалъ еси на одре, а духомъ инде ходилъ еси. И не веси ли, колии азъ показахъ в сию нощъ? Не Феодоры ли еси виделъ? Не ко вратом ли мысленаго дому, егоже доиде, и изшедши, приатъ тя, въ нь же въведе тя? Потом же и о смерти ея, яко нужда преити есть, чядо, исповедала ти есть власть темныхъ иже на въздусе, злобу мытарствъ техь? Не внутрь ли еси с нею вшелъ въ дворъ? Не виде ли оноа чюдныа трапезы и изряднаго строениа ея, и каа дела ея, и кии овощь предложениа ея, и како ея дивныа цветы, и какиа уноша иже на трапезе духовное служение исполняаху? Не зряше издалечя стоа дивнехь полат? Не ко мне ли на трапезу преиде, егда ти показывахъ, о нейже ти желание бысть уведати, кую чясть получила есть? Не мне ли рекшю ей, поимши тя, в рай внити? Како златовъсходное оно стеблие въ уме приимаа ужасашеться, дивяся цветныхъ техь красот, виделъ еси присноцветущихъ садовъ онехь и плодовъ ихъ светлость и неизглаголанную красоту? Не сихъ ли виде в сию нощь всехъ и оттуду прииде? Како исповедаеши, якоже “Ничтоже видевшю ми”?»

Яко си мне услышавшу, страхомъ неизреченным обиатъ, и слезити начяхъ и мочити лице свое, въ уме приимаа, како великое се светило бываетъ, якоже той поистинне тамо бысть и, якоже тамо бысть, вся мудре исповеда. И, отвещавь, рекохъ к блаженному: «Ей, святче Божий, тако быша, якоже изрече. Благодарьствование пролью пред Господемь моимъ, якоже мя Господь Богь сподоби познати тя, и быти под кровомъ крилу твоею, и приати толика чюдеса страшна». Блаженный же рече ко мне: «Аще житие свое препроводиши в добродетели, о чядо, повелениемь человеколюбца и щедролюбиваго Бога нашего приимуть тя тамо, да будеши вкупе со мною въ бесконечныа веки, ибо самъ аз от человечьскиа вещи отхожу. И потомъ, не по колицехь временехъ, отшед житиа сего, приидеши ко мне, въспитенъ в делехь добрых, якоже ми Господь обеща. Вънимай: дондеже еси в житии семъ, да не увесть о сихъ никтоже всехъ. Подобаетъ бо недостойнаго житиа моего исписавше оставити в житии семъ, и буду ти о семь поспешник». Сиа ми преподобнаго отца нашего, пастуха, и учителя, и владыки яве заповедавша, слезами обиатъ быхъ, възлюбленныи мои. И дивяхся духомъ, едва бо инемь беседовааше часто, якоже къ мне недостойному.

Всегда вещавааше в притчяхь беседовааше, всемь страшенъ сый и больша, в гаданиихъ зело хитръ сый, и мудръ, и утверженъ. Многажды же бо творяаше суетныа ради славы человечьскиа и буйственаа на ся нанося словесы, токмо на сиа прилагаа, а ино ничтоже, якоже бо знамениа и чюдеса творяаше. И вси ведающе его яко единого от апостолъ чтяаху. И инии же излиха чюдяахуся о немь, о чюдесехь иже творяше, в нихже изволяше простотою ти Иоанна Богословца[352] нарицааху пришедша. Тако бо бе възлюбленный отецъ нашь Василие и светило еже въ святыхь. Великий отець нашь Василие чюдное житие прошед въ святыхь на земли, весь равенъ аггеломъ, великое прибежище напастнымъ абие явися.

ПЕРЕВОД

В то время умерла достопамятная Феодора, которая много преподобному служила при жизни своей. Весьма по ней все печальны были, ибо духовную любовь к преподобному имели, она же просительницей у преподобного была и с любовью всех принимала, утешая благими словами, направляя всех на доброе дело. Ведь всегда кроткой была она, дружелюбной, и милостивой, и христолюбивой, и целомудренной разумом, и простой нравом, и всем угождала.

Как уже сказали мы, умерла она, и воздвиг я в сердце своем сомнение: какое воздаяние получила она на том свете, райское или преисподнее. И часто просил преподобного поведать мне об этом. Он же не спешил рассказать о ней, ибо досадил я преподобному. Но не хотел меня опечалить и поэтому однажды сказал мне: «Хочешь ли видеть Феодору?» Я же ответил: «Как же увижу ее теперь, святой отец? Ведь уже отошла она от суетного к вечному». Блаженный же сказал мне: «Увидишь ее и многотрудное сомнение свое оставишь». Я же удивился: как и где смогу увидеть ее? Ведь очень тосковал я по ней, и она меня очень любила.

В ту же ночь, едва я уснул, увидел некоего юношу, говорящего мне: «Зовет тебя, — сказал, — честной отец: „Приди скорей, если желаешь увидеть ее, ибо хочу идти туда, где ныне пребывает Феодора"». И увидел я во сне, что, поспешив по зову и придя к преподобному, туда же, где и сам я жил, не нашел его. Когда же спросил о нем, ответили мне те, кто был там: «Уже ушел он, сказав, что сестру и прежнюю слугу свою увидеть хочет». Когда же удивился я этому, некто оттуда показал мне путь, по которому я должен идти, чтобы разыскать их. Когда же пошел я по этому пути, то оказался на дороге, ведущей к церкви Святой Богородицы Влахернской. Направляясь туда, внезапно почувствовал я, что иду вверх мимо храма. И, оставив его за спиной, приблизился я к воротам, они же были плотно закрыты. Посмотрел я сквозь замочную скважину, не увижу ли кого-нибудь. И увидел, что сидят там две прекрасные жены. Позвал я через скважину одну из них и спросил ее: «Госпожа и сестра, чей этот дом?» И ответила она: «Преподобного отца нашего Василия». Обрадовавшись, спросил ее: «Здесь ли сейчас, госпожа моя, преподобный отец наш Василий?» Она же ответила мне: «Он здесь, брат. После недолгого отсутствия пришел он сюда, чтобы навестить духовных детей своих». И сказал я ей: «Молю тебя, открой мне, дай мне войти, ведь и я есть недостойное чадо преподобного отца Василия». И ответила мне она: «Но ведь никогда прежде ты не приходил сюда, и я не знаю тебя. Как же открою ворота тебе и уйду отсюда? Ведь без позволения преподобного или повеления госпожи Феодоры не могу этого сделать». Я же умолял ее и с дерзновением стучал: «Откройте врата, и войду я».

Феодора же, услышав шум и желая узнать причину его, приблизилась ко вратам и вначале не поняла, кто же это у врат спорит, и посмотрела изнутри, чтобы узнать, кто и откуда пришел. И когда увидела, что это я перед вратами стою, сразу возгласила женам: «Откройте, ибо это возлюбленный сын господина моего». Они же быстро отворили. И вышла навстречу мне она, в блаженной обители пребывающая, вся исполненная радостью неизреченной — такая, какой я часто ее видел. Обнимая и любезно принимая, целовала меня, и радовалась, и ласково говорила: «Кто тебя сюда прислал, сладкое мое чадо, или уже ты покинул мир свой для мира вечного, если сюда пришел?» Я же удивился ее словам, потому что не знал, что в исступлении ума и во сне видение вижу. И ответил ей: «Госпожа моя, я не умер и молитвами преподобного отца Василия в мире этом еще пребываю. Пришел же сюда с желанием лицезреть тебя, ведь с того дня, как оставила ты нас, не ведаю, куда отошла ты, где пребываешь, как муку смертную прошла, как духов лукавых прошла, как познала их злокозненное коварство. Ведь знаю о духах лукавых совсем немного, хотя и мне предстоит умереть».

Она же ответила мне: «Что же сказать тебе, чадо, об этом? Не удивляюсь, что по грехам моим все злое и мучительное встретило меня. Но по заступничеству преподобного отца нашего Василия тяжкое стало легким, лютое и враждебное — правым, ведь едва он заступился, случилось всему злому на благое переложиться, и помиловала нас благодать. Когда я была при смерти, чадо, только тогда изведала я смертные муки, какую беду терпят умирающие, какую нужду и сколько страданий от бесчисленных болезней и лютого гнета. Пока не отойдет душа от тела, таковые страдания приходят со смертью: как если некто, обнажив все тело свое, возляжет на горящие угли, рассыпанные по земле, и медленно истлеет огненным жжением, и в муках терпит все это. И после этого, разлучаясь с телом, отходит и отрекается душа — такова смерть горькая, о чадо, для грешников, подобных мне, и свидетель этому Господь. О том, что есть и бывает с праведниками, не знаю и я, ибо грешна была в жизни своей.

Когда душа моя отошла, увидела ясно множество эфиопов черных, которые, обступив смертный одр мой, бушевали и шумели, как псы и волки дикие, как море горькое грозились и скрежетали зубами, неистовствовали, кричали, как свиньи, и когда пытали о делах моих, свиток доставали и клевету чернилами записывали. И скверны, и темны были лица их, и было похоже это на видение геенны огненной, и скверных этих и лютых не могли вынести глаза мои. И здесь не закончились муки мои смертные, но должны были продолжиться и дальше. Не хотела я ни видеть, ни слышать нечестивых дел, и поэтому то в одну, то в другую сторону металась, и страшно было глядеть, а иногда и думать об этом.

Увидела вдруг, как от святого какие-то два юноши пришли ко мне — на голове златые волосы, сами белы, как снег, обликом своим прекрасны, облачены же были в ризы, сверкающие, как молния. Появились же по правую руку и встали около меня, тихо беседуя друг с другом. И сказал один из них бесам: “Бесстыдные и мрачные, злые, проклятые и злобные! Зачем по обычаю своему бесовскому ополчаетесь на жизнь всякого человека, прекословите мне и во лжи нападаете, и буйствуете, злобно крича? О губители дикие, безумные и ненасытные, и христоненавистники! Не очень радуйтесь, ибо здесь ничего не будет вам, даже малой доли. Одно вам осталось — собраться вместе и отойти вотще”. Когда он это сказал им, бесы вынесли на середину все, что с юных лет сотворила я, делом, или словом, или помышлением, и воскликнули, воистину, как безумцы некие бесстыдные: “Ничего не будет, говоришь? А сей грех кто сотворил в юности своей?” Упрекая меня и в том, и в другом, ожидали они пришествия смерти.

И вот пришла она. И видом была похожа на льва ревущего и на юношу сурового и бесноватого. И принесла всякого оружия: мечи, серпы, пилы, секиры, рогатки и тесла и иного много, чтобы мучить всех по-разному. Увидев этого мучителя, бедная душа моя страхом объялась. Сказали же ему те два юноши: “Что стоишь? Освободи от уз ее, осторожно прими, ибо нет на ней тяжкого греха”. И пришедший малой секирой коснулся ног, а потом и рук моих, и все суставы мои исторг, и вырвал ногти мои. И тотчас мертвы стали руки и ноги мои. И не чувствовала я рук и ног моих. Я ведь, чадо, через мучение умерщвлена была. Снова подошла смерть и отсекла голову мою, и не могла я двинуть ею, поскольку чужая стала. Потом же растворила в чаше неизвестно что и силой дала мне выпить. И когда выпила я это, горько мне стало, о чадо, и извлечена была душа страшной силой и отошла от тела. И те прекрасные юноши в своих одеждах ниспадающих приняли ее. Ведь в сердце человека, о чадо, возлежит душа, а в разуме дух. Когда же приняли они меня, увидела с удивлением тело свое лежащее, бездушное и умерщвленное, неподвижное и бесполезное, словно некто снимет одежду свою и положит на постель свою и, встав рядом, станет смотреть на это. Вот и рассказала, о чадо, что сама знаю, — такая участь ждет бедного человека.

И когда держали меня ангелы Божий, обступили их бесы, говоря о прегрешениях моих. Мне же предстояло отвечать за них. Ангелы же начали искать мои благие дела. И благодатью Господней нашли их и все собрали: кого напоила чашей холодной воды или вина, или посетила больного, или в темнице кого, или странника в келью свою привела и накормила, или ходила в церковь молиться, или налила масло в лампаду перед святыми и честными иконами, или примирила гневающихся друг на друга, или, стоя на молитве, проливала слезы перед Господом Богом моим, или, когда ругали меня, стерпела, или в смирении омыла ноги братии, словно водой огонь загасила, или слабого поддержала, или малодушного ласковыми словами утешила, или кого отвратила от греха, или какого странника благого приютила, или поклонилась Господу моему в покаянии и особенно в дни святого поста и отвратила лицо свое от всякой клеветы, и лжи, и лжесвидетельства, или что иное праведное сотворила я на том свете. И собрав это, ангелы положили все на чашу весов против моих грехов и искупили их. И когда сошлись вместе, стали обличать меня эфиопы, а ангелы Божий защищали.

И когда так они спорили, увидела я, что господин мой святой Божий Василий как Дух Святой предстал и сказал прекрасным тем юношам, которые мне помогали: “Господа мои, эта душа мне в наследство дана, ибо мне помогала все время. Помолился я Господу о ней, и Господь даровал мне ее. Примите, однако, то, чем искупит она долги свои, когда мимо мытаря проходить будет”. Вынув из одежд своих, дал он юношам какой-то ковчежец красный, полный золота, и обратился к обоим: “Я благодатью Господней и духом Господним богат, это же от труда и пота моего”. Сказав это и отдав дар, ушел он. Бесы же, о которых я рассказывала, увидев это, удивились и скорбели долгое время, и убоявшись, и не получив того, что хотели, издали печальный вопль и убежали. Когда же исчезли они, вновь пришел господин мой с сосудами, в которых было прозрачное масло, и повелел открыть их. И юноши те возлили масло на голову мою, и исполнилась благоуханием я, и очистился лик души моей, и взгляд мой стал светел и чист, и радостью дух мой исполнился. Сказал избранный отец наш Василий тем, кто хотел меня вести: “Господа мои, когда свершите достойное души этой, тогда в приуготовленный от Господа божественный покой мой ее отведите”. И так сказав, отошел от тех, кто меня нес. И взяв меня, те прекрасные юноши перестали касаться ногами своими земли и, словно облако или корабль в море, неся меня по воздуху к востоку, невозвратно двинулись ввысь.

Начало первого мытарства. Встретили мы тех, кто творил оболганье, и была там целая толпа эфиопов черных. Старейшина же их с лукавством многим восседал. Когда же достигли места этого, остановились. И свидетели праведного суда, бесы эти, о чадо, если человек оклеветал кого в мире том и в какое время, все знают и обличают, клевеща. И откуда знают об этом, не поняла. Мы же отреклись от всего, ведь поистине лгали они обо мне. И принеся им от дара святого, который отец мой дал, преподобный Василий, быстро прошли, еще выше поднимаясь.

Потом же дошли до второго мытарства, которое называлось клевета. И там было то же, что и в первом мытарстве: часть блаженного дара отдали и безбедно прошли.

Когда пошли дальше, говорили друг другу носящие меня: “Убогой этой душе надо помолиться об угоднике Божием Василии за то, что великое благо содеял ей, ибо достигли мы великих испытаний, начала и власти тьмы проходя”.

И так беседуя, достигли третьего мытарства, которое называлось зависть. По благодати же Господа нашего Иисуса Христа не удалось суетным тем оклеветать меня, ибо не помнила, что кому-нибудь завидовала. Радуясь, и этих лукавых минули. И скрежетали зубами на меня те безобразные эфиопы, и казалось, что в сей же час меня и тех, кто нес меня, как живых в гневе проглотят.

Когда поднялись еще выше, достигли четвертого мытарства, называемого ложью. Были же там собраны многие эфиопы, лица их были суетны и ужасны. И старейшина мытарства восседал среди лжи в славе своей. Увидев нас, быстро встали напротив. И когда дошли мы до них, заметались проклятые и стали упрекать меня во лжи, показывая имена людей, которым в безрассудстве женском солгала. И водящие меня, помиловав худость мою, сделали все, чтобы молитвами и молением минули мы это место.

Продолжая идти вперед, достигли мы пятого мытарства, которое называлось ярость и гнев и с гневом ярость, и там еще большая толпа эфиопов вокруг властвовала. Они же сами, подобно псам ядовитым, с гневом поедали друг друга. Едва мы подошли к ним, как они с гневом и яростью стали обличать меня в том, что за обиду, мне нанесенную, или на чадо свое, или на кого иного разгневалась, и то знают лукавые, или гневно и злопамятно гневалась на кого-либо и прогневала кого-то. Подобно морю, горько и злобно волнующемуся, подступали они в гневе ко мне. И враждуя против меня, приносили имена тех, кого прогневала я, и те слова, которые сказала я будучи в гневе на кого-то, показывали час и день, когда это было. И достойно отвечая им, защищали меня возлюбленные те юноши. И отойдя оттуда, на высоту воздушную пошли.

На пути своем встретили мы шестое мытарство, которое называется гордыня. И по благодати Божией не дано было оклеветать меня тем, кто хотел этого. Ведь в жизни своей рабой бедной была — и перед кем мне было гордиться. Прошли и этих, ничего не заплатив им.

И дальше пошли, и достигли седьмого мытарства, которое именовалось празднословие, и срамословие, и сквернословие. Встретили нас властители мытарства, желая свершить суд над нами. Когда же приблизились к ним, стали обвинять меня в том, что в юности своей пустословила, срамословила, упрекали, окаянные, в ругани и в играх непристойных, приводящих к быстрому искушению. Поистине свидетельствовали о том, что было, и со страхом слушала я это. Откуда только и знают все, окаянные? Я же сама по прошествии стольких лет забыла об этом. Достойно же и этим ответив, пошли путем своим еще выше.

И достигли восьмого мытарства, которое называлось коварство и обман. Слуги же того мытарства, узнав обо мне правду, не нашли лжи в жизни моей, и не в силах обличить, лишь острили на меня зубы. Мы же, уйдя оттуда, продолжили дальний свой путь, меру которого человеку не дано понять.

Тут дошли и до девятого мытарства, которое называлось уныние, или тщеславие. Я же ничего не имела для испытания, и прошли быстро его.

И дошли до десятого мытарства, которое называлось сребролюбие. Шум был там больший, нежели в прочих мытарствах. И здесь же всякого человека ловят окаянные те и, в них вселяясь, мучают их, и сильнее, чем в прошлых мытарствах, истязают их. Испытав и меня, не нашли ничего, где бы у меня было золото, если бы я любила его.

Когда же и то минули, достигли пьянственного мытарства. И стояли слуги того мытарства поодаль, желая поглотить каждого, словно волки хищные, проклятые. Они же испытывали меня так, как испытывается любая душа, приходящая сюда, князем власти тьмы воздушной. И пришли мы на это мытарство, и напали на нас злобные те палачи и мытоимцы, и показывали, сколько в жизни своей испила я, зная число и меру этого и говоря мне: “Не испила ли ты в этом месте столько-то чаш? И не напилась ли в сей день или в праздник с таким-то? — и называют их. Не напилась ли и не испила ли столько-то чаш, когда к такому-то пошла или когда такой-то принимал тебя?” И все, что я сотворила, называли, рыча, желая вырвать меня из рук ангелов. Сколько ни говорили, истинно было. Часто ведь в жизни своей, как одна из многих, со знакомым неким встречаясь, премного испивала с ним вместе и упивалась. В конце концов отдали добрые душеводители мои и этим то, что должно было искупить грехи мои, и, исшедши оттуда, продолжили мы путь свой.

И говорили мне святые ангелы, когда шли мы: “Видишь ли, какую беду терпят те, кто проходит этих бесов князя воздушной тьмы?” Я же ответила: “Да, господа мои, много нужды и бед бывает. Да и кто может пройти их безбедно и безмятежно? И думаю, господа мои, что никто в мире том, откуда я пришла, о том, что здесь происходит, совсем не знает”. Сказали они: “Ведаем и мы, что не знала ты о происходящем здесь. Но если бы дано было тебе узнать об этом, то лучше бы позаботилась о грехах своих, и искупились бы они, как и о милостыне, которая весьма помогает здесь, и сторонилась бы зла; кто поступает так, тот после смерти минует бесов. Но поскольку не ведают люди этого и живут в лености, то и приходит на них все это. Да горе тому, кто не имеет доброго и духовного. Да горше будет жестокосердному, достигшему этих мест”.

Так беседуя, дошли до двенадцатого мытарства, которое называлось злопамятство. И когда достигли его и дошли до проклятых тех бесов, то они, как злые разбойники, тотчас начали искать, не написано ли в бесовском свитке их то, чем можно оболгать меня. И по молитве святого и преподобного отца нашего Василия ничего не могли найти и посрамились лукавые, ибо дружелюбна была ко всем в мире земном, любила и детей, и взрослых, о чем и ты хорошо знаешь, о чадо. И ничего мне не сделали, как сказано, не смогли схватить меня, и прошла я, ничего не приняв от них. И дальше пошли.

Когда же шли, вопрошала я ведущих меня: “Господа мои, молю вас, поведайте мне: как узнают вершители беззакония о том, что мы, люди, творим в жизни земной, ведь столь велико расстояние отсюда до земли?” Ответил мне один из них: “Разве не знаешь ты, что всякий христианин лукавого духа имеет при себе, следующего за ним и записывающего все его греховные дела? Имеет также и благого ангела, который дела благие все записывает. Так что отмечают бесы в том мире грехи каждого христианина. И тотчас определяют, к какому мытарству относятся они, да и записывают их. И когда восходит душа, каждый из грехов знают и могут переспорить души и увлечь в бездну их, не имеющих дел благих. Если же не хватает наших добрых дел и поистине побеждают нас бесы, то проходящий сокрушается, что не исповедался, но дальше идем мы лишь тогда, когда добрые дела сравниваются на весах с греховными, искупая их. Ибо, как сказано, если не имеем мы дел праведных, к антихристовой злобе нас исторгают и, выхватив из рук наших, в бездну душу посылают и заключают во тьме и сени смертной до Страшного неотвратимого суда. И получают столько, сколько сотворили, согрешая в мире том”.

И так беседовала я с душеводителями моими и удивлялась, и достигли тринадцатого мытарства, которое называлось чародейство и колдовство, волхование и заклинание, и подобное тому. Были в том мытарстве волообразные духи змеиные, и змеи, и подобные единорогу, а облик их темен и гадок. Горечи всякой были исполнены они. Но не могли оболгать меня, и минули их беспрепятственно.

Снова же начала я спрашивать водящих меня: “Господа мои, ответьте мне, каждому и за всякий ли грех, который сотворит человек в мире земном, нужно держать здесь ответ после смерти? Вижу ведь, что и в малейшем грехе меня пытают, и дивлюсь этому”. Отвечали они мне: “И не всем так. Если бы ты исповедала грехи свои духовному своему отцу, приняла бы епитимью и исполнила бы ее, то по кончине твоей приняла бы прощение от Бога и отца твоего и мытарства злые и пагубные прошла бы теперь без страданий, поскольку никто бы не мог ничего сказать тебе. Когда кто исповедует в том мире грехи свои и покается, то простит его Бог в том, и будет свободен от грехов, принимая невидимо прощение свое. Эти же бесы мытарства, имеющие в свитках своих записи о беззакониях, тотчас по приходе души раскрывают свитки и не могут найти даже следов того, что раньше написали, ибо Святой Дух невидимо загладил все. Понимают все в мытарстве, что через исповедь исчезли записи, и скорбят, не получив душу. Хорошо ведь покаяться перед смертью. Кто же избежит покаяния, утаит прежние свои прегрешения, решит предстать безгрешным и не покается — здесь их ты видишь, пытаемых, подобно тебе”.

И в такой беседе достигли мы четырнадцатого мытарства, которое называлось чревоугодие. И из этого мытарства вышли некий толстые и тучные, свирепые, злые, большие, нежели прежде. И они обличали меня в том, что ела в юности моей с утра как свинья, не зная о горьком этом мытарстве, что ела во время поста с самого его начала, не сотворив молитву, что ела всегда все в большом количестве, завтракая и обедая, полдничая и ужиная, насыщая чрево едой. Все они обличали и поносили меня, желая поглотить меня, говоря: “В крещении своем говорила и обещала отречься от сатаны и всех дел его. Как же после клятвенных обещаний тех потом творила таковые прегрешения?” Дали мы должное и тем и, искупив прегрешения мои, в которых упрекали меня, прошли и это скверное мытарство.

Достигли пятнадцатого мытарства, которое называлось кумирослужение и всякая ересь. Те, кто любовь имел к этому, там испытывались. Ничего мы не дали им, потому что не имели они обвинений против меня. И в мышей, и в свиней диких превращались они, становясь огромными, словно киты ужасные. И смрад страшный стоял вокруг них, и сладок был тот смрад им, в котором пребывали. Многие души, говорили они, уловленные здесь, в жизни своей творившие подобное и умершие, хотевшие пройти, чтобы поклониться благодатному престолу, обнаруживают здесь капище идольское, скверное и отличное от всякого благого вида. Когда же поняли, что женский дух перед ними, ни о чем не испытывали меня. Только испытывали меня, спрашивая, не сотворила ли в юности женский плотский грех со сверстницей своей, в любви почивая ночью в одной постели. Когда ничего не обрели они, отошли мы от скверных тех.

Приближаясь к вратам небесным, дошли мы до шестнадцатого мытарства, которое называлось прелюбодеяние. Вскоре встретили нас бесы и испытали меня с великим пристрастием. Еще до того, как блаженный к нам пришел, жила я с другом своим в греховном неведении и, прельстившись, пала, ибо юной была и не знала, что это грех. И поэтому те бесы много клеветали на меня. Водящие же меня весьма им противились, говоря: “Не была она священником венчана”. Так в споре с бесами победили мои ангелы. Ничего им не отдав, мимо прошли. Сказали же те, кто в том мытарстве был: “Хоть нас вы и прошли, но тех, кто выше, не пройдете, достигнув блудного мытарства”.

Продолжая идти дальше, достигли мы семнадцатого мытарства, которое называлось убийство. В нем же было всякое убийство, и всякое ранение или побои, или иное что, похищение или насилие над ближним. И истязают бесы, когда мимо идут души. Немного упрекали нас и в этом грехе, поскольку часто, когда еще несмысленной была в юности, враждовала в жизни своей или за волосы кого-нибудь таскала.

И потом оттуда пошли и достигли восемнадцатого мытарства, которое называется разбой. И, подступив к нам, подробно пытали нас бесы. Немного претерпели от них и мимо прошли.

Пройдя и тех, дошли до девятнадцатого мытарства, уже приближаясь к вратам небесным, и то был блуд. Князь же того мытарства в ризу был облачен, помазанную гноем, и кровью окроплен, и хвалился ризою своей по безумию своему, считая, что нечто благое имеет. Он же, стоя, противился ангелам Божиим и с ними спорил о скверных делах, о всяком недостоинстве и о совокуплении блудном, которое возлюбили грешники. Слуги его вскочили и встретили нас и ревностно испытывали нас о моих делах, которые совершила я в юности, и на середину их положили, с большой дерзостью обличая меня и браня. И называли имена мужей, с которыми часто, будучи отроковицей, в страсти порочной пребывала, забавляясь, и об этих грехах спрашивали меня. И схватив меня и похитив из рук ангелов, хотели бросить меня вниз. Ангелы же говорили, что давно перестала я творить зло. Те же проклятые бесы ответили: “Что перестала, знаем. Но, однако, скрывала, и дела наши сохранены были в ней, поскольку любила нас и не открывала дел наших никому на земле в покаянии. И то нам ведомо, что не исповедалась, не подчинилась епитимье, не приняла отпущения грехов ни от одного монаха или священника, облеченного благодатью на очищение от бесчестного. Наша она, потому что не покаялась по закону. Оставьте ее нам, а сами идите. Зачем вам, придя сюда, помогать ей ради дел ее лукавых, если всегда вы дело благое вершите?” Ангелы же Господни для избавления души моей отдали им от добрых деяний блаженного, которые тот себе стяжал, столько, сколько клеветы от бесов получила, и, взяв меня, отошли. Скрежетали же на меня зубами своими страшные и скверные те, поскольку ушла я от них, и дивились тому, кто одарил меня божественными теми делами, ведь откупила грехи свои и не повиновалась им.

Когда же пошли, спросили меня ангелы Господни: “Видела ли мытарство то, что прошли?” Я же ответила: “Да, видела”. Сказали они мне: “Мало душ уходит отсюда без напасти, потому что суетный мир тот — блудолюбивый, прелюбодейный и грешный. Каждую душу это мытарство принимает и, если осквернена она нечистотами блудными, то низлагают и в бездну ее бросают. Там же заключают ее во тьме и сени смертной до страшного пришествия Господа нашего Иисуса Христа. Ты же по благодати дивного старца избежала этого. И похваляются непрестанно: “Мы одни, — говорят, — заполним геенну огненную, потому что души человеческие нечисты и блудолюбивы и повинуются князю тьмы и властителю этого мытарства блудного”. Но ты одолела и это и не увидишь зла, поскольку помиловал тебя Господь ради угодника своего Василия”.

Когда так они говорили, достигли мы другого мытарства, которому название было немилосердие. Там же все немилосердные, и все скупые, и неблагосердные горько от бесов страдали. Когда все заповеди Божий соблюдешь, но будешь немилосерден и немилостив, и случится тебе умереть, все мытарства беспрепятственно пройдешь и нигде тебе вреда не будет, когда же до этого дойдешь, тотчас задержат тебя злые местники и мытоимцы мытарства этого и станут тебя, немилостивого и немилосердного, бить, и в мрачном затворе адовом затворят до общего для всех воскресения пред Богом, не прощая ради иных добродетелей. Здесь мучаются те, кто когда-то не дал убогому куска хлеба или медной монеты брату нищему, или не посетил лежащего в болезни и в темнице заточенного, или подобное этому не сотворил, выказывая скупость, и сребролюбие, и немилосердие, и немилостыню неутешную. Так мне ангелы Господни об этом мытарстве ясно поведали, как я тебе рассказала. И достигли этого мытарства. Старейшина мытарства был весьма худым, и очень иссохшим, и болезненным, поскольку немилосердие, и скупость, и немилостыня в болезнь пагубную преображаются. Ибо немилосердный человек, если убогий какой что-то у него попросит, тотчас начинает браниться, будто болезнь какую имеет в себе, и отказывает в просьбе. Вот так грешил пагубный тот и зверообразный. Когда же мы дошли до мытарства, слуги его, которые здесь были собраны, взыскание учинили, но ничего не нашли. Ибо много милостыни творила: когда давала убогому кусок хлеба, или же медную монету, или чашу воды, или вина просто ради спасения моей души, сколько могла. Радостны стали мы и в веселии во врата небесные вошли. Ничто не смогло нас отвратить от правого пути.

Врата же небесные имели облик хрусталя светло светящегося. И вокруг них красиво, как от звезд светлых или иного какого-то света, и имели они красоту и блеск золота. Юноши же у врат в золотой одежде, молниею препоясаны, и ноги их украшены огнем мерцающим светлым. И были они веселы, и приняли нас, радуясь тому, что избежала моя душа бед горьких тех мытарств в воздушной тьме, и еще больше славили Бога. И вошли мы внутрь обильных небесных вод, которые были над твердью, и перешли их, ибо они расступались и бежали от нас вперед и в стороны, а позади нас смыкались.

Когда мы миновали те воды, бывшие над твердью, пришли к некоему воздуху изумительному и невообразимому. Золотой блестящий покров ограждал пространство этого изумительного воздуха от прочего пространства. Были на том покрове некие бесчисленные юноши прекрасные, облаченные огнем, как закатным блеском солнечным. И волосы их были, как молнии, ноги белы, как молоко, лица — как снег, и светились в стократ ярче света. Увидев меня в руках носящих меня честных ангелов Господних, они пошли рядом, улыбаясь, веселясь и радуясь, потому что, как говорили: “Принята душа ее в срок на спасение в царство небесное”. И шли они с нами и пели сладко, потому что направлялись мы поклониться огнеобразному престолу Божию. Когда шли мы, увидели облако, но не такое, как облако поднебесное, но красного цвета, стократно светлее прочих. С одной стороны поднялось облако, как некая завеса белая, как свет, и все изменилось. И вот засиял многоцветно вдали двор золотой ровный, переливающийся в золотой, славе, и в сладком веселии пошли мы дальше. Воздух здесь был светел, и благоухание Господне благовонно и сладко.

Когда прошли мы немного, увидели в воздухе на высоте необозримый престол Божий, престол белый и многоукрашенный, еще ярче блистающий, освещающий пределы и светом пронизывающий всех, кто там стоять достоин. Вокруг Божьего престола — златочистые юноши, высокие, как кипарисы, блистающие достоинствами, облаченные в багряницу и в одежды светлые и изумительные, которые невозможно описать словами. Когда мы подошли к этому страшному престолу бесконечной высоты и увидели непреходящую славу, истинную правду и благость, шедшие со мной к престолу Божию троекратно песнь воспели. Пребывающие же на престоле страшном были невидимы. И мы тотчас трижды поклонились Отцу и Сыну и Святому Духу и прославили Святую Троицу, предстоящую высоко на огнеобразном воздухе вместе с нами, за спасение мое в славе восхваления. И тут с высоты прозвучал голос прекрасный и сильный, обращенный ко мне и к носящим меня: “Ведите ее вокруг, — сказал, — ко всем душам, пребывающим в разных жилищах, к святым и преисподним, а потом поселите ее там, где заповедал вам угодник мой Василий”.

Покинув то место, направились мы в жилища святых. Они были бесчисленны, и невозможно было счесть солнечных лучей, и от виссона и порфир лучей и сияния, и иных различных чудных красок, бесплотных и божественных, которые освещают светом и изумительным сиянием жилища святых, по неизреченной воле Божией. Здесь обрели они поле эдемское, благодуховную пажить, откуда истекает вода духовная, вода живая, в местах покойных, в местах святых для отдохновения. Все эти места выглядели как палаты прекрасные, жилища и обители, десницею Господней искусно сотворенные. И, глядя на святых, дивились мы неизреченной красоте, никак не насыщаясь ею. И были здесь отдельно апостолы, отдельно — пророки, отдельно — мученики, отдельно — святители, отдельно — преподобные и праведные. Каждый из них приготовил жилище себе, в длину и ширину подобное стольным городам, из которых они отошли, чтобы в такие же вселиться. Все святые, выходя из своих жилищ, духовным целованием целовали меня, веселясь и радуясь моему спасению.

И дошли мы до недр Авраамовых, и были исполнены славы нестареющие недра его. Не телесные это недра, но особое место. Дивно оно, исполнено духовного благовония, и запаха цветочного благоуханного, и ароматами духовными и небесными, и пажитьми вышними услаждено, и возлюблено, и исполнено; их благовоздушный облик и красоту, хотя и рассказываю тебе о них, земными словами передать невозможно. Здесь были и палаты духовные для патриархов, из светлых лучей духовным мастерством Господа Вседержителя созданные, умножением лучей и неизреченными светлостями украшенные и добролепные. В них обитают младенцы христианские, принявшие святое крещение, по разрешении плотских уз они ликуют в неизреченной славе вокруг Авраама, Исаака и Иакова. Ибо и те тут пребывают с двенадцатью из двенадцати колен Израилевых, почивая на дивных престолах. Как видишь сияющие солнечные лучи, но обнять их не можешь, так и видимые души святых подобны их образу телесному, но бесплотны, как и солнечные лучи, не уловимые человеческой рукой.

И так, о чадо, преодолев большой путь, пройдя пределы рая, ближние и дальние, и жилища ада, которые сокрушил Господь Бог наш Иисус Христос, возвратились мы на запад, где горькие муки и страдания ждут убогих, таких же, как и я, грешников. Показали мне все это ангелы Господни и сказали мне: “Видишь, от какой великой беды избавил тебя Господь?” Ибо видели мы эти темные сокровенные места, где во тьме и сени смертной разные души от века заключены, как песок на берегу морском или как прах земной. И пребывают в забвении грешники, и не могут они видеть там свет сладкий, иные же вопиют неустанно: “Увы мне!” И беспрестанно восклицают горько, алчущие духовно и жаждущие пития спасения, свободные от всякой одежды духовной и изъедаемые скверными прегрешениями: “Ох, ох, увы!” Всегда, о чадо, как я прежде говорила, жаждут они душевного света, но тщетно взывают, ибо нет прощения. Иногда, когда душа проходит, там появляется свет, ибо ангелы Господни освещают те места, где идут, показывая душам праведных все, что там есть, чтобы видели, от какой горькой тьмы убереглись. И вернулись мы на чистый праведный путь повелением Господним, к благой жизни.

Как же долго все это происходит? Это произошло в течение сорока дней с того дня, как отошла я от моего бренного тела к сему покою, в котором видишь меня, не моему, но преподобного отца святого Василия угодника Божия, который еще живет в мире том и приводит к Господу Богу души гибнущие и грешные как благовонное курение в жертву духовную. Ибо здесь было много иных душ со мною, которых прежде меня он отвратил от путей греховных, очистил их совершенно и спас для Господа. Ибо видела здесь души господина Иоанна и госпожи Елены, супруги его, которые хорошо послужили ему в мире том, души других людей из дальних времен, которых я не знаю. Но, однако, пойдем со мной и войдем внутрь, чтобы ты узнал, где я пребываю. Ибо господин наш, избравший нас, преподобный отец, духом своим сейчас сюда пришел».

Когда мы пришли, я посмотрел на преподобную. И вся она была окроплена божественным маслом и помазана нардовым миром, истинным и драгоценным, и в удивлении восхищался я. Она шла передо мной, облаченная в белую, как снег, ризу, и на голове ее был плат из виссона. И вошли мы будто во двор, вымощенный золотом и украшенный сверкающими каменьями, и ничто его не оскверняло. Посреди же златоподобных камений были насажены прекрасные цветущие сады, и всякий, кто смотрит на них, радуется и веселится неизреченно. Когда мы взошли на этот двор, увидел я палаты светлые, изумительно построенные, небывалой высоты. И там же, возле тех палат, у самого входа в них, стоял большой трапезный стол, локтей в 30, он был из камня изумрудного, испускающего светлые лучи. Прекрасный цветущий миндальный сад смыкался над трапезой и неописуемо украшал ее. На трапезе же стояли большие позлащенные блюда, блистающие, как молния, лежали изумруды, светлые сардониксы и разные другие камни райские, прекрасные и совершенные. Между ними лежали яства, плоды неописуемые и пестро украшенные, багряные или молочно-белые видом, как стебли лилейные и красные, и другие, небывалые и несказанные. И разные великолепные цветы лежали на блюдах, и неизреченные плоды поверх тех цветов, непостижимые для ума человеческого. Каждый плод имел свой особый вкус, и насытившийся сладостью их воедино смешавшихся благоуханий уже ничего не желал более.

Святой блаженный Василий сидел во главе чудной трапезы, как господин над всеми, в славе почивая. Стол же был светел от изумительного блистания и испускал лучи. Многие с ним на трапезе наслаждались дивными теми плодами и прекрасными цветами, и были они не как люди, имеющие плоть, но будто созданы светлыми солнечными лучами. Имели они образ бесплотный, неувядающий и не разделялись на мужчин и женщин. Сколько бы ни вкушали они от трапезы той дивной, все умножалась эта чудная райская пища, потому что была она духовной и мановением Господним здесь сохранялась. Вкушающие же были исполнены неизреченной радостью и весельем благодатным, и веселыми лицами друг к другу обращались, и вели сладкую прекрасную беседу. Черпали они нечто огненно-красное, очень ярко сверкающее и безвещественное сияющими, как снег, некими чашами. Когда кто-нибудь из них пил из такой чаши дивную ту влагу, от одного только вида которой они приходили в несказанное веселье, тотчас неизреченным наслаждением Святого Духа переполнялись все на долгое время, и сияли, как свет, их чудесные лица. И служившие им огневидные юноши — прекрасны и белолицы, как руно, и мышцы их как молоко, облачены же они в красные ризы, бесплотны, украшены дивно, и ноги их белоснежные препоясаны тремя рядами блестящих повязок, как небесной радугой, и головы их украшены златыми каменьями, бисером и разными искусными венцами.

Дивная старица, с которой я пришел, чтобы увидеть их, сказала обо мне блаженному. Он же, улыбнувшись радостно, повелел мне подойти. Когда я приблизился к ним, мы поклонились друг другу, и я сказал: «Благослови чадо свое». И тихим голосом он обратился ко мне: «Невредимо ли преодолел путь, чадо? Господь Бог помилует тебя, и благословит тебя, и освятит тебя, и сохранит тебя, и обратит лицо свое на тебя, и исполнит тебя всех благ небесных и земных, и пошлет тебе помощь от святого жилища своего, и ангелы, и архангелы Сиона, сильные и пречистые, с оружием победы защитят тебя». Я же стоял, потупив взор, и сказал мне праведный: «Это Феодора, — и указал мне, — о которой непрестанно молился ты, желая узнать ее участь. Видишь ее — вот она стоит перед лицом твоим. Теперь никогда не спрашивай о ней, ибо я тебе ее показал». Она же, честная и помилованная Господом преподобного ради, сладким взором смотрела на меня. «Возвеселишься, чадо, и возрадуешься, — сказала она, — и благословен будешь, ибо печалился обо мне, убогой. И Господь Бог помог тебе исполнить твое желание ради молитвы господина нашего, отца и пастыря, который много милости сотворил нам». Когда так мы разговаривали, все, кто. сидел за трапезой, смотрели на нас в глубоком молчании.

Потом сказал ей преподобный: «Пойдем вместе со мной и покажешь ему красоту наших райских садов». И, взяв меня с собой, пошли на правую сторону того двора. И тут находились врата дивные из золота и высокие стены ограды. Когда открылись врата, мы вошли внутрь ограды. И была там позлащенная трава с невиданными цветами, и красоте той дивился я. И аромат благоухания исходил от тех цветов. И на все, что показывали мне водящие меня, внимательно взирал я. Увидел я необъятный сад с 70 видами деревьев, исчислить которые невозможно, и на каждом дереве такое безмерное множество плодов, что ветви склонялись к земле, желая отдать плоды сидящим за трапезой. Увидев это, понял я, какое непостижимое изобилие бывает. Удивлялся я красоте сада, изумительным и дивным плодам тем, потому что никогда столь великих чудес не видел.

Сказала мне водящая меня: «Что ты удивляешься этому? Если пойдешь к тому райскому саду, который Господь насадил на востоке, еще больше будешь потрясен и изумлен, потому что этот сад по сравнению с тем — тень и сон». Сказал я ей: «Молю тебя, скажи, кто насадил этот райский сад? Никогда я не видел такого, нигде нет подобного сада». Ответила она мне; «Как бы ты смог увидеть в суетном мире том такую истину, которая руками Вышнего сотворена? Ибо вещь эта духовная, и мы здесь духом пребываем. Труды и тяготы божественных подвигов преподобного отца нашего Василия, которые он с самой юности своей совершал, трудясь, изнемогая и бодрствуя, на землю повергаясь и молясь, зной и холод претерпевая в пустыне и травой питаясь в течение многих лет еще до пришествия в сей град, — вот чем насажден этот сад. Ведь то, что совершает человек в земном мире, унаследует и в этой жизни, ибо мы вкушаем плоды своих трудов. Я часто слышала, как преподобный это говорит». Я же удивлялся тому, что, как сказала мне, духом пребываем здесь. Ведь я думал, что телесно здесь находимся, и пытался осязать свои руки, есть ли у меня кость и плоть. Подобно тому как если кто-нибудь, видя пламя огненное и протягивая руку, хочет взять его и не может удержать, так и я ощущал себя только мысленно и удивлялся этому. Когда возвратились мы во двор, трапеза была уже пуста. И виделось мне, что, поцеловав приснопамятную, я оставил ее.

Когда мне казалось, что нахожусь еще там, я очнулся от сна и стал размышлять о том, что мне было открыто, откуда я вернулся, что видел на том дворе, когда вошел в то дивное и несказанное место. Встав, пошел я к блаженному, надеясь, что он объяснит мне, истинное ли это было видение или неистинное. И пришел я к блаженному, и после моего поклона и обращения к нему он повелел мне сесть. Когда я сел, он сказал мне: «Знаешь ли ты, где находились мы этой ночью?» Я же, в искушении, ответил: «Где же мы были, господин мой? Я все время на одре своем сладко спал». «Только нам с тобой известно, что лишь телесно ты спал на одре, а духом в ином месте пребывал. И разве не помнишь, сколько всего я показал тебе в эту ночь? Не Феодору ли ты видел? Не достиг ли ты врат духовного дома, выйдя из которого, она приняла тебя и в который ввела тебя? Потом же и о смерти своей, через которую должна была пройти, о власти темных сил, о лютости их воздушных мытарств, чадо, не рассказала ли тебе? Не вошел ли ты с нею внутрь двора? Не видел ли там дивную трапезу и несравненное украшение ее, и чудеса ее, и какие плоды дарит она, и какие удивительные цветы на ней, и какие юноши исполняют за трапезой духовное служение? Не видел ли издалека дивные палаты? Не у меня ли на трапезе был, когда я показал тебе ту, о которой ты хотел узнать, какая участь ее постигла? Не я ли сказал ей, чтобы вместе с тобой в райский сад вошла? Не восхищался ли ты златоподобными стеблями, дивясь красоте их цветов, не видел ли сияние и неизреченную красоту неувядаемых деревьев и их плодов? Не это ли все ты видел нынешней ночью и не оттуда ли пришел? Почему говоришь: “Я ничего не видел”?»

Когда услышал я это, страх неизреченный меня объял, и начал я плакать, омочил слезами лицо свое, постигая умом, как велик сей светильник, ибо он воистину там был и поэтому мудро обо всем рассказал мне. И ответил я блаженному: «Да, святой Божий, так и было, как ты сказал. Благодарение возношу Господу моему за то, что сподобил меня Господь Бог узнать тебя, и быть под покровом крыл твоих, и изведать столько страшных чудес». Блаженный же сказал мне: «Если жизнь свою проведешь в добродетели, о чадо, то повелением человеколюбивого и щедролюбивого Бога нашего примут тебя там, и пребудешь со мной вечно, я же сам от человеческого естества отхожу. И потом, через некоторое время, отойдя от жизни сей, придешь ко мне, наставленный в делах добрых, как мне Господь обещал. Внимай: пока ты пребываешь в земной жизни, пусть не узнает обо всем этом никто. Но должен ты недостойное житие мое описать и оставить в мире сем, и буду я тебе в этом помощник». Ясно заповедовал мне это преподобный отец наш, пастырь, учитель и владыка, я же обливался слезами, возлюбленные мои. И удивлялся я, потому что едва ли он с другими беседовал так часто, как со мной, недостойным.

Всегда говорил он притчами, величием своим всех изумлял, был прозорлив, очень мудр и тверд. Часто он показывал себя несмысленным, произнося безумные речи, но делал это только из презрения к суетной славе человеческой, которую снискал за свои знамения и чудеса. И все почитали его как одного из апостолов. А иные же, более других удивлявшиеся чудесам, которые он творил, называли его по простодушию своему Иоанном Богословом. Таким ведь был возлюбленный отец наш Василий, светило во святых. Великий отец наш Василий чудесное житие святое прожил на земле, во всем равен ангелам, великое прибежище для страждущих собой явил.

КОММЕНТАРИЙ

Сказания о посмертной судьбе человеческой души издавна вызывали большой интерес у древнерусского читателя. Уже в XI—XII вв. на Руси были известны переводные византийские апокрифы, в которых о загробном устройстве рассказывалось в очень занимательной форме, с привлечением множества подробностей (см. т. 3, с. 306—321). Эсхатологические сказания существовали преимущественно в двух жанровых разновидностях: герои либо совершали путешествие («хождение») в загробный мир, либо постигали его тайны духовно, в «страшном» видении. В обоих случаях это были «душеполезные» произведения, призванные напомнить об ответственности человека за его земные дела, разрешить сомнения в каком-либо религиозно-нравственном вопросе, вызвать чувство сострадания и привести к покаянию.

Среди переводных эсхатологических сочинений особое место в древнерусской литературе занимает фрагмент из византийского «Жития Василия Нового» (X в.) — «Хождение Феодоры по воздушным мытарствам», которое часто встречается в рукописях как отдельное произведение. В греко-славянской литературе это наиболее полное описание загробных испытаний в греховности — мытарств. «Мних» Григорий, от имени которого ведется повествование в Житии, был удостоен чудесного откровения. В ночном видении ему явилась старица Феодора, прислуживавшая при жизни их общему духовному отцу Василию Новому, и рассказала о своей смерти, о муках ада, о райском блаженстве, но главное — о пройденных ею 21(20) воздушных мытарствах.

При написании «Хождения...» автор воспользовался уже существовавшей традицией. Учение о мытарствах является каноническим: оно содержится в произведениях церковных писателей IV—V вв. — Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Макария Великого, Кирилла Александрийского и др. После смерти человека его душа, руководимая ангелами, должна подняться по «лествице» мытарств. На каждой ступени ее подстерегают лукавые бесы («мытари»), которые испытывают душу в том или ином пороке и взимают с нее дань. За все свои грехи душа должна расплатиться добрыми делами, совершенными при жизни. Души праведных, у которых добрых дел больше, чем дурных, проходят все мытарства и спасаются. Грешников же бесы свергают своими огненными копьями во «тьму кромешную». Однако если в сочинениях «отцов Церкви» этот эсхатологический миф не получил детальной разработки, то автор «Хождения...» создал на его основе монументальную «эпопею смерти» (Ф. Батюшков), которая поражала воображение средневекового читателя своими яркими мистическими картинами потустороннего мира.

Известное на Руси с XI—XII вв. «Житие Василия Нового» оказало заметное влияние на древнерусскую литературу, изобразительное искусство и фольклор. В XII — начале XIII в. рассказ о мытарствах был использован при составлении «Слова о небесных силах», предположительно атрибутируемого Авраамию Смоленскому. Описание облика Смерти, являющейся к человеку с различными орудиями, включил в свою редакцию «Повести о споре жизни и смерти» неизвестный книжник XVI в. (см. ПЛДР, т. 7, с. 48—52). Особую популярность «Житие Василия Нового» приобрело в XVII—XIX вв., преимущественно у старообрядцев (этому интересу способствовало также наличие в Житии еще одного пространного эсхагалогического рассказа — «Видения мниха Григория» (о Страшном Суде)). Оно печаталось в старообрядческих типографиях, сохранилось в большом числе списков. Как самостоятельная статья «Хождение Феодоры» помещалось в лицевые рукописные сборники эсхатологического содержания. Известны также старообрядческие настенные лубки XIX в. на этот сюжет. По-видимому, именно «Хождение Феодоры» послужило источником духовных стихов о мытарствах:

Сюжет «Хождения Феодоры» бытовал и как устный прозаический рассказ народно-легендарного характера. Одну из таких его фольклорных версий записал Г. С. Виноградов в Восточной Сибири в первой четверти XX в.: «... “Как умерла ты, Федора?” Она говорит: “Чижолая смерть была, жестокая. Сперва смерть пришла с косой, с пилой... Вот вражье набралося к душе (вот правда, станет человек умирать, глаза-то остолбенеют, вытарашшыт, быдто каво боится...), караулят душу вражье. Прилетают несколько анделов. Смерть тогда пилой отпиливает руки и ноги (вот ить сначала ноги и руки отымутца, — это она пилой отпилит...), а потом косой голову снесет. Святые андели облелеют: «Уйди, нечистая сила, отсторонися!» Вот тожно смерть косой голову снесет”. — “А каково тебе, Федора, мытарства были?” — “Сорок мытарств прошла, сорок ступенек, и на каждой ступени вражьё кричат: «Душа наша, душа наша!» (Оне всё пишут про нас, все худое, а добро анделы пишут... Оне всё и кричат про грехи). Ох, святой Григорий, чужало проходить мытарства!.. Вот последнее мытарство — блуд. Ох, как я его пройду. Возьмут мою душу вражьё. (Должно, она блудила...). Прошла! Андели говорят: «Душа наша, она очищена»”. Вот и прошла она в пресветлый рай». (Виноградов Г. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири // Сб. тр. профессоров и преподавателей Государственного Иркутского ун-та. Иркутск, 1923. Вып. 5. С. 312—313). (Представление о мытарствах вообще очень глубоко вошло в круг народных эсхатологических верований. Побывавшие в загробном мире («обмиравшие») рассказывают о том, что душам умерших приходится взбираться на огромную гору, на которой бесы устроили свои мытарства. (Поднимаются по ней только те, у кого есть ногти). В отдельных уголках России на сороковой день после смерти кого-либо из близких было принято печь длинную пшеничную лепешку с поперечными перекладинами по числу мытарств — «лесенку». Считалось, что, съедая ее, помогают душе усопшего преодолеть на том свете всех духов тьмы).

«Житие Василия Нового» существует в двух основных редакциях: Первая и Вторая русские редакции, которые представляют собой переводы двух разных греческих редакций. Первая редакция является гораздо более полной и древней (XI—XII вв.), хотя самые ранние из сохранившихся ее списков датируются XVI в. (см. Вилинский С. Житие св. Василия Нового в русской литературе. Одесса, 1913. Ч. I: Исследование; 1911. Ч. 2: Тексты). Текст «Хождения Феодоры» публикуется в Первой редакции по Успенскому списку Великих Миней Четьих: ГИМ, Синодальное собр., № 992, л. 658—670 (XVI в.). Отдельные исправления и дополнения вносятся по спискам: РГБ, собр. Ниловой пустыни, № 46 (нач. XVI в.); ГИМ, собр. Чудова монастыря, № 336 (1779 г.). Сложный синтаксис памятника и наличие «темных мест» не всегда сделали возможным дословный последовательный перевод его на современный язык. Для прояснения смысла отдельных предложений и фрагментов переводчики использовали тексты греческого оригинала и Второй русской редакции.