Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

В царстве Тефсалоникийскомъ, от предреченныхъ пристоящихъ к Раманникие, егоже жители мирмидоняне нарекошася, еже мы днесь общимъ именованиемъ Салонисию нарицаемъ, царствова тогда царь некий, праведенъ и благороденъ, именем Пелеусъ, съ его супругою, Фетидою нарицаемою. От ихъ же супружества изыде мужъ толико силенъ, толико смелъ, толико храбръ, именемъ Ахиллесъ. Техъ мирмидонянъ хотящии именовати Великую Гресию, сиречь Италию,[112] на троянское раззорение пришедшихъ, апрузинян быти рекоша, языкъ некий, иже на границах царства Киликийскаго живяше. Сего ради страна та Апрузия наречеся,[113] а град Фетисъ, в той стране поставленный, от предреченныя Фетиды имя, глаголютъ, восприявше. Но глаголющие сице — блудятъ, зане мирмидоняне обитатели Тефсалинские наричутся, ихъ же господинъ по смерти царя Пелея, отца своего, родимый Ахиллесъ на троянской брани многая с ними чудаса бранная содея. Якоже о них свидетелствуетъ Овидей Моненисъ,[114] начало баснословне списуя. Глаголетъ бо техъ мирмидонянъ въ 14 бывших мравиев, по молению царя тесалийскаго, данному богомъ, в человеки преобразованных, поне во дни те вси людие царства Тесалийскаго смертною немощию конечне низпадоша, единому оному царю оставшу, иже егда не в коем лесе при корени некоего древа прилепися, воззрев туто, видев безчисленно мравиевъ собрание рыщущих, в человеки обратити молебне проси. И во чтении блаженнаго Матвея апостола мирмидонесъ обитатели суть тесалинские, в нейже самъ апостолъ неколико поживе, явне покажется.

Сего же царя Пелея пишет история некая имевше брата, Азона именемъ, ему от обою родителю союзна и его в летехъ болшаго, иже егда долгодневнаго века старостию отягчашеся, самъ себе едва пасти можаше. И сего ради царства Тесалинскаго правителству неключимъ и велиею старостию сокрушенъ отдастъ и ступись царскаго правъления Пелею бо, брату своему. После коего Пелея пасения Азонъ чтется, долго времена жив сице, да многою старостию ему оскудевающу, очи ему померкоша и пребывании его ради зелныя старости разслабися. Его же глаголетъ той же предреченный Овидий в той же книге после въ юношеские цветы и отроческие силы преновлена, да яко от старые сени сотворися единолетен врачебнымъ прилежанием, хитростною силою Медеи,[115] о коей Медеи воисподи близъ имеется слово.

От сего убо Азона остася сын некий родим, Азонъ именемь, муж силенъ, и храбръ, и отрокъ зело красенъ, целомудръ, щедръ, доброреченъ и милостивъ, и во всякой лепоте обычаев светелъ. Сего тесалинские велможи и честнородные сего народи велиимъ любви и желаниемъ за высоту сил его объяша, не менши, якоже царя Пелея, чествующе. И бе той же Азонъ не менши послушлив царю дяди, аки бы был отцу, аще бы царствовал, ниже бе докученъ ему, но всякимъ повиновениемъ благоговеинъ, и аще и Пелей скипетръ тесалиский держа.

Но царь Пелей не тако ему помышляше, егоже аще знамении внешнии себе любима быти показаше, но горяще и колебашеся внутрь, да не како силою своею и толикимъ желаниемъ от своихъ, еже к нему имяху, Язонь его царства Тесалийскаго власти лишитъ. Долго убо во уме храняше раззжения, еже разумнымъ смысломъ покрываше, да не действомъ некоимъ изъявленъ пронестися возможетъ, внешнее долготрудебнымъ терпениемъ понудись. Сего ради многая поискав въ сердце своемъ пути, имиже бы моглъ Язона погубити без срамоты своего познания.

По сем о вещи чудной во дни те по многимъ мира местомъ многоречный слух изыде и во уши многых возгреме, да яко в некоем острове, глаголемомъ Колкосе,[116] за границами царства Троянскаго на восточную страну, некий овенъ имяшеся, егоже бе руно злато, да яко убо проповед слуха даяше. В том убо острове царствовати глаголаху царя некоего, Оета имянемъ, муж убо силенъ и богат, но леты стар. Сего златоруннаго овна[117] пишет история стрегома бывша чуднымъ попечением и прилежаниемъ бога Арриса; кь его же стрежению волы некие приставлены беша, горящие пламени изо устъ испущающе. И аще сего златоруннаго овна похощетъ имети, с теми волы имат братися, и аще их победит, подобаетъ ему волы те побежденныя игу повинити и понудити ихъ ралом землю вскопати, на нейже беша. И аки победив волы те и орати понудивъ, еще имат на некоего змиа, чешуею грозна и пламени огненныя дышуща, напасти на того, брань с нимъ учинив, убити, и убив его, зубы от челюстей его извлещи, и извлекши, посеяти на предреченной земле, от воловъ изоранной. От сего селняго семени семя чудно возрастетъ, поне от змиевых зубов скоро некие вооруженныя воини родятся, братскую брань промеж себе скору учинятъ, иже ся особными язвами погубят. Сими убо бедными пагубами, а не иными стезями можашесь предреченное златое руно имети. И всем хотящимъ в предъреченных братися царь Оетес свободен даяшеся приходъ. Но яко убо сице о овне златаго руна сложи история, глаголютъ паки истинну о немъ инако свидетелствующе. Рекоша бо царя Оета собрание сокровища велика стяжавша, и, стяжавъ, стрежению предастъ преждереченному, но чародейственными делы и хитростьми волшебными учини. Сего бо сокровища собрание мирскимъ поглощением и скупым хотениемъ, еже всемъ злымъ есть мати, многи храбрии себе искати восхотеша, но, возбраняющимъ чародейскимъ злобамъ, не сокровищное угодие, но конечное себе убийства претыкание взыскаша.

Да яко убо о златом руне ко царю Пелею слух прииде, толика живота погубления искавшу, скоро прилежно на то воздвиже сердце, любезне внемля, да яко опаснее и без срамоты своего поползновения не можетъ предати Язона на погубление. Восприя убо помыслъ, како Азона понудит, да во храбрости своея силы юношески надеясь ко златорунному поисканию охотне себе предастъ. Умысли бо в торжественнемъ граде Тесалиском праздничный двор собрати, в немже множеству велможъ и воинъ немалу, сошедшусь двору, и по три дни пребы. В третий день царь Пелей призва к себе Язона пред предреченными честнородными, сице глагола, рекъ: «Добре хвалюсь, драгий сродниче, о владении царства Тесалийскаго толь высока, но множае паче непшую мене славна о толицей храбрости и доброте сродичне, зане твоея силы высоту ближние страны того дела свидетелствомъ познавают, и тем слухомъ истинноречнымъ сказаниемъ всегдашнимъ проповесть в далеких. Еси бо Тесалискаго царства и моего паче честь и слава; егда тя соблюду, царства Тесалискаго боятся все и тебе пребывающу, и ни един врагъ явитися смееть. Но паки силы твоя славы в вышних мя поставит, аще златое руно, еже Оета царя власть держитъ заключенно, тебе могущу в заключение царства моего возможетъ принестися, еже не сумнюсь тобою велми легко можетъ быти, аще труда сердце смело восприимеши и вещания моего заповеди не загладиши изследити. Кая иже аще совершити умыслиши, тебе вся путъная потребы уготовятся в приготовлении велице, спутники многими, ихъже от лутчих царства возможеши избрати. Повинися убо словесем моимъ и повелений сих делателя покажи блага, да предо мною вперед болшие любве явишися и о слухе храбрости твоея возвеселишися, на болшия высоты вознестися. Ниже будет безчастенъ от великаго твоего угоднаго пригожества силный трудъ твой, зане истинными обещании, а не лицемерными тебя известна творю, да яко мне оскудевшу, тебе наследника будуща в царстве Тесалиском поставлю, мне живущу, мене не менши царством обладаеши».

Уразумевъ убо Азон вся, кояждо яко толико пред предстоящими царь Пелей изрече, радостию возвеселися многою, не внимая лаятелныхъ царя коварствъ и его льсти, помрачений не разумея, утвердись от реченных от сердца чистые совести царские изшедше, паче возвращения своея чести высока, а неже во свою пагубу уклонися. Надеясь убо о смелстве своея храбрости, ниже непщуя немощна себе быти, еже царское лестное хотение искаше, царскому повелению себе бодренна любезне подастъ и себе неизреченно совершити со всякимъ благоговеинством обеща.

Возвеселись убо Пелей о любезномъ его ответе, сродича своего, повеленному двору конецъ положи, желая совершити хотение его по обещании предреченному, коему хотению счасътие помогати предощущание. Разумея убо, яже Колкосъ осътровъ моремъ обшелъ, приитись не может, токмо с пригожествы плавательными подняти морския беды, повеле к себе призвати некоего кузнеца от стран царства Тесалискаго, мужа мудра в хитрости своей, Арха именемъ, в хитрости древоделной со многимъ разсуждениемъ бывающа. Кой же по царскому повелению дивнаго величества некий корабль во многом собрании древесъ сооружи, иже от своего творца имени сущаго наречеся «Аргонъ». Се и нецыи есть восхотеша рещи первый корабль быти, иже первое, парусы уставив, даходити места далекая дерзнулъ, и сего ради коиждо корабль великой, коиже преходит море, парусы поды, глаголется аргон, право глаголаше нарекоша.

Уготовленну же кораблю предреченному, и вложенно в него всему обилне, яже вина плавания прошаше, мнози честнороднии многою храбростию красновидны[118] с темъ Язоном входят в него. В них же бе онъ муж истинно силный и крепкий, Еркулесъ[119] именуем, родись, якоже пишутъ мудрецы, от Зевеса и Алмены, Амфитрионовы жены. Се и есть он Еркулес, о егоже невероименных действо по многимъ странамъ слово простирается, иже своею силою безчисленных исполинов во свое время изгуби и, на руках своих подывъ, нестерпимаго величества крепчайшаго сокруши Антефыума.[120] Сей, аще верити достойно есть, нетрепетен врат доиде адовых и стража их, пса триглавнаго,[121] силною рукою от них извлече. Его же толиким биением укроти, да яко во поте весь своего яда пеною изноенною иже изблеванием многие страны страстоносным опорочи. И яко его действъ долго извещение некиих долгимъ пожданием мысли слышащих отвлече, сия о немъ довлеет коснувша, зане и вещи истинно в толике от его победы бывше и по свету чудне изъявляется, да яко до сего дни докуде победникъ явися столпы Еркулови[122] свидетелствуется в Гадеи. Сим столпомъ великий Александръ Македонский, царя Филиппа сынъ, ниже той от корени царей тесалинских, яже Македония такожде глаголется, изыде, повинуя себе мир рукою крепкою, дошед. Далеко их место живущее, зане тамо есть море великое, Окиянъ сиречь, яже тесное место туто срединою недръ живущее земли нашея себе вливая в Средиземное. Намъ оно море положи, по внутреннимъ мира частем, от насъ плавателно, якоже видимъ. Яже аще от того место влияние и приемлят излиянное в брезехъ сирийских заключается, в нихже градъ Аконъ наших велми приемлетъ плавающих. Сие место тесное, от негоже первое сие Средиземное море исходитъ, наши плавающие «Стесненно свистателно» именуют. И место то, в немъже предреченныя столпи Ираклиеви вонъзенни, глаголет срацынским языком Савись, от негоже не довлеетъ дале иттить.

Восприявъ убо от царя Пелея Язонъ отплыти отпущение, новая проходит моря со Еркуломъ и со своими спутники. В корабле новемъ, егоже парусы егда поспешный ветръ напряже и его веянием возведе, места тесалинския знаемыя остави зело скоро и къ незнаемым морскимъ местомъ скорее прибеже борзейшимъ течением своимъ. И тако многи дни и нощи плавающимъ имъ, вождениемъ тесаликеянина Филота, имъ разсудне сматряющи звездъ течения видимыхъ, пребывающих близ звезды, Болшаго Медведя сиречь и Менъшаго, иже никогда не заходят со звездою, Ангвин[123] именуемою, положению некоему, яко звезду туюжде плавающие Трамонтана именуют. Некии рекоша быти звезду последнюю положенну на хоботе Лося Медведя Меншаго, и Болшаго Медведя плавающие они хриесе именуют, а Ангвин, сиречь Змию, глаголютъ быти велику. О коих Медведех, Болших сиречь и Меншем, Овидий во второй книзе[124] баснословне пиша глаголет Калистона и Аркада, сына его, тех премененых в Медведи. Именуются такожде те звезды северныя, зане суть седмь близ черты, Аксисъ именуемом, о нихже Юнонъ тако глаголет:

Знаше бо Филот звездное течение и двизание, аще некое есть о нем, аки и он искусный и во плавании бе. И сего ради, ветру поспешну веющу, и путь долгъ правымъ путемъ плы, донеле ко стране Фригийской, царства Троянскаго сиречь пристоящей, новый корабль пристав во пристанище, сиречь иже тогда именовашеся от жителей Симеоста.[126]

Греки же морскимъ трудомъ отягчении, да яко приидоша до земли, на землю ту снити покоя ради жаждущею душею понудишася. И, сшедше, туто свежие воды от источникъ почерпаху и туто, болшаго ради прохлаждения, пребывание дни некия умыслиша, не яко да живущим докуку нанести учинятъ, ниже шкотными протравы вредити некако покусятся. Но завидное бо умнымъ дверовство, яже всегда покою живущих преткновенно; от неумыслимых лаятелствъ без вины враждебной сей соблазна вину привлече. Коея ради толика убивства излияся пагуба, вселенную окропи, да яко толико царей и князей избранныхъ убивством низпадоша, и толикъ и таков град, яко бе он Троя, превратись, во Гресию толико овдовевшим женам от мужей своих, лишенным родителей толико отроком и отроковицам, и последнии игу работе покоренных. Аще бо Гресия и в тол тяжкихъ теснотах учинена вены, ея победы проповед чрез времена многия заглади неправда, сиречь языка ея и убивствомъ и искоренениемъ того от лутших. Воистинну сиречь греческимъ толика злая благоприятна беша, напервоначалная вина некая толь легка сердца человеческие без вины не возмущаютъ, да за вину толикие жестости мука сподобила бысть нанести; токмо добролюбезне нечто речется, яко исходящаго зла собрание бе созидание добра последователнаго, зане о сихъ злых падениемъ Трои толика блага изыдоша, да яко та Троя загладися воста, вина егоже Римский град, иже бысть глава градомъ, троянскими изгнанными бысть поставленъ или воздвиженъ, от Енея сиречь и Аскания, рожденнаго его, глаголемаго Юлия.[127] И некие иные того ради страны вечное от троян восприяша население. Якова бысть Англия, иже от Брата троянина, откуду Вритания наречена и чтется уселись. Паки якова Францыя по троянском падении от Франка царя, Енеева обещника, яже близ Рима великъ сооружи град,[128] егоже Франъсею своимъ именемъ, такожде и всю его страну, нарече сказуется населись. А Венецейский град насели онъ троянин Антенор.[129] Обитания паки и сицеваго Киликию чтохом не безчастну, яже первое от царя Сикаона, пришедшаго в Киликию[130] от Трои града великаго, населись пишется, откуду Сикания наречеся. И посемъ, отшедшу ему от Киликии, оставив в Киликии Сикула, брата своего, того ради после Киликия наречеся. Прииде в Тукию, южскаго языка обитанием наполни. И в царстве Киликиском по морскимъ границам вышереченный Енеа грады многие, чтется, сооруживъ, яковъ есть Неополис, толикь град языка непобедимаго земля Гаетская. Диомедесъ[131] такожде, аще и се грекъ родом на троянской брани многая дивная сотвори, Трои разоренне, егда въ царство свое восприняти не можашеся, обита в Калабрии. Его же обещников, повествует Овидий, Сириенъ, дщи Солнца, в пътицы преобрази, в Калабрию от Диомида принесенъных. От коихъ птицъ рода глаголетъ Исидор[132] многих бывша произшедших, кои птицы Деомедевы нарекошася, сие урождение имуще, да яко знают человека латынянина от грека разлучити. Сего ради грековъ в Калабрии живущих любятъ, а латынян бегаютъ, аще суть некие. Но аще толикия предания вина бе последовательнаго блага вина конечная, да яко человеческий умъ имать в сумнении.

Поне возследователие пишет история, яко ко Язону и Еркулу со своими во пристанище почивающимъ Симеонте, к Лаомедонту, троянскому царю, о них слух прииде, иже языкъ некий, трояномъ незнаемъ, сиречь языкъ греческий, новым плаванием ко фригийским странамъ прииде разсмотрити нечто тайная Трои или паче Троянскую страну разорити хотя. Бе бо во дни те Троя не толикаго величества, каков бе после, изнова утвержденъ, и в немъ царствова тогда царь предреченный, Лаомедонтъ именемъ, иже, восприа совет охотенъ — иже онъ дабы не былъ! — посла своего во мнозе къ Язону послалъ, емуже ко Азону пришедшу, посолство свое поведает сими словесы: «Царь Лаомедонтъ, сего царства государь, о пришествии вашемъ зело чудится, почто в землю его внидосте, от него свободы не восприявъ. Его же есть мысль в тихом мире тое защищати, сие настоятелне повелевает вамъ, да не задержне имати из земли его изыти, сице да яве приходящу дни последующему, да увесть васъ от всех земли своея границе отшедшихъ. Яко аще повеление его ощутит васъ прозорливых, известно да увесте, повелит своимъ на вреждение ваше напасти и разорение вещей и вас самихъ на конечное невзгодие».

Егда же Азон все посолство слыша, весь гневомъ и болезнию сердца разъярися внутрь, прежде даже к реченному посолству отвеща, обратись к своимъ, сице глагола имъ: «Лаомедонтъ царь, сего царства государь, дивнаго безлепия обиду намъ наносит и без некоея преткновенныя вины намъ изыти от своей земли повеле. И аще бы его царское благородствие украшашеся, нас бы повелети подобаше чествовати. Зане аще бы случай подобный его в греки привелъ, ведал бы себе учиненно от греков не безлепие, но честь. Но поне ему паче безлепие, неже честь восплеска, мы такоже восплещемъ, якоже они, и от его царства границе отидемъ, зане можетъ случитися и легко есть, яко его суетный советъ буди дражайшею ценою искуплен». И по сем продолживъ словеса, обращъся к посланнику, рече: «Друже! Посолства твоего речи добре слышахом и дары, яже царем твоим намъ обычаем благородных суть посланныи, восприяхомъ, якоже лепо. Боги наша и божиею истинною засвидетелствуемъ: не нароком в землю царя твоего внидохомъ, да преткновение нанесемъ некому ограблениемъ, насилство творя. Но зане в далныя страны ехати мышляхомъ, нужда в сие место уклонити нас понуди. Рцы убо царю твоему: мы от его земли без всякаго косновения отходимъ, да весть он известно, да аще не нами, возможетъ некако иными, иже настоящую обиду, намъ нанесенную, услышатъ, не прибытки, но уничижение и шкоты неизреченно имети».

Еркулесъ же, словесы Язоновьши не удовлишя, цареву посланнику изливает сия словеса: «Друже, кто еси ни буди, опасне донеси царю твоему, да наипаче в день завтрешний от земли его отнюд снидемъ, но будущаго третьяго лета день не проидетъ, рцы ему, во нь же насъ узритъ, аще живъ будетъ; в землю его, хощет и не хощетъ, и якори вметавше и в данной намъ тогда отхождения свободе не будетъ ему совершенна воля, яко сицевые брани ныне нача раздору, да яко прежде даже уготовится о немъ победа, бременемъ безчестныя срамоты погнетется».

Тогда царевъ посол, отвещевая, сице рече: «Срамно есть велми благородному и наипаче храброму прещателные стрелы посылати, ниже мне посланному приказано от царя, да противу вас бранными словесы настою. Рех вамъ, яже ми приказана беша, и аще разумно учинити годе, вам даю советъ добрый, да от сее земли отити не буди тяжко, прежде даже впадете в тяжчайшая, зане несть легко погубитись, егда мощно защититися советом здравым». И по семъ, от греков восприяв отпущение, возвратися ко царю своему.

Язонъ же и Еркулесъ, без закоснения Филота призвавъ, поповелевает якори из моря влещи и вся собрати привезенная на землю покоя ради. Ведяху бо, аще бы восхотели на фригиян напасти, не быти имъ на снитие равнымъ или в силах равных, ниже мощию крепчайшихъ. Сего ради восходятъ и, воздвигъ парусы, богомъ поспешствующим, фригийские оставляют бреги. Проходяше моря, ветру веющу поспешну, не по мнозехъ днех в Колкосъ остров здравы приходятъ и желаемое благочестне во пристанище входят.

Во острове Колкосе тогда некий градъ, именемъ Яконитес, глава царству. За тое величество поставленъ град зело красенъ, стенами и стрелницами огражденъ, сооруженъ многими полаты нарочитыми, полнъ людми многими нарочитыми, многих честнородныхъ населением. В сем убо граде живяше царь Оетес во множестве своемъ, зане недалеко от града того лесы многие растяху, угодны ловитвамъ, ради множества зверей, туто питающихся. Около же града бе широко поле, прохлажением и цветы украшенно, зане источники вод на немъ безчисленни протекаху и кол многие реки непрестанными волнами текоша потоки и то поле напояху. Сего ради многих ловимых птицъ изобильство пребываху на немъ и многих птицъ пения непрестанно ту сладце гласяху.

К сему же граду Азонъ и Еркулесъ со своими, царски и лепотне нарядися, стезею правою себе приносят. Иже егда улицами того града посреде являющеся целомудренны стопы, хвалимым украшением спешаху, чудятся людие на них, просвещатися толикимъ царскимъ явлением, толь благообразну цветостию юношеству, сице целомудренных во своем хождении и во явлении толикими нравъными цветы украшатися. Жаждущимъ убо сердцемъ испытуютъ людие, кто есть и откуду суть, и что вина пришествия их. Совопрошающимся имъ, несть кто вину их пришествия имъ открыетъ, донеле царские полаты врат доходятъ. Царь же Оетес, уроженнаго ему благородия не забы, скоро ему зане пришествие греков возгреме, со престола царскаго воста, грекомъ встречю со множеством своих изыде, ихъже веселым лицем и тихимъ образомъ восприяв, утешаетъ обниманием, знамении поздравленными веселитъ и в начале сладкихъ словесъ благоволные приятелства имъ обещевает. Иже по сем по степенемъ мраморнымъ на высокая места входят, в полатные каморы входятъ, подписми разными украшенными со златоналожениемъ, чуднымъ блистанием светяще. Егда же имъ повеле сести, Язонъ многимъ дерзновением исполнися, кроткимъ дерзновением и извещениемъ словесъ пришествия своего вину Оету царю сказуетъ и златаго руна уставленный труд по уставу законному умилне искусити желаетъ. Оетесъ же царь, благодатне желанию повинуяся, совершити хотения Язоновы не отрекается.

Уготовлену же во мнозе вещей гобзования брашну, настилаются столы, и поставленнымъ чарамъ златым и сребряным многимъ, и належащу времени ясти, царь, хотя всю благородия своего милость греком показати, по некую дщерь свою посла посылает, да приидет весела праздновати бракъ с новыми гостьми, ихъже онъ царь со многою радостию восприят. Бе бо Оету царю дщи, Медея именем, девица зело красна, отцу единородна и едина будущая наследница в царстве. Яже и в лета браку прииде и бысть уже чертогу достойна, но отроческих летъ себе всее воздастъ хитростей свободныхъ прилежне учению, сице всем сердечнымъ прилежаниемъ хитрости научит, да яко никто ея учение можаше в те времена обрестись. Но ея бисеръ ведения, от негоже паче цветяше, бе хитрость астрономская, яже силами и чинми заклинаний чародейными свет обращаше во тьму, и вскоре ветры изводяше и дожди, и блистания и гради, и страшная земля трясения, речная же течения, кривыми месты текущие, в верхъ излиятись и наводнятись понуждаше. Зимнею бранею паки от древес ветвие отнимаше, в непогодие бурное цвести; младых творя старых, а старых къ юношеской славе приводя. Сию верова древне елинство светила болшая, сиречь солнце и луну, многажды понудив противу естественнаго чина гибнути. Зане по астрологийской истинне, о нейже и та учиннейшая быти пишется, солнце, текущи под гибелнымъ течением, всегда гибнути не имат, токмо егда будет в соединении луны, бывая в хоботе или во главе — яже суть некая разделения некоего круга небеснаго — и не в коемъ иномъ от планит. Зане тогда противу полагаяся луна промеж зрака нашего и солнца, плоть солничную намъ видети видениемъ обычным не оставляетъ, якоже о семъ сказуетъ великаго разсуждения египтянинъ Птоломей.[133] Но она по своимъ силамъ волшебнымъ сие прилучишись сотворив сказуется и егда солнце бе с луною в соединении — еже мы обще глаголемъ: «егда луна обращается»,[134] — но егда бе в его противустоянии отстоят от него седьмью задей, и тогда егда луну обще полну нарицаемъ. Но онъ баснословъ сулмоненский Овидий сице о Медеи, и Оета царя дщери, лживо написуя, предастъ быти веримо, се же да не буди православнымъ! Зане вышний и вечный творецъ Богъ, иже мудростию своею, рече Сыном, вся созда, небесная плоти планитъ под закономъ устрои, и та поставляя вечную заповедь имъ наложи, еже не приидет. Но еже солничная гибель противу естества уставленнаго никогда чтется, токмо егда во плоти Сынъ Божий и себе умилне за ны предастъ страданию, иже егда на кресте предастъ духъ, гибну солнце, луне не сущи тогда в соединении его. Тогда запона церковная раздрася быша, земле трясение грозно, и многая тогда святых телеса от гробовъ восташа. Сего ради егда во дни те Дионисий Ареопагитский,[135] вышший философъ въ естествех, живяше во Афинехъ и бе во училищех прилеженъ, аще бе и опороченъ еллинскимъ заблуждениемъ, но видя во страдании Христове солнце гибнути, ужасенъ, сице рече: «Или Богъ естества страждетъ, или тварь мира разрушится».[136] Сей убо истинный и предвечный Бог, емуже мощно естественная кояждо разрушити и понудити в законе естества погрешити, иже единою единаго себе вернаго молитвою течение солнца противу естественнаго устава его в Гаваоне вонзитись и стати повеле.[137] Сие же о Медеи по баснословию того ради полагается, зане сице о ней баснословне бывше настоящая история не оставляет, и тое бывшу во астрологии и в чародействе искуснейшу не отрекается.

Медея же, повеление отцево слышав, аще бе и девица зело красна, понудися, якоже намъ есть обычай, красоту прилагая красоте украшением, сиречь уряжением. Сего ради урядився доброобразными красотами и царскимъ явлением украшена, к возлежащим трапезе прииде. Ей же сести близ Азона скоро повелеваетъ отецъ.

Но о бедное и безумное благородие! Что сановством являешися в низвержение своея чести и твоея лепоты про честь низпадение? Егда мудраго есть себе верити крепости отроковичной или полу женскому, иже некоими летними круги весть приняти крепости? Ея же мысль всегда состоится во двизании и наипаче в растущих непостоянствех, прежде даже мужу жена бысть мужней мощи примешается. Вемы бо жены мысль всегда мужа хотети, якоже хощет существо всегда обрасца. О дабы существо, прешед единою во образецъ, могло рещися своимъ доволно образованиемъ! Но якоже во образецъ от обрасца исходити существо вемы, тако женское хотение слабое исходити от мужа к мужу, но паки быти веруется без конца, зане есть некая глубина безо дна, токмо некако срамота некоимъ воздержаниемъ хвалимым заключит за благочинство. Коимъ убо, о царь Оетесъ, ведомъ дерзновением напрасне страну отроковицы чуждаго мужа странне совокупил? Аще бы немощъ, сиречь женская, мыслю испытателною возвесилъ еси, наследницу едину царства твоего безчестным плаванием в чуждая царства отвезенну в толице невзгодии, не плакался бы еси, да дщери вкупе единою и сокровища твоего неизглаголаннаго множества лишился еси. Что ли ползова Аррисово стрежение противу льсти женские? Воистинну еже бе будуще речеши нечто устрещися никакоже моглъ еси, повелел еси дщери твоей со Азономъ сообщити бракъ и Азона учинилъ еси причастна дщери твоей и во праздновании брашна. Поне что ти за то воистинну случися, прилагаетъ история, прилучае во свойственных и несвойственных не оставляет.

И пребывающих Медеи промежъ царя, отца, и Азона, аще и многою бе срамотою постыжденна, но уняти не возможе зрака своихъ очей, токмо, егда можашеся, видении ихъ на Азона сладкими взирании обращаше, сице лице его и обличие, и власы, тело и уды телесные зрителными смыслы разсматряя, да яко абие в похотении его разгореся и теплыя любве в мысли себе зача разжизание. Несть бо ей попечения питатися брашна сладостию, ниже вкушати пития медоточнаго. Есть бо ей тогда брашно и питие Азонов сладкий зракъ, егоже всего носит в сердце заключенна, и егоже любовию блудною наполнись стомах насыщенъ. Егда же взирашесь от иных, иже глядаху на нее брашенънаго вкушения тако преставшу, непщеваху ее не любве ради сие в ней быти, но нечто токмо срамоты ради. Медея же толикия теплоты разъярись похотию, зачатый порокъ велми нудится покрыти, да не токмо о сих, от нихже зряшеся уведати нечто возможетъ, но паки от себе самое искуснаго безвинства обличение износит, имиже тое же срамно быти может в девице в безвинную обращает лепоту. По семь же тонкимь гласомъ во устех своих износит сия словеса: «Ох, дабы сей варваръ, толь красенъ, толь честенъ, мне мужни союзомъ приединился», — дабы ему от себе дала разумети безвинным желанием того хотети, еже вины и греха не лишашесь. Всех женъ всегда есть обычай, да егда безчестным желанием мужа некоего хотятъ, под покровениемъ некоея чести своея оправдания умышляютъ.

Браку же скончавшуся, Медея свобождениемъ отца своего в каморы своя входитъ, а Азонъ и Еркулесъ в коюея полаты камору приемлются повелениемъ царевым. Медея же, во своей тайной ложнице пребывая, от зачатаго любве пламени утружденна, теснотою многою мучашеся и многимъ утрудися воздыханиемъ, велми попеченне помышлает в себе, како своего разжизания пламени может противитися удовлениемъ своего насыщения. Но девственныя срамоты малодушством побежденна, уклонися от дерзновения, зане брася в ней любовь и срамота. Настоитъ любы, да дерзнетъ, но ради безчестия студъ претитъ. Сице сугубымъ мучашеся сражениемъ своего студа невзгоды чрез всю неделю в молчании плака, аки и в себе глаголаше: «Охъ, яко под такимъ небеснымъ созвездиемъ родихся, да сего мне ныне приятные Азоновы красоты, наипаче мужния чести лепотою не насыщаюся в супружестве». На сие себе чин последователный быти глубокимъ ума умышляя попечениемъ.

Бысть же, да яже по счастию, яже скоряше концу, случися за хотение Медеино, яже в некий день, егда царь Оетес в тайных своихъ со Азономъ и Еркуломъ о многих многая глаголаше в полате, по Медею, дщерь свою, посла, да приидетъ к нему. Ей же во уготовлении царскомъ пришедши, близ отца своего, повелевшу ему, седе, еже отецъ ея веселым словомъ прощение дастъ, да со Азономъ и Еркуломъ чиномъ девическимъ словеса потешнаа глаголетъ. Яже срамляяся некако, от отца своего востав, подле Азона себе избра сести. Азонъ же, видевъ Медею при немъ седшу, возвеселись и, малу оставлену промежку, отдвинуся мало от Еркула, паче к Медеи приближися. Царь же Оетесъ и предстоящие многие прочее многою беседование ея светлостию день провождаютъ, и Еркулесъ со предстоящими пред нимъ многими речьми о многих глаголаше. И тако промеж Азона и Медеи не бе никоего посредства, имъже может, аще вкупе глаголати нечто восхотят, мешати.

Медея же аки и восприятие единства глаголати со Азоном угоднымъ приключениемъ прият, видя прочих промеж себе иные речи разные глаголати, боязненнаго студа бремя чинно отложив, в первомъ словесном исхождении сице глаголаше Азону: «Друже Азоне! Да непъщуетъ твое благородствие безчинно, ниже худости женские слабости, да не пишет нечто, аще с тобою, яко незнаема, глаголати дерзну. И мне неблагочиннымъ помысломъ тебе к знатию предпозвати. Достойно убо есть да чужу благородну и благодарну спасения совет да подастъся от благородныя, поне позывати благородный благороднаго некоимъ совокупным вежеством долъженъ. Вемъ тя благородна и ведома смелством юношеским в царство сие имети златое руно просил еси. Про тое прошение вем тя пагубе явной вдатися и неложные смерти беде поврещи живот свой. Сего ради твоему благородию и юношеской теплоте спостражду и тебе желаю спасенный совет и помощь угодну спослужити, еюже неврежденъ от толиких бедъ измешися и в желаемые твоего отечества домы здрав возможеши в блазе целости доити. И на сие меня тебе будущу познаеши, аще приятнымъ сердцем моя воспоминания обымеши и мощнымъ соблюдением восхощеши изследити».

Поклонным лицем и пригнеши мышцы, Азон же к реченным словесемъ сице умилнымъ гласом отвеща: «О, благороднейшаа жено и госпоже! Тебе говейнишим сердцемъ моим умилныя благодарения воздаю, яже трудомъ моим сострадати честным изъявлениемъ показуешися. Ея же ради вещи благоволению твоему всего мя излагаю, зане множае паче суть дары благодатныя, яже не просимы, ниже предшедшими благотворении сподоблени подаются». Ему же рече Медея: «Друже Азоне! Веси, колика суть в златорунномъ искании учинена пагубы или нечто слух истинный не ведомь ти, вина тех истинная не прииде въяво? Воистинну его же возможение или воздержание едва или никако смертному человеку мощно, зане божие есть стрежение его и несть в чловеке паче мощъ, якоже можетъ сила его необоримая въ величестве богов. Хто бо невредимъ избудетъ от волов, пламени отрыгающих огненные, кого счасливые прилучаи противу их напасти жаломъ дерзновения наведетъ, зане противу тех наскакая скоро обратится в прах, изгоримъ дымною погибает искрою? Яко аще толь легкою душею поискусити юношески дерзнулъ еси, велиимъ безумиемъ низводишися, зане цена толикия вещи смерть едина состоится. Престани убо, Азоне, аще хощеши чинити мудре, от такова несчастия, не приступай к смертному пределу, иже живота твоего свет конечне отиметъ».

Азонъ же, яко не терпя, к Медеинымъ словесемъ подвижеся, да не множайшая симъ подобная словеса излиет, ее речь пресече и словеса ее расторгнувъ, сице рече: «О благороднейшая госпоже, егда страхомъ словесъ твоих ужасиши мя, веруеши, да жестокими прещении ужасся, престану от начатаго? Еда аще будетъ имети мощно некую славу болшую во всей жизни моей, воздержуся. Аще ли ни, воистинну жив живою укоризною растаю во языцех и всякия лишенъ честныя хвалы вечною нечестию уничижуся. Есть же умышления моего известно смерти мя предати, аще смерти есть цена толикия вещи. Зане разумнаго мужа сущее быти имать, егда некоего начатаго умышления изъявит въ действо, предположити убивство живота, прежде даже от начатаго безчестие пристанет».

Ему же рече Медея: «Есть убо, Азоне, умышления твоего тои известие, да смерть желаеши предложити животу твоему в толь явномъ погублении ближние пагубы. Поистинне благочестию твоему болезную, и на тебе, дерзнувша зело неразсудне, подвижуся утробою милости. Сего ради умышляю, сболезнуя тебе, благаго твоего спасения и исцеления предложити, чести отца моего и моей срамоте не щадети, ниже спасению. Но сего благотворения последи от мене милость наследиши, аще воспоминаниям моимъ повинитися обещаешися и совершити реченная не измениши». И к сему Азонъ рече: «Благороднейшая госпоже! Все, елико повелиши творити, не ложная исполнити тебе обещаваю и боги засвидетельствую».

Ему же Медея рече, пиша перстомъ на шиде червленымъ вином сице:[138] «Аще мя себе присвоиши въ жену и аще мя от сего отча царства, Азоне, отвезеши в твое отчесътво, аще мя веренъ не оставиши доколе живу, воистинну сотворю и учиню, да яко златаго руна достанеши, конечне обет твой исполниши, вся претителная беды уничижив. Есмь бо в смертныхъ едина, яже могу силы Аррисовы повредити и его власти уставленным противною хитростию власти советъ встречати». Къ ней же Азон рече: «О коль велия и недомыслима воистинну суть то, яже ми, честная девице, обещеваеши дати тебе мне, сииречь, яже промеж прочиих красных избранные красоты наилутшая блистаяши, аки рожа красная, яже во время весны цветовъ прочиих, ихъже на полех безстудно естество прозябаетъ, своими шипки нарочитыми превосходит! И мене обещеваеши избавити кроме того от толиких лихих злоб, ища златаго руна! Но вемъ себя праведна быти не мощно цену получити толикия вещи. И иже дары толь драги благи приносящу счастие отринетъ, подобне нарещися может болшим безумия буйством отнюд колебатися. Сего ради, честнейшая в женах, и мене в мужа тебе смиреннаго, благоговеина жениха предаю и творити вся, елика твое разсудит избрание чистое, и чистою верою обещеваю».

Медея же таковаго приношения возрадовася словесемъ, сице к приносящему словеса отвеща паки: «Друже Азоне! От твоих обещаниих известну сотворитися и отнюдъ опасну, несуетным сердцемъ желаю и в сих умъ мой твердейшаго опаства сотвори крепчайший, прошу убо, тобою вся елика реклъ еси, клятвою укрепити. Но зане ныне намъ место непригодно продолжити сие, непщюю, егда покрыется земля нощнымь помрачением, яже сотворити тайная подастъ желающимъ пригодну и от ведания чловеческаго многих оправдаетъ, и тайну бо намъ себе пригодно подающи, моимъ тайнымъ посланником взысканъ к моей каморе без страха приступити, в ней же опасну мя сотвориши о предреченных клятвою боговъ. Зане и мене известну такожде потомь имети возможеши, яко твою, и ту о происхождении действъ твоихъ и техъ свершений конечном мною полнее накажешися».

Ей же Азон скоро сего пригодия краткословием сице заключи: «Честнейшая госпоже, якоже глаголеши, буди тебе и мне». Оба же уклонишася от множества словес. Медея, у Азона приемъ отпущение, царю-отцу тако же поклонився и Еркулу, во множестве своемъ восвояси прииде.

Уже половину дни солнце прииде и коней своих бразды направи к частем уже обращашеся западнымъ, егда Медея, едина пребывая в полате, что глаголааше Азону и коя ответы от него многия в себе помышлениемъ обрати. И егда речи промеж ими прилежно разсуждаетъ, разширенну веселию, но смешенному желанию превозмогающу, радости ея омрачается, зане завидный часъ нощный для многаго хотения горитъ. Сего ради, яко теплоты не терпя, егда желанием колебашеся похотнымъ, внутренними взирании скончавает течение солнце. Толиким хотениемъ мучашеся о солнычном захождении, яко той останок дни, еже бе средина промеж света и тмы, ея продолжашеся имевше аки два дни. Но пришедшу вечеру, и бысть запад, известныи наведе тмы, егда промеж зрака человеческаго и солничаго вниде сень земная. Воставшу убо тоя нощи смерканию, многим разнствомъ колеблется мысль в Медеи, кояждо степени солнца, донеле заиде, и попечением тягчайшимъ примечаше, и желает нападения нощнаго и потом восхода луннаго, зане нощи тоя при часе перваго сна восхождаше от восхода. И сице тоя нощи от пребывающих в полате скончанну бдению, все покоя спати восхотятъ, имъже ея хотения желаемая свобода совершися.

Но о коль жаждущей душе краткое долго видяшеся, еже ничто доволно тщашеся к похотению! Толикими убо стесняется мучащимися теснотами тогда Медея, егда ощути отцевых слугъ в полате долгим бдениемъ нощъ проводити и спати никакоже хотящих; многим жданием, яко не терпя, ныне семо и овамо ходит по каморе без покоя, ныне к дверемъ коморнымъ приходит слушати, аще нечто бдящие покушаются спати, ино отворяетъ вокна, смотря, колко проиде ночи течение. Но дотоле сицевыми мучашеся теснотами, донеле петеловъ пение, нощнаго проповедника, везде быша глас его, по его же воспомяновению бдящие настоящаго покоя спати желают. Возлегшу убо всему царскому дому и в покое нощнем на всехъ излиянну тиху молчанию, Медея, возвеселися вельми, некую стару жену домашнюю свою и зело коварственну ко Азону брежно посылает. Егоже егда уведа Азонъ, скоро востает отъ ложа и со женою тихимн стопами в темноте идяше, к Медеине полате прииде, въ его же внитии предстоящи Медеи, Азонъ любезными словесы поздравления глаголетъ, Медея же подобне ему отвеща, весел во двери вниде.

Скоро же отиде баба, Азона и Медею единых остави в каморе. И утверженным дверемъ полатнымъ от Медеи, у постели чуднаго приготовления в каморе Азонъ седе, Медеи устраяющи. Отверзе убо сокровище свое, некий образ злат, освящен во имя Зевеса, якоже языком обычай бе, Медея изнесе, показа его Азону; многу свету от свещъ горящих, имиже вся камора блистанием велиимъ просвещашеся, сия словеса рече: «Прошу от тебе, Азоне, на сем образе вышшаго Зевеса клятву мне верну подати, да егда мя всею твоея воли издамъ непщеванию и исполнити вся обещанная тебе, не напрасныя веры чистотою тебя мне вечным чистым сердцемъ соблюсти, да кленешися силою божия и чловеческия правды от сего часа мене в супругу восприимеши и да во вся дни живота твоего мене оставити не с кимь умышлениемъ не дерзнеши». К сему же Азонъ говеинымъ лицемъ себе принося, коснувся образу рукою, соблюсти исполнити предреченная вся Медеи кляся.

Но о прелестная мужеская лъжа! Рцы, Азоне, что ти Медея последи сотворити множае возможе, яже своея лепоты всю честь отложи, тебе свое тело и духъ единодушно преда, единыя ради веры обещанные падеся, не внимая своего благородия, ни своего царскаго достоинства величествъ разсматряя, зане твоея ради любве себе наследия скипетра лиши и старца отца безчестна остави, сокровищнаго его собрания ограбивъ, и отчая места оставль, тебе ради избра заточение, предполагая страны чуждия рожденныя земли сладости? Ни ли тя от смертныя пагубы спасе, здрава из вечныя срамоты изня, их же нечто бы здравъ от случая беднаго избыл бы еси, златаго руна не обретъ, возвратитись в Тесалию, студа ради дерзнул бы еси? Отступи бо от своихъ и дастъ тебе и твоим. Иже убо срамъ отринув, клятвы твоея завещание испоругати дерзнулъ еси, да безблагодарнымъ срамомъ оскверненъ, верующую прелстиши девицу, от дому отца отвезши и страха боговъ не брегши, ихъже избралъ еси кленяся презрети, и ей веру изменити не усрамился еси, от неяже толика блага величие тебе восприявшу. Воистинну тебе, безсрамному, посреди прелстивши Медею, поведает историа. Но сие прииде от твоея прелести безлепие, да яко тое же истории чинъ не оставляетъ, яже виною твоего клятвопреступления и ненавидениемъ веры разрушимые твоее, богов нанесшимъ, живот свой безстуднымъ прилучаемъ глаголешися скончавъ, о немъже зде ныне многая сказати оставляется сего ради, яже настоящие беседы существо не соединят.

Но ты, Медея, яже толикихъ хитростей сказуешися просвещением украшенна, рцы, что ти ползова знатие закона звезднаго, имъже глаголется будущая мощно преднаписати? Аще предвидение будущих бывает в них, почто себе толь суетне, толь нечестиве предвидела еси? Нечто, речеши, тебе, много разъяренне любовию будущаго твоего мужа, злых належащих в законех звездных нерадениемъ оставльших? Но известно есть: астрономские суждения безвестны суть, о немже явный образецъ мощне и явне на тебе показуется, яже тебе предвидети темъ никако могла еси. Сия бо суть безвестная яже легкихъ верити истина, поистинне прелщаютъ ложнымъ блуждением, в нихъже никое постизаетъся будущих действо, токмо нечто по случаю приидет, зане единаго Бога есть, въ егоже руце суть положена въдати времена и временем лета.

Что паче? Восприявъ Медея от Азона клятву, оба входятъ в чертогъ, в неизреченной лепоте их, сложивъ ризы и пребывающимъ обоимъ нагимъ, девственныя заклепы Азонъ отверзе у Медеи. И сице всю нощь скончавъ веселою потехою услаждения. Но Медея, аще своея похоти доволство исполнив мужескимъ обниманием и действа блудные, хотимые от Азона, сего ради не отиде искра похоти в ней, но искусными действы после тягчайшая зача зажигания, неже прежде грех содеянный. Сие есть то вкушение толикою прелщая сладостию бедных любителей, иже егда от них боле приемлется, паче желается, егоже ненавидети не может стомах насыщенный, зане сердечная похоть и желание наслаждения беспрестанно в немъ, егда горит сладкое его утеснение, питает похотение.

Уже бо тоя нощи зори приходящи и звездамъ просвещающимся утренняя, егда Медее сими словесы глагола Азон: «Час есть, сладкая госпоже, намъ от ложа востати, да не како нас внезапу объимет свет дневный. Но не вем, любимейшая, аще о моем деле усътроила еси нечто творити. Или аще тобою посем нечто есть строимо, молю любезне, да твоего тайнаго совета мне двери отверзеши, да, тобою наученъ, сие совершу. Зане во отвожении тебе от сего острова, в немъже еси ныне, и во привождении тебе в мое отчество, в немъже могу, всяка скорость мне законснение». Ему же Медея сице рече: «Друже, любезнее мне себе о твоем деле, еже мое сущее дело есть. Полный убо восприях совет избрания в пещи испеченъ и зажженъ во мне. Се убо востанем от чертога, да мне и тебе изообильство буди пригоднее навыкати на сия вся, яже тебе видится, отрядити». Воставше убо от ложа и ризы во мнозе торжестве восприявъ, Медея, отверзши своих сокровищь ларцы, многая из них изнят, яже Азону симъ чином предастъ блюсти.

Первое предастъ ему образъ некий сребрянъ, егоже быти рече волшебнымъ чином и силою многия хитрости соделан, иже противу волшебства сотвореннаго есть зело силенъ, разрушая сущая сотворимая и ихъ повреждения отриновением отгоняетъ. О семъ убо Азона сице наказана, да его брежене на себе носитъ, зане противу волшебствъ коиждо превозмогати весть, вредимыя силы волшебныя уничижая. Второе дастъ ему некоея масти благовонныя лечбу, имъже мазатись повеле, глаголя в немъ силу быти, да яко противу пламене зело преодолевает, погасает зажигаемая, и все еже имать силу сожещи, приединив дымокурение, разрушает.

По семъ некий перстень дастъ ему, в немъже сицевыя силы камень бе вложенъ, да яко всякий ядъ расторгает, ихъ шъкоты отревает, и егоже яда неистовство уязвитъ нечто, аки от воды уязвеннаго невредимо своею силою спасет. И бе в том же камени иная сила — да аще кто сей камень заключенъ носитъ в горсти, да яко тот камень носящаго к телу добръ прилепится, невидимъ скоро будетъ, да егда носит в горсти, никому видится. Сей камень мудрыя асхате нарицают, во острове Киликийском первое обретенъ. И сего Енея носивша Виргилий пишетъ,[139] егда первое невидимо доиде х концем Картагненскимъ. По семь дастъ ему написано словы и знаемого паки разума, о немъже Медея Азона велми прилежне наказа, да егда к руну златому доидетъ, предкновение преждереченные поправ, не скоро на нь напасти, но помоляся молитвою поне трожды, да прочтет по подобию жертвы, благоволити богомь сподобится. Конечне некую тыкву, мокротою чудною исполненну, предастъ ему, о нейже наказа, да егда первое приидетъ к волом, мокроту ту во уста их волиет и окроплением частым намочит. В той бо мокроте сию силу быти рече, да егда во уста волом волиется, от того аки некоимъ клеемъ склеятся вместо, да яко их отверзение не токмо тяжко, но не мощно будетъ имъ. И сице по ряду Медея Азона прележне наказа, имиже прохождение или чимъ можетъ к желаемые победы славе доити. Медея же своему наказанию и учению сице после конецъ наложи и давъ Азону отпущение прежде дневнаго света. Азонъ во свою камору тайными стопами прииде.

Восходящи зори красными лучами и солнцу златому светом малымъ холмы горъ просвещающим, Азонъ тайне востаетъ от ложа, вместе со Еркуломъ и иными и Оета царя полате приходит, в нейже сам царь живяше со многими предстоящими, венцемъ украшенъ. Его же узрел царь, веселымъ лицемъ восприя, у него вины пришествия его честне пытает. Ему же Азон тако рече: «Молю тя, господине царю, да яко закоснение мне отныне есть зело досадъно, хощу, аще угодно, вашею волною свободою к златоруннаго бранному покушению приступити». Ему же царь рече: «Друже Азоне! Боюся, да не како твоего юношества смелство безрассудное введет тя хотети тебе смерть скоро нанесут и мне учинят безславие о пагубе прилучая твоего. Воспоминаю убо тебе благоговеине, да здравъ возвратишися изволи, прежде даже толиким злым дашся погибнути». Ему же Азон рече: «Благороднейший царю! Несть ми смелство без рассуждения совета. И ты без сумнения пред всеми будеши неповиненъ, аще нечто — да не буди! — на мне зло случится, емуже ся охотною». Ему же рече царь: «Друже Азоне, не хотя хощу твое хотение разрешити. Бози на помощь, да от толикия беды здрав избудеши».

И тако Азонъ, желаемую получив свободу, препоясася на путь. Бе близ острова Колкоса некий малый остров, малою быстростию водною отстоя, в немъже златое руно предреченно бе в страже бедне, уже реченной; к немуже малыми судны и гребью обычай имяху преходити. К ближнему убо брегу Азон пришед, входитъ в лодию, оружие защищениа взяв, и единъ, за надежду победы, яростию в быстроте, греблением своимъ в реченный малый островъ прииде. В немъже егда к земле приста, абие от лодии изскочив и, от нее уготовль оружиа и вещи, от Медеи данные на спасение, вскоре оружие облачитъ и опасным итием ко овну златорунному приходит.

Медея же трепетнаго сердца воздыхании боязненно восходит в верхъ своея полаты и к далным местомъ зря от вышние стрелницы, от неяже любимаго своего любезне зритъ преход, но любезнее схождение его на землю. Его же яко узре восприявша оружие и боязненное, якоже мнит, препоясание на путь, речныя испусти слезы, в нихже знамения являются любве. Ниже можаше унятися от воздыханиа и словес, въ сия словеса уста своя, слезами очи наводненна, болезненым воплемъ разреши: «О друже Азоне! Толикими за тя мучася теснотами, коликими болезньми сътесняюся внутрь и вне, зане боюсь, да некако ты, страхом ужасеся, моя воспоминания забудеши да твоего спасения оставиши данные мною тебе потребныя наказаниа! Еже аще сотвориши, не без вины боюся, да некако же тебе и мне паче навышшее ошуюю возможет случитися, сего ради от твоих обниманий буду во веки лишенна. Но богомъ умилне молюся, да тебе возвращшуся, здрава очи мои воистинну узрят и о твоем происхождении всю мя возвеселят».

Промежь сими Язонъ, озревся, ко стражбе овна путь восприя. И еже егда прииде к месту Арриса и первое на волы воззре, толь горящие пламени на воздухъ испускаемыя дыхати, яко небо належащее и все огненным разжизанием блисташе. И разгарание паки теплоты сице все место то обнимаше, да яко Азону не бе никако мощно приступити ради зелныя теплоты страха. Но любимые своея действа не забы и спасеных наказаний, лице свое, и шию, и руки, и все те места, яже возможе, телесные данною от Медеи мастию помаза. Образ бо ему данный от нея, на шею повесив, пламени предложи, прочетъ писание трижды, да якоже рекохомъ, дерзнувъ к волом приступити и с ними смело начати брань. И тако на Азона пламенем дышущии непрестанно, изгоре щит его от пламени и копие его огнем скончася. И воистинну Азонъ живот свой скончал бы от огня, аще не бы данную мокроту во уста волом частыми окроплении влиял. Емуже влиянну, дышущих волов уста, аки железными чепми, сцепляются, аки клеемъ слипателнымъ неразлучне соединяются. Тогда скоро преста пламенное испущение из воловъ смертоносный огнь, изблевание скоро скончась. Наведену же воздуху, преставшим пламенемъ, от его мокротъ естества превосходимых, превозможе Азонъ и, многимъ смелством наполнись, х крепким ужасныхъ волов рогом руки простирает. И тако, восхитив рога, семо и овамо покушается преводити волы те, да увесть, аще противоборютъ или его повелению не повинуются, иже аки бездушни его повинующися непщеванию, сопротиво бранию востати не покушахуся.

Сего ради Язонъ и рало на плещах опаснымъ прилежаниемъ налагаетъ и привязаетъ, жалы волы те орати понуждает, но не повинующеся повелению ратая. И сице, обращенну дерну, широкое поле воскоповается частыми браздами, горе долу приходящими воскопание то. Волы оставив на поле, Язон скоро и смело приходит ко змию. Его же егда змей к себе приходяща воззре, многим свистанием и велиимъ гласомъ и грознымъ поражаа воздухъ, шумъ сотвори и испущая дымные пламени, ближний воздухъ теплым и разжигаемым очервлениемъ красит, и егда языкъ легкими обращении влечетъ и отвлекает, дождными окроплении смертоносныя яды изливаетъ.

Азонъ же без страха ко устроенным Медеиным обращъся скоро наказаниям, зеленаго камени перстень, егоже восприя у Медеи, к свету змиинну преповерже. Егоже блистания ужасеся змий, преста пламени испущати и обращая главу и шию семо и овамо, аки во изступлении, и блистания каменя ради многаго ужаса отринути непщеваше. Сей камень обретается во Индеи, якоже пишет Исидор, егоже измарагда обще именуем. Сего камени сила без сумнения такова есть, да яко предположен на свет коегождо ядовитаго животна, змиеваго или ему подобнаго, или того, иже «буфо» в Киликии обще именуется, аще зраку его с некиим железом или тростию неизменно предложится, не чрез многъ час возможетъ ядовитое животно терпети, да яко въ его зрении... не оскудеетъ угашение. Но камень тот не отимется невредимъ от шкоты, зане, угашенну ядовитому животну, емуже предложится, весь в дробныя разсторгнется разседания, сего лучем зеленым змея оного смертне устраши. Но храбрый Азон скоро желает мечемъ голымъ частымъ поражениемъ губити, ихъже аки невредимых жестокие чешуи змиевы отражаютъ. Но безтрудный Азон того ради не престает от поражения, аки жестокий млат в наковално. И толь долго поражением боряшесь со змием, яко змей терпети не могий частых и жестоких браней, на долгомъ поле протягся, смертоносный испусти дух, и выше належащий воздухъ смертоносными яды опорочи.

Его же егда Азон виде угашенна Медеиным мастерствомъ, во свою память внутрь приводя, без лености желаетъ и главу его от шеи мечемъ отдели, от его же челюстей исторже зубы, скоро по браздамъ сотворенным посея на взоранном поле от воловъ. От их же семени раждаются абие воини неслыхаемые. Егда от такова семени воини исходятъ, скоро ко оружию востаютъ и, нападше сами на себе, смертными язвами бранятся. Жестоко убо творится ополчение промеж братиею земною и мрачною, зане разделными полки на брань не наподают, ниже хотят да яко раздельшеся, но смешне единъ другаго убивает, зане иже и после от нихъ остась никто победникъ, поне многими ранами промеж себе падоша погублении.

Волшебныя убо хитрости чародействы противными хитростьми тайными всеми протечении, и змею предреченному смерти преданну, такожде от его зубнаго семени рожденнымъ братиям умершимъ, воломъ темъ учиненным едва живым, Азон от пагубныя беды избы, прилежным попечением своим испытует в мысли, что творити или еще нечто творимо в скончании дела того прилежне разсмотряет. И егда вся разуме уже быти совершенна, смел и весел на златоруннаго овна себе направляет. В немъ же егда не обретъ никоего противства, восхитив за рога, удавлением смерти предастъ и сня одежду его златую, благодарив по семъ боги, имиже со славою победною и бес пагубы своего телеси предреченное руно златое наследи.

Обогащенъ убо Азонъ златым ограблением, ко брегу острова весел ускоряет, в лодию входитъ и гребию привозится к болшему острову, на егоже брезе предреченный Еркулес и его обещники желателне ждаху. Его же убо по сем сошедша на землю, со многою радостию приемлют и о его здравии умилне благодаряще боги, зане никако здрава его имети чаяху. Азон же с ними къ царской полате приходит. И егда прииде к нему, царь Оетесъ лицемернымъ веселием его восприя, поне завидитъ ему о толице победе и боляше о себе, толика богатства лишенна. Ему же яко близ себе сести повеле Оетесъ. Что се чудо златаго руна видением чудится народ, зря его, но паче дивуется о толице победе, како возможе устав победити бога Арриса.

Медея же весела, радостными стопами видети Азона после приходитъ, ей же, аще бы лепо, пред множеством многа целования подала бы; и, царю повелевшу, подле Азона, аки стыдяся, седе. Ему же Медеа тихимъ гласомъ тайными словесы глаголетъ, да к ней, приходящи нощи, опасенъ приидет. Еже Азонъ себе желателне исполнити умилнымъ и смиреннымъ гласом отвещевает. Сени же нощной по всему свету излиянъне, Азонъ к Медеине приходитъ полатъ и, ей посредствующи, в ложницу входитъ, и обеим в ложнице охотне пребывающимъ, по мнозе услажденномъ потешении после о отхождении своемъ и уготовлении ко отшествию многа промеж себе единодушно изрекоша. И тако по Медиину наущению Азонъ в Колкосе един месяць пребысть. По семъ же, временное благоугодие прием, Азон и обещники его с Медеею от того острова татебно отходятъ, у царя Оета отпущения не просивъ.

Но, о Медея, ветровъ поспешныхъ много сказуешись желавъ, дабы свое оставила отечество и отча скипетра отбегла бы, и море прешла бы без страха, горкия своея пагубы не разсмотряя. Поистинне сказуешись дошедше в Тесалию, идеже тесалонеяниномъ Азономъ, от гражданъ безчестная тесалоникойскых, утаена, ниже по многихъ мерзкихъ пагубахъ животъ чтешись скончав. Но яко отмщениемъ боговъ Азонъ муке многой бе преданъ, прежде даже онъ изшелъ, и его исхождение, аки осужденно от боговъ, бе, осужденною смертию заключенъ, рцы, что ти ползова на Азоне тяжкое отмщение и месть боговъ после сотворимая? Поистинне во послевице глаголется: «Скоту умершу, не угодне ползуетъ врачебныхъ травъ ноздрямъ прилагати лечбы». Токмо нечто богомъ благоволитъ не по велице воздания обиды, но да от смертных познается, богомъ не хотети тяжкихъ винъ, паки в лице живыхъ без отмщения муки приити.

Что множае? Приста Азон со Еркуломъ и иными ихъ спутники и с Медеею во пристанище тесалийском здрав и веселъ. Ихъ же всех спроси царь Пелей и о Азонове здравии и, смутися внутренно, своего сердца тая тесноты, веселымъ лицемъ восприя, и предпоставити Азона в царствии своемъ по обещанию ему данному от него, аще и не хотя, щедре не отвержеся.

ПЕРЕВОД

КОММЕНТАРИЙ

Древнерусская литература знает несколько произведений на сюжет знаменитого Троянского эпоса. О Троянской войне рассказывалось в пятой книге византийской «Хроники Иоанна Малалы», в славянском переводе вошедшей в древнерусские хронографические своды, в «Хронике Константина Манассии» (см.: БЛДР. Т. 9. С. 120—131), в польской хронике Мартина Бельского, также известной в русском переводе и использованной при составлении «Русского хронографа» в его редакции XVII в. Но наиболее обстоятельно с сюжетом Троянского эпоса древнерусский читатель мог познакомиться через перевод латинского романа XIII в. — романа «Historia destructionis Troiae» («История разрушения Трои») Гвидо де Колумна — придворного поэта Фридриха II Гогенштауфена, императора Священной Римской империи и сицилийского короля.

Роман Гвидо, как и его непосредственный источник — французская поэма Бенуа де Сент-Мора «Роман о Трое», восходят не к гомеровскому эпосу и не к греческим поэмам VII—VI вв. до н. э., разрабатывавшим сюжеты троянского цикла (так называемым «киклическим»), а к поздним переложениям античных мифологических сюжетов, приписываемым, однако, предшественникам Гомера — мнимым участникам Троянской войны Дарету Фригийцу и Диктису Критянину. В действительности же «Дневник Троянской войны» Диктиса создан не ранее III в. н. э., а «История падения Трои» Дарета — в начале V века (см.: Дарет Фригийский. История о разрушении Трои / Русский перевод, коммент., вступ. статья, сост. А. В. Захаровой. Гекзаметрические переводы Д. О. Торшилова. СПб., 1997. С. 24). Под пером немецких, французских и итальянских средневековых авторов история Троянской войны превратилась в типичный рыцарский роман, в котором не менее значительное место, чем описание военных перипетий, занимают романические сюжеты: рассказ о любви Медеи и Язона, Париса и Елены, Троила и Брисеиды, Ахиллеса и юной дочери Приама Поликсены.

Роман Гвидо де Колумна был несколько раз издан в конце XV в. в Болонье, Страсбурге, Париже. Одно из этих изданий, видимо страсбургское, и послужило оригиналом для древнерусского перевода, осуществленного, скорее всего, в начале XVI в. На его основе позднее возникли сокращенные переделки романа, сохранившиеся во многих списках XVII в., свидетельствующие о неослабном интересе к этому сюжету древнерусских читателей (см.: Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о Троянской войне по русским рукописям XVI—XVII вв. / Подг. текста и статьи О. В. Творогова. Коммент. М. Н. Ботвинника и О. В. Творогова. Л., 1972. Сер. «Литературные памятники»).

Полный текст перевода романа Гвидо сохранился в нескольких списках XVI—XVII вв. К сожалению, все они дефектны, за исключением списка XVII в., по которому и публикуется текст.

Существование на Руси в XVI в. полного перевода западноевропейского рыцарского романа, в котором значительное место занимает столь не обычная для древнерусской литературы того времени тема любви, романа, знакомящего древнерусского читателя с обширным кругом преданий и мифов (о походе аргонавтов, о первом разрушении Трои Язоном и Геркулесом, о истории Париса, Троянской войне, странствиях Одиссея и т. д.), — интереснейший факт истории русской культуры. Примечательно, что почти полный текст «Троянской истории» был включен в Лицевой свод, монументальное многотомное изложение всемирной и русской истории, созданное по инициативе Ивана Грозного во второй половине XVI в. Роман привлек к себе внимание царя: обличая Андрея Курбского, он сравнивает его с персонажами «Троянской истории» — Энеем и Антенором.

Мы не имеем возможности познакомить читателя с полным текстом романа — он слишком велик. Публикуется один фрагмент его — первая, вторая и часть третьей книги (всего роман состоит из 35 книг), в котором повествуется о походе аргонавтов и добывании золотого руна.

При обращении к древнерусскому переводу романа мы встречаемся с немалыми трудностями, текст его местами крайне сложен для понимания. Переводчик был, вероятно, недостаточно опытен, он переводил довольно сложный и не всегда понятный ему латинский текст механически, следуя оригиналу даже в порядке слов, но при этом не всегда находил им точные русские соответствия. Поэтому при переводе на современный русский язык мы постоянно обращались к латинскому оригиналу и на его основе «проясняли» или даже исправляли непонятный текст древнерусского списка.

Для удобства читателей имена персонажей в переводе унифицированы и приводятся в традиционных написаниях: Язон, Эсон, Медея, Пелей и т. д.

В основу публикации положен список ГИМ, собр. Уварова, № 525, XVII в. Наиболее явные и грубые описки исправлены по смыслу. Все исправления выделены курсивом.