Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

1. Яко ничтоже творит душа или действует кроме тела, но его всеми уды действует и познаваеться, какова есть и колика.

2. Яко аще не въ свершенъ възрастъ приидут уди и части телесныя, действа душевная неявлена суть.

3. Яко аще что от удовъ телесных погибнет или инако вредиться, бездельствуеть душа к служенью его.

4. Убо в коей части тела пребыванье уму мнети достоить.

5. Яко сраслена есть душа телеси и вкупе душа и вкупе и тело, не бо прежнейшее единъ другаго.

6. Яко, телу разрушаему, не сраздрушаеться с ним и душа, и како бесмертное и славное с мертвым и неславным создано бысть, и которое котораго первозданно бысть.

7. Убо кто согрешивы въо Адаме изначала — душа или тело, и яко смерть не мука есть, но врачеванье и смотренье добрейшее, и яко душа, дондеже привязана есть сей плоти, мысленая видети не может.

8. Иже по образу и по подобью кое есть, и кто от обою имат то — душа или тело.

9. Убо тленна ли Адамова плоть или нетленна создана бысть.

10. И где хощем глаголати преже отшедшие сущиа душа; яко в последний день хощем вси от века усопшеи вскреснути и какови.

11. Христосъ, сшед въ адъ, вся ли иже от века тамо сущая душа свободи, по Писанию, или ни, и како и ким образом познают душа каяждо свое тело в въскресении.

12. Яко обещно тогда быти и познанье на всех, дондеже ови от десныя, ови же ошююю разлучаються, и тако будет паки праведным познание, грешным же ни.

13. Яко на воскресение всячьская тварь обновиться в нетление к лучше доброте и видению, — подобне и человечьская телеса, с ними же и душа, но не тричастны будут тогда, якоже ныне, но отимуться две части от них — ярость и желание.

14. И еще о въскресении.

Душа: Се другое взискание, се и другое впрошенье. От нихже впросих тя вчера и во втором слове, многа ми явила еси и многа сказала ми еси. Хотех же уведети, где хощем глаголати преже умершихъ душа быти: аще въ аде речеши ми, — да где есть адъ? Рци ми се явствене, рци и не обленися.

Плоть: Невнимателна о мнозе еси, о душе моя. Аще бо бы внимала, смереная, от ихже прочитаеши и от ихже поеши многажды на который же день, хотяше многая навыкнути и разумети вся си, учителя не бы требовала, ниже сказателя. Слышано ли бысть се, владычице, да не знаеши сия, но впрашаеши рабу свою, мене оканную!

Душа: Аще убо не навыкну от тебе, от кого научюся? От Писания слышах, еже впрашати убо лучше есть и еже световати мьногых спасително есть.

Плоть: Да что есть и каково дело, еже имаши, и где скытаеться умъ, и где обьходит, скажи.

Душа: Кое убо дело — еже испытовати божественое: и отнуду же придох, и еже ради вины, и кто есть зижитель мой, и како честнейшю всех иже в мире створи мя тварей и под руку далъ есть скоты же и зверя, и гад, и птица, и ина глаголю вся, небо с своими ему, земля и иная паки, — и како мя затворилъ есть в тебе смрадней, и идеже паки поиду, отлучився тебе конечней.

Плоть: Право убо отвеща ми, и добре отглагола; сия поучайся всегда; сия тебе да суть дело; да навыкнеши от них лучшая, божественая.

Душа: Азъ убо се желаю воину и хощю поучение незабытно имети ми в сехъ. Но якоже вепрь калу радуеться и скверне и на кождо день валяеться, услажаяся в немь, тако и ты, всезлая плоти, всяко с сими плотьскыми своими страстми и сластьми студными и скверными деянми съкверниши мя на кождо день, валяющися в них без боязни, якоже свинья, и низъвлачиши мя доле, и никакоже оставляеши мя горняя зрети и мудрьствовати, и в горняя входити. Зрительное угасила еси — еже есть умъ мой. И како взмогу навыкнути, помрачена сущи и ослеплена всячесьскы, зрети не имущи!

Плоть: Да веде ты водиши мя и ты всяко носиши! Да веде ты обращаеши мя, якоже снузнець коня. Азъ убо кроме тебе ничтоже отнудь творю: ниже доброе, ниже злое, ни посреднее спроста. Да что мя укаряеши много и что мя бесчестиши? Или убо добре, или зле живемъ — твое еже хотети.

Душа: Непщюеши, злейшая, благословлене противится мне? Но несть, ты якоже рече, несть, якоже глаголеши! Но — якоже конь сверепъ, егоже глаголють Етиарь,[286] неудержим, зловидень и непокоренъ зело, внегда хопит узду, стища зубы своими, и въздвигъ выю яростне и к брегом устремиться и в пропасть, и расселины, и ровища калная и самъ себе низъринет вкупе со всадникомъ; аще ли въспящаеться, то паки горше есть, — сицевому подобно стражем обе вкупе. Сверепееши, якоже онъ предреченъ мною конь, вражедная, и тогда не могу повести тя, якоже хощю, но яможе ты хощеши, водиши мя нехотящю. Аще убо ураню тя жезлом и умучю тебе, или гладом озлобя тя и жестоцем житием, аще труды тебе наведу многы и великы и подвигы нанесу ти, яко да постражеши — да некако буяеши, и играеши, и скачеши отнуд, — и положю долу тя мертву, полумрщвену паки, — въ еже показати тя паки покориву быти, и не имамъ служащаго ми, ниже помагающаго, не имам с ким добродетели сдеяти! И како сию да стяжю и како сию створю?

Аще ли же упокою тя и угожю ти, паки на мя въстаеши зле и ратуеши мя бесне, и низълагаеши мя доле в деяния неправедна. Обаче помагаеши ми некогда створити любимая к Богу, пособьствуеши мя во многая, но и ратуеши мя; и помощника имам те, и съперника паки, и ратника нещадна, и врага же сверепа. Горе, горе мне! Како: враг — и друг любы мне! И что сдеяти, недоумею, и что створю, не вемъ. Аще убо створилъ бы Богъ, да свобожюся тебе, изъшла бы твою темницю и зловонья смраде, изъшла бых убо, наставлена от ангела, вскоре в моя си, в мое отечество, и, яже в мире оставльши, в премирных жила бых.

Плоть: Много възвысися, о душе, много възнеслася еси — яко невеществена и добра и яко превышши, яко мыслена и словесна, и бесмертна сущи, и яко от вышняго и небеснаго мира, сей миръ убо несть достоинъ тебе, азъ есмь злородна, азъ есмь раба от сего мира тленьнаго, пременнаго и сквернаго, от четырех его всех ставъ вся есмь — и мерзка, и сквернава, и нечиста, якоже глаголеши. И глаголи еже хощеши, госпожа бо ми еси. Но убо яже укаряеши злую мене, юже бесчестиши, — аще мя не бы имела, владычице, не бы достойна медницю.

Душа: Да како обесрамися, и како обесчестиши мя, и како охуди мя? Хощу навыкнути, еже рече.

Плоть: Вонми, прочее, и слыши, и не огорчевайся отнудь, ни же гневайся на мя всуе туне тако, елма обезчивихся тебе, елма обесрамихся и стыдение отложих от моего лица. Рьку тебе истину, или хощеши, или не хощеши. И вонми зде смыслене и разумей яже глаголю.

Кроме ссуд моих удовъ, госпоже, Творца своего и Бога славословити не можеши, — аще не имаши сделницю мене и помощницю свою. Но ниже благодарити яко творенье Создателя, ни о нихже согрешила еси сама покаятися можеши кроме слезъ и въздыхания, якоже она блудница и Петръ. Внегда убо мене отлучишися, разумееши, кто еси?

Душа: Да како отнудь глаголеши и како имаши уста и всяко противь глаголеши ми и не срамляешися?!

Плоть: Да почто да не глаголю и почто и престану, елма предана бых тебе, яко да мя имаши рабу? Вину же не свем и како рещи не ведаю. Не бо преже мене еси, но вкупе ты же и азъ. Еда бо мене скуделник созда, Богъ же тебе? И что еси кроме мене и кая еси, скажи? Невидима и незнаема всем вся еси, никтоже познаваяй тя, никтоже видяй тя, или добра, или зла, не весть какова еси — или мудра, или буя, или смыслена же, или разумна и препроста паки.

Душа: Да како есть еже глагола? Реченое не разумех.

Плоть: Слыши убо и веруй и покорись имже глаголю. Сущая убо вся познаваема суть чювством, умная же умне постизаема суть. Яже убо чювьствена суть чювство чювствене познаваем, а яже паки мыслена — мыслена, якоже рех. Показанье чювство чювственее имат, постизаемое же мыслене, о страстная, не от того самаго познаваеться, но от действа. Неведома сущи, о душе, и невидима вся, вправду убо познаваешися от действъ, якоже и Богъ от своих ему твари. Бога никтоже виде никогдаже отнудь, невидимо бо есть сущьством и естествомъ, но убо познаваеться неколико от глаголаных. Невидимая бо Его, — рече божественый Павелъ, — и от тварей разумеваема,[287] зрящи, от еже въ тварех, — рече, — премудрости бывшая Творець и Создатель познаваеться яковъ. Яже темъ бываемая на всяк день Сдетеля поравеньству проповедають. Доброта тварем, величьство сим бывают, Творца их явьствене сказует. Азъ оживляюся с тобою и движюся, госпоже, от ихже всяко мною действуеши же и твориши познаваема еси от мене, якова и колика еси. Аз показую тя ныне всем, якова же еси и како еси делателна и действена в житьи. Имаши бо уды моя и ссуды вся и теми действуеши и с сими делаеши, скрыта сущи во мне и затворена. Невидима, яко невеществена вся всегда еси, помышленье и разуменье все же, аще имаши, скровена суть, о госпоже. Яже в тебе ни ветий, ни любомудрець, ни земоверьник пакы, но ниже волхвъ враг, — никтоже знает та, дондеже приимеши от мене шестострунная уста и къ голосу подобному органскыя моя уды: горло же и душник, гортань же и языкъ, зубы и устны с ними, — и глас вершиши. И тако тогда бывают скровенная ведома и явлена, якоже рехом, разуменья твоя. Приничеши очима моима и блюдеши убо вся, и глаголеши языком моимъ, и слышиши ушима, обоневаеши ноздрема моима, и рукама делаеши хытрости паки обои и художьства вся от малых и худых даже и до великых. Мене бо кроме никакоже твориши что отнудь житийско и телесно, и духовное весма. Азъ тя обиявих, азъ прославих тя. Не хвалися в моих, ни взносися толико. Аще ли хощеши уведети, яко истинно еже глаголю, и сде вонми разумно и навыкнеши удобно.

Веде еси велика и добра, якоже мниши, устроена во мне и свершена вся всяко абье от самоя утробы. Аз же, внегда рожюся, несвершен младенець есмь, малейше отнудь отрочя, якоже рех. Как абие не действуеши что-либо всяко, не глаголеши бо яве, ходиши же никако, рукама же спроста не делаеши никако, но вся недействена всегда бываеши. И ждеши, владычице, мене, твою рабу, — дондеже удове мои и части тела вся взрастут помалу и одебелеют сия и доспеют, якоже рех, в меру взраста. И тако тогда теми действуеши, яже хощеши. И по сих же паки аще что от удовъ моих случиться и погибнет, якоже не хощеши, любимая, к деланью его и паки забавляешися, не могущи его навершити дело. Аще же мозгъ мой уязвенъ будет мечем, или инако паки вреженъ будет, ослеплена бываеши, не зрящи спроста ни добро, ни не таково, несмыслена и скудоумна вся всегда еси и вся недействена, якоже преди рекохъ. Якоже очи азъ погублю, вся помрачена бываю, ничтоже делающи, якоже рече и Христосъ в Благовестованьихъ,[288] и веде имам прочая уды моя вся целы. Тако и ты, прелюбезная, умъ аще погубиши. Ума же потребнейше паче всех удовъ и органъ добрейши вглавны мъзлъ есть. И живут в немь 3 силы умныя: памятное, мечтанье и размысленое же. Мечтанное убо спреди, памятное же сзади, размысленое же посреде чрева вглавнаго, яве яко. Разумевай добре яже глаголю: тричастное твое не потребно кроме сего бывают, и веде пребываеши сдраво и цело все то: помысленое и яростное, глаголю, с третиимъ, еже есть, владычице моя, похотное, имиже бытие души исперва и еже быти прияти и бысть со мною создана бысть, 3-ми сими умными твоими сставы. Мозгу бо моему сущу сдраву, и целы, 3 силы, о душе, ражают тебе 4-ри родныя добродетели и колесницю 4-роконечну: правду и мудрованье ражает помысленое твое, целомудреное же пакы похотное твое, с сими и яростное ражаеть тебе мужьство... вкупе же и умныя силы, о господыне: памятное, мечтанное и размысленое же, с сими и пять твоих чювствъ, любимая: умъ и мысль, славу и мечьтание, и чювство последнее; и моя же такоже; зренье, обоненье, слух и вкушение, и осазанье, вселюбимая — отходят вся отнудь — умная, и чювственая, и мысленая с сими.

И веде имаши тричастное твое все здраво — словесное и яростное и желательное же, — но обаче недействена и непотребна суть 3 та, не сущу тому сдраву — мозгу, глаголю. Аще ли продолжаться живота моего днье и доспеют 80-мъ лътомъ быти или вяще, и ослабеют вси уди мои, части тела, с чювствы моими, имиже украсуешися, ниже тако имаши сдраво мудрованье и цело, ниже егда от огня жгомъ есмь зелне, якоже убо раздрушаеться сила моя, ныне сраздрушаеться и умное мудрованье и разумъ. Не имею бо органъ крепок же и целъ, не может хитростное действо где показати. Егда бо расту, растеть, и егда бо престану, престанет. Аще бо слабъ есть органъ, слабо есть и пенье. Азъ зрю очима, ты же умомъ. Не сущу убо тому сдраву, погубила еси вся. Разумей, о душе, еже преже мала ти рех, яко без мене сама не бы достойна цате?

Душа: Разумех и домыслихся и удивихся отнудь. Ей, воистину, якоже рече, тако есть, служителнице. Кто есть научивый тя и откуду сия навыче, и откуду сия веси?

Плоть: Удивляюся и чюжюся, и что рещи не имам: како впрашаеши, яко поселяныни! И слышай дивиться. От чрева матере моея ничтоже отнудь свем. Отнели же родихся и в житие приведен бых слышах глаголющаго: «Просяй примет и ищай прилежне, еже хощет, обретает».[289] Темже и азъ, о нудная, ищю и навыкнуя. Но услыши мя, владычице, и вонми сде.

Аристотель мудрый и с нимъ Пократ[290] в сердци глаголют уму пребыванье имети. Галин[291] же не тако, не в главнем моззе. Нисьскый же Григорий[292] не согласует к сим, но спротивь глаголеть к ним и инако научает, глаголеть бо бестелесному неописану быти: не местным описаньем бестелесное естество и телесными некими частми умъ не держиться. Но всем убо телеси проходя, на сущих сдравых органех телеси, удех всех телесных, действует свое. На немощных же недейственъ пребывает и не может хитростное движенье створити.

Якоже кузнець, различная держа орудья к деянию своему и хитрости своей, и с ними делает яже любит и хощет, но убо два потребьнъйшая от всех яже имат, нужнейшая, душе, наковальна и омлат есть, кроме бо сих никакоже отнудь делает. Сице ми разумей умъ: аще сия не имат, сердце и главный мозгъ, сдрава же и цела сия два уда, недействен пребывает.

И глаголю ти, о владычице, величайшее и болшее. То, еже быти тобе, душе, светоявлене такове и умне, и невеществене, и божественейши же, еже сущи и быти тебе во мне; не в себе же прияла еси начало, но во мне сставися. Аще бых не создана азъ, не бы создана ты со мною. Еда бо особне бысть и азъ паки особне? Ни, окаянная, ни, не непщюй се отнудь. Но въедино сзидаеть Создатель и обе. Ни бо тело преже душа, ни же душа преже тела сзидася или бысть, якоже мнози мнят, но обе въедино, кроме первозданаго не пребываеть едино другаго, якоже рех. Купнолетна купносъзрастна ми еси по всему. Ни бестелесна душа, ниже безъдушно тело ни бысть, ни бывает исперва, разумей. Но от одушевленных — одушевлено, от живых же паки живо, — тело убо живо и одушевлено ражаеться. Человек, якоже показах, тленьно животное.

Душа: Неудобьпостижно некое реченое бывает о мнозе; преславенъ соузъ обема есть. Но скажи ми обьявленье и силу слову: елма Зижитель созда обе наю вкупе и спряже и съедини нас обею вкупе, рабыне, как убо напрасно отбегаеши от мене, смраде, и растичешися абье и бываеши персть и прах, аз же не разрушаюся, но присноживотна пребываю? И ты неси безъ мене, аз же есмь тебе кроме. Еже жити ти без мене не имаши, азъ же живу бес тебе.

Плоть: Слыши убо, вселюбезная, и како есть еже рече. От Писания еже навыкох, она и реку тебе.

Еже от некотораго движимое все еже аще есть, а не от себе, прочее, животно имат, но от иного яве убо и иже подвижающаго то; на толице есть и живет, и пребывает, дондеже силы действующая, глаголю, в себе имат, дондеже здержится. Внегда же престанет, прочее, действующее, тогда исчезает движимое, не сущу движащему. Ты сама, госпоже моя, самодвижимаа сущи, еже быти имаши неспрестанно, никогда же исчезаеши; последует бо в том же еже приснодвижне тебе, самодвижне вкупе всегда сице быти; а еже пакы приснодвижное и непрестанно есть; непрестанное же, вселюбимая, и бесконечно некако; бесконечное же бесмертно и приснодвижно всяко. Аз же тленна и текущи и мертва вся есмь, но оживляюсь тобою и движусь абие. Внегда оставиши мя, ктому не пребываю, но, прочее, отходу в та и от нихже съставлена бых. И бес тебе ничтоже есмь, но зловонный смрад.

Душа: И како азь, яко славна, не сь славнымь быхь и не прьвее быхь яко велика и болши, ты же последи яко менша сьздана бысть, о рабыне? И какое бесьмертное мрьтвеному сьпрежено бысть?

Плоть: Хоще ли навыкнути еже выпрашаеши? Вьнми, госпоже, зде.

Мирь душу ради сьздань бысть убо весь, а не душа его ради сьздана бысть, любимая. И обыче меншее прьвее творити Зиждитель, болшее же непоследокь, тако бо есть подобно. Вьнегда же душа чьстнейши, о любимаа, всего мира, якоже Христос рекль есть,[293] достоаше вьселение тое прежде быти и жилище все, и тако тои убо. И два мира сьздаль есть: горнего и долнего. Горнего убо — мысльная, долнего же — чювьствна. И аггелы сьздал есть вь вышнемь мире умны же и невеществены и духь огненосный. Вь нижнем же пакы различна животная земная же и водная, и птица же такожде. Ибо подобне сьзда и вь лепоту вса: вь мысленых — мысльнная, аггелы глаголю все; вь нижнии же чювствнаа, яко чювьствены и сь, всеми видимая и явлена вса. И от техь человека сугуба стварееть: небесна и земна, животно смешено, госпожде, — и вещестьна, и невеществена, словесна и бесловесна же, мрьтвна и бесьмрьтна, видима и невидима, — лучьшее от вышнаго, от нижнего же тело, примесивь душу божественую кь земному. И посреде ту положи одушевленыхь и бездушныхь, чювствных и мысльных, якоже некый образь, яко да свойствне кь темь от обоихь сихъ яко сьродникь наслаждение котороеждо имать: Божие убо душею, яко сущи божественейши, благых же на земли пльтию бренною приносити то и без боязни потребу якоже дань. Естьство бо мысльное, такожде и аггельское, хранит же и щедить сих спасение. Божественный бо апостоль учит ме сему: «Не все ли суть служьбнии дуси посилаеми, — рече, — на служения ради хотещихь, прочее, наследовати царствие?».[294] Нь убо и Господь вь Еуангелихь: «Да не преобидите, — рече, — единого от малыхь сихь, яко аггелы ихь зреть на всакь день лице Отца моего, иже есть на небесехь».[295] Темже и прежде създа мирь и яже вь немь посреднея вса, яве елика зриши, господыне.

Мирь имать четыри стихия великая, яже испрьва Зиждитель приведе всячьскымь, от не сущих прьвее вь бытие сьставивь; вьздухь глаголю и огнь, землю же и воду. И иная же вса, о душе, яже посреди сих якова и елика суть, мала и велика всако, звере, скоты, и гады, и садовные роды, и семе иже всехь, и былий всачьскыхь вины приеть убо от четырехь сих. И яко премудрь сьдятель сьтварееть вся не от не сущихь, ни убо якоже и стихия. И егда сьврьши всего сего мира, створи человека вь еже обладати и мирь и царьствовати над нимь, якоже волить и хощеть. Ни бо беше подобно от обладающаго явитисе обладаемымь прьвее, нь напоследокь убо, уготовлене бывши прежде многа власти яве, яко явити же се послежде цару его; якоже убо благьгоститель некый сый не прежде уготовления сьнедныхь всехь гостимаго, душе, вьводить вьнутрь, нь благолепнь обед устроивь всь и еже кь пищи все виды преуготовавь, вьведена послежде творить обедника. Нь паства прьвее, последи же скоти; прочее, понеже бысть, якоже предрекохь выше, тварь душу ради, темже убо и тело кь послужению бываеть и службе ее, якоже отци глаголють и учителе вси. Еже нечьсого ради бываемое все, аще есть, безчьстнеише есть оного, егоже ради бываеть, яко учить и Христос вь Еуангелихь: «Вещьши есть душа пищу»,[296] и в лепоту, и пакы: «Одежде тело болше есть».[297] Не бысть бо душа сньди ради, любимая, ниже тело пакы одежду ради, нь обоя убо ради — душу и тела. Темже, якоже показасе, тое ради и сей, глаголю же тело колесницу души быти. Нь слыши, владычице, и вьнми мое слово.

Понеже сугуба вьсхоте створити того — от душе и телесе — пръвое тело сьздаваеть от четырехь, любимая, стихий мира великыихь: топлаго и студенаго же, мокра и сухаго, — и крьвь, и хракотину, и слузь, и жльчь створаеть, и от техь вину яко хытрець вьземлеть, и пльть устрои на служение ее. Душу же потомь вьдьхну, якоже весть, и отнуду же весть самь, и якову, весть единь, не от сьставь имуще бытие, якоже иная, нь от Бога, яко же рехомь, и от вышнего мира, невеществну сию, и разумну, и бесьмрьтну всу, причястну сущу вышнего и божествнаго благосрьдия и кь нему вьсечьски присно ведущесе; или кь горшему привезавшесе телу, яко подвигомь и борбою же иже кь нижнимь симь вышнюю славу и пищу наследуеть всако. И страдание имать, добродетели, подвигы и труды, а-не уповаемая тьчию Божий будеть дар, и яко да и горшее некако к себе привлечеть и выше положить, раздрешивши помалу и се от тежести и дебельства тело земное, накажеть же добре служительницу вещь и присвоить Богови купноработное тое. Пльть глаголю веществну и от нижнего мира, душю убо яко владычицу, пльть же яко рабу кь послужению души и угождению ее.

Се, госпожде, рехь тебе, како не сьздана бысть прежде яко славна и велика и зело высочайши, и како, сущи бесьмрьтна, мрьтьвному сьпрежесе.

Душа: Верно слово есть, и вса приемлю ти, вса ти веровахь, разве единого точию сего, от нихже ныня рекла еси, льжно есть, рабыне. Прежде мала бо научи сьрасльна обоя, и ныня глаголеши послежде души быти, прьвее же тело ее. И како есть еже глаголеши?

Плоть: Како убо есть, ныня слыши, добрая, еже глаголю. И якоже не сльгахь вь инехь, ниже вь сихь.

Преотечьская, о душе, Адама же и Евы богозданна благотворна телеса техь без семене сьздашесе и кроме смешения. Мужу убо от прьсти, жене же от его ребра сьзидашу. Разумей, душе моя, разумей: недвижима и безъдушна Адамова пльть прьвее сьздана бысть и послежде одушевлена. Елма же не сьхраньшу повеление Сьздателе прельстию зьмииною и завистию диаволею, погубише еже испрьва сьздание оно и вь сие одеашьсе кожное, увы мне, мертвное и тленное и текущее и пльное смрада. Темже изселени быша из рая и клетву приемлють якоже преступници. Ева убо слыша, еже: «Вь печелех родиши чеда».[298] Раждаемое же, прочее, вь утробе есть веде, а еже в ней раждаемое без семене несть. Се семе и зачетие — оттоле и доныня — и смешение мрьзко вь еже быти глаголю одушевлена телеса мужьска же и женска. Адам же, сый одушевлень, одушевлень сееть семе вь утробе прематерни, и той одушевлене, Каина убо роди одушевлена всего, пльть и душу вькупе рождьши, господыне. Подобне и прочии человеци и доныня: одушевлень человек одушевлено сееть семе въ утробе, глаголю, женьстей, якоже прежде мала рех ти, и растуть обоя и множутсе сия — душе же и телеса — даже и до кончания вь роды и роды, якоже видиши, госпожде.

Душа: Раздрешила еси неверное. К тому же сумнюсе, рци ми, о служителнице, и научи ме и се. Елма, якоже показала еси душю убо госпожду, пльт же рабыню и подручиницу тое, бывшее грехопадание, прьвозданныхь глаголю, еже некогда зле сьдеяше вь раи, убо кто есть повинень о семь, рци ми: словесное души или бесловесное тела? Хотела бых навыкнути, кто есть прежде сьгрешивый.

Плоть: Вьзыскание твое, владычице, выше мене есть, неудобь достежно, неудобь разумно, непостижимо всако. Но обаче от Писания маль искусь яко имущи, яже навыкох, та и вьзвещю ти, госпожде, и слыши, любьзная моя, мала от ихже ищеши.

Словеснейшая душа от Бога испрьва вьоружена бысть оружми силными кь помощи ее двема вькупе: яростнымь и похотным же. И сия, имиже вьоружена бе кь помощи ее, зле потребова та вь час онь, внегда начелникь злобе змиею глагола прелестные глаголы и льсти испльнены: «Бози будете абие, аще снесте от древа».[299] Слыша убо жена обожение, усладисе, и помысльнимь зле расуди, яко добро обожение помышлееть абие. Такожде и другое, — похотное глаголю, — превращьсе и се: вьжелеваеть древу — сласть убо прьвее и потомь тьщеславие, ова бо показал и древо яко добро и краснейше то вь снедь есть, любимая, ово же обожение самое, яко быти лучьшу всехъ. Две сии, владычице, прельстише Еву, и Адама прельсти подобно, яко и ону. Усладишесе зле вь разсуждении сих, предаше истиное, прельстившесе, увы! Нь убо и другое, глаголю же яростное, добре не потребова, нь зело блазнне: не бо прогневасе на врага и мужьскы исьпротивисе, еже не покоритесе тому и послушати его. Слышаных явъ, яко радость и чаание умь ее ослепи, душевное глаголю око, и упованиемь падесе обожения внезаяпу. Зде вьнми, о душе, и виждь страсть велику пагубную и лютую, и силу, юже имать. На небеси како възможе! Ужаснисе, душе моя, ужаснисе! Оттуду бо сьврьже иже иногда Денницу, тьщеславие глаголю родителницу, увы мне, и доилицу, якоже писано есть, грьдости, ееже ради онь отпаде.[300] Поругасе симь. И зри зде, владычице, стрьпьтную страсть, како Бога сьпротивоборца имать, иже сее рабь, сьпротивника же — и лукаваго сьпричестника и друга. Понеже грьдымь сьпротивльетсе, якоже и сих прьвому вьспротивисе вьскорь.

Душа: Се, прочее, якоже глагола, тело обидимо бысть: елма сьгрешение душевно бысть, как казнь — теле? Сие бо бысть текуще и страдателно абие, многострастно же и гнило, и многоболезнно зело, тленно и мрьтвно же, якоже зриши, и охуждено зело. Душа же пребысть якова же бе и прежде того — невеществена все, умна и бесмрьтна, рабыне, ничтоже бо пострада люто, яко смерти достойна.

Плоть: Да слыши, о владычице, и разумьй, сьлучшаасе. Мучение, добреишая, якоже подобитсе, все не прикоснусе тьлу, нь той самой души, аще и васнь явлеется та ничтоже зла пострадавши. И слыши притчю и от сее уверишисе.

Внегда бо некый царь искупить раба от жестока, и стрьптива, и лукава владыкы, убога же и нага и зловида зрениемь, сухотна же и истьнена, и охудевша зело, страстна же и окаянна, и непотребна отнудь, всего струпива, всего крастава и измьждала от рань, и глада же, и злострадания; и очистить тогожде от всякое скврьны, облечет же его вь светлу и мекку одежду, сотворит же и кнеза велика же и явлена, дарует же и имения, и стежания, и богатьство, и прьваго устроить и вь всей полате. Он же, злейший неблагодарествный рабь, вьскоре вьздвигнеть ковь на цара, и на царство его вовьступити вьсхотевь. Царь же вьзмлеть от него имения и богатьство, сьвлечет же и одеяния, поясь же и вса цветная одеяния окааннаго оного, и рубище преветхое и растрьзано все, худо и непотребно, и истлевъше всако облечеть наветника и страстнаго оного и ижденеть его далече от полаты вь пусто и невьселено и непроходно место, еже быти тому в нем дажь до конца жизни. И пребудет ему рубище оно ветхое или 7, или 8, или 10 лет, и тако распадъся погибнет до конца, оттоле убо ходит нагъ, якоже родися, дажь до конца жизни, и раздрушиться нужне.

Въпрашаю тя, превысокая, на коем есть мученье и кто казнь приятъ о оном согрешении убо: рабъ ли лукавый — яко повиненъ сый — обнаженый и лишивыйся богатства же и славы, яко самовластенъ, прочее, и словесенъ сый, или именья та и богатство оного, яко безъдушьна и нечювствена и недвижима вещь?

Душа: Якоже обьявися, рабыне моя, — человекъ всяко, аще и того никакоже царь тогдашни не ранит отнудь, ниже паки раны нанесе, но то есть пострадавы лютое мученье.

Плоть: Въпрашаю тя, отвещай же ми, госпоже моя, к сему: суд убо царевъ праведенъ ли бысть или не тако, яко абье изрину того от царскых дворовъ?

Душа: Ни, рабыне, но праведенъ зело. Аще бо не бы былъ благъ царь онъ и кроток, очи убо ему от него изял бы, а не бы на именья токмо излиялъ гневъ, и казнь отпустилъ наветному рабу.

Плоть: Добре оглагола ми, о господыне моя, о сем. Сице ми разумей, любимая, и о души и о теле. Понеже не въсхоте пребывати якоже создана бысть, но забы абье благородие свое и вънутрь пределъ своихъ не въсхоте пребывати и миро сь, егоже зриши, имети в жребии собе, но наслаженье, радость и веселие, но обоженье самое всхоте похитити, равночестна, равна Богу по оному быти; вправду убо Богъ възнесе суд и тело богозданное, еже исперва ону оболче обрадованную, и чюдное, совлече яко согрешшю: да не како и паки согрешит.

Аще ли хощеши уведети естество и доброту тела оного якова и колика, — звездам точно являеться и луне, яко наго не требоваше одежа ни покрова, но якоже солнце само своею наготою украшаеться ныне, такоже и оно оставлено бысть естественным. От того совлече ту и облече и в мерзкое и гнусное и скверное се; обаче не измени перстнаго существа, но премени ему естества, еже исперва, и от Едема изрину его тогда абие, и взбрани ему причаститися древу и плоду жизньному, милуя его, не завидя же, да не будет, животу бесмертьному, но удержавая добрее устремленье греховное. Смерть бо, прочее, не мученье бывает, но врачеванье добрейше и спасенье паче, и смотренье, державная, премудрости исполнено, удержавает бо яко намнозе греха устремленье, умры бо, рече, оправдися от нея. Прочее, работаеть души елико силу имат: или 10, или 20, или 50 лет, или много убо дващи толико глаголю, — и тако разрушаеться, растлевает же и в четыри сия отходит сставы, от нихже сставленье от Бога прият: яко от земля — паки в землю, по глаголу Его.

Ты же, госпоже моя, нага оставлена бывъши, уединена всячьскы, не имущи тела и еже тя зде сдержащаго яко съжителя имея, — паче же та сдержит то, и стяжет, и имат, — абье убо всходить в своя ея: аще схранила есть добро еже по образу ея неблазньно и чисто и настоящем житии, яко умна — ко умным, яко и невеществена — невещественым, — тоя, глаголю, сродником, ангелом святымь светозарным же светлым в горний миръ. Аще светла, къ светлым сочтаваеться абие, яко от вышних — горе, и радости исполняеться. Аще ли очернися и помрачися вся въ страстехъ пагубьных и нечистых паки, к темным и мрачным ангеламъ сочтаваеться, яко темна — темным и мрачным лицем, яко тех сделавши хотения и дела. От деяньи своих душа въображаються и каяждо являеться, якова есть и колика убо: дела света светлы и светоносны, дела же тмы черны и мрачны творят. Душа бо, господыни моя, с телом въспитана, къ видимым симъ и чювственым попущьшися, ничтоже бестелесно когда видевши спроста, дондеже привязана есть сей земней плоти; внегда же совлечеться, видит невъзбранно.

Се тебе притча конець сде въсприятъ. Аще ли не мнить ти ся подобне реченая рещися, яже рехом притча ныне въ слове, испытай, что ни что есть притча, — ни всячьскы имат, притча позънавай, госпоже, равное въсприемлет, зане и не бывала притча, якоже рехом, но тождьство паче.

Душа: Да коего глаголеши человека, рабыне, рци ми, имущаго якоже мощно еже по образу Божию и по подобию Его, — сам бо реклъ еси — тело се тленное или душю самую? Моусии человека рече по образу Божию еже изначала первозданнаго быти.[301] И како наречеться человекъ безъдушное тело? И пакы же словесное души како наречеться, не сущу телу человека отнудь? Рече бо негде Моисий в Бытии тако: «И созда Богъ человека персть от земля». Се тело человека нарече, о рабыне. «И тако дуну на лице его дыханье животно, — якоже пишет, — словесно и божествено, и бысть человекъ въ душу живу тогда».[302] Еже по образу, рабыне моя, в чом отдамы — и в плоти ли, служителнице, или въ души самой?

Плоть: Слыши, господыне моя, сде речение Павлово и разумееши искомое удобь от сего: «Елико внешний нашь человекъ растлеваеть, толико внутрений обнавляеться вяще».[303] И два убо человека наречена съединена, внутреняго и внешняго, человекы именует, си рех душа и тело — обоих тако. Но убо воистину человекъ душа глаголеться. Не смотряй, господыне моя, внешняго человека, ниже сумнися отнуд о создании его, то бо покрывало есть и одевало тоя. Еже по образу же — душа, и по подобию его. Не мни же, господыне моя, человека глаголитися тело се тленное и человека внешняго. Но егда убо Писание услышиши, глаголющее: «Створим человека по образу Своему»,[304] — и внутреняго разумевай человека, душевное существо, не явлено се, но скровеное, си невидимое и незримое естеством. Истиннее же яко внутрь паче есмы. По внутренему бо человеку «азъ» паче есмь, внешняя же не «азъ», но «моя» разумевай. Не рука бо «азъ», прочее, или нога «азъ» паки, но «азъ» — словесное души в лепоту. Рука же убо, и нога, и прочая части человечьскаго тела суть уди. Тело бо ссуд есть васнь, и колесница, и соузъ души человечестей. Воистину же человекъ душа глаголеться. А помыслъ убо — властник страстемъ и владыка. По властному убо бывати ту вемы и паки в помысленем стяжаньи быти ради истиннейшая части быти ума ея и премудрости, яже Богъ дарова тому.

Подражаваеть бо некако умъ человечьскы Бога, во мъгновеньи бо обтичет вся, и сообращаеться, — и вечерняя, вкупе и всточная, паки и ужная, и северная, и яже под землею, и небесная же убо и невходимая она, — не сущьством своим, не непщюй се отнудь, — мечтаньем же единем помысленым, госпоже. Единъ бо Богъ существом и естеством, сице и премудростью Своею, и силою же паки, имат неописаное выше всякого естества. Еже по образу, владычице, обладателно знаменуеть. Якоже никтоже вышши на небеси есть Бога, всех Творца — видимых и невидимых, сице никтоже на земли вышши от человекъ есть. Но якоже имат Богъ всех владычьство, сице далъ есть и тебе бесловесных и животных, всеми убо владем вкупе, скоты же и зверми, и всеми господьствуем — птицами, и гады, и рыбами, всеми и животными, ихже положилъ есть Богъ в сем мире. Сим есмы, якоже показася, по образу Божию.

А еже по подобию — мы исправляемъ от хотения нашего и произволенья же, на подобительное взводимся тому. Подобны быти тому далъ есть власть нам, вложивъ, прочее остави повелению нас делателя быти светом и хотением — еже к нему, госпоже моя, подобна глаголю — и яко да конець, прочее, будеть нашему труду, деланья мзда. Вонми, душе, и разумей, яко да всяко будет исправление твое, а не чюжо то, тебе остави се, еже по подобию быти, яко же рече: «Будите свершени, якоже свершенъ есть наш небесный Отець»[305] же и Владыка, яко солнце свое сияеть на вся, злыя же и благыя, и дождить паки сице. Аще же и ты, госпоже моя, злобоненавистна будешь, и непамятозлобна, и кротка, братолюбива и милостива, Богу поподобишися тем. Еже по образу убо Богъ дарова тебе — еже имети словесное, и обладателное тако же, и самовластное же в себе, господыне. Бываеши и по подобию — благостию, аще хощеши. Аще бо и по подобию тя бы Богъ створилъ, где ть благодать, страстна? Чесого ради венчалася бы? Царство небесное како отверзло ти ся бы? Добро есть душе спастися от подвигъ и от трудовъ, яко долж ы въздание, а не дар ы благодать, еже есть неразумева и лениваго раба.

Душа: Добре и сия рекла еси и ктому не сумнюся. Обаче и еще ми сие скажи, о рабыне: тело праотца Адама, рци ми, како создано бысть убо — тленно ли, или нетленно, мертвено или не тако?

Плоть: И о сем, владычице, речем ти яже вемы: ни же тленно, ни нетленно, ни бесмертно паки. Посреде бо то созда тля и нетленна, посреде мертвости, глаголю, и бесъмертия. Яко да аще изволит душа добрая и сладкая, бесмертна будет от дълъ лучьших, якоже убо и выше научило есть слово. Аще ли паки телесным страстемъ поведеться, тлененъ и мертвенъ будет, еже и пострада. Аще бо бы смертна Богъ створилъ того, не бы осудилъ есть смертью согрешша, смертному бо мертвость никтоже осужаеть. Аще ли паки бесмертъна, не бы пища требовал телесныя же и тленныя и погибающая, ни аще покаялся бы о нихъже сдея, ниже паки бесмертное мертвено тем створилъ бы. Ниже бо являет о согрешших ангелех се створивъ Богъ же и Владыка, но естество имут еже исперва, паки бесмертни пребыша, обаче не светоносни, и нужди ждут, прочее, о согрьшьши казнь.

Душа: Надолго прострохом беседу, о рабыне, сиречь любопрение, еже любезне речеся, не вражебне — да не будет, — приятелна же паче. Прочее, и взисканья разрешила ми еси абье. Ныне же убо скажи ми, иже исперва впрашах, да некако и забытие будет и не въспомяну се. Обаче вся прости ми, яже преже глаголаная.

Плоть: Да убо что есть впрошенье твое, забыла есмь.

Душа: Въпросих, о рабыне моя, и суприжница, и другине, где препочивают душа праведных, подобне и грешьных, и кое есть место их даже до вскресенья и Христова пришествия.

Плоть: Аще убо хощеши навыкнути еже впрашаеши, госпоже, и зде вонми разумно и навыкнеши сия.

Якоже Писание учить мя, на небеси есть идеже препочивает всяка душа праведная. Но и имены многознаменито есть, страна бо живых наречеся, и земля кроткых, паки празднующихъ глас же и сень праведных, пищи поток, исполненъ бесмертья. И слыши и уверися от глаголъ Павловых, ихже в Коринфе написа, таже и в Филиписих: «Вемы бо, вемы, — рече, — тела нашего сия храмина земная аще разориться, храмину имамъ нерукотворену же на небесехъ от Бога, вечную и лучшюю».[306] Тьмже, от тела исходяще, надеемся еже внити къ Христу. Се есть любочестье. Добре убо взываше Павелъ с дерзновеньем: «Желание ми есть, — рече, — отрешитися и со Христом моим и Богомъ на небесех быти».[307] И преже Павла Соломон вопиет сице: «Душа праведных в руце Бога же и Владыкы на небесехъ пребывают и суть в мире убо».[308] И Иоанъ Дамаскынъ подобная сим глаголеть: «Душа убо имате, — рече, — на небесех в руку Бога жива и того поите от земля, яко со ангелы преставистеся на небеса с славою».[309] Имам ины сведетеля, душе моя, вернейша равно согласующим трием предреченым зело.

Душа: Да како си зовими суть и коея страны, глаголи.

Плоть: Назианзу Григорие, Василие Великый и Златый во всем языкомъ Иоанъ,[310] и всебожественый ликъ отеческы — вси на небесих быти душамъ праведным глаголють: и место и число наполняют оно, отнуду же отпаде зле ангельское множьство вкупе и с первым тех отступником злейшим, — яко да исполнится вышьний миръ, любимая. Якоже Григорие Богословесный[311] пишеть: «Внегда бо испльнитьсе вышний мирь, глаголя, ожидай скончанья настоящего века». Вси бо явствене о сем сведетельствуют. Елма же убо глава всем нам есть и глаголеться, и первы же от мертвыхъ вскреснути, но убо и первенець из мертвых вскресе, и первенець, душе, или первородны многых иных братей есть и первый — Христосъ, 2 Адамъ, конечнаго ради благоутробия и «предтеча о нас», по гласу Павлову,[312] на небеса убо взиде к своему Отцю и того убо седе одесную, господыне. Идеже убо глава, вмале елико последует и прочее все тело. Исполненье бо главе бывает тело, исполненье телу глава бывает. Ни бо телу мощно есть без главы быти, ниже паки главе, телу не сущу.

Ныне же убо всходять вся душа точью спасаемых, владычице, святыхъ и праведных к своей убо главе, рекъше Христу. О чюдо! По воскресении же и с телесы убо. Дивство славы Христовы и чьсти, душе моя, и человеколюбия его и благыхъ всех, ихже всприяхомъ вкупе исперва, создани бывше, и паки же напоследок по благости его! Прочее, душе моя, веруй: сих сведетельство истиньно и известно в веру сущее. И сия убо рекошася о душах праведных, еже от сея лютыя злобы очищешихся.

Аще же и грешных душа уведети хощеши, и кде затворяються и суть, о душе моя, и о сих от Писания отвещаю тебе. Подо всею земьлею долу суть, господыне. И слыши, и рыдай преже конца зде: сень смертную, преисподний ровъ ада сего нарече, тем же и взывает: «Взвелъ еси от ада душю мою»,[313] на мнозе не оставилъ еси тамо пребывати. О аде убо и Иовъ, плачася, глаголаше: «Земля темьная, и мрачная, и вечьная тма, животъ человечьскы не видети, света бо тамо несть». Адъ место убо есть долнейшее долних преисподних мрачных, болезнено естеством, во н же сниде Христосъ и, душа исхитивъ, ихже держаше исперва от первосозданаго, изиде яко победитель. Благо же, Христе мой блаже!

Но будущее слыши и встрепещи преже конца: во вторый приход и Христово пришествие и общее вскресенье исходят изъ ада; каяждо убо свое всприемлет тело и паки възвращается къ аду, — увы мне, — якоже рече Песнопевець,[314] яже о них: «Тогда да възвратяться, — рече, — грешници въ адъ».[315] А еже «да възвратяться» являеть, отнуду же изидоша. Оттоле лютейше перваго и горше, горчайше и зелнейше, болезнуют и рыдают, сетуют же и плачют без успеха, душе моя, бесконечне и вечьнеи. Пощади, Христе мой, пощади!

Тогда, душе, отходиши убо к своему телу, егоже преже мала отлучися, бернныя плоти, яко да внидеши в не, якоже Писанье учить. И видиши то смердящее все и осквернено, гнусно и мерьско и сгнившее до конца. И, тако то видящи, отвращаешися, ненавидяще, но от ангелъ страшных биема, увы мне, немилостивно, нещадно, с лютостию многою, входиши паки в то, душе, и нехотящи.

Но не таковая телеса суть яже праведных, но яко блещайся бисеръ сияют с славою и якоже солнце, рече, но и множае сего. Аще ли не веруеши ми, о душе, воскресенье поведующи, приведу ти сведетеля верны, имже не неверуй.

Душа: Да кто си суть, котораго племени и языка?

Плоть: В первых, Иезикил и Исайя, паки и Давидъ праотець и Песнопевець подобне, иже преже Христа изрядни и велиции пророци; и по тех паки Христосъ от делъ уверяет, но убо и первороденъ от мертвых воскресе, якоже и Писание учит мя Иеуангельское; и Павелъ учит вселеную всю, о воскресении сущим в Коринфе пишет: «Падъ убо въ землю, сие вещестное тело в немощи и тлении и безъдушно в гробе сгнивающе и разрушаемо, и в ничтоже бывшее, встает нетленно и духовно в славе, бесмертно, и присноживотно, и обрадованно».[316] Да реку ти и притча, юже сам реклъ есть: яко зерно наго, в земную боку пад убо и сгнивъ, не наго въстает, яково же наго паде зерно, едино паки, но и зело благородне и одеяно бывает: стебль, листвие, коленца, осилия, — и иная зерна приносит многосугубна и красна виденьем, — сице ми разумевай и вскресенье еже тогда человеком всемъ убо, малымъ же и великымъ.

И слыши и почюдися Божию смотренью: тогда ни долгъ, ни короток бывает, ниже чернъ, ни белъ, ни тонок, ниже дебелъ паки, ни русъ, ни черменъ, ниже кудрявъ тамо есть; хром, сухорукъ не бывает, ниже беснуя кто; единоног, единоокъ, единорукъ, ниже прокаженъ, слукъ же, ни слеп, ни горбав, ни горкавъ, ни гугнив, ни травлуяй, ни премудръ, ниже буй, ни старець, ни отроча, ни рабъ, ни свободь, ни варваръ, ниже скифинъ. Ни мни, яковъ же бе умрый, таков и воскреснеть, но яков же первозданый от Бога созданъ бысть и яковъ же бе исперва преже ослушания. Тамо несть мужьска полу, ни женьскаго естества, ни детородни уди мужстии и женстии к смешенью блудному и скверному, ни убо! Но ино, странно ино, еже весть Богъ единъ, бесмертно и присноживотно и нетленно отнудь, непричастно суще печали же и скорби, попеченья всякого и тщания, к жизни сделующаго. Бракъ никакоже бывает отнеле же воскреснем; ни посагают, прочее, не сущу ражженью тогда; естество женско никако, но ниже скопець есть; желанье телесное несть, ни помыслъ блудный; но ниже беси тамо, ниже брань, ни свары, но яко аньгели Божии суть вси. Христосъ бо се рече некогда к садукеим.[317]

И еще же не умершеи и погребеньем скрытии, но въ житии обращаються — мали же и велиции — и вси в мегновении изменяться тогда. Будуть же вси въ едином взрасте, якоже предрекох преже мала в слове, нази же вси вкупе и обьвлене. Нагое же, господыне моя, и обьявленое, яко от предложенья овчатъ разумевай, еже на жертву Богу приводимых всех. Якоже она кожа одираема тогда во испытанья всякоя кости же и мозга, являхуся внутрь скровеная яве, сице котораго же деяния являються. Различье слышащи, сице ми разумьй: се несть отъятье самого существа, но убо мертвости иждие же и престание и тли изнурение. Смерть бо сия тело не погубляет, но тля разоряет. Сущство же, добрейшая, пребывает же и есть, славою множайшею встающее тогда. Но не о всех, владычице, глаголахъ азъ. Се въскресение убо общее всем будет; вскресение же, душе, еже с славою, будет иже праве пожившихъ, въскресение бо животу сии; злая же сделавшеи — в судъ мученья.

Душа: Несуменно слово твое, и вся приемлю ти, вся ти веровах, разве точью сего единого, егоже слышыши Писание яве вопиющее. Внегда убо Христосъ сниде въ адъ душа вся исхитити еже тамо седящая, от Адама и прочая по ряду свободи вся. Ты же рече ныне быти душамъ тамо всем грешником и нечьстивым, о рабыне. Аще убо изятъ тыя от утробы адовы, и кая благодать будет, аще и еще оны паки яко осуженици суть подъ адом? Прочая, не согласна к Писанью твоя обретаю и непщюю, яко ты не истиньствуеши, рабыне.

Плоть: Слыши убо мя, владычице, и вонми ныне сде и Писание и истину, с нею и азъ глаголю, и разумей глаголемое от притча.

Некако положи быти некоему мучителю, злодею и отступнику, отбегнувъшу ему некогда от царя и отшедшю далече в не же вжеле место, и тамо град создавшю высокъ же и великъ столпьем отвсюду утверженъ зело. Посреде же его ископаша ровъ глубок и велик — глубину дажь до дна земьнаго и вяще, в широту же широкъ паче всех широтъ, злосмраденъ и мрачнеиши и теменъ зело, и стража всячьскыя тамо устраяет, смраднейша, увы мне, тыя же и зловонны зело. И по сих, разумей ми, вражий гневъ во всю землю протече; и собра многы зверя и ядовитыя гады, змия же и смоквы, скорпия и ехидны, и прочая от всех по ряду, и сия убо затвори въ мрачнейшем рве на мученье яве якоже тамо человекомъ с нужею хотящим затворятися от него. Луна и звезды никакоже, ни солнце несть тамо, глаголю, в граде вражьи, но мгла часта. Близь града же оного путь бяше народный, и инуду не бе пути еже ити в весь миръ. Имже путем прохожаху вся племена и языци, цесаревы вси врази и друзи вкупе. Прочее, приходяще в руце, и не хотяще, вси отступнику и врагу, мали же и велици, и всех превзмагаше, и всех держаше. Силою убо ручною, нужею и областию связуя руце же и нозе, люте страстоваше и затвореныя вся воряше, и темницю исполни темныя она вся. Не терпяше убо царь неправды сия, намнозе не остави люди озлоблятися, но посла тамо сына своего, глаголя: «Поиди и исхити люди наши вся от руку лукаваго и отступника вскоре». Он же, пришед и ем спротивника, вся ему сломи и кости и жилы и с полумертва створи и недействена того, ископа очи его и зеница очныя; верея и врата низложивъ и затворы скрушив, изять всех яко победник и удолник, — врагы и другы вкупе, — от преисподних и възведе въ горняя всех от глубины, и от узъ убо разреши твердых вся, и на лици земнем ходити остави. И по сих зри ми разсужение добрейшее: другы избра отца своего присныя и, поим сих, отиде к своему отцю въ красную полату и чюднюю ону — еже быти тем всегда съ цесаремъ и веселитися имъ купно с ним в век. Врагы же и нечестивыя остави убо тамо, дондеже изволиться отцю о них подобное, и изречет ответъ праведны о них.

Къ сим ты, госпоже моя, како непщюеши: убо прияша ли и ти некоего благодетельства — нечестивии же и врази глаголю цесаревы, — или не мниться благодати быти? Како любо се? Азъ убо се непщюю спасенье велие еже бо мучителя яти и связати спротивника узами нерешимами, тому же и очи изяти, и от безднъ земных възвести сих, и темница мрачныя, и узы, и затворы, и злосмрадныя воня же, и гады ядовитыя — сих всех злых свободны створити и ходити семо и онамо свободни въ ослабе, не сущю темничнику, не сущим слугам, враг бо погибе со всемъ воиньством крепце.

Аще бо и быти слышала еси, душе, убо быти въ аде, но не суть, якоже первее, в болезнех тяжкых, ниже в нужах, ни убо, ни въ узах нерешимых, но въ ослабе отчасти и в мале покои. Мне убо велико являеться се благодетельстово. Разуме ли всяко реченое, или сумнишися и еще?

Душа: Разумех и домыслихся, и являешися истиньствовати. Всех облагодетель есть по праведному суду: врагы убо мнее, другы же большее. И благодеть сия велика глаголеться от всех добре смыслящих, и есть велика паче зело.

Плоть: Госпоже моя, како разуме реченое гаданье мое? Хощю уведети, аще добре реченая разуме.

Душа: Да слыши, служителнице, раздрешение сих сде. Отступникъ есть спадый Денница, град же, егоже созда, адъ; якоже мню, ровъ глубочайший и темницю его — суть, служителнице, чрево адово, народны же путь — житие се есть, имже ходим мали и велици вкупе; мучительство же вражье и разбойничьство его — смерть, якоже подобиться, яже въсхищает всех, къ аду лютому отпущает абье; а иже во рве гади и лютии звърье, якоже мню, — нестерпимая болезнь, яже тамо есть; царь же — Богъ, и Сынъ его паки избавитель есть Христосъ роду человечьскому; друзи — иже праведнии, нечестиви же паки — врази его, вкупе грешники непщюю; красная же полата, и веселие его, и радость непрестанная Небесное Царство есть.

Плоть: Добре и зело и благоумьне разумела еси реченое мною, госпоже моя и владычице, и благодеть Христу моему! Но вежь, яко притча не по всему имат равное и приемлеться. Елма не бы была притча, якоже рехом, но тожьдьство паче. «Взлегъ, почи, якоже левъ»,[318] — слышала еси патриарха, глаголяще о Христе, господыне. И паки убо в другом: «Срящю тех же, — рече, — яко медведь страшнейши гладенъ зело». Убо приуподобим ли яже зверем сущая вся сде Христови? Ни убо, владычице моя. Но подобает потребное избравшим от сих въ еже приято есть, то прочее убо все оставлено творяще удобь, мимоидемъ сия. Страшное убо лвово и цесарское всприимем, медведя же паки точью мучительное, а не ино что, ихже имат. Такоже и о прочихъ притчах творити, И слыши, господыне моя, яко имам и еще сде мужа свята и премудра — Иоана зелнаго Дамаскина и Мансура[319] — и множае уверишися. Той бо опаснейше яже тамо бывшая научаеть добре и явствене всех. И навыкни, яже рече зде некако на стихи:

«Не просто бо спаслъ есть жизнодавець Христосъ, сшедъ въ адъ, всехъ, но речеся, яко тамо веровавъшихъ, иже суть отци и пророци, судья и царье, с ними и местни князи, и инии неции от людей жидовескых бесчислени и предъявлени всем. Мы же сия противо речемъ сде сущим, яко: ни даръ или богатство, слава, ниже чюдно и славно сие, еже спасти Христу преже веровавшая, елма ссуди праведенъ есть единъ, и всяк иже тому веровавый не погибнет. Достояше бо сим спастися всем и от адьскых узъ избавитися схожениемь Бога и Владыкы, еже и бысть того промышленьемь. А иже паки человеколюбия ради спасъшеся суть, якоже и сии, житие честнейше имяху и деяние добро всяко свершаху, тонце живуще, въздержателне и целомудрьне, веру же истинную и божественую не достигоша, не объучени быша всяко, но ненаучени пребывше отнудь. Сих всепромысленик Владыка всех привлече и улови мрежами божествеными, и тех преклони веровати ему, восиявъ на ня божественыя луча и показавъ имъ истинны свет; не бо суди, милостивенъ сы естеством, втоще тех труды быти, стяжаша бо труднейшее житие, болезньно же и тесно паче слова, самодержьци страстемъ бывше и сласти оплевавше, вкупе нестяжанье же всяко исправлеше, вздеръжанье же со бдениемь паки, и всяко просто изрядно жителство, не благочестивне убо, но обаче прошедше, вышнии промыслъ, якоже мняху, изрядне чтуще, обаче погрешне. Суть же неции иже божественую славу всемощныя достигоша Троица тонце и темне, но не прославиша обаче. Ини же воплощенье рекоша Слова, страсти честныя и встанье его. Друзии же рожество, еже от Девы, имя же тоя пронарекъше, Мария бо, рече, имя некое отроковици. Паки неции предначтоша вся преестественая Христова чюдотворенья, мерътвых же и слепых, и гугнивых, прокаженых, и глухых, и огничавых, трудоватых, вкупе и сухорукых, и морское хоженье, отсюду хлебом благословенье и рыбам, преложенье воде в вино паки, кровоточивыя и слукыя вкупе здравье предрекъше со инеми многими. Сих божественая Слова сила не стерпе презрети погибающихъ, ниже погубити делания изрядных. Заимствованый бо темъ слова конець, якоже рехом, не помрачаеться, но схраненъ одеваеться всемъ иже добре пожившимъ с прилогом. А иже не жившеи право житие, семя или плод никакоже стяжавше, и ниже дождя божественаго, съ небесе излиявшася на них, възрастивша всяко, ни бо, яко же варивъ рех, вложиша семя, ниже, восиявшю солнцю славы, съзреяша, яко бесплодни отнудь. Сих не ползова Христосъ спроста, совъздвигь, якоже мню, падшихъ, яко недостойны всячьскы спасенью, ниже бо вероваша ему, мниться мне. Ослепи бо тех помыслы и, увы мне, и очи сердца тмы взятие, первый змий, емуже служителе исперва, яко да, видяще, не видят вправду и разумеют отнудь. Ини же вси, семя имуще, и съзреяше, солнцю явлешюся, и взрастоша же, дождю бывшю. Сих спаслъ есть, якоже мню, Христосъ мой, егда сниде въ адъ хотеньем».

Душа: Вся добре сказала ми еси, учителнице и рабыне, и истинна и известъна. И не пререкую отнудь, но имам еще възыскание, недоуменье велико. Рци и се явлене, аще можеши рещи.

Плоть: Да что есть и каково и которое есть, скажи.

Душа: Како, оставльши убо тленно и нетленно же обретши, тело убо свое душа како познает? Ова бо оставила есть слепо и безъ очью то, ова же глухо и немо, скудоумна же другая, скопьца же и иная, и тонко, и сухонаво, дебело, полно и тучно же, чревато другая, другая же безъ брады, космато же ти о другая; иная паки женьско, черно иная и смядо, бело же пакы другая; без руку и безъ ногу остави паки иная, и младенца иная несвершена и малейша зело, и старца; и иная съгнивша зело, и черно власы другая, бело же иная паки. Во вскресенье убо, якоже глаголеши и учиши мя, рабыне, ино от иного бывъшее, якоже варивъ рекла еси, по подобию Адамову, — како убо познает то и не имущее знаменья, ни образы, ни меры?

Плоть: Да слыши, господыни моя, вещи сея дивное. Тогда не ищи естественаго последования чинъ, но выше естества вся и мъчтайся и разумевай. В сем бо житии суть сия вся, в будущем же ничтоже от сих будет тамо. Но промыслом Божиимъ и хотеньем его знаменье убо дасться, и познаваеть вся едина каяждо совлече ея тело, якоже овьца познавает своя агница и младенци доими своим матеремъ не от иного чего, ниже от видения, но обонянья точью от единого познавают. Много убо сличная въ агньцех бывают, и множайша и ты суща. Видех азъ многожды всхожаше и низъхожаше многажды множицею мати, въ агньцехъ свое агня ищющи, и к ней прихожаху много от агнець, никое же не прият, ни накорми ни едино, обонявающи вся, мимоходящи вся, дондеже обрящеть сама свое ея агня. Подобно сему познанье душамъ и телом, еже тогда и будет. Промыслом Христа моего будущее датися от него знамение. Азъ убо не то знаю, — онъ точью един весть. Умне сущи души, умно же и оно; безътелесна же сущи, безътелесно и се, не чювьствено, не вещно, якова суть яже сде. Подобне убо и сродници, и друзи к другом, невежде же познают другъ друга тогда, яко ти притча показа, господыне. Да не мнить же никако никтоже, яко еда несть комуждо познание комуждо тогда на страшном сборе оном, душе моя: ей, кождо познает тамо искреняго си, — не образом телесным, ниже от знамени, но оком душевнымъ презрительнымъ.

Душа: Да откуду се ведомо? Впрашаю тя, о рабыне, еже представити сведетеля о словеси сем. Тебе бо яко рабыне не верую и сумнюся о нихъже глаголеши.

Плоть: Слыши убо, госпоже моя, въ-первых, Христа моего, явствене учаща въ Благовестованиих, яко позна богаты Лазаря оного в надрех Аврамовых седяща посреде, такоже и Аврама, великаго патриарха; и пакы же другоици рече къ июдеом, яко: «Аврама узрите, и Исака тогда, и Якова, и вся пророкы такоже въ царствии Божии, вас же въне его изганяемъ далече». И да не кто непщюет и рчеть, яко притчею речена бысть убо вещь и разум неприятенъ быти о сих, божественыя бо притча Спасовы, любимая, суть образи истиннии вещем настоящим, възможным, непрелестным и показаным.

Душа: Вернейши и добрейши сведетел сея есть. Имаши ли к сему и иного кого, соглашающа и подобная вещающа о глаголаныхъ?

Плоть: Имам, господыне моя, многы, но не могу всех ныне приносити реченья, леню бо ся сия писати. Обаче 3, и 4, и 5 представлю ти и глаголание коегождо сде напишю.

Иоанъ Златы языком сице глаголеть: «Не токмо бо яже зде знаемыя познаем, но и ихже никогдаже видехом в лице: Аврама, Исака, и Якова, и вся праотца, отца же и дедъ и прадедъ, пророкы, и апостолы же, и мученикы».[320] Душе моя, си видевши, познаеши всех абие на торжищи оном велицем. И пакы к сим подобна Василие Великый, беседуя к лихоимцем рече сице: «Не приимеши ли пред очима своима Христово судище, внегда тя обидут, представше внезапу, и ближни, и дални, и мали же, и велиции, обидении тобою, взопьють на тя. Яможе бо аще възведеши око тогда, узриши убо яве озлобленых образы: отсюду убо сирыя, отонуду же убо вдовыя, на иномъ же нищая, ихже обиделъ еси всех, — суседы же вся, яже прогневалъ еси зде». Но убо и Григорие Богословный пишет: «Тогда, рече, — Кесария узрю светлоносна, яковъже ми во сне явился еси, брате любезнейши».[321] Ефремъ же блаженый сице учит, глаголя: «Тогда, — рече, — своя родителя осудять чада своя имъ, увы, осуженья, яко дела благая ныне не сдеявшю. И знаемых видят в час онъ. И внегда от них узрят некыя, увы мне, в десных частех причтеных бывша, тогда рыдают убо разлученья и расъпряженья сих».[322] Афанасий Великый чюдный, церковьное основанье и поборьник ея, и се: «Богъ, — рече, — праведником всем даровалъ есть познанье общаго и сборнаго, душе моя, вскресенья, еже быти другъ с другом, веселитися и радоватися в веки веком. Лишени же суть грешници утешения сего: не имуть познания еже друг с другомъ тогда... Якоже деяния вся откровена суть, сице, — рече, — и лица всемъ знаема бывают, дондеже всех последнее разлученье конець приимет и кождо посланъ будет въ свое ему место: праведьници с Богомъ, такоже и друг с другом, грешници же паки в далних местехъ. Аще бо и друг с другом будет, но обаче незнаеме. Якоже бо предречеся, лишени будут и сего утешенья, рекше и благодети, таковыя. Аще бо не яве будут, — рече, — всемъ тогда студъ, которы будет повинным всемъ. Тогда бо, — рече, — лютъ есть срам и великъ, внегда кто познавает и познаваем бывает. Всякъ бо стыдяйся знаемых стыдиться, неведомых же никако, сущю ему неведому. Страм же не бывает никако незазорному».[323] Се убо не неверно и не отречено есть, яко яве вси другъ друга познаваемъ. Прият ли ми сведетеля, о нихже рех всяко, или еще паки, якоже и мне, не верова и симъ?

Душа: Ни, служителнице, ни. Не ктому сомняся, яко зело ми благоразумне недоуменье се сказала и разрешила еси. И благодарствую тя: вернейше и известно и истинно есть сведетельство многих, — от Христа навыкнуя. Ныне же имам желанье научитися и сему.

Предрече бо ми выше в слове, рабыне, яко убо изменятся на вскресенье небо же и земля в созданье божественейше, такоже и телеса человекомъ всем — в нетленье и та изменятся тогда. Убо и азъ ли, служителнице, изменюся тогда, или паки буду та же, якоже есмь ныне, тричастное неразлучно имущи тогда: помысленое, желательное и яростное же? Убо и тогда ли в самом тождьстоит пребуду, тричастна с тобою буду в векы? И паки которое же действуют своя, желанье же глаголю и ярость? Такоже во мне зрима суть, окаянно ми и страстно восъкресенье будет, яко паки страстна, и сквернава, и паки нечиста буду сих ради. Аще ли не будут со мною две части сия, цела како буду, отъята бывъши сих? Еже бо всяко скудно есть, цело како и будет? И аще надво разделюся, не азъ есмь вся, но некаа и несвершена, и скудна, якоже веси. Но убо како несекомое секомо покажеться. На части же и рассеченье разделяемо тогда? Аще бо, якоже предрекла еси, весь миръ мене ради создася и бысть видимый сей, аще бо в лучшее то премениться зданье и естество добрейшее и божественейшее воистину, светей, краснейше и въобразитися тогда Зижителя и Здетеля светомъ и волею, прочее, азъ, рабыне, обидима зело, аще и тогда буду якова же есмь и ныне, и възращение не прииму, и почтена буду болше, якоже и ты, рабыне, прославишися, якоже рекла еси. Тля бо и мертвости будеши тогда тужда, и нетлънна, присноживущи и бесъмертна будешь. Аще убо плоть, рабыне моя, паче естества почтет Создатель, якоже обещася, Богъ и Владыка, владычицю же самую бещестну оставит, доле горняя будут, якоже и горняя долняя. Наздане бо бывши той назданьем и странным, не подобаеть владычици мне тако презренъ быти, но воистину чюдным изъмененьем и странным изменитися и мне хотеньемь Владычним яко царици всего здешняго мира сущи, — пременитися и самой, яко всех вышши. И понеже хощет обновити безъдушьныя стихия и нечювьственая же, и служителная мне, рабыне, мене паче яко словесну и чювствену достояше. Рци к сим, рабыне моя, и что ми подобает надеятися?

Плоть: Госпоже моя и владычице, в глубину разумений и пучину непроходную въвергла мя еси ныне. Неудобьдостижно, неудобьразумно взысканье твое есть. И недоумею и боюся неудобьно, все суще недоведя, стыдящеся, готовападежна явитися. Иного некоего впроси от разумных се, мене же прости, яко невежю всяко.

Душа: И иного убо не хощю се уведети, рабыне. Тебе бо сущи близь, далече ити не подобает, и впрашати безнадежне, и трудитися всуе. Прочее, начьни, рабыни моя, покажи, яже веси. Аще ли непокоритися мне хощеши, не надейся ясти, ни снедь бо или питие оставлю тя пряти, нъ ниже песъ изелъ есть, якоже мниши, жезла.

Плоть: Да слыши, госпоже моя, сде мало и вонми. И виде и преже рех тебе, и ныне паки глаголю.

Миръ убо видимый, и мысленый такоже, и явлена сия, елика якова суть, Зиждитель и Сдетель тебе ради привелъ есть. И паки тогда тебе ради обновит всячская к благоугожению твоему и чести же и славе в веселие и радость и красное наслаженье. Обновлеши бо ся и азъ, твоя похвала будет, честь бо и слава моя тебе будет тогда, якоже и безчестье мое тебе и ныне есть.

От сих же всех ниедино же требует Богъ сущих сде, ни солнечное сиянье, ни небесную доброту, ни земное благолепие и приношение всяко: нескуден бо всех сый, сих никакоже требует. Тебе бо дарована быша та ныне и в будущий. Прочее, елма яже о тебе сице прославит тогда, кольми паче тебе, душе, иже и владычицю сим. Желания и ярости, спитателникъ твои, глаголю, съотъемлет абье вся ис корене, якоже от них ражаемыя и прозябающая страсти. Аще страсти всяко глаголати подобает, или ни, господыни, и именовати та, еже несть сице, егда добре направляет помыслъ сия. Требование сих добро есть, добродетель глаголемъ быти, недоброе же паки — злобу створяти. Тогда наглость, ни гневъ, ни ярость приидет ти, но ниже вражда будеть в тобе, ни памятозлобие, ни боязнь же, ни страх; ни потреба тогда мужьству; ревность и зависть престанеть от тебе, госпоже; похоть бесловесная и сласть такоже. Матерь же всем сим — предреченеи две. Но ниже мнение в тебе, ниже тщеславие, но ниже вера; надежда съотидеть ти, другине; такоже память престанет, не требуеши бо ея. Пять сия отроди помыслу суть, а не яростному, ни желателному. Сия бо вся отходят, якоже рех, от тебе. Желателно последнее отнели же кто постигнет, не требует ни единого же от предреченых отнудь, ветхаго бо человека совлекшеся всего, с ним совлечеши его студы тогда и скверны и къ животу бестрастьному паки встечеши. Любовь едина будет тобе тогда и ничтоже ино, от ихже имам вкупе или особь ныне. Ни бо сия являються тобе существена, не суть бо словеснаго естества сия, ни и убо, бесловеснаго же паче свойствена видяться. Ибо лстиваго зря врага и яраго и брань, юже на тя, ущедривъ Зижитель и въоружи и облече къ отмщенью его обема сима, владычице, де некако, нагу обрет тя, язвит же и ранить тя елижды аще хощет. Брани же, госпоже моя, тамо яко не сущи, но смерению тверду, кая потреба оружию? Врази бо твои погибоша со всемъ воинствомъ крепце. Зде бо есть все: и борбы и победы, — тамо же сихъ престанет держава и помощь. Ихже бо съде боишися посмеешися тогда, въ огнь геоньскый видяще ввержены. Ты же имети хощеши тогда несмесное и особное все: словесное, госпоже моя, и помысленое же, — боговидно и зрително и богоподобно. Тогда еже по образу чисто первое, якоже и первее, яково же исперва прияла еси и пакы въсприимеши божественое вдуновение, аще что се разумеется. Благороднейши бо ты и славнейши пакы паче всех воиньствъ, глаголя, явишися тогда. О душе, дивно еже слышати, страшнейше и преславно еже видетися паче: еже по образу его бывше, господыне, имать к первообразному по всему всяко сего ради подобие началообразнаго все: умное убо — умнаго и бестелесное пакы бесмертно, вселюбезно, по всему подобно, яко пременено доблества всякого оно и всего убегая убо растоятелнаго; сего ради по измерению — подобне, якоже и оно, по естественому же подобью убо ино что от оного, — глаголю же началодобраго, — разумеваемъ по Писанию[324] и сущьство, и естьство. Не к тому есть образъ, аще во всехъ будеть то же оно, владычице. Но в нихже видится в несозданнемь естьстве оно, добреиша мне, в тех же убо и создано естьство показуеть се. И аще се истинно, якоже се истинно есть, убо да что бы хотела болшее сея славы, или ино что бы хотела лучшее сего быти?

Разуме ли ныне, владычице, добре глаголанная? Верова ли и приятъ яко истинна сия, или яко ложна являють ти ся вся глаголанная и бляди сия тебе мнятся? Азъ убо не мня. Рци к симъ, владычице, и како вмениша ти ся?

Душа: Ни, рабыне моя, ни, но сладце и усредно, радостно и весело же и любезне сия и прияхъ и прииму глаголанная вся, обрадованне, яко недоумение мое раздрешися! Служителнице, неверуяй велению сему отнудь христианинъ несть, ниже православен тъ, ни части имать никакоже съ Христомь моимъ имать и царствия его не прииметь тогда, но есть весь неверенъ и от садукей[325] горей. Аз же благодатью Божиею верую сия тако и суща и быти хотяща, якоже научи мя. Не неверую словесемъ твоимъ, не буди ми се. Обаче о семь и еще молюся тебе, яко да принесеши ми Писание, да слышю и то. И аще принесеть и то повеление согласно тобе, тогда паче будеть известнейше се, неколеблемо, недвижимо и добре утвержено. Но убо глаголы Писания да не размениши отнудь и на стихы речеши ми техъ силу, но убо тако, якоже суть, сице ми скажи сихъ.

Плоть: Слыши убо, госпоже моя зде, прочее, и вонми. Мужь мудръ, и святъ, и благороден сугубо иного некоего премудра еже о Христе премудростию впрашаше сице, ихже ты ищеши, тричастное души како есть, увидети хотя. И ныне вонми разумно того впрошение сде.

Умно глаголють быти сущьство душа и телесну сущу с᾿суду животную силу къ чювьственей силе въдваряти. Не бо точью о художьственей же и зрителней мысли и действа есть наша душа, въ умнемь сущьстве таковое делающи; ниже чювьства едина къ еже по естьству действу устраяеть; но много убо еже по желанию, много же еже по ярости движение видимо есть въ естьстве. Коемуждо сихъ обоих родне в насъ сущу, на многа же и различна разньства видимъ происходящее действы обоихъ движенье. Многа убо есть видети, имиже делателное обладаеть, многажды от яростьныя вины прозябають. И никое же сихъ тело есть; бестелесное же умно всяко. Умную же некую вещь душю уставъ нарече. Яко убо двема безместныма другое от последования възникнути слову: или ярость и желание ины в насъ быти душа и множьство душь вместо едины видетися, или ниже смысленое еже в насъ душа мнети, умное бо равно всемъ приуподобляемо. Или вся сия душа покажеть, или котороеждо сихъ от равнаго собьства души изметь.

Многымъ убо инемъ ищющимъ словесе по ряду сам поискалъ еси, яко: что убо подобаеть непщевати быти желателное же и яростное — или ссущьствена души и от перва абие устроения с нею суща, или что ино у нея быти и после же намъ прибывъша. Еже бо зретися въ души симъ, от всехъ равне исповедуеть; а еже что подобаеть от техъ мнети, не у опасне обрело есть слово яко известно еже о сихъ имети мнение. Но и еще мнози различными еже о сихъ славами съмнятся. Мы же, оставлеше внешнее любомудрьство, различно сущее, сведетеля божественое и боговдохновеное Писание сътворимъ, еже ничтоже изряднее душа быти възаконевати, еже в ней божественаго естьства свойствено. Яко подобие Божие душа быти, сице все, еже чюжее быти есть Бога, кроме быти устава душевнаго отрече. Ни бо в размененыхъ спасеться подобное. Темже елма таково ничтоже съ божественнымъ видится естьствомь, ни же души ссущна быти сия по слову убо кто помыслит. Что убо есть, иже глаголемъ? Словесное се животное, человекъ, ума же, художьства приятно быти и от внешнихъ слова, еже на насъ сведетельствовася. Не убо сице уставу естьство наше написующю, аще зрелъ бы ярости и желание и яже от нихъ прозябающая ссущьствена естеству, ни бо о иномъ некотором уставъ кто отдасть подлежащимъ, общее вместо особнаго глаголю. Елма убо желателное же и яростное по равности и в бесловеснем же, и словеснемь естьстве видится. Никтоже благословне от общаго въображаеть особное. А еже и къ естьственому написанию лихо есть и отвержено, како мощно есть яко часть естьства на взбранение устава крепость имети? Всякъ бо уставъ сущьства къ особному подлежащаго зрить, яко аще вне особящагося будеть, яко чюже призираеться уставу. Но убо еже по ярости и желании действо общее, всего быти бесловеснаго исповедуется естьства. Все же общее не то же есть со особнымъ. Нужда убо сихъ ради есть не в сих быти та помышляти, в нихже по изрядному человеческое въображаеться естьство. Но якоже ощютителное, и напитателное, и растителное в насъ кто видевъ, не възвращаеть ради сихъ отъдаанаго от души устава. Не бо понеже се есть въ души несть онъ. Сице и яже от ярости и желани поразумевъ естьства нашего движения не ктому благословне со уставомь свариться, яко скудно показавшю естьству. Яве убо яко отвнеуду видимыхъ суть сия, страсти естьственыя сущая, а не сущьствомь обое. Еже есть ярость же, възрение окрестъ сердечныя крови мнозе быти мнится; инде же — желание же въозопечалити преже наченшаго, якоже мы непщуемъ или ярость есть устремление озлобити раздражившаго. Ихже ничтоже еже о душе уставу случается. И аще желание о себе уставимъ, похотение речемъ потребнаго, или любовь сладостных наслажения, или печаль о еже не въ области сущему в помысле, или некое къ сладкому любление, емуже настоить в᾿сприятие. Сия убо вся и таковая желание убо и показують, уставу же душевному не прикасаются, но елика ина о души зрятся, яже от спротивныхъ другъ къ другу видимая, рекше страхование и дерзость, болезнь и небрежение, и елика таковая, ихже коеждо сроднеи убо имети мнится к желателному или яростному, особящему же ся уставу свое написуеть естьство, яже вся о души суть, душа не суть, но якоже мравия некыя от помысленыя части души прозябающе; яже части убо быти, заеже с нею быти мняться, а не оно быти, иже есть душа по сущьству.

Глаголем бо души видетелную же и судителную и сущихъ назирателную силу своя быти по естьству ей, боговидныя благодети сих ради в себе навершати образъ. Елма и божественое еже что по естьству есть в сих быти помыслъ сматряеть, внегда назирати всячьская и расъсужати доброе от горшаго. Елика же души в пределе лежат, к коемуждо от спротивных приклонно по своему естьству, ихже сущьственая потреба, или на доброе, или не спротивное ведет сбытие; рекше ярость, или страх, или аще чьто таково от еже в души движение есть, ихже кроме несть видетися естьству. Сия отвне пребывати вменяемъ, заеже в началообразней доброте ниединому же такову видению быти начертанию, яже не всяко на зло некое человечьскому отделена быша животу. Ибо бы Содетель злым вину имелъ, аще отонудь прегрешением быша были нужа вложенъ естьству. Но сущною потребою произволенья или добродетели, или злобе ссуди таковая души двизания бывають. Якоже железо по свету хитреца воображаемо, к коему же аще хощет хитрьствующаго помышление, к сему и въображается — или мечь, или некое земноделное орудие бывает, страху убо послушателное вотваряющю, ярости же мужьственое, боязни же утвержение, желателному же устремленью божественую же и нетленную сладость ходатайствующю. Аще ли отвержеть воженья слово и, якоже некый яздець обьятъ бывъ колесницею, вспять от нея влеком есть, тамо ведом, иде бесловесное устремленье въпраженых несется. Яково жь и в бесловесных есть видети, понеже не настоятельствуеть помыслъ естьствене в тех лежащему движению. Но егда убо к лучшему тех движенье будет, похваламъ быти та, яко Данилу желание,[327] и Финеесу ярость,[328] и доброплачющему слеза, рекше печаль. Аще ли к горшему уклонение будет, тогда въ страсти устремления совращается, и бывають, и именуются.

Зрителное же и разсудителное свойствено, свойство есть благовидному души, елма и божественое в сих достижемъ. Аще убо всякую злобу душа чистотьствует, доброму всяко будеть. Добро же своим естьствомъ божественое. К нему же ради чистоты совокупление имети имат своему совокупляющюся. Аще убо се будет, не ктому потреба есть еже по желанию движения, аще на добро нам владычьствует. Ибо во тме пребыванье имеяй, то в желание света будеть, желание приимет наслаженье. Область же наслажениа праздно и суетно желание сделает, яко ниедино же имущии скудне от еже на благое разумеваемых, та благыхъ сущи исполнение, ниже по причастию добра некоего в добрем бывающи, но сама сущи добраго естьство.

Еже что и быти доброе ум наказует, ниже уповательное движение в себе приемлет, к несущему убо упование действуеть точью. «А еже имать кто, что и уповает?» — рече апостолъ.[329]

Но ниже поминателнаго действа сущих в художьству потребе есть, видящее бо ся вспоминатися не требуеть. Понеже убо всякого блага вышши есть божественое естьство, благое же благому любимо всяко, сего ради и, в себе видящи, и еже имати хощет, и еже хощет имат, ничто от внешних приемлющи в собе. Вне же ея ничтоже, разве злоба едина точью, яже — аще и преславно есть рещи — в небытьи бытье имать. Не бо но ино некое есть злобе бытье — точью сущаго лишенья. А еже воистину сущее — благо естьство есть. Еже убо в сущемъ несть, вне же не быти всяко есть.

Внегда убо и душа, различная вся отвергши естьственая движения, боговидна будет и, превъзшедши желание, въ оном будет, к немуже от желания подвизашеся, не ктому некое упражнение вдавает в собе, ниже упованию, ниже памяти, уповаемо бо имать, о наслажение благыхъ упражнением и память отметает от мысли, и тако преизящную подражаваеть жизнь, свойствы божественаго естьства вьображылися, яко ничтоже той остати от инехъ всех, разве любовнаго ея устроения, естьствене доброму прозябающаго. Се бо есть любовь еже къ благому вжеленному вседушное любление.

Егда убо проста, и единовидьна, и опасно богоподобна душа бывши, обрящеть еже по истинне простое же и невещественое благое оно едино любовное и вжеленное, приплетается убо ему и срастваряется любовным движением же и действомь къ еже присно достизаемому же и обретаемому себе въображающи, и то бывши благаго подобием, еже ей приемлемаго естьство есть. Желанию же во оном не сущю, заеже никоего же блага скудости в немь быти, последованно убо есть и души, въ блазем бывши, отложити от себе желателное движение же и устроение.

Таковаго же веления и божественый апостолъ взнепщева, всех сущихъ ныне в насъ и от лучьшемъ чюдимых престание некое и утоление провзвестивъ, любови единой не обрете устава. «Пророчьствия бо, — рече, — упразнятся и разуми престануть, любовь же николиже не отпадает»,[330] еже равно есть еже присно такоже имьти; не веру и упование пребыти любовь глаголю, пакы от сихъ ту выше полагает в лепоту. Упование бо даже дотоле движется, дондеже не приидеть уповаемым всприятие. И вера такоже утвержение уповаемых безъвестья бывает. Сице бо и ту устави, глаголя «Вера же уповаемых съставъ».[331] Всегда же приидет уповаемое, инемъ всем утешеном, еже по любви действо пребывает, приемлющее ту не обретающи. Темже и первьствует еже по добродетели исправным всемъ и законным завещанием. Аще убо в сий некогда конець доспеет душа, неоскудне имат инех, яко исполнению емшюся сущих.

В настоящем убо жизни различне же и многовидне намъ действующи, многа убо суть, ихже требуем и приемлем, рекше лета, въздуха и места, пищю и питья же, и покрывала, и солнца, и светилника, и ине к потребе жития многых. Чаемое же блаженьство сих убо не коего же скудно есть. Вся же нам и вместо всех божественое естьство будеть ко всякой потребе жизни оноя, себе подобне разделяющи. И се яве от божественых словесъ духовныхъ, яко и место бывает Богъ достойнымъ, и домъ, и одежа, и пища, и питие, и светъ, и богатьство, и всяко имя же и разумение к благым нашея свершающимся жизни.

Плоть: Се ти заповедание исполних, господыне, и приведох, прочее, от Писания сведетелство, якоже рекла еси, якоже заповеда и якоже просила еси. Но вежь: претрудихся много зело, суду и онуду испытуя, изыскуя съ трудомъ и книгы осязуя, и кожица превращая, яко да обрящю, якоже зриши, сие сведетельство. И ниже глаголы премених по прошению твоему, но сущая та, якоже обретохъ я, сице и положих та и написах сде. Рци к симъ, владычице, и како прияла еси се? Еда что нагласно азъ рех паче сих?

Душа: Ни, служителнице, ни, не непщюй се отнудь. Суть бо зело подобна и свойствена во всех. Нынъ есть известно и ныне утвержено веление твое, яко показася, и твердо во всемь, и не пререкованно се к людем непокорнымъ. Но с трудолюбным, кто-либо есть, елма тако взискание высоко же и велико взиска еже увъдети, тричастное убо глаголю души како есть, и наученъ бысть о сем, непщуя, яко впрашалъ есть и ино что оного премудраго от Писания нечто к сему. Рци и то, рабыне моя, рци и не укрый. Много бо мя ползова с предглаголанными. Аще ли не всхощеши, рабыни моя, рещи ми и се, суд весь будеть на главе твоей.

Плоть: Много убо впраша его о души, господыне, полезная, подобная и зело потребная, но да оставятся та. Едино же ти точью реку — еже впраша его после же всехъ, другыне, еже о въскресении велении увидети въсхотевъ. И слыши, госпоже моя, того впрошение зде. Не разменю же глаголъ ни мал, ни великъ. Имать глаголание сихъ в начале сице: «Увидети аще всхотел еси, якови и колици въсхощем вси человеци въсъкреснути тогда, во вторый приход и Христово пришествие, яже зде внимателне прочти и разумееши».

Иже убо быти некогда воскресению и еже привестися к немздоприемному суду человеку, еже от Писания показанми и от уже предистязанныхъ мнози от слышащих сложатся. Прочее убо буди смотрити, аще нынешнее суще и уповаемо будеть.

Еже аще тако будеть, ненавистно бых реклъ человеком упование вскресения быти. Аще бо, якова бывают престающа от жития человеческая телеса, такова к животу паки устроятся, убо кая некончаемая беда вскресения ради уповается! Что умиленейши будет видение, еда в последней старости обетшавшаа телеса претваряють на грозное же и безъобразно есть, плоти их изнурени бывше временех, враскавем же костем опавшися кожи, жилам же всем изърваным, заеже не ктому естественою влагою разботевати, и сего ради всему сгноену телеси, без силы же! И умиленъ позоръ бывает: главе убо к коленома преклонене, руце же отсюду и отонуду, къ естественому убо действу безделне сущи и трепетом же поневолному трясущих! Якова же пакы иже летьними недугы искаявшим телеса, яже толико разлучается от обнаженых костей, елико прикрыватися мнят тонкою измождалою кожею. Якоже иже в водотрудовитыхъ болезнех отекших! А иже священнымъ недугомъ одержимых, нелепую проказу глаголя, кое убо на лице приведе слово, яко помалу тех вся уды ссуда телеснаго и чювства проходяще сгнитье поядаеть! А иже в трусех и в бранех или от иныя некыя вины руце и нозе отсечены имущих и преже смерти время некое в беде сих положивших! Или иже от роженья съ вредом некым погибших в развращеных удовыхъ! И что убо рчет си кто о преже мало роженых младенцех и о изметаемыхъ или удавляемых и о еже самом о собе погибших, — что есть смышляти, аще таковаа пакы к животу възведутся? Убо остану та и въ младенчестве? И что окааннейшее! Но ли в меру придут взраста? И которымъ млеком пакы та вздоятся?

Тем аще всем то же нам тело оживет пакы, беда есть чаемое. Аще ли не то же, ин некы въстаяй будет паче лежащаго: аще паде убо отроча, въстает же свершен, или спротивно есть. Како есть рещи тому исправитися лежащему възрастней тли, падшему изменену сущю? И вместо старца уношю кто зря, иного вместо ина възнепщюеть: вместо прокаженаго — цела и вместо истаявшася — иже в плоти и иная вся та, якоже яко да не, по единому кто глаголя, молбу приводить слову.

Аще не таково оживеть тело пакы, яково же бе, егда земли примесися, не умершее въстаеть, но иного человека, земля пакы познана будеть. Что убо есть мне в'скресение, аще вместо мене ин живет? Како бо познаюся сам себе, не видя себе в себе? Ни бо буду поистинне «азъ», аще не все ми будет та же в себе, якоже бо в настоящом житьи. Аще ни чье имамъ в памяти начертание, да есть же по таковому словеси, травливъ таковый, уст нестъ, тупоносъ, белузливъ, благооченъ, седина въ власы и врасковою кожею, таже ищющи таковаго, налучаю нарастом долгоноса, черноплотна, и прочая вся еже по образу начертанья инаго имуща, убо сего видевъ, оного ли вменю быти?

Паче же аще потребно есть менших от съпротивлении пребыти, крепчайших оставль. Кто не весть, яко теченью некоему уподобилося есть человеческое естьство, от рожьства въ смерть некым движеньемь преходяще, тогда от движенья престающе, егда и от еже быти престанет. Движение се не местно некое есть преставление, не бо исходить от себе естьство, но изменениемь имать происхожение. Изменение же, дондеже есть се еже глаголеться, никогдаже в том же пребывает. Како бо в тожьстве пребудет, изменующеся? Но якоже сущи в кандиле огнь, еже убо мнетися присно то, светити имат частым бо движением, не отторжено, но и совъкуплено к себе показует, истинною же всегда то приемля себе, никогда то же пребываеть. Извлечена бо теплотою влага вкупе же и споле... и въ плытость собою измени подлежащее. Якоже убо, дващи по тому же пламеню прикасающемусе, несть того же дващи вжеши. Острое бо измененье не ждеть еже второе пакы прикасающагося, аще скорейше се творить, но присно движется, и новъ есть пламень, всегда ражаяся и присно себе примеля, и никогдаже в том же пребывая.

Таково некое и от тела нашего естьстве есть. Пребывающее бо естьства нашего, ради изменнаго присноходяще же и движимо, тогда стоить, егда от живота престанет. А дондеже въ животе есть, стояния не имать и любо исполняется, или издыхает или обоими всяко производится.

Аще убо, кто ни рождься, кто животно тъже есть, но другый пременением бывает, егда възведет паки тело наше к животу въскресение, скоръ некый человекъ всяко единъ будет, яко да ничтоже скудно есть въстающему, — отроча ражаемо, младенець, отрочишь, уноша, мужь, старець и яже посреде вся.

Целомудрию же и блужению плотью действуему, и терпящим же о благочестьи болезная мукам, и ослабающимся пакы к сим ради телеснаго чювьства, обоим симъ показуемом, како есть на суде спастися праведному или тому же прегрешившю, паки же ради раскаяния очищьщюся, и, аще сице случится, пакы на прегрешенье поползишися, пременившю же ся последованию естьства и оскверненому телеси и не сы, и инем от сихъ до конца пребывшю. Котораго блуднаго тело мучимо будет: обетшавшее в старости къ смерти? Но другое бе се от сделавшего грех. Но ли еже осквернися страстию? И где старое? Или бо не вскреснеть, сы недейственое въскресение, или се встанет, и убегнеть мукы подлежай.

Реку ти что и ино — от произносимых намъ от неприемлющих Слово. Ничтоже глаголють безделно от сущих в телеси удовъ естьство створило есть. Ова бо животнаго вину и силу в насъ имат, ихже кроме стояти иже в плоти животу невзможно есть; рекше сердце, ятро, мозгъ главный, душникъ, утроба и прочая вся утробная. Ова убо чювстьвеному движенью отделена быша, ова же действа суть, ина же к приятию пребывающих художне имат. Аще убо в тех же еже потом житье намъ будет, ничтому же преставление бывает. Аще ли истинно есть, — якоже убо истинно есть — еже ни браку жителствовати в житии же по въскресении повелевающее, ниже снедью питаем тогдашнему сдержатися животу, кая будет потреба удом телесным? Не к тому темь, ихже ради ныне суть уди, в животе оном уповаемом. Аще бо яже брака ради къ браку суть, егда то не будет, ничтоже от сущих к нему требуем. Сице и к делу руце, и к течению нозе, и к приятию брашному уста, и къ пищней пищи зубы, и к отсланию утроба, и къ отложению непотребствуемых исходнии проходи. Егда убо она не будеть, яже тех ради бываемае, како или коего ради будет? Якоже нужи быти? Аще убо не суть о теле, яже ничсому же есть к жизни оной сделовати хотящая, не быти ни еже ныне исполняющим наше тело. Въ обоих бо жизнь есть. И не ктому убо что таковое въскресение именует: коемуждо бо от удовъ заеже во ономъ жизни непотребьства не съвъстающимъ телеси.

Аще ли всеми сими будет действено въскрсение, суетне намь и непотребне кь жизни оной сдетельствуеть Действуей вьскресение. Но убо и быти ли потребно есть веровати вскресению и не суетно быти? Темже да внимаем Слову, яко да нам всячскыми в велении подобное свершитися.

Не недоблествено, по глаголемей риторикии, еже о въскресении догматом начинание, препирателне новотворьными словесы окрестъ обтекы истинну. Яко иже не велми расмотрившим истинно таиньство пострадати что по-лепоте противу слову и мьнети не вне подобающаго отводитися реченых недоумением. Имат же и сице рече истинна, аще и немощно имамы от подьбных противу вещати слову. Но убо истинное слово о сих въ таиных премудрости скровище хранимо есть, тогда въ явление прияти хотя, внегда делом въскресения таиньству научимся, егда не ктому требе будет намъ глаголъ къ уповаемых явлению. Но якоже в нощи пребъдевающим мноземъ движимом словесемъ о солнечном сияньи, каково есть, празно творит словеса прописание явлешися точью лучьная благодать, сице всяко промысль смотрьне, будущаго въскресания, прикасающися ни во чтоже показуеть, егда будет намъ въ искусе чаемое. Елма же потребно есть не всячьскы неистязана оставити принесеная нам спротивления, сице от сих слово всприимемъ.

Помыслити же подобает первее, который разум есть еже о вскресении веления и что ради от святаго Писания речено бысть и веруется. Темже убо якоже кто уставом некым такое обоемъ пропишет, сице речем, яко: въскресение есть еже древле естьства наше то устроение. В первей бо жизни, и еже самъ бысть сдетель Богъ, ни старость бе, якоже подобаше, ни младенчьство, ни яже по многонравных болезнех страсти, ниже ино что от телесных страданий ничтоже. Ни бо лепо бяше таковая створити Богу. Но божествена некая вещь бяше человечьское естьство преже дажь не во устремлении быти злаго человечьскому. Сия бо вся входом злобным нам совнидоша. Темже ниедину нужю имети хощет еже кроме злобы житие, во иже тоя ради случившимся быти. Якоже последует иже в зиму путьствующему померзати тело, или еже погоряще и лучи ходящему почерневает видением, аще ли кроме обоих сихъ будет, избавляется всяко и почернения, и померзновения, — и ничьтоже благословне взищет, еже о некыя вины прилучающееся, вине не сущи, — тако и естьство наше страстно бывше, нужнеми последованми страдателной жизни принесено бысть, к бестрастному же блаженьству паки встекше, не ктому злобными беседованми сприведется. Елма убо елика от бесловесныя жизни человечьскому примесишася естьству, не первее быша в нас — преже дажь в страсть злобы ради впаднути человечьскому, нужа убо есть оставлешим страсти и вся, елика с нею видима суть, оставим. Темже никтоже благословне в житьи ономъ яже о страсти оноя прилучьшаяся взыщет. Якоже бо аще кто, на себе сквернаву имея ризу, обнажится таковаго одения: не ктому отверженаго нелепоту на себе видить, тако нам, совкупльшим мертвую ону и гнусную одежю, от бесловесных кожей намъ наложную. Кожю же слыша, образъ безсловеснаго естьства разумевати ми мня, яже къ страсти присвоивъшеся, одеяни быхом. И вся, елика безсловесныя кожа о нас суть, во отложении одежнемъ съотлагаемъ. От бесловесныя же кожа смешение, зачатие, рожество, скверна, доение, пища, гною извергь, еже по-малу къ свершенью ращенье, уностьство, старость, недугъ, смерть. Аще она убо на насъ не будут, како намъ яже от онех останут? Темже суетно есть иного некоего устроения в будущюю жизнь уповаемаго, заеже никако той с причащающимся к велънию воскресения. Что бо общее имат изможданье и многоплотие, истаянье и добелство, и аще что ино тленному естьству телесному прилучается — противу жизни оной, яже текущаго же и мимоходящаго житийскаго пребывания очюждена есть?

Едино ищет точью въскресения слово — еже родитися рожением человеку, паче же, якоже рече Еуаггелие, яко: «Родися человекъ в миръ».[332] Долгожителное же или скоросмертное, или смертный образъ аще сицевъ или инаковъ случится, суетно есть въскресения славу истязовати. Како бо се дамы поставу имети, в подобне всяко есть: ниже неудобьству, ни неражденью от таковаго различья о воскресении сущю. Еже убо жити начинающее, пожити потребно есть всяко; еже посреде ради смерть случшемуся ему раздрешению, на вскресение исправлешюся, а еже како или когда разрешение бывает, что се къ вскресению? К другому бо разуму блюдет.

Иже о семь свете, рекше по сласти, иже в житьи, или печалуя по добре ли, или по злобе, похвалне или повинни, окаане, или блаженне преиде житие, — сия бо вся таковая от меры животныя и от вида, иже в житии обретаются. И яко противу суду положившим, нужа убо будет судии страсть и проказу, и недуга, и старость, и възраст, и юность, и богатьство, и нищету испытовати: како кто, в коемждо сих бывъ, — добре или зле отделеное ему житие мимотечет, и аще многых бысть приятенъ добрых или злых, и в долзем времени, или ниже началу кождо сих отинудь прикоснуся, в несвершене съмысле еже жити престав. Егда же к первому устроению человека воскресениемь Богъ възведет естьство, празных убо будет еже таковая глаголати и еже ради таковых спротивления мнети силе Божии и къ разуму забавлятися. Разум же ему въ скончавшагося уже в которыхждо человекох всего естьства нашего исполнения: овемъ убо абье в житьи семь от злобы очищеном, овемъ же по сих огню вечному осуженом, овем же равно и добраго и злаго искусъ в ныньшнем житьи не познавшемъ... в себе добрых, яже рече Писание, «ниже оку видети, ни слуху яти, ниже помыслу достиже быти».[333] Благое бо, еже выше ока, и слуха, и помысла, то убо будеть се, еже всего превыше сущее. А еже по добродетели или злобе житью различье в нынешнее время по сему покажется добрее, внегда скорее или коснейше прияти уповаемаго блаженьства. По мере бо бывшаа комуждо злобы изравнится всяко и врачения протяжение. Врачевание же убо будет души — еже от злобы очищение. Сие кроме болезнина устроение исправитися невъзможно есть, якоже в предваршем истязано бысть.

Вяще же убо разумеет спротивление лихо и неистовствоное, въ глубину приникъ апостольскыя премудрости, коринфеном бо о семь обьявляя таинство, — таяже равно вещающимъ и онемъ к нему, яже и ныне от еже на веление въстающих къ възбранению верованнымъ приносятся, — своимъ саномъ благоучения тех въздражая дерзость, сице глаголеть: «Речеши же ми убо, како встают мертви? Коим же теломъ приходят? Безумне, — рече, — ты еже сееши не оживет, аще не умреть. И еже сееши — не тело сущее сееши, но и голо зерно, аще ли случится, пшеницы или етеру прочих. Богъ же даеть ему тело, якоже всхоте, и коемуждо семени свое тело».[334] Сде убо възущати мне мнится неразумеющих своего естества меры и противу своей крепости божественую въизъстязающих силу и мнящих толико быти възможно Богу, елико вмещает человечьское постиженье. А еже выше нас сущее и Божию проходити силу. В᾿просивый бо апостола, како въстают мертви, яко невозможно суще расыпаное телесьныхъ съставъ въедино стекутся паки приити, отрицает. И пакы сему немогущю, иному же телу на сочтание съставом неостанущю, сие рече по лютых от спирающихся сочьтавъ некымъ последованиемь, яже глагола: аще тело есть сочтание съставом, сим же нев'зможно есть второе собратися, которое приимут тело, встающе? И сие убо мнящися тем некоею хитростною премудростью сплетено безумие именова не сматряющим в прочей твари преимущее божественыя силы, оставив высочайшая Божиих чюдес, имиже в недоуменье бе привести слышащаго, яково, что есть небесно тело и откуду, что же ли солнечное сияние и лунное, или же въ звездахъ являемо, ефирь, вздухъ, вода, земля. Но от обычных намъ и обещьнейшихся обличает съпротивляющихся не смотриливое. Ни земледелание ли тя научаеть, рече, якоже суетенъ еси иже противу своей мере божественыя силы сматряя преимущее. Откуду семенемъ прерастающая телеса? Что же обладает отраслию? Не смерть ли? Аще смерть есть съставлешагося разрешения, семя бо не приидет в прозябенье, не раздрешився в бразде и быв редко и многоразботевше, яко примеситися предлежащей влазе мастию, и тако в корень и отрасль, и не в сих пребыти, но преложитися в стебль и сущими посреде коленци яко некыми соузы, препоясанъ въ еже мощи носити правем образомъ класъ, плодом отягчаем. Кде убо сия на пшеници беша преже еже в бразде ея раздрушения? Но убо отинуд се есть. Аще бы не бы первее оно было, не бы клас былъ. Якоже убо еже о класе тело от семене прозябает, Божественей силе от самого оного се любохитрьствующи и ниже всеми то же есть семени, ниже всячскы другое, сице, рече, таиньство воскресения уже тебе от еже в семенех чюдотворимых предсказуется, — яко силе божествне в преимущи области, не точию оно раздрушившееся пакы отдающи, но тебе и другая велика же и добра прилагающи, имиже ти к великолепному естьству устраяеться. «Сеет бо ся, — рече, — во тлю, и встает в нетление; сеется в бещестии, и встает в славе; сеется в немощи, и встает в силе; сеется тело душевно, встает тело духовно».[335]

Якоже бо оставлеши в бразде пшеница еже в количьстве малости и еже в качьстве образа своего свойство себе не остави, но, в себе пребывая, клас пребывает, премного разньствуя сам себе величьствомь и добротою, и быстротою, и образом, и по тому же образу и человечьское естьство оставлеше в смерти вся яже о немь свойства, елика ради страстьнаго устроения притяжа, — бещестие глаголя, тля, немощь, еже по взрастох различье, себе не оставляеть, но якоже в класе некыи, к нетлению преставляет, в честь, и в славу, и еже во всем свершение, и еже не ктому жизнь самая съсматряти естествеными свойствы, но духовно некое и бестрастное проити устроение. Сие бо есть душевнаго тела свойство, еже присно некым течением и движениемь от еже в немже есть изъменитися и прелагати в другое, яже бо ныне не въ человеце точью зримъ добрая, но и в садовох и пасътвах. Ничтоже в тогдашнем житьи останет.

Мнить же ми ся и всеми съглаголовати апостольское слово нашему непщевании о вскресении, и се показует еже и наше уставление обдержит, глаголя ничтоже ино быти вскресение...

Понеже убо в первем бытии мирстем — сия от Писаниа навыкохом, — яко «прозябе земля былье травное»,[336] якоже слово рече, таже от проращения семя бысть, емуже на землю низъпадшю, то же пакы виде иже исперва прозябшаго, встече, рече божественый апостолъ и о вскресении бывати. Не точью же сему от него научаемся на великолепное преставлятися человечьству, но яко уповаемое ничтоже ино есть, разве еже в первых бяше. Понеже бо исперва не клас от семене, но от класа семя, по сих же се от семене прозябает, якоже и приточное последование яве показует, нужа убо всему еже вскресения ради възрастающему нам блаженьству к сущей исперва въсходити благодати. Клас бо суще исперва образом некымъ, понеже зноем злобным исхохом; въсприемши же земле смертью разрешихся, пакы в весну вскресения клас пожатное се зерно телесное велик же и часть и правъ и на небесную высоту протяжен, вместо стеблия и осилья нетлением и прочими от боголепных позваний украшен. «Подобает бо, — рече, — мертвеному сему облещися в бесмертьство и тленному сему облещися в нетление».[337] Нетление же, и слава, и честь, и сила естьства ради быти исповедается. Якоже первее въ еже по образу беша и пакы уповаема суть.

Первый бо клас — первый человекъ Адам; понеже злобным входом естьства на множьство разделися, якоже бывает плодъ в класе. Сице и кождо насъ, облажшеся класнаго оного вида и земли примесившеся, пакы въскресение на первобытную доброту възрастающе, и вместо единого перваго класа безъчистъни от нивь бывающи.

А еже по добродьтели житье в сем к злобе различье имать, яко ови и зде в житьи добродетелью себе възделавше, абие в ниве клас възрастают. А иже злобою изможданна и ветротленна бысть в житьи сем яже въ душевнемь семени сила, якоже глаголемая бесплодная, иже таковых художнии глаголють бывают, сице и сии, аще прорастуть вскресением, многою наглость от Судия приимуть, яко не могуще въстещи въ класа видъ и быти оно, еже бехом преже еже в землю низъпадения. Служение же настоящаго житом плевелом же и тернию есть сбирание совзрастъшими семены. Всяцей питающий корень силе к лучшему притекши, ихже ради ненапитано же и несвершено плодом присное же пребысть семя, с прирастъшим прозябением подавлено. Елма убо зде елико лестно же и чюжее истачается от питомаго въ ищезновение приидеть, божественому и невещественому огню, яже чрес естьства поядшу, тогда въ благопищно естьство и плодъ обратится, ради таковаго прилежанья же и тщания общи видъ, иже изначала нам от Бога въсприложены, всприимше. Блажени же, имже абие свершеная доброта класовная совосияет спрозябающими въскресения ради.

Сия же глаголемъ не яко телесному некоторому различью, во иже по добродетели или злобе поживших на вскресение явитися хотящю, яковаго убо несвершена телом непщевати, ового же мнети свершено имети. Но якоже в житьи ужникы же и свободны имут убо обои приближена телеса, много же посреде обоих есть в сладости же и печали различье, сице мню приимати благых же и злых, въ еже по сих времени въменяти, различье. Свершение бо иже от сетвы възрастающимъ семенем въ нетленьи же, и славе, и чести, и силе бывати, апостоломъ глаголет. Таковых же умление не телесно некое прозябшаго назнаменует скрушенье, но коемуждо же въ благых разумеваемых лишение же и чюжденье. Елма убо едино некое потребно есть быти о насъ всяко еже по спротивлению разумеваемых — или благыхъ, или злыхъ, яве яко, яко еже въ блазех глаголати не быти, указание бывает въ злых всяко быти. Но убо о злобе ни честь, ни слава, ни нетление. Нужа же вся о нихже не суть сия, сим яже от съпротивных бываемая и разумеваемая приходити не неверовати — немощь, безчестье, тля и елика таковаго рода суть... страсти всячскы тем размешшася и совзрастоша и едино къ оной бывающа. Таковымъ убо с подобным прилежанием изчищеным же зде и без вести бывшим, котороеждо от еже с лучьшему разумеваемых вместо ихъ внидеть — нетление, животъ честь, благодать, слава, сила и аще что ино таково самому же Богу видетися непщюемъ и образу его, еже есть человечьское естьство.

Плоть: Се впрошение слыша, вкупе же и сказание о велени въскресения, господыне, премудрыхъ мужий святыхъ онехъ. Прочее, рци мнящая ти ся о реченыхъ.

Душа: Слыши, служителнице, истинное, якоже есть многых многая слышах, многая же и прочтохъ о велении сем, даже убо и доныне таковая не слышах, ниже писания обретохъ. Впрошение убо добро, но убо и сказание. И кто суть сии, скажи ми, коего племени и рода сия ветийствовавшеи и сказавшеи сице?

Плоть: Кто убо суть, не глаголю ти. Но аще хощеши увидети, якоже поискахъ азъ прилежно и обретохъ, тако и ты поищи болезни и обрящеши имена их и родъ, и отчьство, и прочих же и прочее якова и колика. Не хощю быти ти лениве и низълежащей, искателне паче и трудолюбне зело. И егда хощеши навыкнути от Писания чисто и божественно, испытуй и обретай искомое все. Мене же остави, с᾿сустах бо, яко да почию и славу вослю Господеви моему.

ПЕРЕВОД

1. Что душа ничего не совершает и не делает помимо тела, но действует только с помощью всех его членов, а через это и познается, какова она и какая.

2. Что если не полностью разовьются члены и части тела, действия душевные останутся непроявленными.

3. Что если какой-нибудь из членов тела погибнет или иначе повредится, душа окажется не в состоянии действовать присущим этому члену образом.

4. В какой части тела следует считать пребывающим ум.

5. Что сращена душа с телом и одновременно появились душа и тело, а не одно прежде другого.

6. Что с разрушением тела не разрушается с ним и душа; и о том, как бессмертное и славное было создано со смертным и бесславным, и что чего первозданней.

7. Кто согрешил в Адаме сначала — душа или тело, и — что смерть не мука, но врачевание и прекрасное предусмотрение, и что душа, пока привязана к этой плоти, мысленного видеть не способна.

8. Что у человека по образу и что по подобию, и кто из обеих обладает этим — душа или тело.

9. Тленной или нетленной была создана Адамова плоть.

10. Где следует считать пребывающими души прежде отошедших, и — что в последний день все от начала веков умершие воскреснем и какими.

11. Христос, сойдя в ад, все ли от века там находящиеся души освободил, по Писанию, или нет, и как и каким образом каждая душа опознает свое тело при воскресении.

12. Что все тогда будут узнавать всех, пока не разделятся на стоящих справа и слева, после чего одни только праведные будут узнавать друг друга, а грешные нет.

13. Что с воскресением всяческая тварь обновится, сделавшись нетленной и став лучше и красивей, также и человеческие тела, а с ними и души, но не трехчастны, как теперь, они тогда будут, ибо отнимутся две части у них — способности ярости и влечения.

14. И еще о воскресении.

Душа: Вот новая тема, вот и новый вопрос. Из того, о чем я спросила тебя вчера, во втором слове, ты многое мне раскрыла и много мне сказала. А теперь я захотела разузнать, что надлежит нам думать о том, где пребывают души прежде умерших: если «в аду» скажешь мне, — где ад? Ответь мне на это ясно, ответь, не поленись.

Плоть: Ты очень невнимательна, о душа моя. Ведь если б ты внимала смиренно тому, что читаешь и что многократно каждый день поешь, то очень много узнала бы, и поняла все это, и не имела бы потребности ни в учителе, ни в толкователе. И слыхано ли это, владычица, не знать этого и спрашивать свою рабу, меня, окаянную!

Душа: Коль от тебя не узнаю, у кого научусь? А из Писания я слышала, что спрашивать полезно и советоваться со многими спасительно.

Плоть: Да какое же дело теперь тебя занимает, и где, скажи, твой ум скитается и блуждает.

Душа: Такое дело — постигать божественное: откуда я пришла, и по какой причине, и кто создатель мой, и почему, создав меня высшей всех сущих в мире тварей и подчинив мне животных, зверей, и гадов, и птиц, и прочее, можно сказать, все: небо вместе с тем, что в нем, и землю, и иное, — при этом он поместил меня в тебе, смрадной, и куда потом я пойду, с тобой, наконец, расставшись?

Плоть: Ты правильно ответила и хорошо сказала; и это постигай всегда; пусть это будет твоим делом, чтобы ты научилась лучшему и божественному.

Душа: Я ведь того и желаю всегда и хочу хорошее поучение об этом услышать. Но как свинья, что нечистотам радуется и скверне и каждый день валяется в них, наслаждаясь, так и ты, презлая Плоть, вечно этими своими плотскими страстями, и усладами постыдными, и скверными деяниями оскверняешь меня каждый день, валяясь в них безбоязненно, словно свинья, и вниз меня влечешь, и никак не позволяешь мне взглянуть ввысь, о горнем помышлять и к горнему стремиться. Способность видеть, то есть ум мой, во мне ты угасила. И как смогу я понимать, будучи помраченной и ослепленной во всем и видеть неспособной?

Плоть: Да ведь ты руководишь мною, ты меня повсюду носишь! Ты ведь управляешь мною, как всадник конем. Я без тебя вовсе ничего не совершаю: ни добрых дел, ни злых, ни тех, что между злым и добрым. Так за что же ты меня укоряешь и за что бесчестишь? Хорошо ли, дурно ли мы живем — зависит от твоей воли.

Душа: Полагаешь, злейшая, что разумно мне перечишь? Но не так обстоит дело, как ты сказала, не так, как говоришь! Но словно конь свирепый, что зовется Сиртиарий, неудержимый, страшный и весьма непокорный, когда грызет узду, стиснув ее зубами, и, шею яростно задрав, к берегам устремляется, и в пропасти, и в ямы, в рвы, наполненные грязью, сам себя повергает вместе со всадником; если же попятится, то будет еще хуже, — подобно этому и мы страдаем обе вместе. Ты, враждебная, свирепеешь, как этот названный мной конь, и тогда я не могу вести тебя, куда хочу, но ты, куда хочешь, несешь меня против моей воли. Если же я побью тебя палкой и помучу тебя или голодом накажу тебя и суровой жизнью, если трудами нагружу тебя многими и тяжелыми и работы возложу на тебя такие, чтобы пострадала ты — чтоб не буйствовала больше, не озоровала, не скакала совсем, — умерщвленной и полумертвой низложу тебя, чтобы заставить тебя быть покорной, то лишаюсь тогда своего слуги и помощника, и не с кем мне будет добрых дел сделать! Как добродетель тогда стяжать и сотворить мне?

А если же дам тебе покой и угожу тебе, вновь на меня восстаешь со злобой и бешено воюешь со мной, и низвергаешь меня вниз, в деяния неправедные. Однако же иногда ты помогаешь мне совершить любимое Богом, способствуешь мне во многом, но воюешь со мной; и помощник ты мне, и соперник разом, противник беспощадный и враг свирепый. Горе, горе мне! Как это: враг — и друг мой любимый! Как мне поступить, не знаю, и что сделать, не ведаю. Если бы дал Бог от тебя освободиться, вышла бы я из твоей зловонной и смрадной темницы, быстро пошла бы, наставляемая ангелом, в мое отечество и, оставив все мирское, в надмирном мире жила бы.

Плоть: Слишком возвысилась ты, о душа, и чрезмерно вознеслась: и невещественна ты, и добра, и все-то ты превосходишь, и осмысленна ты, и словесна, и бессмертна, и происходишь из вышнего небесного мира, а этот мир недостоин тебя, а я злородна, я раба из этого изменчивого и скверного мира, из всех его четырех стихий вся состою, и мерзка я, и скверна, и нечиста, как ты говоришь. И говори, что хочешь, ведь госпожа ты мне. Но хотя ты меня и называешь, укоряя, злой и бесчестишь, но если бы ты меня не имела, владычица, не стоила бы ты и медяка.

Душа: С чего ты потеряла стыд, с чего бесчестишь ты меня, что унижаешь? Хочу понять твои слова.

Плоть: Тогда внимай и, слыша, не огорчайся и не гневайся на меня понапрасну, как если бы я бесчестила тебя, как если бы я обнаглела и стыд отложила от лица моего. Скажу тебе правду, хочешь ты того или не хочешь. Послушай теперь осмысленно и разумей, что я буду говорить.

Без помощи моих органов, госпожа, Творца своего и Бога не можешь ты славословить, — если ты не имеешь меня своей сотрудницей и помощницей. Без меня не можешь ты ни возблагодарить своего Создателя как его творенье, ни покаяться в согрешениях со слезами и воздыханиями, как это сделали блудница оная и Петр. Со мной расставшись, разумеешь ли, кто ты есть?

Душа: Да как только вообще язык твой поворачивается говорить мне такое, и при этом ты не стыдишься?!

Плоть: А почему бы мне не говорить и отчего умолкнуть, если я отдана тебе, чтобы ты имела меня своей рабою? Вины своей я не знаю и, что сказать, не ведаю. Ведь ты не прежде меня возникла, но вместе со мной. Неужто горшечник меня создал, а тебя Бог? Что ты такое без меня и какая, скажи-ка? Невидима, неведома для всех ты вся, и никто не может знать тебя, никто и не увидит тебя, добра ли ты или же зла, никто не распознает, какая ты — мудра, или безумна, или смышлена, или разумна и притом простодушна.

Душа: Да что такое ты говоришь? Я не понимаю сказанного.

Плоть: Так слушай же и верь, и соглашайся с тем, что говорю. Все существующее познаваемо чувством, а умственное умом постигается. Итак, все чувственное мы познаем чувством ведь, а мысленное — мыслью, как я уже сказала. Чувственное способно давать показания чувству, а постигаемое мысленно, о страстная, не прямо само по себе познается, но по действиям. Неведомою будучи, о душа, и полностью невидимой, ты правильно познаешься от собственных действий, как познается Бог по им сотворенному. Ведь Бога никто никогда не видел, ибо он невидим существом и природой, но отчасти познается так, как сказано. Ведь что невидимо в нем, то, сказал божественный Павел, путем наблюдения по тварям уразумевается, от заключенной в тварях премудрости Творец-Создатель бывает познаваем, каков он. Все, чему он дает бытие, равно всякий день своего Создателя проповедует. Красота творения и его величественность ясно свидетельствуют о своем Творце. Я тобою, госпожа, оживляема и движима, и от того, как ты мною действуешь и что делаешь, через меня ты познаешься, какая ты и что ты есть. Я ныне показываю тебя всем, что ты собой являешь, какова ты на деле, что совершаешь в жизни. Ведь ты владеешь всеми моими частями и органами, ими действуешь и с их помощью все делаешь, сокрыта будучи во мне и заперта. Ты невидима, ибо ты вся и всегда невещественна, помышления и все рассуждения, какие ты имеешь, сокрыты, о госпожа. То, что в тебе, ни ритор, ни философ, ни также геометр, ни враг-колдун, — никто не знает то, доколе ты не воспримешь от меня шестиструнные уста и потребные для голоса мои приспособленья: горло с легкими, гортань с языком, зубы и губы с ними, — и произведешь голос. И лишь тогда становится сокровенное открытым, и известными делаются твои рассуждения. Глядишь ты моими глазами и все видишь, говоришь моим языком, слышишь ушами, обоняешь моими ноздрями, а руками занимаешься ремеслами и всякими художествами от малых и незначительных до самых великих. И без меня никак не можешь ты ничего сделать ни из житейских и телесных дел, ни из духовных. Я всем тебя явила, я прославила тебя. Не хвались моим и столь не заносись. А если хочешь убедиться в том, что правдива моя речь, внимай теперь с умом, и ты легко все постигнешь.

Тебе ведь кажется, что ты большою и красивой помещена во мне и совершенна от самой утробы. Я же, когда рождаюсь, как известно, несовершенным младенцем пребываю, из детей малейшим. И ты тогда сразу ничего не можешь делать: явственно не говоришь, совсем не ходишь, и руками вообще не владеешь, но во всем бездейственной оказываешься. И ждешь ты меня, владычица, твою рабу, — пока мои члены, все части тела, понемногу вырастут, окрепнут и станут, как я сказала, зрелыми в соответствии с моим возрастом. И лишь тогда ты ими можешь действовать как хочешь. А после этого, опять же, если какому-либо из моих членов случится погибнуть, то и против желания, любимая, ты в деле его снова становишься бессильной, не будучи способной то дело делать. Если же мозг мой поражен будет мечом или как-нибудь иначе поврежден будет, слепою ты делаешься, не различающей доброе от недоброго, становясь навсегда полностью бессмысленной и скудоумной, во всем бездельной, как прежде я сказала. Так же, если я потеряю глаза, во мраке пребываю и в бездействии, как и Христос в Евангелиях сказал, хоть и прочие мои все члены целы. Так и ты, прелюбезная, коль скоро ум погубишь. А для ума нужнейшим изо всех прочих членов и наилучшим из органов является головной мозг. В нем обитают три умственные силы: память, воображение и мышление. Воображение находит себе место впереди, а память сзади, мышление же в середине головы, конечно же. Старайся хорошо уразуметь, что я говорю: три твои части, ума лишившись, ни на что не нужны, хотя бы все это пребывало здоровым и целым, — я имею в виду способности мышления, ярости и третью, каковой является, владычица моя, влеченье, ради которых изначально душа существование приняла, быв со мной создана, — эти твои три умственные стихии. А если мой мозг здоров и цел, то три твои умственные силы, о душа, рождают в тебе четыре родственные им добродетели, четвероконную их упряжку: мышление порождает справедливость и мудрость, влечение — целомудрие, а ярость рождает в тебе мужество. (Но стоит головному мозгу стать хромым, теряешь все: и справедливость, и мудрость, и мужество, и целомудрие), а с ними и умственные силы, о госпожа, — память, воображение и мышление, а с ними и пять твоих чувств, любимая: ум и мысль, представление и воображение, и, наконец, понимание; а также и мои все: зрение, обоняние, слух, вкус и осязание, вселюбимая, — отходят все полностью — и умственное, и чувственное, и мысленное с ними.

И пусть твои три части совершенно здоровы — разум, ярость и влечение, но, однако, бездейственны и неприменимы все три, коль скоро тот не будет здрав, — я о мозге говорю. И если так продлятся дни моей жизни, что восьми десятков лет достигнут или больше, и ослабеют все мои составы, части тела, вместе с чувствами моими, какими ты гордишься, не будет тогда и мышление твое здравым и ясным, и то же — если я буду сильно обожжена огнем, потому что разрушится моя сила, а с нею и способность ума мыслить и рассуждать. Ибо если не имеет ум в своем распоряжении здоровый и неповрежденный орган, то ни в чем не сможет показать свое искусное действие. Когда я расту, — он растет, я перестану — и он перестает. Ведь если слаб орган, слабо и звучание. Я зрю глазами, ты же умом. Коль тот нездрав, погубила ты все. Уразумела ли ты, о душа, то, что немного раньше я тебе сказала, — что без меня ты сама и гроша не стоишь?

Душа: Уразумела, и поняла, и весьма удивилась. В самом деле, как ты сказала, так оно и есть, служанка. Кто же тебя научил, где ты это постигла и откуда это знаешь?

Плоть: Удивляюсь и изумляюсь и, что сказать, не знаю: ты спрашиваешь, как деревенщина! И слышать странно. От чрева матери моей я совсем ничего не знаю. Но с той поры как родилась и в жизнь приведена была, я слышала, что сказано: «Просящий получит, и прилежно ищущий, что хочет, обретает». Вот так и я, о мучительница, ищу и постигаю. Теперь слушай меня, владычица, и внимай.

Аристотель мудрый и с ним Гиппократ говорят, что ум пребывает в сердце. Гален же не соглашается и говорит, что он в головном мозгу. Григорий Нисский не согласен с ними и иначе, чем они, учит, так как называет бестелесное нелокализуемым: нельзя пространством очертить бесплотную природу, и никакими частями тела ум не содержится. Но по всему телу проходя, на всех здоровых органах тела, частях телесных, он осуществляет свое действие. В немощных же остается бездейственным и не может никакого искусного действия произвести.

Как кузнец, что различные орудия для дела и искусства своего ремесленного держит и с ними делает, что ему нравится и что он хочет, — но среди тех, что он имеет, есть два, что всех других потребней, о душа: это наковальня и молот, — без них он ничего не делает. То же и про ум уразумей: если он не имеет сердца и головного мозга, двух этих органов, здоровых и неповрежденных, бездействен пребывает.

Скажу тебе, владычица, и нечто большее и важнейшее. Тем, что ты, душа, — такая светоявленная, и умная, и невещественная, и божественная, обязана тому, что ты во мне бываешь сущей; ведь не в себе ты зачалась, но во мне образовалась. Не будь я создана, не была бы создана и ты со мной. Или ты отдельно и я также отдельно появились? Нет, окаянная, нет, не думай того вовсе. Ведь в единстве создает Создатель нас обеих. Ни тело раньше души и ни душа прежде тела создались и возникли, как то многие считают, но обе разом, ни одна не будучи первозданной и другой не опережая, как я уже сказала. Единовозрастная, ты ровесница мне во всем. Бестелесною душа и бездушным тело не были и не бывают с самого начала, пойми. От одушевленных — одушевленное и от живых — живое, — живым и одушевленным рождается тело. Вот и оказывается, что человек есть тленное животное.

Душа: Довольно непросто постичь сказанное; невероятен союз нас двоих. Так разъясни же мне значение и смысл речи: если Творец создал обеих нас одновременно, сопряг нас, рабыня, двоих и соединил, почему же ты, смрадная, вдруг отбегаешь от меня, и тотчас разлагаешься, и становишься пылью и прахом, а я не разрушаюсь, но пребываю вечно живой? И тебя без меня нет, я же существую и помимо тебя. Ты без меня жить не можешь, а я без тебя живу.

Плоть: Так послушай, любезная, как обстоит то, о чем ты говоришь. Что я поняла из Писания, то тебе и скажу.

Все, что ни есть, чем-либо движется; и, стало быть, не от самого себя жизнь получает, но явно от чего-то иного, движущего его; и дотоле существует, и живет, и пребывает, доколе имеет в себе действующую силу, — я разумею — ему сопутствующую. Когда же действующее перестает действовать, тогда исчезает и движимое, — по причине отсутствия движущего. А ты, госпожа моя, будучи самодвижущейся, имеешь непрестанное бытие, никогда не исчезаешь; ибо вместе со способностью самодвижения тебе свойственно вечное движение; а тому, чему свойственно вечное движение, свойственна и непрерывность; непрерывное же, вселюбимая, некоторым образом и бесконечно; бесконечное же всегда бессмертно и вечно живо. Я же тленна, и изменчива, и смертна вся; лишь благодаря тебе я и живу, и движусь. После того как оставляешь ты меня, я уже не пребываю, но отхожу тогда в то, из чего была составлена. Так что без тебя я ничто, один зловонный смрад.

Душа: Как же, будучи столь знатной, я была создана вместе с презренным, а не прежде, как великая и большая, а ты была создана не после меня, как меньшая, о рабыня? И каким образом бессмертное было сопряжено со смертным?

Плоть: Хочешь уразуметь то, о чем спрашиваешь? Тогда, госпожа, послушай.

Весь мир был создан ради души, а не душа ради него была создана, любимая. И обычно Зиждителю творить сначала меньшее, большее же напоследок, ибо так и подобает. Поскольку же душа драгоценней всего мира, как сказал Христос, надлежало, чтобы сначала появились поселение ее и жилище, а потом — она сама. Бог создал два мира: вышний и нижний. Вышнему принадлежит мысленное, нижнему же — чувственное. И в вышнем мире создал он ангелов, умных и бесплотных, дух огненосный. В нижнем же — различных животных земных и водных, а также птиц. Подобающим образом и прекрасно создал он все: в мысленном мире — мысленное, я имею в виду всех ангелов; в нижнем же — чувственное, поскольку чувствен и он, всеми видимое и все явленное. И из того и другого сотворил он человека двойственным: небесным и земным, животным смешанным, госпожа, — и вещественным, и невещественным, словесным и одновременно бессловесным, смертным и бессмертным, видимым и невидимым, взяв лучшее из вышнего, из нижнего же — тело, примесив божественную душу к земному. И поместил ее посреди одушевленного и бездушного, как некий образ чувственно-мысленного, чтобы, будучи тому и другому родственным, человек мог наслаждаться всем: божественным — благодаря душе, каковая более божественна, земными же благами — благодаря бренной плоти, чтобы те приносили потребное ей, словно дань. Природа же умственная, точно так, как и ангельская, охраняет его и заботится о его спасении. Божественный ведь апостол учит меня этому: «Не все ли они суть служебные духи, посылаемые, — говорит, — на служение тем, кто имеет наследовать царствие?» Подобным образом говорит и Господь в Евангелиях: «Не презрите, — сказал, — ни одного из малых сих, ибо ангелы их видят каждый день лицо Отца моего небесного». Потому-то прежде он создал мир и все то, что в нем, то есть то, что ты видишь, госпожа.

Мир состоит из четырех стихий великих, которые прежде всего Создатель всего ввел в бытие, из небытия составив; я имею в виду воздух, огонь, землю и воду. Остальное же все, о душа, что посреди них, какое бы оно ни было, малое и великое все, звери и скоты, и змеи, и виды растений, и семена все, и травы всяческие — основание получило в этих четырех. И, как мудрый мастер, он создал все уже из сущего, не как стихии. А когда завершил весь этот мир, сотворил человека, чтобы он обладал миром и царствовал в нем по своей воле и усмотрению. Ведь подобает владеющему являться не раньше владеемого, но позже, чтобы сначала было подготовлено владение, а затем явился и его царь; так же и гостеприимный хозяин приводит приглашенного, душа, не раньше, чем заготовит все снеди, но благолепно весь обед снарядив и все виды пищи приготовив, напоследок вводит гостя. Ведь пастбище — сначала, затем — скоты; стало быть, поскольку, как я сказала выше, сотворенное появилось ради души, так же и тело, — для того, чтобы помогать и служить ей, как отцы говорят и учителя все. Ведь ради чего-то существующее все, что ни есть, менее важно, чем то, ради чего оно существует, как и Христос в Евангелиях учит: «Душа больше пищи», — и справедливо, и опять же: «И тело важнее одежды». Ибо душа появилась не пищи ради, любимая, ни опять же тело одежды ради, но и то и другое — ради души и тела. Стало быть, как ясно из этого, я могу назвать тело колесницей души. Послушай еще, владычица, и будь внимательна к моим словам.

Поскольку двойственным Бог пожелал сотворить человека — из души и тела, — сначала создал он тело из четырех, любимая, стихий мира великих: теплого и холодного, влажного и сухого, — и кровь, и мокроту, и слизь, и желчь сотворил, и взял их, как мастер, за основание, и устроил плоть для служения душе. Душу же потом вдохнул, как и откуда — знает только он сам, и какую — знает он один, — не из стихий этих составленную, как остальное, но от Бога, как мы сказали, и из вышнего мира, совершенно невещественную, разумную и бессмертную, причастную высшему и божественному благородию и к нему всячески всегда стремящуюся; с худшим, чем она, связанная телом, подвигом и борьбой с низменным вышнюю славу и пищу наследует она непременно. Ведь испытание добродетели сопряжено с подвигами и трудами, — чтобы то, на что она уповает, не было только Божьим даром,, чтобы она и худшее к себе привлекла и возвысила, избавив понемногу его от тяжести и грузности, тело земное, и научила хорошо служанку-материю, и присвоила Богу товарищей той по рабству. Я имею в виду вещественную плоть, происходящую из нижнего мира, и душу уподобляю владычице, плоть же — рабе для прислуживания душе и угождения ей.

Вот, госпожа, я сказала тебе, почему ты, славная и великая, ни с чем не сравнимая, не была создана первой и почему, будучи бессмертной, ты сопряжена со смертным.

Душа: Истинны твои слова, и все их я приемлю, во всем тебе поверила, разве только одно, из того, что ты сказала, неверно, о рабыня. Ибо чуть раньше ты сказала, что сращены мы обе, а сейчас говоришь, что душа после появилась, а сначала тело. Так как же было в действительности то, о чем ты говоришь?

Плоть: О том, как было в действительности, послушай теперь, добрая, что я скажу. И как в ином не лгала, так и в этом не солгу.

Тела праотцев наших, о душа, Адама и Евы, богозданные, богосотворенные, без семени были созданы и помимо соития. Мужское — из праха, женское же — из его ребра. Разумей, душа моя, разумей: недвижимой и бездушной Адамова плоть сначала была создана и лишь после одушевлена. Поскольку же не сохранил он заповедь Создателя из-за обмана и зависти дьявола, потерял то, что было создано сначала, и оделся в это кожаное, — увы мне, — смертное, тленное, изменчивое и полное смрада. Потому выселены они были из рая и прокляты как преступники. И Ева услышала: «В печалях будешь рожать детей». И после того рождаемое обязательно пребывает во чреве и без семени не зарождается. И вот семя и зачатие с тех пор и доныне, и соитие мерзкое — для того именно, чтобы появились одушевленные тела, мужские и женские. И Адам, будучи одушевлен, одушевленное посеял семя во чреве праматери, тоже одушевленной, и зачал целиком одушевленного Каина, плоть и душу разом зачав, госпожа. Подобным образом и прочие люди доныне: одушевленный человек одушевленное сеет семя в утробе женской, как незадолго до этого я сказала тебе, и растут и те и другие и множатся — души и тела — вплоть до конца света, из рода в род, как видишь, госпожа.

Душа: Непонятное ты мне объяснила. Чтобы я не сомневалась больше, скажи мне, служительница, и научи меня вот чему. Поскольку ты уподобила душу госпоже, плоть же рабыне, и подручнице ее, кто повинен, скажи мне, в грехопадении первозданных людей, которое некогда они совершили в раю: словесная способность души или бессловесная сила тела? Хотела бы я понять, кто первый согрешил.

Плоть: Интересующее тебя, владычица, выше меня, трудно для постижения, трудно для уразумения, непостижимо совершенно. Но, однако, поскольку я немного знаю Писание, что сама поняла, то и расскажу тебе, госпожа, а ты послушай, любезная моя, немного о том, что тебя интересует.

Словесная душа была с самого начала вооружена Богом для содействия ей двумя видами сильного оружия: яростностью и влечением. Она же, будучи вооружена ими для содействия ей, во зло использовала их в тот час, когда начинатель зла, змей, сказал обманные слова, ложью исполненные: «Богами станете тотчас, если вкусите от дерева». Ведь услышав про обожение, женщина прельстилась и, помыслив, дурно рассудила, что о хорошем обожении идет здесь речь. Также и другая способность — имею в виду влечение — извратилась и та: вожделела плода дерева, — сладости, во-первых, и затем тщеславия, ибо дерево показалось ей красивым, а плоды его в высшей степени пригодными для еды, а обожение — наилучшим из всего. Эти две причины, владычица, способствовав обману Евы, и Адама ввели в обман так же, как и ее. Так они, насладившись дурно, предали истинное, обманувшись, увы! Но ведь и другое — я имею в виду способность к ярости, не использовал он подобающим образом, ибо не прогневался на врага и не воспротивился ему мужественно, чтобы не покориться ему и не послушаться его. Ясно, что радость и надежда от услышанного ослепили его ум, имею в виду душевное око, и, надеясь на обожение, он внезапно пал. Здесь внимай, душа, и увидь страдание великое, пагубное и тяжелое, и силу, какую оно имеет. Как можно посягать на небо! Ужаснись, душа моя, ужаснись! Оттуда ведь Бог сверг некогда Люцифера, тщеславия я имею в виду прародителя, — увы мне, — и питателя, как написано, гордости, из-за которой он и отпал. Посмеялся тот и над ними. И обрати здесь внимание, владычица, на пагубность страсти — ведь ее раб восстает на Бога, Божьего же супостата имеет лукавым союзником и другом. Поскольку Бог гордым противится, и этому первому из них он быстро воспротивился.

Душа: Из того, что ты сказала, следует, что тело было обижено: раз согрешение было душевным, почему наказание — телу? Оно ведь тотчас стало изменчивым и подверженным страданиям, многострастным и гниющим, многоболезненным весьма, тленным и смертным, и, как видишь, гораздо худшим. Душа же пребывает какой была и прежде того — совершенно невещественной, умственной и бессмертной, рабыня, ибо никак не пострадала, хотя и была смерти достойна.

Плоть: Так слушай, владычица, и разумей, что тогда случилось. Вся кара, добрейшая, как и подобало, коснулась не тела, но именно души, хотя на первый взгляд и кажется, что она ничего плохого не претерпела. Послушай притчу, и ты поймешь.

Некогда один царь купил себе у жестокого, строптивого и лукавого хозяина раба — убогого и нагого, безобразного на вид, высохшего и отощавшего, весьма исхудалого, страдальца и горемыку, совершенно непотребного, всего в струпьях, в коросте, обессиленного от ран, голода и тяжких страданий; и очистил его от всяческой скверны, облек его в светлую и мягкую одежду, сделал его князем великим и славным, подарил ему и имения, и имущество, и богатство, и сделал его первым в своем дворце. Тот же, злейший неблагодарный раб, вскоре устроил заговор против царя, на царство его вступить захотев. Царь же лишил его имения и богатства, снял и одеяния, пояс и все цветные одежды окаянного того, и в рубище преветхое и рваное все, худое, и непотребное, и истлевшее совершенно облек наветника несчастного этого, и прогнал его далеко от дворца в пустое, и ненаселенное, и непрохожее место, чтобы был тот там до конца жизни. И продержится его рубище то ветхое или семь, или восемь, или десять лет, а затем рассыплется окончательно, и с тех пор будет ходить он нагим, как и родился, до самого конца жизни, пока не вынужден будет с нею расстаться.

Спрашиваю тебя, превысокая, кто претерпел мучения и казнь принял за то согрешение: раб ли лукавый, как виновный, будучи обнажен и лишившись богатства и славы, как существо самовластвующее собой и словесное, или же имения те и богатство его, бездушная, бесчувственная и неподвижная материя?

Душа: Ясно, рабыня моя, — конечно, человек, хотя царь тот вовсе его не поранил, ни страданий ему не причинил, однако же перенес он тяжелое мучение.

Плоть: Спрашиваю тебя, — ты же ответь мне, госпожа моя, на это: суд царев праведным ли был или нет, когда изгнал он того из царских дворцов?

Душа: Конечно, рабыня, вполне праведным. Если бы не был тот царь добрым и кротким, он лишил бы его глаз, а не только на имения излил бы гнев, и казни предал бы заговорщика-раба.

Плоть: Хорошо ты ответила мне, госпожа моя, на это. То же разумей, любимая, и о душе и теле. Поскольку не захотела душа пребывать такой, какой была создана, но тут же забыла о благородстве своем и внутри пределов своих не пожелала оставаться, и мир этот, который ты видишь, иметь как свою долю, но наслаждение, радость и веселие, даже обожение самое захотела получить и равной в чести быть Богу; справедливо Бог совершил суд, и то тело, каким он сначала облек ту, обрадованную, богозданное и чудесное, совлек, как с согрешившей: чтобы как-нибудь вновь не согрешила.

Хочешь узнать о природе и красоте тела того — каковы и какой меры, — звездам подобным было оно и луне, ибо нагое не нуждалось ни в одеждах, ни в покрове, но как солнце само своей наготой украшается ныне, так же и оно оставлено было естественным благообразием украшаться. Совлек он с нее то тело и облек ее в мерзкое, и гнусное, и скверное это; не изменил он, однако, самой его земной сущности, но переменил изначальную природу и из Эдема изгнал его тотчас, и запретил ему прикасаться к дереву жизни и его плоду, — жалея его, не отказывая, ни в коем случае, в жизни бессмертной, но наилучшим образом удерживая устремленность ко греху. Смерть, таким образом, не местью оказывается, но врачеванием наилучшим и скорее спасением, устроением, державная, премудрости исполненным, так как в большой мере удерживает устремление ко греху, ибо умерший, говорят, уже за него наказан. Итак, рабствует оно душе, насколько силу имеет: или десять, или двадцать, или пятьдесят лет, или, если долго, дважды столько, — а затем разрушается, подвергается тлению и распадается на четыре те составные части, из которых Богом было составлено; из земли исшедшее снова уходит в землю, по слову его.

Ты же, госпожа моя, нагой оставлена, будучи одинокой совершенно, не имея тела, которое тебя здесь содержало и сожителем имело, — а скорее, ты содержишь его, и образуешь, и имеешь — тотчас восходишь в свою область: если хорошо сохранила то, что у тебя по образу Божию, неоскверненным и чистым в настоящей жизни, то как умственная — к умственным, как и нематериальная — к нематериальным, к своим, имею в виду, родственникам, ангелам святым, светозарным и светлым, в вышний мир. Если душа светла, со светлыми сочетается тут же; будучи от вышних, восходит вверх и радости исполняется. Если же она погрязла и помрачилась вся в страстях пагубных и нечистых, то к темным и мрачным ангелам причисляется; будучи темной — к темным и лицами мрачным, так как их она выполняла желания и дела. От дел своих душа получает образ и каждая является такой, какова она есть: дела света делают светлыми и светоносными, дела же тьмы черными и мрачными. Душа ведь, госпожа моя, с телом воспитана, ко всему видимому и чувственному прилепившись, ничего бестелесного никогда не видит, пока привязана к этой земной плоти; когда же она совлечет ее, видит без помех.

Вот тебе смысл этой притчи. Если же тебе кажется, что нами здесь сказанное выражено неподобающим образом, ибо я говорила притчей, поинтересуйся тем, что такое притча, и знай, госпожа, что притча не во всем в равной мере точна; иначе она и не была бы притчей, но скорее тождеством.

Душа: А что в человеке, рабыня, скажи мне, имеет, насколько это возможно, образ Божий и подобие его, ты говоришь? Что он имел в виду — тело это тленное или же душу? Моисей сказал, что человек первозданный был создан по образу Божию. А можно ли назвать человеком бездушное тело? И опять же, можно ли назвать так словесную силу души, если не будет тела у человека совершенно? Сказал ведь, кажется, Моисей в Книге Бытия так: «И создал Бог человека из праха земного». Это он о теле человеческом сказал, рабыня. «И затем вдунул в лицо ему дыхание жизни, — как он пишет, — словесное и божественное, и стал человек душою живою тогда». То, что по образу, рабыня моя, в чем оно находится — в плоти ли, служительница, или в самой душе?

Плоть: Послушай, госпожа моя, здесь изречение Павлово и уразумеешь искомое из него: «Насколько внешний наш человек истлевает, настолько внутренний больше обновляется». Двух соединенных человек упоминая, он называет так, внутренним и внешним человеком, душу и тело, обоих. Но ведь по-настоящему-то человеком душа называется. Не смотри, душа моя, на внешнего человека и не обманывайся относительно его сути, ибо это лишь покрывало и одежда той. А что касается образа и подобия, относится к душе. Не думай, госпожа моя, что человеком называется это тленное тело, человек внешний. Но когда слышишь Писание, говорящее: «Сотворим человека по образу Своему», — то внутреннего подразумевай человека, душевное существо, которое не явленно, но сокровенно, и невидимо, и незримо по природе. Больше правды в том, что мы преимущественно внутренней жизнью живем. Ибо ко внутреннему человеку более «я» относится, под внешним же — не «я», но «мое» подразумевай. Не рука ведь «я», стало быть, и не нога «я», опять же, но «я» — это, конечно же, разумность души. Рука же, и нога, и прочие части человеческого тела суть члены. В соответствии с этим тело есть орудие, колесница и союзник души человеческой. Воистину же человеком душа называется. А разум — господин страстей и владыка. Мы знаем, что она должна быть покорной владыке и пребывать в стяжании смысла, при помощи истиннейшей части ума ее и посредством мудрости, которую Бог тому даровал.

Походит ведь некоторым образом ум человеческий на Бога, ибо во мгновение обходит он все и охватывает — и запад, и восток, и юг, и север, и то, что под землей, и что на небесах, и то, куда нет входа, — но не существом своим — вовсе этого не подумай, — а представлением только мысленным, госпожа. Одному ведь Богу с его существом и естеством, а также премудростью и силой свойственна неописуемость, превышающая всякую природу. То, что по образу, владычица, обозначает властвующее. Как никого нет на небесах выше Бога, Творца всех, видимых и невидимых, так никого на земле нет выше человека. И как Бог владычествует всем, так и тебе подчинил бессловесных животных, чтобы мы вкупе всеми владели и над всеми скотами и зверями господствовали — над птицами также, и змеями, и рыбами, и всем живым, что поместил Бог в этот мир. Вот что у нас, как показано, по образу Божию.

А то, что по подобию, — то мы осуществляем в зависимости от желания нашего и произволения, путем уподобления возводясь к нему. Дал он нам, вложив, возможность уподобиться ему. И оставил нашему произволению, быть ли нам по своей воле и желанию создателями его, госпожа моя, подобия, чтобы это и было венцом нашего труда, платой за работу. Внимай, душа, и разумей: чтобы именно твоим был успех, а не чужим, тебе предоставил он это, быть по его подобию, о чем и сказал: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный» и Владыка, ибо солнце его сияет на всех, на злых и на добрых, и мочит дождь тоже так же. И если ты, госпожа моя, ненавистницей зла будешь, незлопамятной, кроткой, братолюбивой и милостивой, то Богу уподобишься. То, что по образу Бог даровал тебе, — иметь разум и власть, а также свободу своей воли, госпожа. Бываешь и подобной — благостью, если захочешь. Ведь если бы по подобию тебя Бог сотворил, на что тебе благодать, о страстная? За что венчалась бы? Царство небесное как открылось бы тебе? Прекрасно для души спастись за подвиги и труды, получив спасение как долг и награду, а не как подарок и милостыню, подобно неразумному и ленивому рабу.

Душа: Хорошо и это ты сказала, и больше я не сомневаюсь. Однако вот что еще скажи мне, рабыня: тело праотца Адама, объясни мне, каким было создано — тленным или нетленным, смертным или же нет?

Плоть: И об этом, владычица, скажем тебе, что знаем: ни тленным, ни нетленным, и не бессмертным. Ибо он создал его между тлением и нетлением, между смертностью и бессмертием. Чтобы, если решит душа его добрая и сладкая, бессмертным оно стало через добрые дела, как и разъяснено уже в сказанном выше слове. А если же телесным страстям предастся тленным и смертным будет, как с ним и случилось. Ведь если бы смертным Бог сотворил его, не осудил бы на смерть согрешившего, ибо смертному смертность никто не присуждает. А если бы бессмертным, не нуждался бы он в пище телесной, тленной и погибающей и не покаялся бы в содеянном, и смертным не сделал бы тем самым бессмертное. Ибо не видно, чтобы так поступил Бог и Владыка с согрешившими ангелами, ведь имеют они первоначальную свою природу, оставшись бессмертными, хотя и не светоносными, и вынужденными, стало быть, ожидать за согрешение наказания.

Душа: Долго мы беседуем, рабыня, спорим, но в хорошем смысле слова, можно сказать, по-дружески, не враждебно нисколько, скорее приятельски. Итак, вопросы мои ты хорошо разрешила. А теперь скажи-ка мне о том, о чем вначале я тебя спрашивала, чтобы не забыть нам как-нибудь и не упустить этого. А кроме того, прости мне прежде сказанное.

Плоть: А о чем вопрос твой — я забыла.

Душа: Я спрашивала, рабыня моя, соупряжница и подруга, где почивают души праведных, а также и грешных, и где пребывают они до всеобщего воскресения и Христова пришествия.

Плоть: Если хочешь узнать то, о чем, госпожа, спросила, слушай меня теперь вдумчиво, узнаешь и это.

Как Писание учит меня, на небе находится место, где покоится всякая душа праведная. Названий же у него много, ибо и страной живых оно называется, и землей кротких, и празднующих воспеванием, и сенью праведных, и пищи потоком, наполненным бессмертия. Послушай и убедись словами Павловыми, написанными им в Коринфе и в Филиппах: «Ибо знаем, знаем, — сказал, — что, когда тела нашего этот земной дом разрушится, мы имеем дом нерукотворный на небесах от Бога, вечный и лучший». Потому, от тела отходя, мы надеемся войти к Христу. Это и есть любочестие. Хорошо взывал Павел, с дерзновением: «Желание у меня есть, — сказал, — разрешиться и со Христом моим и Богом на небесах быть». И раньше Павла так сказал Соломон: «Души праведных в руке Бога и Владыки на небесах пребывают и находятся в мире». И Иоанн Дамаскин подобное же говорит: «Души ваши, — сказал, — на небесах в руке Бога живого, и его воспевайте с ангелами, потому что с земли преставитесь на небеса со славою». Имею и других свидетелей, душа моя, вернейших и вполне согласных с тремя уже приведенными.

Душа: А как они зовутся и из какой страны, скажи.

Плоть: Назианзин Григорий, Василий Великий, Златоустый во всем Иоанн и всебожественный лик отеческий — все говорят, что на небесах находятся души праведных и что место они занимают и число восполняют, погибельно отпавшего ангельского множества во главе с первым из них злейшим отступником — чтобы наполнился вышний мир. Как и Григорий Богослов говорит: «Когда наполнится вышний мир, ожидай окончания настоящего века». Все ведь явственно об этом свидетельствуют. Главой же всех нас является и именуется, и первым из мертвых воскрес, и первенцем, душа, или первородным и первым среди других братьев является Христос, второй Адам; по причине крайней доброты и «предтеча за нас», по выражению Павла, на небеса он взошел к своему Отцу и сел от него по правую руку, госпожа. А ведь где голова, туда вскоре последует и прочее все тело. Ибо завершение головы — тело, завершение тела — голова. И ни телу невозможно без головы быть, ни также голове без тела.

Ныне же возносятся лишь души всех спасаемых, владычица, святых и праведных, к своей голове, то есть ко Христу. О чудо! По воскресении же — взойдут и с телами. О чудо славы Христовой и чести, душа моя, и человеколюбия его и благ всех, которые все мы восприняли и с самого начала, будучи созданы, и напоследок вновь по благости его получили! Итак, душа моя, веруй: свидетельства эти истинны, надежны и заслуживают доверия. Сказано же это было о душах праведных, очистившихся от всей лютой злобы.

Если же и о грешных душах узнать хочешь и где они затворяются и находятся, о душа моя, и о них от Писания отвечу тебе. Под всей землей внизу они пребывают, госпожа. Слушай и рыдай, пока не кончилась здешняя жизнь: сенью смертною Давид, преисподним рвом, адом то место назвал, почему и взывает: «Ты вывел из ада душу мою», надолго не оставил ее там пребывать. Об аде ведь и Иов, плача, говорил: «Земля темная и мрачная, и вечная тьма, жизни человеческой там не видно, ибо света там нет». Ад ведь есть место нижайшее из нижних преисподних, мрачных и мучительных по природе мест, куда сошел Христос и, захватив души, содержавшиеся там изначально, начиная с первозданного, вышел победителем. Прекрасно, Христос мой благой!

Но о будущем слушай и вострепещи прежде конца: во второе пришествие Христово и явление при общем воскресении выйдут все они из ада; каждый свое восприимет тело и вновь возвратится в ад, увы мне, как сказал Песнопевец о них: «Тогда да возвратятся, — сказал, — грешники в ад». Слова «да возвратятся» показывают, откуда они вышли. И с тех пор будет им еще хуже и горше, тяжелее и больнее, будут мучиться и рыдать, сетовать и плакать безнадежно, душа моя, вечно и бесконечно. Пощади, Христос мой, пощади!

Тогда ты, душа, отойдешь к своему телу, с которым незадолго до того рассталась, к бренной плоти, чтобы войти в нее, как учит Писание. И ты видишь его все смердящим и скверным, гнусным и мерзким и сгнившим до конца. И, таким его видя, отвращаешься с неприязнью, но под ударами грозных ангелов, увы мне, немилосердными, беспощадными, наносимыми с большой суровостью, вновь в него входишь, душа, поневоле.

Но не таковы суть тела праведных, но как сверкающий бисер сияют они со славой, словно солнце, и даже ярче него. Если же ты, о душа, не веришь моему рассказу о воскресении, я приведу тебе надежных свидетелей, которым поверь.

Душа: А кто они, какого племени и народа?

Плоть: Во-первых, Иезекииль и Исайя, затем Давид-праотец и Песнопевец он же, прежде Христа бывшие избранные и великие пророки; а после них также и Христос делами уверяет, ведь он первый из мертвых воскрес, как учит меня Евангельское Писание; и Павел учит всю вселенную, и коринфянам о воскресении пишет: «Пав в землю, это вещественное тело в немощи и тлении и бездушным в гробе сгнивая и разрушаясь и в ничто превращаясь, встает нетленным и духовным в славе, бессмертным, вечно живущим и обрадованным». Скажу тебе и притчу, которую он сказал: как одно зерно, нагое, в землю упав и сгнив, не нагим встает, каким оно пало, и одним лишь зерном, но весьма благородно одетым в стебель, листья, коленца, колосья и иное, и приносит зерна во множестве и прекрасные видом, — подобным тому представляй себе и тогдашнее воскресение всех людей, малых и великих.

Послушай и удивись Божьему устроению: тогда ни высоких, ни низких не будет, ни черных, ни белых, ни тонких, ни толстых, ни русых, ни рыжих, ни кудрявых там не будет, ни хромых, ни сухоруких, ни бесноватых, ни одноногих, одноглазых, одноруких, ни также прокаженных, согбенных, слепых, горбатых, картавых, косноязычных, шепелявых, ни мудрых, ни глупых, ни старых, ни юных, ни рабов, ни свободных, ни варваров, ни скифов. Не думай, что каким умер, таким и воскреснет человек, но — каким первозданный Богом был создан и каким был изначально, прежде ослушания. Там не будет ни мужчин, ни женщин, ни детородных органов мужских и женских для соития блудного и скверного, никаких! Но — иное все, совсем иное, что знает один Бог, бессмертное, вечно живое и нетленное, непричастное печали и скорби, всяких хлопот и забот, с жизнью связанных. Брака вовсе не будет по воскресении; не будут тогда выходить замуж по причине отсутствия влечения; естества женского не будет никакого, но также и скопцов не будет; ни желания телесного, ни помысла блудного; и ни бесов там, ни брани, ни свары, но все — словно ангелы Божий. Христос ведь это некогда сказал саддукеям.

И также еще не умершие и погребеньем не скрытые, но в жизни вращающиеся, малые и великие, все мгновенно изменятся тогда. Будут же все в одном возрасте, как прежде я сказала тебе, совершенно нагими и открытыми. Наготу же их, госпожа моя, и открытость по подобию жертвенных ягнят разумей, приводимых на заклание Богу. Ведь как с тех кожа сдирается для испытания сокрытых внутри них костей и мозга, так же и деяния каждого объявляются. Что касается различья, пойми следующее: это не будет отъяти-ем самого существа, но смертности утратой и прекращением и от тления избавлением. Ведь эта смерть тела не губит, но тление его разоряет. Существо же, добрейшая, пребывает и остается, со славой множайшей вставая тогда. Но не обо всех, владычица, я говорила. Это воскресение общее для всех будет; воскресение же, душа, со славой будет лишь для праведно поживших, ибо они пробудятся для воскресения жизни; зло же соделавшие — для суда мучительного.

Душа: Не вызывает сомнений речь твоя, всю ее принимаю, во всем тебе поверила, кроме одного только того, о чем, как ты слышишь, Писание ясно гласит. Ведь когда Христос сошел в ад, чтобы души все освободить, там пребывающие, он освободил всех начиная с Адама и прочих по порядку. Ты же, о рабыня, сказала теперь, что там находятся души всех грешников и нечестивых. Но если он тех изъял из утробы адовой, то где же тут благодать, если они вновь, как осужденные, находятся под адом? Значит, несогласие с Писанием я нахожу у тебя и предполагаю, что ты, рабыня, неправа.

Плоть: Послушай же меня, владычица, и пойми теперь и Писание, и истину, которую я тебе скажу с помощью притчи.

Существует, положим, некий мучитель, злодей и отступник, бежавший некогда от царя и ушедший далеко, в какое ему понравилось место, и там выстроил город, высокий и великий, стенами отовсюду хорошо защищенный. Посреди же его он выкопал глубокую и великую яму, глубиной даже до дна земного и больше, в ширину же шире всех широт, злосмрадную, мрачнейшую и очень темную, и сторожей всяческих там он поставил смраднейших, увы мне, весьма зловонных. И после этого, правильно пойми меня, злобная враждебность на все земли распространилась; собрал он многих зверей и ядовитых гадов, змей, пресмыкающихся, скорпионов и ехидн и прочих всех тварей такого рода, и запер их в мрачнейшей яме, чтобы мучить, конечно, людей, которых он хотел туда заключать. Ни луны, ни звезд, ни солнца там нет, я имею в виду в городе вражьем, лишь мгла густая. Вблизи же этого города путь был торный, и иной дороги не было, какой можно было бы пройти в весь мир. Этим путем шли все племена и народы, как враги царя, так и его друзья. И вот все они приходили, того не желая, в руки отступника и врага, и малые и великие, и он всех их одолевал и всеми овладевал. Пользуясь силой рук, мощью и своим могуществом, связывая руки и ноги им, он страшно лютовал и обращал их в заключенных и темницу наполнил темную ту всю. Не стерпев же несправедливости этой, царь не оставил надолго людей выносить страдания и послал туда сына своего, говоря: «Пойди и скорее освободи людей наших всех из рук обманщика и отступника». Тот же, придя и схватив противника, все ему сокрушил — и кости, и жилы и оставил его полумертвым и бездейственным, вырвал глаза у него и глазницы; запоры и ворота поверг, и засовы сломал, и освободил всех как победитель и хозяин добычи, — разом и врагов, и друзей, — из преисподни их всех вывел наверх из глубины, и от крепких уз освободил всех, и по лицу земли ходить им предоставил. А после этого, смотри, он принял прекраснейшее решение: избрал верных друзей отца своего и, взяв их, ушел к своему отцу в прекрасный и чудесный его дворец, — чтобы те были всегда с цесарем и веселились вместе с ним вовеки. Врагов же и нечестивцев он оставил там, пока отец не решит, что им подобает, и не вынесет он суд справедливый о них.

Как ты на это смотришь, госпожа моя: не получили ли и те тогда некоторого благодеяния, — нечестивых я имею в виду и врагов цесаревых, или же ты не думаешь, что было для них совершено благодеяние? Как тебе кажется? Я же считаю, что благом великим было то, что мучитель был схвачен и связан противник узами нерасторжимыми, и что глаз был лишен, а из бездн земных были выведены те, и из темниц мрачных, из уз и запоров, от смрадного зловония и гадов ядовитых, — от всех этих зол освобождены и что было им предоставлено свободно ходить повсюду, ибо не стало тюремщика и его слуг, так как враг погиб со всем своим воинством, быв побежден.

Хоть и слышала ты, что в аду находятся души, но они не так пребывают, как прежде, не в страданиях тяжелых, не в нуждах, ведь нет, не в узах нерасторжимых, но в частичном послаблении и в некотором покое. Мне это представляется великим благодеянием. Все ли ты поняла из сказанного или и еще сомневаешься?

Душа: Уразумела и поняла я, правду ты говоришь. Всех он облагодетельствовал по правому суду: врагов меньше, друзей больше. И благодать эту великой называют все добромыслящие, и она весьма велика.

Плоть: Госпожа моя, как же ты поняла рассказанную мной загадку? Хочу узнать, хорошо ли ты сказанное уразумела.

Душа: Слушай, служительница, теперь ее отгадку. Отступник — это падший Люцифер, город же, который он построил, — ад; как я думаю, яма глубочайшая и темница его — это, служительница, чрево адово, торный же путь — это жизнь, которой мы идем, малые и великие вместе; мучительство же вражеское и разбойничество его — смерть, как представляется, которая похищает всех и в лютый ад посылает тотчас же; а находящиеся во рву гады и лютые звери, как я думаю, — тамошнее нестерпимое страдание; царь же — Бог, а сын его, избавитель рода человеческого, — это Христос; друзья — праведники, а нечестивые — враги его и грешники, полагаю; прекрасный же дворец и веселье в нем, и радость непрестанная — это Царство Небесное.

Плоть: Хорошо и весьма разумно поняла ты сказанное мною, госпожа моя и владычица, слава Христу моему! Но знай, что притча не во всем точна и не должна восприниматься буквально. Иначе это не притча была бы, как мы сказали, но скорее тождество. «Возлегши, уснул, как лев», — слышала ты патриарха, говорящего о Христе, госпожа. И еще в другом месте: «Встречу их, — сказал, — как медведь страшнейший, голодный весьма». Разве применимо зверям присущее все здесь ко Христу? Нет ведь, владычица моя. Но подобает, нужное взяв, что подходит, прочее все оставить, пройдя мимо него. Выберем здесь страх, который внушает лев, его царственность, и только мучение от медведя, а не что-либо иное из того, что им свойственно. Так же и к другим притчам относись. Послушай, госпожа моя: у меня здесь есть и еще один муж святой и премудрый — знаменитый Иоанн Мансур Дамаскин, — и ты еще больше уверишься. Ибо он более точно о том, что там будет, учит прекрасно и открыто для всех. И послушай, что он сказал здесь некоторым образом в стихах:

«Не просто ведь всех спас живодавец Христос, сойдя в ад, но сказано, что и там — уверовавших, каковы суть отцы, пророки, судьи, цари, а с ними и поместные князья, и некоторые другие бесчисленные из народа еврейского и известные всем. Мы же вот что скажем по этому поводу тем, кто находится здесь: не дар, не богатство, не слава, и не нечто удивительное и невероятное — то, что Христос спас прежде уверовавших, потому что он один судия праведный, и всякий, в него поверивший, не погибнет. Подобало ведь всем им спастись и от адовых уз разрешиться схождением Бога и Владыки, что и произошло по его промыслу. А кто по причине его человеколюбия спасся при этом, как и те, провели честную жизнь и всякие добрые дела совершали, строго живя, воздержанно и целомудренно, веры же истинной и божественной не достигли, не просвещены будучи вовсе, и совершенно ненаученными оставшись. Этих всех людей обо всех заботящийся Владыка привлек, и уловил мережами божественными, и склонил их веровать в него, воссияв на них божественными лучами и показав им свет истины; не захотел он, милостивый по естеству, чтобы вотще их труды были, ибо они избрали труднейшую жизнь, мучительную и невыразимо скудную, быв самодержцами своих страстей и сласти выплевав, вместе с тем и к нестяжанию всякому прилежа, воздержанию со бдением также, и всякому вообще доблестному жительству, хотя и не будучи благочестивыми, но тем не менее высший промысел, как им казалось, наилучшим образом почитая, пусть ошибочно. Есть же некоторые, кто поверхностно и смутно постигли божественную славу всемогущей Троицы, но не прославили ее однако. Иные же предсказали воплощение Слова, страсти его честные и воскресение. Другие же — рождество от Девы, имя ее предсказав, — Мария, ибо, сказали, имя отроковицы. Опять же некоторые предначертали все сверхъестественные Христовы чудотворения с мертвыми и слепыми, косноязычными, прокаженными, глухими, лихорадочными, водяночными, а также сухорукими, и по морю хождение, затем хлебов благословение и рыб, превращение также воды в вино, кровоточивой и согбенной выздоровление предсказав со многим иным. Божественная сила Слова не сдержалась, чтобы пройти мимо таковых погибающих и дать погибнуть делам наилучших. Ибо занятое у них, как мы сказали, с окончанием времени не уничтожается, но, будучи сохранено, возвращается всем хорошо пожившим с лихвою. А те, кто не жил праведной жизнью, семени или плода никакого не стяжали, от дождя божественного, с неба на них пролившегося, вовсе не возросли, ибо, как я прежде говорила, не посеяли они семя и, когда воссияло солнце славы, не созрели, будучи совершенно бесплодными. Таковым не принес Христос пользы вовсе, не совоздвиг их, думаю, видя падшими, потому что они вовсе не достойны спасения, так как не поверили ему, как мне кажется. Ибо ослепил их помыслы и очи сердечные, увы мне, тьмы сгусток, первый змей, которому они служили с самого начала, чтобы, видя, они не видели по правде и не понимали ее ничуть. Другие же все, семя имеющие, созрели, когда появилось солнце, и выросли, когда прошел дождь. Тех спас, как мне кажется, Христос мой, когда сошел в ад добровольно».

Душа: Все хорошо сказала ты мне, учительница и рабыня, и правильно, и ясно. И не противоречу я совершенно, но имею еще вопрос, недоумение большое. Скажи мне и об этом ясно, если можешь сказать.

Плоть: Да что это такое и каково, скажи.

Душа: Как, оставив тленным, а найдя нетленным, тело свое душа узнает? Ибо то, что она оставила, или слепо и без глаз, или же глухо и немо, другое же скудоумно, оскоплено же иное, и тонко, и сухощаво, и толсто, полно и тучно же, брюхато другое, другое же без бороды, космато опять же другое; иное также женского пола, черно иное и мрачно, бело опять же другое; без рук и ног остались также иные, и младенцы иные несовершенные и маленькие очень, и старцы; и иные — сгнившие сильно, и черноволосы другие, иные же светлы. При воскресении же, как ты говоришь и учишь меня, рабыня, тело одно от другого происшедшее, как прежде сказала мне, по подобию Адамову, — как опознается то, не имеющее ни прежних признаков, ни вида, ни размера?

Плоть: Послушай, госпожа моя, об этом странном деле. Тогда не ищи обычного порядка естественного соответствия, но выше естества все вообрази и представь. В этой ведь жизни все такое, какого в будущем ничего не будет. Но промыслом Божиим и желанием его знамение будет дано, и опознают все до одной души свои тела, с них совлеченные, — как овца узнает своих ягнят, и сосунки-детеныши своих матерей не по виду и не по иному чему-нибудь, но обонянием только одним опознают их. А ведь много схожих ягнят бывает, и множество их существует. Видел я многократно, как мать взбиралась и спускалась многое множество раз, своего ягненка среди ягнят разыскивая, и к ней подходили многие из ягнят, — но она никого не подпускала и не кормила ни одного, всех обнюхивая, проходя мимо всех, пока сама не найдет своего собственного ягненка. Подобно этому произойдет опознание душами своих тел, которое будет тогда. Промыслом Христа моего в будущем будет дано от него знамение. Я же его не знаю, — он один только знает. Поскольку душа умственна, умственным будет и то; поскольку ж она бестелесна, и оно бестелесно, не чувственно, не материально, каково все сущее здесь. Подобным ведь образом и родные, и друзья своих друзей, и незнакомые друг друга узнают тогда, как притча тебе, госпожа, показала. И пусть никто не думает вовсе, что не все и не всех узнают тогда на страшном этом соборе, душа моя; да, каждый узнает там близкого своего, — не по телесным образу и признакам, но оком душевным проницательным.

Душа: Да откуда это известно? Прошу тебя, рабыня, представить свидетеля в подтверждение этих слов. Ибо я тебе как рабыне не верю и сомневаюсь в том, о чем ты говоришь.

Плоть: Послушай же, госпожа моя, во-первых, Христа моего, ясно учащего в Евангелиях, что узнал богатый Лазаря оного на ложе Авраамовом сидящего, также и Авраама, великого патриарха; а кроме того, в другом месте он сказал иудеям: Авраама увидите, и Исаака тогда, и Иакова, и всех пророков также в царствии Божием, себя же — изгнанными далеко вне его. И пусть никто не думает и не говорит, что это только притча и что смысл ее нельзя понимать буквально, ибо божественные притчи Спасовы, любимая, заключают истинные образы вещей настоящих, возможных, необманчивых и явных.

Душа: Это — наивернейший и наилучший свидетель. Есть ли и иной кто-нибудь, с ним согласный и то же говорящий об этом?

Плоть: Есть, госпожа моя, многие, но не могу всех их теперь приводить изречения, ибо ленюсь их все писать. Однако три, и четыре, и пять могу представить тебе и высказывание каждого здесь напишу.

Иоанн Златоуст так говорит: «Не только ведь здесь знакомых нам мы узнаем, но и тех, кого никогда не видели в лицо: Авраама, Исаака, Иакова и всех праотцов, отцов, и дедов, и прадедов, пророков, апостолов и мучеников». Душа моя, увидев их, узнаешь ты всех их тотчас же на торжище том великом. Также и Василий Великий, обращаясь к лихоимцам, сказал подобное этому: «Не представишь ли пред глазами своими Христово судище, когда тебя окружат, представ внезапно, и близкие, и далекие, и малые, и великие, обиженные тобою, и будут громко тебя обвинять. Куда только не возведешь глаза ты тогда, увидишь лишь озлобленные лица: с одной стороны — сирые, с иной — вдовые, с другой — нищие, которых ты всех обидел, соседей всех, которых ты здесь прогневил». Также и Григорий Богослов пишет: «Тогда, — говорит, — Кесаря я увижу светоносного, который мне во сне явился, брат любезнейший». Ефрем же блаженный учит, так говоря: «Тогда, — говорит, — своих родителей осудят дети их собственные за то, что дел благих они ныне не сделали. И знакомых увидят в тот час. И когда увидят некоторых из них, увы мне, к правым причисленными, тогда возрыдают они по причине разлуки и расставания с ними». Афанасий Великий, чудный, основание и поборник Церкви, и он сказал: «Бог праведникам всем даровал возможность познания при общем и соборном, душа моя, воскресении, быть друг с другом, веселиться и радоваться во веки веков. Лишены же грешники утешения этого: не смогут они узнать друг друга тогда — (с того момента, как произойдет разлучение их с праведными). Как дела все открыты тогда, так, — сказал, — и лица всех узнаваемы будут, пока окончательно разлучение всех не свершится и каждый не будет послан в свое место: праведники — с Богом и друг с другом, грешники же — в дальние места. Хоть друг и окажется с другом, не узнает один другого. Как уже сказано, будут они лишены и этого утешения или же и такой благодати. Ведь в противном случае явно всем будет, — сказал он, — то стыдное, в чем они все виноваты. Ибо тогда, — он сказал, — будет лютый и великий стыд, когда кто-нибудь узнает кого-нибудь или узнан окажется. Всякий ведь стыдящийся знакомых стыдится, а тех, кого не знает, — нисколько, — ведь и его не знают. От незазорного же не бывает никакого срама». И это верно и потому бесспорно, что ясно мы все друг друга узнаем. Приняла ли ты моих свидетелей, о которых я говорила, или по-прежнему, как и мне, не веришь и им?

Душа: Нет, служительница, нет. Больше я не сомневаюсь, потому что весьма благоразумно ты объяснила и недоумение мое разрешила. И я благодарю тебя: более верно, надежно и истинно свидетельство многих, как я от Христа узнала. Теперь же я имею желание уразуметь вот что.

Ты раньше в своей речи сказала мне, рабыня, что при воскресении небо и земля примут более божественный вид, тоже и тела всех людей — и те в нетленные переменятся. А я, служительница, изменюсь тогда или буду такой же, какой являюсь ныне, три свои части сохранив неразлучными: способности к мысли, влечению и ярости? Буду ли я и тогда тождественной себе? Тричастной с тобой вовеки пребуду? И каждая часть опять будет делать свое дело, — я имею в виду влечение и ярость? Если такими же они останутся во мне, тяжелым и мучительным для меня воскресение будет, потому что вновь подверженной страстям, и скверной, и вновь нечистой буду я из-за них. Если же не будет со мной двух этих частей, невредимой как я останусь, будучи их лишена? Ибо то, что как-то оскудеет, может ли быть невредимым? И если я разделюсь надвое, то не буду цельной, но буду в чем-то несовершенной и оскудевшей, сама понимаешь. Да и как неделимое окажется делимым, на различные части будучи тогда разделяемо? Ведь если, как ты прежде сказала, весь мир этот видимый ради меня был создан и появился, и если он в лучшее переменится создание и преобразится тогда в естество воистину прекраснейшее и божественнейшее, более светлое, более красивое, Зиждителя и Создателя желанием и волей, то, значит, я, рабыня, окажусь весьма обойденной, если и тогда останусь такой, какова сейчас, и приращения не получу и не почтена буду, как и ты, рабыня, когда ты прославишься, как ты сказала. Ибо тления и смертности будешь ты тогда чуждой, нетленной, вечно живущей и бессмертною станешь. Если плоть, рабыня моя, сверхъестественно Создатель почтит, как он обещал, Бог и Владыка, владычицу же саму в бесчестии оставит, внизу окажется вышнее, дольнее же вверху. Созданной таким необычайным образом, не подобает мне, владычице, в таком презрении пребывать, но надлежит воистину чудным и странным изменением перемениться и мне по желанию Владыки как царице всего здешнего мира, — перемениться и мне самой, как всех вышней. Ведь поскольку он собирается обновить бездушные стихии и бесчувственные и мне, рабыня, служащие, подобало бы обновить и меня — и как словесную, и как чувственную. Ответь мне на это, рабыня моя: на что мне подобает надеяться?

Плоть: Госпожа моя и владычица, в глубину раздумий и пучину непроходимую ввергла меня ты теперь. Трудно для постижения, трудно для уразумения то, что ты спрашиваешь. Я недоумеваю и боюсь, смущенная, не обо всем на свете зная, к стыду своему, оказаться близкой к падению. Другого кого-нибудь это спроси из разумных, меня же прости, так как я вовсе не знаю.

Душа: От другого я не хочу это узнать, рабыня. Раз ты поблизости, далеко идти мне не подобает, а спрашивать безнадежно, и стараться напрасно. Так что начни, рабыня моя, покажи, что знаешь. Если же покориться мне не хочешь, не надейся есть, ибо ни пищи, ни питья не позволю тебе принять; и, как ты знаешь, дубинку не съела собака.

Плоть: Послушай теперь немного, госпожа моя, и пойми. Я ведь и прежде тебе говорила и сейчас опять говорю следующее.

Мир как видимый, так и мысленный, и явления все, сколько их и какие только ни есть, Творец и Создатель тебя ради привел в бытие. И опять же, тогда ради тебя обновит он все — для благоугождения тебе, для чести и славы, для веселия, радости и для прекрасного наслаждения. Мое обновление станет твоей похвалой, ибо мои честь и слава твоими будут тогда, как и бесчестье мое твоим является ныне.

Ведь в том, что здесь, ни в чем не нуждается Бог, — ни в солнечном сиянии, ни в небесной красоте, ни в земном благолепии и приношении всяческом: изобилуя всем, он этого вовсе не требует. Тебе ведь дарованы они в настоящем и в будущем. Так что если то, что существует ради тебя, так он прославит тогда, куда больше — тебя, душа, прославит, владычицу того. Вместе с влечением и яростью, твоими, так сказать, совоспитанниками, он вырвет с корнем и от них рождающиеся и возрастающие страсти. Если только можно вообще, госпожа, называть страстью то, что не является таковым, когда им хорошо управляет разум. Добрый плод таковых мы зовем добродетелью, недобрый творит зло. Тогда ни раздражение, ни гнев, ни ярость не придут к тебе, ни враждебности не будет в тебе, ни злопамятства, ни боязни, ни страха; не потребно тогда мужество; ревность и зависть прекратятся в тебе, госпожа; похоть бессловесная и сластолюбие также. Матери же всего этого — вышеназванные две. И ни самодовольства не будет в тебе, ни тщеславия, но не будет и веры; надежда тоже отойдет от тебя, подруга; также и память действовать перестанет, ибо не будет потребности в ней. Эти пять дети разумности суть, а не ярости и не вожделения. Ведь это все покидает, как я сказала, тебя. С той поры и предела желаний достигнув, никто не будет нуждаться ни в чем из вышеназванного совершенно, потому что ветхого человека совлекши полностью, с ним ты совлечешь и его постыдные дела и скверны и к жизни бесстрастной вновь возвратишься. Одна любовь будет у тебя тогда и ничего другого, из того, чем теперь мы совместно владеем или порознь. Ведь то не является для тебя существенным, так как не принадлежит оно к разумной природе, нет ведь, бессловесной скорее свойством видится. Ибо коварного и яростного врага нападение на тебя увидав, расщедрился Творец и вооружил тебя и снарядил для отпора ему теми двумя, владычица, — чтобы не застал он нагою тебя, и не уязвил тебя, и не поранил, как только захочет. Поскольку же, госпожа моя, там брани нет, но мир твердый, какая потребность в оружии? Враги ведь твои со всем воинством погибнут окончательно. Здесь ведь все это: и борьба, и победа, — там же прекратятся их власть и мощь. Над теми, кого здесь боишься, ты посмеешься тогда, в огнь геенский видя их вверженными. У тебя же будет тогда беспримесное и особое все — и разум, госпожа моя, и мышление, — боговидным, проницательным и богоподобным, по образу Божию, как в самом начале, когда ты получила Божие вдуновение. И вновь ты воспримешь его, что бы под ним ни разумелось. Благороднее, а также славнее всех ангельских воинств, говорю, явишься ты тогда. О душа, дивно и слышать это, и более страшно и странно видеть: ведь то, что создано по чьему-то образу, госпожа, непременно бывает во всем прототипу подобно: разумностью — как разумному, а бестелесному — бессмертностью, вселюбезная, по всему подобно, как лишенное всякой плотности и всей пространственности; поэтому мерою оно — как и то, по природным же свойствам оно представляет собой нечто отличное от того, — я говорю об архетипе, — имею в виду по форме, по природе и по существу. Это уже не образ, если во всем будет таким же, владычица, как и тот. Но что в несозданном естестве видится, добрейшая моя, то же и в созданном естестве обнаруживается. И если это истинно, а это и есть истинно, что хотела бы ты большее этой славы? Или иного чего-нибудь захотела бы ты как лучшего, чем это?

Хорошо ли теперь, владычица, поняла ты сказанное? Поверила ли и восприняла ли ты как истинное это, или ложным кажется все, что я говорила, и вздором тебе представляется? Я ведь не знаю. Скажи, владычица, как ты это уразумела?

Душа: Нет, рабыня моя, нет, сладостно и с охотой, радостно и весело, с удовольствием восприняла и восприму все сказанное, радуясь, что недоумение мое разрешилось! Служительница, неверующий учению этому вовсе не христианин, и не православен таковой, и общего ничего с Христом моим не имеет, и царствия его не наследует, но весь он неверен и саддукеев хуже. Я же по благодати Божией верую, что это так и есть, и будет, как ты научила меня. Не сомневаюсь в словах твоих, да не будет со мною этого. Однако еще об одном молю тебя, — приведи мне свидетельство Писания об этом, чтобы мне и его услышать. И если окажется, что и то учит согласно с тобой, тогда все это будет более ясным, непоколебимым, надежным и крепко утвержденным. Но слов Писания ты не изменяй совершенно и не в стихах передавай мне их смысл, но именно такими, каковы они суть, мне их и прочти.

Плоть: Тогда послушай, госпожа моя, теперь и понимай. Некий мудрый, святой и сугубо благородный муж иного некоего премудрого Христовой премудростью человека спрашивал именно то, чем ты интересуешься, трехчастность души в чем состоит, желая узнать. А теперь внимательно выслушай этот его вопрос.

Умным называют существо души и говорят, что к чувственным свойствам телесного организма оно добавляет жизненную силу. Ибо наша душа действует не только в сфере познавательной и теоретической мысли, осуществляя таковую деятельность умственной частью своего существа; и органы чувств не сами по себе прилежат свойственной им по природе деятельности; но ведь, как можно заметить, многое в нашей природе движимо влечением, а многое и яростью. Поскольку и то и другое нам родственно, мы видим во многих различных видах движение, совершаемое энергиями обоих родов. Ведь многое можно опознать, чем вожделение управляет, и многое также, что от порыва ярости произрастает. И ничто из этого не является телом; бестелесное же обязательно принадлежит к сфере ума. Умственной некоей вещью определение называет и душу. Следуя логике речи, приходим, таким образом, к одной из двух нелепиц: либо влечение и ярость составляют в нас иные души, и тогда различаем множество душ вместо одной, либо и присущий нам смысл нельзя считать душой, ибо к умственному относится равным образом все. Либо все это — души, либо все эти свойства нельзя считать равным образом присущими душе.

Пришел и твой черед задать этот интересующий многих вопрос: чем надлежит считать влечение и ярость — чем-то присущим душе и с момента первого ее устроения с ней пребывающим или посторонним для нее и позже у нас появившимся. Все равно полагают, что они свойственны душе, но я еще не нашла убедительного ответа, позволяющего составить твердое мнение о том, чем они являются. И до сих пор многие расходятся в своих о них предположениях. Но мы, оставив пеструю внешнюю философию, сделаем свидетелем божественное и боговдохновенное Писание, которое учит, что ничто нельзя считать свойством души, что не свойственно божественной природе. Поскольку душа является подобием Божиим, все чуждое Богу оказывается за границей души. Ведь в изменившемся не сохранилось бы подобия. А поскольку ничто такого рода не может считаться свойственным божественной природе, постольку нельзя считать это и соприсущим душе. Что означают наши слова? Человек — это словесное животное и людьми внешними по отношению к нашему Слову определяется как существо, восприимчивое к уму и науке. Если бы определение не так описывало нашу природу, если бы оно рассматривало ярость и влечение и то, что из них произрастает, как соприсущее ей, то не иначе как такое определение отдало бы предпочтение общему вместо частного. Ведь влечение и ярость равным образом свойственны природе и бессловесных, и словесных существ. А никто в здравом разуме не определяет по общему частное. А что не годится и отбрасывается при определении природы, как может, будучи ее частью, служить помехой для определения? Ведь всякое определение указывает на особенность подлежащего определению существа, и если оно упустит особенное, рассматривается как чуждое определению. Но ведь связанная с влечением и яростью деятельность признается общей для всей бессловесной природы. Все же общее не совпадает с особенным. Поэтому следует думать, что они не принадлежат к тому, что способно служить для определения особенности человеческой природы. Подобным образом, видя у нас способность чувствовать, необходимость питаться, возможность роста, из-за них не отменяют данное душе определение. Ведь дело не меняется оттого, что все это не принадлежит душе. Подобным образом неразумно, и указывая на связанные с влечением и яростью движения нашей природы, отвергать определение как якобы ограниченно ее раскрывающее. Ясно ведь, что те находятся за пределами рассмотрения, будучи свойственными природе страстями, а не ее существом. Что же касается того, что представляет собой ярость, то многим она представляется кипением околосердечной крови, другому — стремлением доставить ответную неприятность напавшему первым, мы же предполагаем, что это — побуждение причинить зло раздражающему. А из этого ничего к определению души не относится. И если мы станем давать определение влечению самому по себе, то назовем его или тягой к недостающему, или стремлением к чувственному наслаждению, или печалью по причине необладания желанным, или своего рода предчувствием сладости, каковую предстоит вкусить. Все это и тому подобное показывает, чем является влечение, определения же души не касается, но представляется чем-то посторонним душе и противоположным друг другу, как-то: страх и отвага, печаль и (радость), и тому подобное, — все это родственно влечению и ярости и подмешивает к отличительной особенности души свою природу, и все это около души находится, душою же не является, но как некие муравьи из помыслительной части души вырастает; и кажется — по причине сопребывания — ей принадлежащим, но это не то же, чем душа является по существу.

Ведь мы говорим, что способность души созерцать, различать и воспринимать сущее свойственна ей по природе и что именно в ней она сохранила в себе боговидный и благодатный образ. Когда же делается умозаключение, что что-то из такового является по природе божественным, то имеется в виду способность, все воспринимая, отличать доброе от худшего. А то, что лежит в пограничной области души, обнаруживает по своей собственной природе склонность к каждому из противоположного и ведет — в зависимости от использования — либо к хорошему или к противоположному результату; таковы ярость и страх или какое-нибудь такое из душевных движений, без каких невозможна природа. Таковые мы считаем извне присоединившимися, потому что в первоначальном совершенстве ни одна из этих черт не различима; и они не все на какое-то зло выпали жребием человеческой жизни. Ибо оказался бы Создатель ответственным за зло, если бы с тех пор необходимость греха была вложена в природу. Но таковые движения души оказываются — в соответствии с использованием их по свободному выбору — орудиями либо добродетели, либо зла. Как железо, по мысли мастера формируемое, в зависимости от того, что захочет мастер сделать, тем и становится, обращаясь либо в меч, либо в какое-нибудь земледельческое орудие, так и страх способен быть обращен в послушание, ярость — в мужество, робость в уверенность, порыв же вожделения в божественную и нетленную радость. Если же разум отбросит вожжи и, как некий ездок, зацепленный колесницею, окажется ею влекомым, то туда будет направляем, куда устремится бессмысленное движение упряжки. Что и можно видеть у бессловесных, если не руководствует смысл свойственным их природе движением. Но когда их движение направляемо к лучшему, оно оказывается причиной похвал, как Даниилу — возжелание, Финеесу — ярость, а имеющему причину плакать — слезы и печаль. При уклонении же к худшему устремления обращаются в страсти, становятся ими, и называются.

Созерцающая же и различающая способности принадлежат богоподобному в душе, поскольку с их помощью мы и божественного достигаем. И если душа очистится от всякого зла, непременно будет принадлежать добру. Добро же по своей природе божественное. И что по причине чистоты имеет с ним соприкосновение, непременно оказывается и с тем соединенным. А когда это происходит, исчезает необходимость направлять к добру порождаемое влечением движение. Ибо стремиться к свету может тот, кто пребывает во тьме, а когда он оказывается на свету, желание его получает удовлетворение. Изобилие удовлетворения сделает влечение праздным и суетным, так как ни в чем оно не будет иметь недостатка, о чем только можно помыслить как о ведущем к добру, само будучи полнотой благ, не по причастности к какому-либо добру к добру принадлежа, но само являясь природой добра.

Не все то, что кажется уму добром, привлекает к себе устремление надежды, ибо надежда действует только по отношению к не имеющемуся в наличии. «Если же кто имеет, то чего ему и надеяться?» — говорит апостол.

И также в действии памяти для познания мира не будет потребности, ибо то, что видишь, в припоминании не нуждается. Поскольку же выше божественная природа всякого добра, благое же благим всегда любимо, постольку и она, в себя глядя, что имеет, того и хочет, и что хочет, то и имеет, ничего внешнего в себя не приемля. Вне же ее ничего нет, за исключением только зла, каковое, если можно столь парадоксально выразиться, в небытии бытие имеет. Ибо происхождение зла есть не что иное, как лишение сущего. По-настоящему же сущее — это природа добра. То, чего нет в сущем, того нет, конечно же, и вне его.

И когда душа, отвергнув все многообразные естественные движения, станет боговидной и, превзойдя влечение, в том пребудет, к чему была влечением подвигаема, с тех пор уже не будет предаваться ни упражнениям, ни надежде, ни воспоминаниям, ибо то, на что она надеялась, она будет иметь, и, беззаботно наслаждаясь, она изгонит из помысла память о благах и будет так подражать возвышенной жизни, проникшись свойствами божественной природы, что совершенно ничего другого у нее не останется, кроме состояния любви, по природе с добром сращенного. Это ведь и есть любовь — связь всей душой с вожделенным благом.

Став же простой, однородной и совершенно богоподобной, душа находит то поистине простое и невещественное благо, единственное возлюбленное и вожделенное, с каковым и срастается и сливается в любовном движении и действии, формируя себя в соответствии с вечно достигаемым и обретаемым и тем же становясь по причине уподобления добру, каковое является природой ею приемлемого. Влечение при этом отсутствует, поскольку в никакой из благ там недостатка нет, да естественно для души, оказавшись среди блага, отложить от себя движение и состояние влечения.

Такое учение и божественный апостол нам проповедал, провозвестив прекращение и конец всего ныне в нас сущего и лучшим почитаемого и одной любви не найдя предела. «Пророчества, — говорит он, — прекратятся, и разумения упразднятся, любовь же никогда не перестанет», — а это равносильно тому, что иметь ее всегда одной и той же, — не говорит при этом он, что вера и надежда пребудут с любовью, но выше тех ее справедливо полагает. Ведь надежда дотоле только действенна, доколе не наступит наслаждение тем, на что надеются. Также и вера бывает опорой при неясности того, на что надеются. Так ведь ее определил он, говоря: «Вера есть основа ожидаемого». Когда же приходит то, что ожидают, и все остальное успокаивается, только любовь продолжает действовать, наследника себе не обретая. Потому она и первенствует среди всего, чего требует добродетель, и среди заповедей закона. Когда достигает такой цели душа, она уже не имеет нужды ни в чем другом, так как охватывает полноту сущего.

В настоящей же жизни у нас много ведь того, в чем мы, различно и многообразно действующие, нуждаемся и что получаем, как-то: время, воздух, пространство, пища, питье, одежда, солнце, лампа и множество другого, необходимого для жизни. В чаемом блаженстве ни в чем из этого нет нужды. Всем для нас и вместо всего, что нужно для удовлетворения всякой потребности, в той будущей жизни явится божественная природа, надлежащим образом себя разделяя. Как это ясно из божественных слов духовных, и местом будет Бог для достойных, и домом, и одеждой, и пищей, и питием, и светом, и богатством, и всем, что только можно помыслить и назвать, что может быть нужно для исполнения нашей жизни благами.

Плоть: Вот я твое повеление исполнила, госпожа, и привела свидетельство из Писания, как ты сказала, как ты приказывала и как ты просила меня. И знай: я очень сильно утомилась, там и тут проверяя, изыскивая с трудом, доставая книги и пергаменные листы переворачивая, дабы отыскать, как видишь, это свидетельство. И ни слова я не изменила, как ты просила, но какими их нашла, точно такими и включила их, вписав сюда. Ответь, владычица, как ты это восприняла? Разве что-нибудь несогласное с этим я говорила?

Душа: Нет, служительница, нет, вовсе так не думай. Все это очень схоже и близко во всем. Теперь удостоверено и подтверждено твое учение, как выясняется, незыблемо во всем и неопровержимо для людей непокорных. Но тот трудолюбивый, буде такой найдется, кто захочет вникнуть в такой высокий и великий вопрос, как трехчастность души, — понять, в чем она состоит, услышав это, тут же, я полагаю, попросит привести к этому и еще что-нибудь другое столь же премудрое из Писания. Прочти еще, рабыня моя, прочти, не укрой. Большую ведь пользу ты мне принесла уже сказанным. Если не захочешь, рабыня моя, почитать мне еще, суд весь будет на твоей голове.

Плоть: Много тот человек спрашивал другого о душе, госпожа, полезного, подобающего и очень нужного, но уже хватит об этом. Одно только тебе скажу — о чем он спросил его в последнюю очередь, подруга, захотев узнать учение о воскресении. Ну, послушай, госпожа моя, теперь его вопрос. Не изменю ни малого слова, ни большого. В начале этого Слова написано так: «Коль скоро ты захотел узнать, каковыми и коликими воскреснут тогда все люди, во второй приход Христов, или пришествие, внимательно прочти написанное здесь, и уразумеешь».

Благодаря показаниям Писания и тому, что было рассмотрено выше, многие из слушающих согласятся, что некогда будет воскресение и что человек будет привлечен к неподкупному суду. Остается рассмотреть, окажется ли сущее сейчас тем, что ожидается.

Если бы это было так, то ненавистной, я бы сказал, была бы для людей надежда на воскресение. Ведь если такими же, какими бывают, уходя из жизни, составятся человеческие тела для новой жизни, какая тогда нескончаемая беда нас ожидает по воскресении! Ибо что может быть более жалким, чем вид в крайней старости обветшавших тел, превратившихся в нечто отвратительное и безобразное, когда плоть их погубило время, дряхлость костей обнажилась опавшей кожей, все жилы стянулись, не будучи насыщаемы естественной влагой, и потому все тело согнулось и не имеет силы! Какое жалкое зрелище предстанет: голова склонилась к коленям, руки висят по сторонам, неспособные к естественному для них делу, постоянно невольно трясущиеся! А тела изъеденных хроническими болезнями, отличающиеся от обнаженных костей лишь постольку, поскольку они прикрыты тонкой изможденной кожей! А в водяночных болезнях отекшие! А вид священным недугом страдающих — я о безобразной проказе говорю — какое может передать слово, когда все члены и чувства их сосуда телесного, понемногу поражая, гниение поедает! А те, кто при землетрясениях, в битвах или по какой-то другой причине руки и ноги потеряли и до смерти некоторое время в этом бедствии прожили! Или в родах от травм с поврежденными членами погибшие! А о прежде срока рожденных младенцах, о выкидышах, об удавленных и самих по себе погибших — что и думать, если они такими вновь к жизни восстанут? Пребудут ли они в младенчестве? Что может быть более жестоким! Или же они станут взрослыми? А каким молоком тогда они будут вскормлены?

Так что, если во всем то же наше тело оживет, беда нас ожидает. А если не то же, значит, некто другой восстанет вместо умершего: лег отрок, встанет взрослый или наоборот. Можно ли сказать, что у того лежащего, разрушившегося и изменившегося, восстановится то, что истлело с возрастом? Да и вместо старца юношу видя, сочтут его иным, а не им: вместо прокаженного — здоровый, вместо высохшего — плотный, и все остальное подобным образом, чтобы не перечислять все, удлинняя речь, по порядку.

А если не таким будет вновь жить тело, каким оно с землей смешалось, не умершее встанет, но другого человека, только землю тогда опознают. Для чего мне воскресение, если вместо меня другой станет жить? Да и как я узнаю сам себя, не видя в себе себя? Ведь я не буду поистине «я», если не все будет у меня таким же, как в настоящей жизни. Если, скажем, в памяти у меня образ человека косноязычного, губастого, тупоносого, белокожего, голубоглазого, с сединой в волосах и морщинистой кожей, а затем, отыскивая такового, я встречаю молодого, долгоносого, темнокожего и все остальные черты образа иные имеющего, неужели же, этого увидев, я сочту его тем?

Если так рассуждать, то даже малейшим из особенностей необходимо сохраниться, не говоря уж о более крупных. Но кто не знает, что своего рода потоку подобно человеческое естество, от рождения к смерти своего рода течением приходящее и тогда лишь течь перестающее, когда и быть перестает. Течение же это представляет собой не пространственное перемещение, ибо из себя естество не выходит, но происходит путем изменения. Изменение же, пока оно является тем, чем называется, никогда на том же самом не останавливается. Ибо как в тождестве пребудет изменяющееся? Так, например, огонь в лампаде, представляющийся всегда одним и тем же, потому что благодаря непрерывности движения он кажется неотторжимым от себя и единым с самим собой, на деле, всегда сам будучи себе преемником, никогда тем же самым не пребывает. Ибо извлеченная жаром влага, оказавшись тут же воспламененной и сожженной, (в дым обращается. И всегда движение пламени происходит в силу изменения), в дым через себя обращая основу. Так что дважды к тому же пламени прикасающегося не может то же самое дважды обжечь. Ибо стремительность изменения не ждет второго прикосновения, как бы скоро оно ни делалось, но всегда движется и всегда ново пламя, постоянно рождающееся и всегда себе наследующее и никогда на одном и том же не останавливающееся.

Нечто подобное свойственно и природе нашего тела. Ведь течение нашей природы, всегда вследствие ее изменяемости идущее и движущееся, лишь тогда останавливается, когда уходит из жизни. А пока в жизни пребывает, остановки не имеет, ибо или наполняется, или опорожняется, или и то и другое делает разом.

Если, стало быть, кто бы не родился, живя, одним бывает, а когда воскресение возведет наше тело к новой жизни, он обратится в другого, то появится некий совершенно новый единый вид человека, в котором восстающему ничего не будет недоставать, был ли он утробным плодом, младенцем, отроком, юношей, мужем, старцем или кем-то промежуточным.

Целомудрие и распущенность действуют через плоть, и люди то претерпевают ради благочестия болезненные муки, то вновь расслабляются, уступая телесному чувству, так вот, когда то и другое будет открыто, как возможно на суде сохранить справедливость, если человек сначала согрешил, затем покаянием очистился, а при случае снова на грехе поскользнулся, и сменили естественным порядком друг друга и оскверненное тело, и неоскверненное, и ни одно из них до конца не пребыло тем же. Которое блудника тело мучимо будет — сморщившееся в старости перед смертью? Но другое оно по сравненью с соделавшим грех. Или же то, что осквернилось страстью? А где старческое? Либо оно не воскреснет, и тогда не действует воскресение, либо оно восстанет, и тогда избегнет муки заслужившее ее.

Скажу тебе и нечто иное — из того, что возражают нам неприемлющие Слово. Природа, говорят они, ничего не сотворила ненужным из имеющихся в теле членов. Они содержат в нас основу и силу процесса жизни, и без которых жизнь плоти поддерживаться не может; таковы сердце, печень, головной мозг, легкие, желудок и все прочие внутренности. Одни из них призваны обслуживать чувственное движение, другие — практическую деятельность, третьи — подобающее восприятие необходимого. Если в том же и следующая наша жизнь состоять будет, то ни к чему перемена. А если истинно то, — а это истинно, — что и брак по воскресении не будет существовать, будучи изгнан за пределы жизни, и не пищей и питием станет тогда поддерживаться жизнь, какая же тогда будет нужда в телесных членах? Ни к чему в той ожидаемой жизни органы, благодаря которым сейчас человек существует. Если то, что нужно для брака, существует ради брака, то когда его не будет, ничего из нужного для него нам не потребуется. Так же и руки — для работы, ноги — для ходьбы, рот — для приема пищи, зубы — для ее пережевывания, утроба — для пищеварения, выводящие проходы — для извержения ставшего бесполезным. Когда того не будет, тогда существующее ради того, — для чего? На что оно нужно? Как сейчас у тела нет ничего из того, что будет содействовать той жизни, так и там не будет того, что ныне наполняет наше тело. А и тут, и там — жизнь. Значит, не стоит таковое называть воскресением, ибо по причине бесполезности для той жизни каждого из органов не воскреснут с нами тела.

Если же и для всех них окажется действенным воскресение, то напрасным, неподходящим для той жизни сделает нам Действующий воскресение. Но тогда надо ли и веровать, что воскресение будет и что оно не напрасно? Так что давай послушаем Слово, чтобы нам во всем подобающим образом в учении усовершенствоваться.

Мужественно, руководствуясь так называемой риторикой, напал ты на учение о воскресении, ловко опровергающими словами кругом обойдя истину. Боюсь, как бы те, кто не слишком внимательно рассмотрели таинство истины, не пострадали как-нибудь по заслугам из-за этой речи и не были сбиты с толку высказанным недоумением. Истина же говорит, что это не так, пусть даже мы не сможем подобающим образом ответить на эту речь. Но ведь истинное об этом слово в скрытых сокровищницах премудрости сохраняется и лишь тогда явным сделается, когда мы на деле узнаем воскресения таинство, когда не нужны нам будут больше слова для разъяснения нашей надежды. И подобно тому как бодрствующим среди ночи после многих слов о солнечном сиянии, каково оно, ясным делает предмет речи только красота показавшегося луча, так и всякое гадательное суждение, будущего воскресения касающееся, ни во что обратится, когда явится нам на опыте ожидаемое. Поскольку же не следует совершенно неисследованными оставить выставленные нам возражения, мы об этом скажем так.

Помыслить подобает, во-первых, какой смысл в догмате о воскресении и чего ради в святом Писании говорится о нем и в него веруют. Для этого, как будто кто-то его определением неким охватив, описал его, скажем так: воскресение есть восстановление нашей природы в древнем виде. Ведь в прежней жизни, каковою ее создал Бог, ни старости не было, как и подобает, ни младенчества, ни бедствий, вызываемых многообразными болезнями, ни каких-либо других телесных страданий. Нелепо ведь было бы таковое сотворить Богу. Но чем-то божественным была человеческая природа, прежде чем явилось у человека устремление ко злу. Ведь все это вместе со злом к нам пришло. Так что в лишенной зла жизни никакой нужды не будет терпеть тот, кому доведется в ней быть. Как, бывает, зимой путешественник мерзнет, а если под знойными лучами ходит, то у него темнеет кожа, а когда вне и того и другого оказывается, и согревается, и от загара избавляется, и уже никому не сыскать того, что по какой-то из этих причин получается, поскольку нет причины, — так и природа наша, став подверженной страстям, неизбежными последствиями была приведена к страдательной жизни, будучи же вновь возведена к бесстрастному блаженству, последствиям зла подверженной больше не будет. Раз того, что примесилось к человеческому естеству от бессловесной жизни, первоначально — прежде, чем в страсть по причине зла впал человек, — у нас не было, по необходимости, когда мы оставим страсть, с нею вместе мы оставим и все, что с нею связано. Так что неразумно искать в жизни оной то, что мы приобрели из-за страсти. Как если кто-нибудь, одетый в грязную одежду, снимет таковое одеяние, то в безобразии изгнанника больше себя не увидит, также и мы, — совлекши мертвое и гнусное это облачение, из кож бессловесных существ на нас наложенное. О коже слыша, мне кажется правильным разуметь природу бессловесных, в которую, предавшись страсти, мы были облечены. А все, что у нас связано с кожей бессловесных, при совлечении одежды мы вместе с ней отложим. От кожи бессловесных также — соитие, зачатие, рождение, нечистота, кормление грудью, пища, испускание семени, медленное к совершенству возрастание, юность, (зрелость), старость, болезнь, смерть. Если того, что на нас наложено, не будет, как же то, что из этого следует, будет нам оставлено? Потому тщетно ожидание иного некоего устроения в будущей жизни, так как ничего нет общего у того, что к нему относится, с учением о воскресении. Ибо что общего имеет изможденность и многоплотие, худоба и тучность, и все иное, что бывает свойственно изменчивой телесной природе, с жизнью оной, чуждой текущего и преходящего житейского пребывания?

К одному только стремится учение о воскресении — породив, вырастить человека или, как говорит Евангелие, чтобы «родился человек в мир». А долгожителем или недолговечным он будет, и смерть к нему в том или ином виде придет, — напрасно вместе с учением о воскресении распытывать. Что бы мы ни предположили, все едино: ни трудности, ни легкости из-за различий в этом при воскресении не будет. Ибо жить начавшее обязательно должно пожить, а поскольку среди жизни по причине смерти приходит ему конец, при воскресении оно восстанавливается; а то, как и когда конец наступит, — что в этом для воскресения? Ведь иное имеет в виду это исследование.

Наслаждаясь ли в этой жизни сладостью житейской или страдая за добро или из-за злодеяния, достойно ли похвал или обвинений, преступно или блаженно провел время жизни — все это и таковое в зависимости от меры жизни и от вида того, что с ней связано, рассматривается. И когда на суд привлекут, нужно будет судье учитывать и страдание, и проказу, и недуги, и старость, и возраст, и юность, и богатство, и нищету: как кто, в чем-то из этого побывав, — достойно или дурно прошел отведенную ему жизнь, и много ли благ или несчастий получал, и в течение долгого ли времени, или даже и к началу всего этого вовсе не прикоснулся, в несовершенном возрасте с жизнью расставшись. Пустое дело — говорить и думать, что такие помехи смогут воспрепятствовать силе Божией в достижении цели, когда Бог станет к первоначальному устроению возводить, воскрешая естество человека. Ведь его цель состоит в достижении каждым человеком полноты всего нашего бытия: и теми, кто уже тут, в течение этой жизни, от зла очистился, и теми, кто после нее подлежат вечному огню, и теми, кто равным образом добра и зла искуса в нынешней жизни не познали, — (всем предлагается причастие) свойственных ему благ, каковых, как говорит Писание, «ни око не видит, ни слух не воспринимает, ни помыслами достигнуть невозможно». Ведь то добро, что выше ока, и слуха, и помысла, оно будет все превосходящим. И различие в добрых или злых делах нынешней жизни будет лучше видно по тому, как, быстрее или медленнее, воспримут люди ожидаемое блаженство. Ибо мере привившегося каждому порока точно соответствует протяженность лечения. Врачеванием же души будет от зла очищение. А это безболезненно не совершается, как прежде было показано.

Лучше же уразумеет излишество и неразумие возражений всякий, кто заглянет в глубину апостольской премудрости. Разъясняя коринфянам связанное с этим таинство, — причем те отвечали ему, как и ныне старающиеся опровергнуть этот догмат возражают уверовавшим, — смиряя достоинством своей просвещенности дерзость их невежества, он так говорит: «Скажи мне, как восстанут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный, — говорит, — то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое. Но Бог дает ему тело, какое хочет, и каждому семени свое тело». Мне представляется, что здесь он обуздывает тех, кто не осознает пределов собственной природы и, со своей силой сопоставляя Божественную мощь, полагает, что для Бога возможно только то, что вмещает человеческое постижение. Но это выше нас — превзойти Божью силу. Ведь тот, кто спросил апостола, как восстают мертвые, отрицал как невозможное новое соединение рассыпанных телесных составов. А раз это невозможно, иного же тела для сочетания составов не остается, то и говорит, делая из важнейших возражений своего рода вывод: если тело есть сочетание составов, а во второй раз им собраться невозможно, какое же тело воспримут воскресающие? Именно это, казалось бы, с некоторым философским искусством теми сплетенное, он наименовал безумием их, не предусматривающих превосходства Божественной силы в будущей твари, не говоря уж о невнимании к высочайшим из Божьих чудес, какими можно было бы в недоумение привести слышащего, как, например, то, что представляет собой небесное тело и откуда оно, что такое солнечный свет, или лунный, или у звезд наблюдаемый, эфир, воздух, вода, земля. Но с помощью обычного у нас и для всех хорошо знакомого он обличает слепоту сопротивляющихся. Не научает ли тебя земледелие, говорит он, что безумен ты, по своей мере о превосходстве Божественной силы судящий? Откуда берутся произрастающие из семян тела? Что влечет их прорастание? Не смерть ли их? Если смерть есть распад составленного, то ведь семя не прорастет, если не распадется в борозде, став достаточно рыхлым и многопористым, чтобы, напитавшись окружающей влагой, выпустить корень и росток и на этом не остановиться, но перемениться в стебель, словно некими скрепами препоясанный посредине коленцами, чтобы мог, стоя прямо, держать колос, плодами отягченный. Где было все то, что свойственно пшенице, до разрушения в борозде семени? А ведь оттуда все это. Если бы его сначала не было, и колос бы не появился. И по тому как тело колоса из семени произрастает, поскольку Божественная сила одно в другое искусно преобразует, и он оказывается совершенно не тождественным семени, но и не вовсе чем-то иным, и таинство воскресения растолковывается тебе в его словах по чудесам, происходящим с семенем, — а именно, что Божественная сила в превосходстве своего могущества не только то распавшееся тело снова тебе подаст, но и другое великое и прекрасное приложит, благодаря которому к большему великолепию наше естество снарядится. «Сеется ведь, — говорит он, — в тлении, восстает в нетлении; сеется в бесчестии, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное».

Подобно тому как упавшая в борозду пшеница количественной малости и свойственной ей качественной особенности не сохраняет, но, оставаясь собою, становится колосом, существенно отличаясь от самой себя величиной, красотой, устройством и обликом, и человеческое естество, оставив со смертью все свои свойства, какие оно приобрело, подчинившись страстям, — я имею в виду уничиженность, тленность, слабость, возрастные различия, — собою быть не перестает, но словно некий колос восходит к бессмертию, к чести, к славе, к совершенству во всем и к такому состоянию, при котором жизнь не зависит от физических свойств, но к некоторому духовному и бесстрастному устроению переходит. Ведь это свойство душевного тела — постоянно своего рода течением и движением из того состояния, в каком находится, изменяясь, перелагаться в другое, что мы ныне прекрасно видим не только у людей, но и у растений, и у животных. Ничего подобного в тогдашней жизни не останется.

Представляется мне, что апостольское слово во всем соответствует нашему мнению о воскресении и показывает как раз то, что и наше определение содержит, говоря, что воскресение — это не что иное, (как восстановление природы в прежнем виде).

Поскольку же в первоначальном бытии мира — о чем мы из Писания узнали — сначала, как сказано, «произвела земля растение травяное», а потом из ростка появилось семя и оно, упав на землю, выпустило из себя росток того же изначально созданного вида, апостол и говорит, что то же будет при воскресении. И не только тому мы от него научаемся, что к большему великолепию человечество переменится, но и что ожидается не что иное, как то, что было прежде. Раз не колос поначалу появился от семени, но семя от колоса, а после этого снова он произрастает из семени, согласно ясной последовательности событий в этой притче, непременно должно все по воскресении расцветающее для нас блаженство восходить к первоначальной благодати. Ведь мы, колосом своего рода сначала явившись, зноем зла были иссушены; земля же, воспринявшая нас, по причине смерти разрушившихся, в весну воскресения вновь нас явит, возведя колосом, — нагое это зерно телесное — великим и развесистым, прямым и к небесной выси вытянутым колосом, вместо стебля и остий украшенным нетлением и остальными из богоподобных признаков. «Ибо надлежит, — говорит, — смертному сему облечься в бессмертие, и тленному сему облечься в нетление». Нетление же, и слава, и честь, и сила признаются свойствами (божественной) природы. Что первоначально было по образу Божию, то и вновь ожидается.

Первый колос — первый человек, Адам; из-за проникновения в него зла его природа разделилась на множество, как это бывает с плодом в колосе. Подобно этому каждый из нас, будучи лишен, как колос, своего вида и с землей смешавшись, вновь по воскресении возрастет в первоначальной красоте, вместо одного колоса бесчисленные нивы образуя.

А добродетельная жизнь в том с порочной различье имеет, что те, кто в здешней жизни добродетелью себя возделали, сразу на ниве колосьями произрастут. А у кого по причине порока пропала всхожесть и сила душевного семени оказалась за время этой жизни поврежденной ветром, как у так называемых керасвол, которые, как говорят знающие люди, бывают бесплодными, — те хотя и прорастут при воскресении, но большую суровость со стороны Судии встретят за то, что не смогут подняться в виде колоса и стать тем, чем мы были прежде, чем пали в землю. Служение же пекущегося о жите состоит в том, чтобы выбрать плевелы и терния, выросшие вместе с семенами. Ибо если вся питающая корень сила утечет к инородному, чахлым и недозрелым останется благородное семя, будучи привнесенными ростками подавлено. Когда же все, что здесь есть инородного и чуждого, будет вырвано хозяином и истребится, пожженное божественным невещественным огнем как враждебное природе, тогда хорошо разовьется природа и станет способной к плодоношению, восприняв, по причине такого прилежания и ухода, общий вид, изначально нам Богом приданный. Блаженны те из произращенных воскресением, кому сразу совершенная красота колосьев воссияет.

Мы говорим это не оттого, что по воскресении обнаружится какое-то телесное различие у тех, кто, следуя добродетели, и у тех, кто, следуя пороку, пожил, так что у одного, скажем, тело окажется несовершенным, а у другого совершенным. Но как при жизни узники и свободные имеют схожие тела, но громадное между ними различие в радости и в печали, так, думаю, надо понимать и различие в благах и бедствиях, которое будет после этого времени. Ведь совершенство посеянных и взошедших семян состоит в том, чтобы родиться в нетлении, славе, чести и силе, как говорит апостол. Умаление таковых означает не какое-либо телесное сокрушение проросшего, но лишение и отчуждение от всего того, что мы считаем благом. Поскольку же лишь одному чему-то надлежит быть у нас из считающегося противоположным — либо хорошему, либо плохому, ясно, что если о ком-то нельзя сказать, что он окажется в хорошем, отсюда следует, что он окажется в плохом. А плохому не свойственны ни честь, ни слава, ни нетление. И по необходимости к тем, кому не будет свойственно таковое, придет, вне сомнений, то, что является и представляется противоположным, — немощь, бесчестие, тленность и тому подобное, (о чем говорится в предыдущих словах: потому что окажутся трудноустранимыми из души происходящие из порочности) страсти, всю ее захватившие, со всею нею сросшиеся и чем-то единым с ней ставшие. Но когда таковые с подобающим прилежанием будут вычищены из нее и забыты, вместо этого придет к ним все то, что почитается наилучшим, — нетление, жизнь, честь, радость, слава, сила и все прочее тому подобное, что мы считаем свойственным Богу и его образу, каковым является человеческая природа.

Плоть: Вот ты слышала и вопрос и ответ этих мудрейших и святых мужей о догмате воскресения. Теперь скажи мне, каким тебе показалось высказанное.

Душа: Послушай, служительница, поистине от многих многое я слышала и много читала об этом догмате, но до сих пор такого не слышала и среди написанного не находила. Вопрос хорош, но и ответ тоже. А кто они такие, скажи мне, какого они племени и рода, говорившие и высказавшие это?

Плоть: Кто они, не скажу тебе. Но если хочешь узнать то, как я старательно поискала и отыскала, так и ты поищи трудолюбиво и найдешь и имена их, и род, и отечество, и прочее, и прочее, что да как. Хочу, чтобы ты была не ленивой и валяющейся, а ищущей и трудолюбивой. И когда хочешь узнать из Писания что-то божественное, изыскивай и находи все, что нужно. Меня же оставь, ибо я устала, дай поспать и славу восслать Господу моему.

КОММЕНТАРИЙ

«Диоптра, или Душезрительное зерцало» — произведение византийского писателя-монаха XI в. Филиппа Монотропа, «Пустынника», или — можно перевести — «Уединенника». В XIV в. оно было переведено на славянский язык, попало на Русь и по крайней мере в течение трехсот лет пользовалось здесь большой популярностью.

«Диоптра» в целом представляет собой композицию из сравнительно небольшого «Плача», горестного обращения к самому себе («Плачеве и рыдания инока грешна и странна, имиже спирашася к души своей»), и пространного «Диалога», разговора Души-госпожи и служанки-Плоти. «Диалог» разделен на четыре части, «слова» (первое «слово» представляет собой «Плач», так что в «Диоптре» всего пять «слов»). Композиции предпосланы три предисловия — знаменитого византийского писателя и деятеля XI в. Михаила Пселла, некоего Константина Ивеста и самого автора, — сопровождают ее авторское послесловие и несколько добавочных статей. «Плач» датирован автором 12 мая 1095 г., «Диалог» — 1097 г.

В заключительном «Оглаголании, яже к любозазорным» Филипп сообщает, что написал «Диоптру», будучи понуждаем своим духовным отцом Каллиником, жителем Смоленских стран, или пределов. Некоторые ученые считают вероятным, что имеется в виду русская Смоленщина, другие полагают, что речь идет о балканском г. Смолян или вообще о месте расселения славянского племени смолян в Македонии.

По содержанию в значительной мере «Диоптра» представляет собой собрание всевозможных сведений о человеке, почерпнутых из античной и раннесредневековой литературы. Для нее характерно соседство свидетельств из Священного Писания и из произведений отцов Церкви со ссылками на Платона, Аристотеля, Гиппократа, Галена, Плотина и других языческих мыслителей. В XI в., когда жил Филипп, Византия переживала своего рода «возрождение» — усиление интереса к античной культуре. Сам широко образованный, будучи озабочен нравственным и культурным просвещением своих читателей, Филипп определяет свою задачу как вторично-литературную — приведение трудных для восприятия речей «в удобь приятен вид». Жанр «Зерцала», наглядного беллетризованного учебника, к которому он прибег, подсказан ему был, возможно, появившимся в XI в. подназванием «Стефанит и Ихнилат» греческим переводом индийской «Калилы и Димны» (см. наст. изд.). Но если «Калила и Димна» была создана как учебник государственной мудрости, «зерцало царей», то «Диоптра» написана как «душезрительное зерцало» — занимательный учебник человековедения, самопознания. Диалог, который в «Диоптре» ведут Душа и Плоть, похож на беседу мудрого и просвещенного советника (Плоть) с простодушным и эмоциональным правителем (Душа); как литературный прием это то же, что «рамочный», или «стержневой», диалог «Калилы и Димны» или «Тысячи и одной ночи», позволяющий объединить большой ряд основных «элементов» произведения. Диалог начинает Душа, уже многие «лета и времена» сопряженная с Плотью, но никогда прежде не спрашивавшая ее ни о чем «полезном», теперь же осознавшая свое «косненье» и захотевшая послушать «словеса наказательная». Плоть охотно откликается и на краткие вопросы своей госпожи дает пространные эрудированные ответы. У какой-то части современников «Диоптра» явно вызвала недоумение своей литературной формой, о чем мы можем судить по тому, что Михаил Пселл в своем предисловии обороняет ее от нападок тех, кто считает использованный Филиппом Пустынником литературный прием диалога чуждым как Ветхому, так и Новому Заветам и потому недопустимым. Критика шла, видимо, из ученых консервативных кругов: в кратком стихотворном предисловии, написанном явно уже после обнародования «Диоптры» (очевидно, в момент создания последнего, наиболее полного вида композиции — того, в каком «Диоптра» перешла к славянам), автор заявляет, что писал «к ненаученым», к таким же «невежам, якоже и аз... а не убо к разумным, ниже к словесным, ни к ветиям премудрым, ниже к учителем». У исследователей XIX—XX вв., в отличие от их предшественников XI в., «Диоптра» вызывает удивление уже не своей формой, а содержанием — и тем, что не Душа учит Плоть, а Плоть — Душу, и тем, чему она ее учит: в ее поучениях находят материализм и противоречие церковной догматике. Дело тут, очевидно, в недостаточной изученности «канонических», общепринятых византийско-славянских средневековых представлений о человеке. Человек определяется в «Диоптре» как «животное смешанное»: существо вещественное и невещественное, словесное и бессловесное, видимое и невидимое, наделенное — подобно животным — способностью желать и впадать в ярость, но в то же время — властью над собой, свободой воли. Душа, будучи невидимой, может быть познана только через деятельность, а возможность деятельности она имеет, лишь обладая телом. Тело, Плоть, — орудие деятельности Души, ее «служанка»; за прегрешения, совершенные с помощью плоти, ответственна не сама Плоть, но ее госпожа — Душа. Самые ценные органы Плоти — сердце и мозг. Противоположность добра и зла не имеет отношения к различию невидимой, умопостигаемой, и видимой, материальной, сфер бытия — та и другая произведения одного благого Творца; следуя за Дионисием Ареопагитом и Григорием Нисским, Филипп Пустынник сравнивает зло с темнотой, не имеющей собственного бытия, но являющейся отсутствием света.

Всего насчитывается более пятидесяти греческих и около ста шестидесяти славянских, в подавляющем большинстве русских, списков «Диоптры». Ни одно другое произведение, входившее в состав литературы Древней Руси, ни переводное, ни оригинальное, не давало такого количества знаний о человеке, как «Диоптра» (уступающим ей по количеству и объему сведений, но все-таки сопоставимым с ней, из предшествующих ей на Руси сочинений, касающихся вопросов антропологии с «естественнонаучной» точки зрения, кажется лишь «Шестоднев» Иоанна, экзарха Болгарского).

По-гречески «Диоптра» написана восьмистопным ямбом, как сказано в славянском переводе, «градскими», т. е. «политическими», стихами. Первое «слово», «Плач», содержит около трехсот семидесяти стихов, остальные четыре «слова», составляющие «Диалог», больше тысячи стихов каждое.

Попадающиеся в тексте цитаты из Священного Писания не буквально точны именно потому, что они обращены Филиппом в стихи. Но не весь текст «Диоптры» в оригинале состоит из восьмистопных ямбов. В некоторых вставных кусках, взятых из чужих произведений, сохранена их первоначальная ритмическая организация. Так, большой отрывок из сочинения Иоанна Дамаскина, который в публикуемом «слове» цитирует Плоть, написан так называемым «александрийским» стихом, то есть шестистопным ямбом (и Плоть, сама говорящая стихами, перед началом цитации отмечает, что это стихи, не указывая только их размера).

Находящиеся же в заключительной части публикуемого «слова» пространные философские вопросы Григория Нисского и еще более пространные ответы ему Макрины оставлены прозаическими — как бы в ответ на просьбу Души не перелагать их в стихи, а привести «именно такими, каковы они и суть».

Славянский перевод «Диоптры» пословен и, как представляется, весь прозаический. Ритмическая природа соответствующих частей оригинала все же, видимо, отчасти в нем отражается — в свойственном стихам несколько неестественном — по сравнению с прозой — порядке слов, в смысловых вариациях, в синонимических повторениях, в ритме синтаксических конструкций, размер которых часто определяется размером стиха и т. п. При его переводе на современный язык использован и греческий оригинал, — когда это было необходимо для прояснения темных мест славянского текста и восполнения некоторых вредящих смыслу речи пропусков.

Славянский перевод «Диоптры» был сделан не позже третьей четверти XIV в. на Балканах, на Афоне или в Болгарии (в монастыре Григория Синаита в Парории) в среде монахов-исихастов. Очевидно, именно интерес к человеческой личности, возбужденный на Балканах в середине XIV в. «исихастскими» спорами о возможностях человека, ввел «Диоптру» в славянские литературы. Старейшие русские списки «Диоптры» относятся к концу XIV в. «Диоптра» активно распространялась и использовалась на Руси во второй половине XV в.; на нее ссылались и приводили из нее выдержки, чтобы доказать несостоятельность распространивших было мнений о наступлении конца света по истечении седьмой тысячи лет «от сотворения мира», т. е. в 1492 г. Переписывали «Диоптру» на Руси по XIX в. включительно. Славянский ее перевод не издан.

Для данной публикации избрано третье «слово» «Диоптры», как наиболее «естественно-научное» из всех (но при этом не менее литературное, чем остальные). В основу публикации положен список РНБ, F.n. 43, конца XIV или начала XV в., происходящий из Кирилло-Белозерского монастыря, лл. 29 об.—61. Так как в этом списке между лл. 34 и 35 недостает четырех листов (двух центральных двойных листов пятой тетради), для восстановления пропущенной части текста использован список ГИМ, Музейское собр., № 3759, XIV в., лл. 67 об.—73 (от слов: «...сьздана бысть, о рабыне? И како бесьмертное мрьтвеному сьпрежено бысть?» до слов: «...облечеть наветника и страстнаго оного и ижденеть его далече от полаты въ пусто и невьселено...»). С помощью этого вспомогательного списка, а также другого, ГИМ, Чудовское собрание, № 15, XIV в., выправлены также некоторые мелкие дефекты Кирилло-Белозерского, основного для данного издания, списка (правка и мелкие вставки пропущенного выделены курсивом).