Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ОРИГИНАЛ

Притча пръваа. Въпрос царевъ. Царь индейскый въпрашаше некоего от своих философ, глаголя: «Хощу, яко да притчею покажеши ми, како лукавый муж льстивый, посреде себе вложивъ, въ вражду предлагаеть, еже посреде некых составленную любовъ же и дружбу».

Онъ же, въсприемъ, рече:

Глаголется, яко купець некый, многославенъ сы и житье доброволно по сотворению имы, и дети имы умовредны, не хотяше лености ради художство некоего рукоделиа навыкнути. И наказателными отець к ним беседоваше словесы, глаголя: «О чада, иже в житии сем възращаемы, 3 вещи требуем: доволно богатьство и славу от человекъ и получение благым онем, еже съ праведными. Си же 3 вещи инако не пребывають никомуже, точию 4-ми вещми: еже събирати богатьство мерами праведными и благословенными, и еже стяжаемая добре разстваряти и сматряти, таже раздаати от стяжаемых требующим, еже ползует в будущем житии <...> и еще же уклонятися от приключающих падений, елико по силе. Иже бо в коем от 3-хъ сих мимотечеть, никтоже ползуеть. Аще бо ни богатьство приобрящет, не возможет убо развращатися в житьи, ни же благодействовати кого. Аще убо богат будеть, не добре же житье растваряеть, скорее убо нищим сый причастенъ будет; аще бо и малоястие творить, не пребывающу им некоему приложению, по малу все богатьство его изнурится. <...>. Аще бо и богатьство притяжится, и в худо будет попечение его <не от сих же подасться, идеже подобаеть> нищь и имея таковае богатьство во истинну вменяется и повиненъ есть всякой погибели. Якоже сопусы разсыпаються,[198] егда же и в них вода умножаема бываше и исхожению путь не обрящеть».

Сих слышавше отроци наказание и покоришяся отеческому совету. И пръвый убо их на куплю посланъ бысть, имяше же съ собою кола, двоими телци влекома. И приклучися на пути в тине единому от телець углебнути. На него же устремися купець вкупе съ своими, възведошя и от кала, и нужи ради, яже подъят влеком, и изнемог и оставленъ бысть, ниякоже <...> могий ходити. И недоумениемъ одержим бывъ, и тихо походивъ семо и овамо, поле обрете травоносно и водно, в немже пребысть питаяся. Немьного еже посреде[199] и зело отолсте и отучне Телець и нача ргъма земьля рыти и велми рыкати <...>.

Пребываше же близ оного места царь некий Левъ. Бяху же у него животнии различнии родове: лвове же и медведи, волци же и лисици, и инии друзи. Левъ же бе возносливъ и гръдъ и скуденъ мудростию. Слышав телчее рыкание и убояся зело; и не хотяще боязни свое явити сущим под нимъ, сего ради стояше на едином месте, не проходя <...>. Бяху же тамо зверя два: единъ убо Стефанитъ нарицаемый, другий же Ихнилат. Обои различнии мудроумнии обычаи,[200] Ихнилатъ же лукавенъ бяше некако душею и много разуме вещем достизание <...>.

Онъ же рече Стефаниту: «Что се, друже, зрим Лва непреходна, яко леду померзьшу, и по обычаю некому же насиляющу?» Стефанит же рече: «Что тебе обещно таковым въпросом неподобным? Ничтоже нам прискорбно есть, ни тяготно, но вратом приседящие царя нашего, катадневную пищу[201] приемлюще, но несмы достоини о царех беседовати, ниже о них сматряти. Престани убо от таковых и познай, яко всяк <...> влагаяй себе в неподобнаа словеса и дела, постражет пификово.[202]

Глаголеть бо ся, яко пифик некый, видевъ древоделя древо цепяща двема клинома, яко потребы ради некыа древоделю отшедшю, уподобися пифик древоделю и на древо вседе и цепити е начинаше. Мудомъ же его въ древняа цепины вшедшим и клинъ невидением извлекшу, съключися древо,[203] и мудом его ятым бывшим. Малодушьствоваше же пифик, и древоделю дошедшу, и мучен бысть велми». <...>

Ихнилат же рече: «Разумехъ, яже предложил еси. Но познай, яко всяк, приближайся царю, не за ради житейскыа пища приступает, но славы желает, еже възвеселити други, враги же опечалити. Худых бо мужии нижних любовно есть еже доволном быти, и еже обрящут, и обыкнути; зане и пес, кость обрет, гложет ю. <...> Высокоумный же муж не до нижних стоит и худых, но горняа ищет и достойнаа им гонит. Якоже и лев, аще заеца дръжит и видит велъблюда, оставляет заеца и вльблюда гонит. Или несть си, яко пес опаш виет, дондеже пищу приимет <...> великому же елефанду отвращающуся и не приемлющу пища, едва укрощениемъ ядуща? <...> Аще бо великоумный мужъ и благоподателный не на длъго житие проводить, но длъгоживотенъ вменяется, а иже житейскою теснотою живяй, не моги ни себе, ни иныа плъзовати, маложивотенъ есть сый и страстенъ, поне аще и въ глубоку достигнеть старость». <...>

Стефанит же, въсприим, рече: «Разумехъ, яже глаголеши, но разсмотряй, яко всякъ жало имать.[204] И егда есть кто в равночестных честенъ, достоит ему доволну быти о своем степени. Таци бо есмы и мы <...> и тем же лобзаим наше число».[205]

Ихнилат же рече: «Обще есть житейское достояние. И великоумный муж присно творить достоание своему въсхожению, скудоумный же присно сходить. Тяготно бо есть, еже от нижних горе въскацати, удобно же от горних сходити, едва же въсходить. <...> Подобает убо и нам горняа искати, елико по силе, и не точию о своем степени стояти, но и на другии преходити. Хощу бо Лвова сумнениа присвоение обрести, еже к нему беседованием. Зрю бо его ужасна и всюду недоумеющася вкупе съ своими воины и мню, яко получу достоание некое от него».

Стефанит же рече: «Како разумелъ еси, яко Лев недоумеет?» Ихнилат же рече: «Разумех моимъ помышлениемъ. <...> Разумный бо мужь может разумети и ближняго своего помышлениа, сматряа его по преложению и по образу». Стефанит же рече: «И како благодать възможеши обреести от Лва, николиже царемъ поработав, ни художества имы беседованиа их и наказованиа?» Он же отвещавъ, рече: «Мудроумный мужь весть ходити, в немже и искушения не имать <...> безумный же, в немже ся есть научилъ, и в том погрешаеть». Стефанит же рече: «Царь не обыклъ есть блъша приимати что от себе, но ближняго прочим. Подобит бо ся лозе,[206] та бо не бльшим древесем, но ближним приплетается. Како убо възможеши присвоитися Лвови, не сый с ним?» <...>

Ихнилат же: «Разумех, елика глаголеши, и истинна суть. Но знай дружины наша, яко не бяху преже таковии, но взидоша от нижних. Хощу убо и азъ таковым начати. <...>

Глаголет бо ся, яко отрок некый,[207] приседя царскымъ вратом, гръдость отложив и ярость умякчив, и досажение трьпя, и всем покоряяся, скорее убо къ цареви присвоиться. Тако и аз, егда приближуся къ цареви и разумею обычаи его и нравы его и угодя ему хитростью о всем, и мнит ми ся, яко таковым образом възлюбит мя Лев и болша от иных покажет мя. Мудрый бо муж и разумный может истинну приложити и лжу составити, якоже изрядный писець презнаменает истинну и влагаеть беседы некыа приличны времени». Стефанит же рече: «Аще таковая советуеши, не подобает ти еже у царя присвоение. <...> Писано бо есть, яко никтоже от мудроумных дръзает на три сиа вещи, аще ли дрьзаеть, едва от них спасетъся: сиречь еже къ царемъ приближение, и еже яд пити за искушение, и еже въверити женам таины. Подобенъ есть царь горе бреговитей, едва преходней и всякими овощми и водами умножаему; на ню же въсхожение удобно и пребывание бедно».[208]

Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Но иже на беды не дръзает не получает желание, ниже всякоа вещи бояся, бесчестен от всех пребывает. <...> Глаголеть бо ся, <...> яко три сиа вещи никтоже от страшливых любит, сиречь царьскаа служениа, и морьское плавание, и скорое къ врагом противление. Две бо месте отлучишася великоумному мужу: царстии двори и еже в пустынни от пустынник пребывание, якоже и елефанду — пустыни же и царстии двори». <...> Стефанит же рече: «Не престати о сих. Но поиди и твори, яще хощеши».

Ихнилат же шед ко Лву и поклонися ему. Он же въпроси его: «Где пребыл еси толико время?» Ихнилат же рече: «Неотступно приседя царьскым вратом, надеявся потребенъ быти в некоей работе царству ти. Знаю бо, яко многажды в некых вещех потребни бывають и худии мужие, множицею и въ великых потребах ползуют. Якоже древо повержено на земли потребно есть некогда к чесанию уху». Якоже убо услыша Левъ таковаа словеса <...> и рек своим: «Си благоразумный и словесный муж многажды не познавается до беседования его, якоже сокровенный огнь в терние, егда въ свет изыдеть, въздушный пламень творит».

Якоже разуме Ихнилат, яко угоденъ явися Лвови, и рече: «О царю, подобает рабом царевом беседовати ему вся подобнаа и полезнаа, и потом въсприимати от него достоинаа вся почести. Якоже бо различнаа семена, в земли лежащие, не познаваються, какова суть, аще не от земля въсиают, <...> тако и всяк человекъ от своих словес познавается. Подобает убо цареви ниже главныа красоты примешати к ногама, ниже ножныа къ главе. И иже камение честное и бисеръ со оловом соплетаа, себе паче бесчестит, нежели бисер. Подобает убо князем разсматряти сущих под ним, воеводе же воины, царю же словесныа мужа и мудрыа. Не множьством во владалци исправляють начинаньа своа, но изрядным советом. <...> Достоит убо владыкамъ не презирати менших, яже под ним: малии убо и не малии, егда въ великых ползуют. Подобаеть убо властелину не точию доброродныа и явленыа почитати, но достойно и словесныа мужа, и не точию о своих людех доволну быти, но и издалеча призывати. Несть бо никомуже ближнейше, точию свое тело <...> и егда время призоветь и сие презирати, но егда болезнь приключиться ему, далече на врачеваниа ищет. <...> И мышев бо множицею в домовех царских суть, но непотребни пребывают, аще и близ суть; птици же, нарицаемии фалкон,[209] аще дивии есть, но за потребы своа призываються и приемлются и на царских руках седят».

Сия словеса слышав, Левъ ужасенъ бывъ и глагола ко околником своим: «Не подобает властелину презирати разумныа мужа, аще от долняа части суть, но коемуждо по достоанию даяти, аще и неции негодуют». <...>

Виде убо Ихнилат Лвово еже к нему любезное усердие, беседова ему наедине, глаголя: <...> «Что се, о царю, иже въ мнозе времени пребысть непоколебим и не преходя на место ино?» Съветова убо Левъ сумнение свое утаити ему,[210] сприключися ему, дондеже беседоваху, рыкание Телчее и пристрашенъ был зело, рече: «Боюся от сего звери: да не противу гласу и тело его будеть, а противу телу и сила, а противу силе мудрость? Темъ же аще таковъ будет, бежим отсуду». Ихнилат же, восприем, рече: «Не боися, о царю: излихиа гласы праздны бо суть, аще и велми слышятся.

Глаголеть бо ся, яко лисица некаа, алчющи и пища ищущи, и приключися ей вещь некаа обрести — тимпан, зовомый бубенъ, на древе висящь и ветром колеблем, глас испущати. Си же видевши лисица и убоавшися приближитися, тимпанову видению дивящися, ово же и гласнаго величия боащися <...> обаче гладом и желанием побежена бывши, всу силу свою подвигши, и растръза его и, празно видевши, рече: “Оле, како худейшаа телеса величайша и гласна являються!” <...> Тако бо и мы ныне, о царю, стражем, таковаго зверя гласом прельщаеми. Аще хощеши, поиду к нему и вижу, каков есть, скоре възращуся к тебе?» <...> Посла его Левъ, зане угодно явися ему слово. Оному же отшедшу, много раскаяся Лев о послании его и в себе помышляше, глаголя: «Что се створих, еже и къ Хнилату своа словеса въверих? <...> Не подобает властелину въверити своа словеса и своа тайны, емуже есть когда презрение створил или емуже богатство отъят и славу, или несыту мужу и лукаву, и прочим таковым. Ибо Ихнилат испръва мудрейши сый, пред моими враты поверженъ бысть, и сего ради неверно работает ми. Или обрет велегласнаго сего зверя болша онем силою, к нему присвоиться и възвестит неможениа моа». Сия и таковая помышляющу Лву, и се явися единъ Ихнилат грядый. Яко виде его Левъ и радостенъ бысть, рече к нему: «Что сътворил еси?» <...> Он же рече: «Видех велегласного сего зверя, и Телець есть. И приближихся ему и беседовах, и ни едино врежение ми бысть от него». Лев же рече: «Да не мниши, яко немощенъ есть, зане тебе ничимже повредил есть Телец. Великый бо ветръ и буря малаа древеса не поврежаеть, высокая же, сломив, искореневаеть». <...>

Ихнилат же рече: «Да ти ся не мнит, о царю, яко таковое животное силнейше есть. Аще хощеши представлю его пред тобою и в послушании твоем будет и под областию». Възвесели же ся Левъ, повеле сътворити ему обещанное. <...>

Он же шед к Телцу, дръзостне рече к нему: «Левъ мя посла к тебе повести тя к нему. И аще потщишися поити к нему, простыню получиши, зане доселе укоснел еси стрести его, якоже и вси. Аще ли же не ускориши, скажу ему, яже о тебе». Телец же рече: «И кто есть Лев, пославый тя ко мне, и где пребываеть?» Ихнилат же рече: «Царь есть зверем и на сем месте пребывает со всеми воиньствы своими, идеже аще ти покажу. Тем же последствуй ми». Телець же последова ему до Лва, убоявся. И се виде его Левъ, якоже слыша по гласу и тело, прият его усердно, и въпрашаа его о всем. Он же възвести ему вся, яже о себе. И обещася ему Лев о всем и въ все благо, и наложи на него всяку область и паче всех почте и. <...>

Ихнилат же, се видевъ, позавиде ему. И не могий терпети завистью, объяви другу своему Стефаниту и рече: «Не дивиши ли ся, еже съдеях на себе — полезнаа бо Лвови съвръших, а себе улиших? И приведох ему Телца, и бысть мне изящен почестию». Стефанит же рече: «Что хощеши сътворити?» <...> Он же рече: «Хощу убо на первое достоание доити и настати. Подобает бо мудрому 3 сиа вещи дръжати: пръвое, убо пострада добра же и зла, разсматряти, яже суть повинна — добрым да гонит, злая же отбегати, таже настоащая добраа или злаа разсматряти, что хощет потом быти. Смыслих убо и азъ на пръвое свое достоание доити и настати. Но не обретох подобна пути такова, точию Телца убити: се бо мне полезно есть, обаче же и Лвови». <...>

Стефанит же рече: «Се видехом никое зло, прибывающе от Телчияго присвоения». Он же рече: «Левъ всь его есть, о прочих не радить. Шестьми бо вещми царь небрегом есть и ниизлагаеться: еже не искати полезнаа времени, но лютостью умякчатися; а идеже подобает кротети, ту сверепети; и еже не имети разумныа и верныа своа советникы; и еже страшити и крамолити своа люди; и еже побежену быти в безсловесных похотех; и побежену быти яростью, — к сим же разсматряти временнаа приложениа».

Стефанит же рече: «И како възможеши повредити Лва, много суща от тебе силнейша, многыа другы имуща и послушникы?»

Ихнилат же рече: «Не взирай на мое неможение и смирение: <...> мнози бо от силных немощными победишяся. <...>

Глаголеть бо ся, яко вранъ некый въгнеждашеся в некоем древе в горе и от некоего змиа на всяко время обидим бываше и птенца его снедаше. Яко убо множицею таковаа змию творяща. И шед вранъ к некоему другу своему зверю[211] и рече: “Хощу тебе советника сътворити: веси бо, каковая стражу от змиа. И мнит ми ся полезно быти мне приближитися ему спящу и очи его извертети”. Звер же рече: “Не добре советовал еси. Но промысли хитрость ину, еюже оного погубиши, ты же невредим пребудеши. Да не подобна постражеши жеравъв”.[212]

Глаголеть бо ся, яко жерав некый, при блате пребывая исполнену рыб и от них питаяся, състаревся и на лов не може подвизатися. <...> И гладом одръжим, достужи си. И поиде в некую гору, и въсходя обрете ежа въ своей скръби.[213] И еж же рече: “Почто печален еси и скорбенъ?” Он же, въсприем, рече: “И како не скорбя?[214] Пръвое пребывах при блате некоем и от рыб его питаяхся, многим и обильным сущим. Днесь же узрех два рыбаря приходяща на место то <...> и друг другу беседууще, како вся ту сущаа рыбы изловят”. И еж же, се слышавъ от жерава, приде къ рыбамъ и поведа им, яже слыша. Они же, шедше к жераву, реша: “Ныне хощем советника сотворити тя. Услышахом бо, яко рыбари неции хотяху изловити нас”. Жерав же рече: “Ни едино предлежит художство, точию еже преити от сего места во ино место пресенно и водно”. Рыбы убо рекоша: “Пренеси убь ты нас на таковое место, идеже доволну пищу обретше, избавитися предлежащеа беды”. <...> Он же рече: “Боюся, да не преже преложения вашего доидут рыбаре. Обаче елико ми есть мощно, се сотворю”. И начат с таковою притчею преносити по малу рыбы в некой горный брегъ и тамо ядяше их, другим рыбам мнящим, яко в порученное место преносить их. Въ един убо от дни умоли и еж жерава пренести того, якоже и рыбы. Приим его жерав и отнесе его на гору, идеже и рыбы снедаше, и советоваше и того снести. <...> Видевъ же ежъ кости рыбныа, тамо лежащаа, и разуме лесть, и в себе помышляше, яко: “Нужно смертен буду, аще противяся жераву или аще покоряся. Ныне смыслих, да не бесчестную смерть постражу: но или добре жити ми, или добре умрети, тако благоумному подобаеть”. И напрасно обзинув устнами жерававу шиу и нужно его удави.

Сего ради таковаа сказах ти, о вране, яко да увеси, яко враждууще неции некыа своими сетми яти бывают. Но подобает ти тако змиеву погыбель помыслити, яко да того погубиши, а сам без вреда пребудеши: и смотри долу женьскыа красоты честнейшиа и похоти ю, и, отнесъ в гнезде змиеве положи ю. Его же ради по ней последствуют неции, и обретше змиа, и убьют его. Еже и бысть. Тако бо сотвори вран и избавлен бысть от змиа».

Рече же Ихнилат Стефаниту: «Сиа ти сказах, да разумееши, яко мудрость есть болши крепости» <...>

Стефанит же рече: «Аще не бы противу мужеству мудръ, оставил убо бых тебе таковаа беседовати, но вкупе съ храбростью и разумен есть». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси, яко таков есть. Но имам его ниизложити по искушению. Дръзаю бо и веруу многым вещем еже быша въ многых. Ибо заець лва ниизложил есть.

Глаголеть бо ся, яко левъ некый обиташе травоносно поле и водоносно, в нем же родове зверемъ различни пребываху и обилно от оного поля насыщахуся и веселяхуся. Точию же от страха лвова ужасаеми, совет съвещавше, приидоша ко лву, ркуще ему: “Совещахом вси вкупе, о царю, яко да тебе трудов избавим и болезней, себе же самем безпечалие сотворим. Ты убо со многым трудом и потом единого ловиши от нас на коиждо день, мы же пакы, боящеся твоего лова, трепетни пребываем. Достоит убо нам, яко на всяк день украшаемъ твоа трапезы кроме трудов”. Еже угодно явися лвови. И проводишя дни многи, жребиа творяще другъ къ другу: и на кождо их жребий бяше, посылаху его къ лву. И якоже жребий доиде до заица, и рече к ловцем.[215] “Аще послушаете мене, о ловци, избавлю вас от тяготы сеа, яже стражем”. Они же реша: “Еже хощеши, сотворим”. “Рцете к ведущему мя нескоро вести мя к нему. Егда близ будет, да скрыються, аз же да отвещевау”. Они же тако сотворишя. И шед заець медлено ходом, якоже лву разъяритися гладом, и яко явися заець единъ, и глагола к нему: “Почто доселе укоснел еси, а не яко и прочии скоро пришел еси?” Онъ же рече: “Заеца друга своего влечах к тебе, и некый левъ стрете мя и похоти его. Много же ему пригласих и засвидетельствовах, яко лвовъ есть, и не послушав мя. <...> Аще убо хощеши, веду тя к нему”. Лев же разъярився, рече заецу: “Последую ти, где есть”. И поведе его заець в некый кладенець глубок зело, и створи его приникнути, яко да лва оного видит. И приниче с ним и заець, и рече: “Видиши ли лва, иже похыти твоего заеца? И сей заець у него есть”. И показа ему свою сень въ воде и лвову. Иже видев левъ и мневъ, яко тако есть, въверже себе въ кладець и удавися».

Стефанит же рече: «Аще разумееши, яко неприятель Лву Телець, и можеши погубити его, дело начни». Онъ же рече. «Ибо ты и аз[216] и инии мнози от нас презрени бышя Телчияго ради присвоения. Аще ли се не можеши сотворити, отчасти таковаго начинания, препинание бо се есть и преступление». <...>

Таже единою от дни вниде Ихнилат ко Лву скорби исполненъ. И въпроси его Левъ о скръби, и рече: «Егда нечто ново приклучися?» <...>

«Приклучися вещь некаа неполезна тебе же и мне. Но егда беседуют кто и разумеет, яко беседы его не угодно суть послушающему, к тому же, еже глаголати не смеет, аще и за ползу будет послушающаго, аще же познает, яко приятна суть словеса его, тогда благоразумне и усръдно беседует. Увидев убо тебе, о царю, разумом и мудростью украшена, и дръзах, еже беседовати царству ти, о нихже слышати не хощеши. Добре бо знаеши известнаа истинаа работа моа и надеюся, яко истинна явит ти ся глаголи мои. Наша бо душа по тебе суть до смерти, и нужно ми есть полезная и удобная не утаити тебе. Не подабаеть бо ни рабу от своего господина утаити, ни болящему от врача достоит болезнь свою скрыти, ни убогому нищету свою пред другы своими прикрыти. Увидех бо от некоего достоиноверна, яко Телець к боляром твоим беседова им и рече им: “Искусих Лва и разумех известно мужество его и разум и обретох его въ всих неполезна”. И от таковых словес, о царю, познах безстудье его и препинание: како толико превознеслъ еси его паче всех и равночестна ся того себе сотворил еси, темже не токмо же се, но и на убьение твое уготовися, и сему непрестанно поучаеться и помыслил есть твою похытити власть. И подобаеть царемъ, егда каковаго когда исправят кого, смертию его преже ниизлагати, дондеже хотение свое не свръшить. Сему же бывшу, вси в тишине пребудем. Доволнии бо мудростию человеци всяким образом тщаться не впаднути въ злаа падения, а меншии разумом и страшливии впадауть убо когда, промышляут же свое избавление, а иже до конца неполезни мудростиу, аще и впаднут, никогда же избавления обрящут. И се подобно есть трем рыбам.

Глаголеть бо ся, яко в некоем блате близ рекы три пребываху рыбы. От них же едина бо бяше мудрейши, другая же маломудра, третьая же никакоже. <...> И приклучи же ся некая вещь в некый день мимоити два рыбаря при таковем блатци, совещаста другъ къ другу, яко егда възратяться, уловят рыбы оны. Мудрейшая убо рыба, егда услыша таковое слово, избеже из блата и поиде к реце, а прочии две рыбы, нерадивьше о своем спасении, осташа въ блате. Рыбари убо, дошедше, заградиша блато от рекы со утврьжениемъ. Еже видевши, средоумнаа рыба раскаяся, како преже не избеже, и рече к себе: “Такова есть нерадящихся кончина! Которая убо хитрость моему спасению? Но аще и будет всуе потщася, обаче елико мощно ми есть, да хитрствуу о своем спасении полезнаа”. Таже створи себе и мертву, и та мертвая рыба по воде носима бяше. Ей же веровавше, рыбаре, своима рукама явше у, и положиша посреде блата и рекы. Абие скочивше рыба она в реку спасена бысть. Безумнаа же рыба, бегавши много семо и овамо, нужно уловлена бысть» <...>.

Левъ же рече: «Разумех притчю твою, но мнит ми ся, яко несть льсти никоеа въ Телци, зане никое зло пострадал есть от мене». Хнилат же рече: «Зане несть никое зло от тебе, того деля на тя толико лукавьствует.[217] Толико бо его възнеслъ еси, яко ни на един степень взирати, точию на твой. Истовный бо муж смирение показает, дондеже и санъ некый достигнет, емуже несть достоинъ, и егда достигнет, мыслит и на другий санъ с лестию предоити. И за ничто ино работает царю, точию еже получити истинное желание. И твориться кроток, дондеже достигнет упование, и, егда получит, пакы лукавый свой обычай обращаеться. Якоже и песия опашь естьствомъ крива сущи и неисправлена, егда же ужем свяжется и протягнеться, тогда права, и егда развязана, абие крива сущи и развращенна по своему обычау бывает. Сия разумей, о царю, яко не приемля от своих приятель словеса приятелна, подобно есть болному мужу, иже врачевнаа былиа полезнаа горчины ради отвращающася и не хотяща пити, но преслушающа врача. Глаголеть бо ся, яко болши есть по огню и по змиям ходити, нежели жити съ злосъветными мужми».

Левъ же рече: «Благоумне глаголеши, аще и сверепе. Но убо вменим Телца, яко врагъ мой есть, не возможет бо повредити мя, траву бо ясть, а не мяса. Паче аз, кровоядець сый, того бых снелъ».

И псира корида и пилое.[218] Ихнилат же рече: «Да ся не прельстиши таковым помысломъ. Глаголеть бо ся, яко аще кто тя учредит, не въвери ему своа таины, дондеже видиши веру его и друголюбие, да не подобно постражеши, еже и вошка.[219]

Вошка некаа у некоего велможи в теле в мало время крыяшеся, питающися крови его и тихо ползаущи, неведома бяше. Въ едину же от нощи приде гостиа ея блоха, яже напрасно и без разума уязви спяща мужа и пробуди его. И въскоре въстав с постеля своея и взискавъ, обрете вошку и уби ю. Блоха же, отскочивъ, спасеся. Аще убо ты не убоишися Телца, но егда въстанут на тя, иже суть у тебя, тогда убоишися».

Левъ же, таковым словесемъ веровав, рече: «Что подобает о сих творити?» Хнилат же, въсприим, рече: «Гнилый зуб инако не исцелеет, точию да извлечется, и злаго ястия яд блеванием отгонится». Лев же рече: «Отселе да реку ему, да идет, аможе хощет. И тако избавлюся поношениа и печали, ничтоже зла въздавъ ему против службе и любве его, якоже мне показа». Ихнилат же рече, знаяше бо добре, яко, аще побеседуеть Телець со Лвом, уразумееть лесть его, того ради рече ко Лву: «Мнит ми ся, яко неполезно тако быти. Аще бо разумеет Телець, яко ненавидим есть от тебе, на противление и на брань оплъчится. Мудрии бо царие яве мучат яве согрешающаго,[220] таино мучити таино согрешаущаго». Лев же рече: «Егда по наваде царь нанесет некоему муку, а не со истинною и судом, себе паче бесчестит зело, и срам велий[221] от люди сих ради будет ему». Инилат же рече: «Егда придет к тебе Телець, готовъ буди и разсматряй: прьвее у очиу разумееши, яко советник есть. Узриши бо изменение лица его и трепет удов его, и на десно и на лево колебящася, и рогъма зело бости хотяща». <...> Левъ же рече: «Аще таковаа знамениа вижу на нем, верую глаголомъ твоим».

Въсхоте Ихнилат ити таи к Телцу и въздвигнути его на Лва. Но смыслив, яко аще бес повеления Лвова беседуеть с Телцем, и уразумеет лесть, Ихнилат же рече: «Аще повелиши ми, о царю, поиду к Телцю и видя его совесть,[222] и не утаиться съветъ его от беседы его». И повеле ему Лев поити. Вшед же Ихнилат к Телцу и вниде к нему, дряхлъ и скръби исполненъ. Телець же с радостию приимъ его и о коснении въспроси его, глаголя: «Что бысть вина, еже не приходиши к нам?» Ихнилат же рече: «И кое добро есть, еже не владети собою и ходити после господина неистинна и нетверда въ вере!» Телець же рече: «Егда приклучися вещь некаа нова?» Ихнилат же рече: «И кто может отречи убежати? Или кто царемъ работая или приступая без вреда будет? Подобни бо суть владящии дурным блудным женам, иже многим мужем примешаються. Или егда учаться дети писменем и приходят и отходят присно, друг друга варяющи. Не веси ли убо дружбу и любовь нашу, яже имехом посреде нас? И како бых азъ повиненъ тебе, зане тя ко Лву приведох, того ради хощу благоразумне беседовати ти. Рече бо ныне от верных ми истинных, яко Левъ беседоваше къ своим си, яко: “Хощу Телца снести, одебеле бо и отолъсте”. И сих слышав, придох сказати тебе, яко да промыслиши о себе».

Яко бы слыша Телець таковаа словеса, изоумевся и смысли на длъзе, и рече: «Что зло сотворих Лву или боляром его, яко да таковаа смыслять о мне? Но иже около его позавидешя ми и нечто ложно изрекошя на мя. Лукавии убо и завистливии мужие никогда убо добра за добрых беседують». <...>

Ихнилат же, въсприим, рече: «Несть ти ни от когоже вина, точию от Лва, присно бо той есть нелюбовенъ и нетвердъ въ вере, и неразумливъ: первее сладокъ, а потом горек». Телецъ же рече: «Добре реклъ еси. Вкусих бо сладости его пръвее и доспех ныне до горкаго яда. Ибо не подобает ми быти со Лвом, симь кровоядцем, травоядець сый яз. Несытый мой обычай таковому мя падению приплете. Подобно пострадах безумным пчелам: им же добро мнится сести на нимфеевъ цвът, и не въстають, дондеже листвие, собравшеся, удавит их. Иже несть достоинъ о мале имании, но простираа очи свои на многаа и далечнаа, и не промышляет о предних и задних, постражет, яко и мухи: тем бо не доволно есть летати по цветох и по древесех, но множицею во уши елефандовы влетевше, удавлены бывают». Хнилат же рече: «Остави многаа и нынешняя сматряй. Изообрящи совет, да избавишися от смерти».

Телець же рече: «Вем, яко Лвово помышление благо есть, но околнии его, лукавни суще, разваждают его. И таковое творяще соборище, аще и немощни суть, творят и неповиннаго погибнути, якоже волкъ и лисица и гавран сотвориша лву.

Глаголеть бо ся, яко лев некый пребываше в некоем месте, идеже бяше путь некый близ. Бяху же тамо три животнаа, любяще друг друга: волкъ и лисица и гавранъ. Купци же нъции, мимошедше путем мимо пути оного, оставиша велблуда на пути и отъидоша. Велблюд же пришед ко лву, сказа ему, яже о себе. Лев же рече к нему: “Аще любиши со мною жити, отпущаю тя, и пребудеши у мене в беспечалии и обилии и покои во вся дни живота твоего”. И пребысть тамо немало днии велблуд. И единою от дни изыде лев на лов, и стретеся съ елефандом. И сразившеся, побежен бысть левъ, и едва възратися ранен и острупленъ и окровавлен. И леже болезнию отяготен, ниже ловити уже могий, ни на ловъ поити. Оскудеша бо пища, и не имяху околни его, что ясти. И разуме о сем левъ, и рече им, яко: “Мнит ми ся, бежати хощете от мене”. “Мы о себе попещися имамы и сыти быти, но о тебе скръбим. И аще быхом могли тебе пльзу обрести некую, со усръдием содеяли быхом”. Он же рече: “Не утаи ми ся ваше усръдие. Но разыдетеся отсуду, яко да обрящете пищу себе же и мне”. Они же шедше близ негде, совещаста друг къ другу, глаголюще: “Что нам обещно с вельблюдом симъ, травоядцемъ инородным? Но аще годе, да сотворим лва снести его”. Лисица же рече: “Се не мощно намъ изрещи къ лву о сем яве, зане обещанье имат любезна к нему лев”. Гавран же рече: “Будите зде на месте сем и оставите мене единаго поити къ лву”. И тако бо поиде. Яко виде его левъ и рече к нему: “Что пришел еси? Еда нечто приклучися?” Он же рече: “Како нам хощет добро быти со иноплеменнымъ сим велблюдом? Но аще хощеши, слушай нас”. Лев же прогневався и рече: “Оле, дръзости и сверепьства! Не веси ли, яко обещаниа любезна и согласиа к нему сотворих? Не подобаше ти ко мне таковыа беседы глаголати, не подобаше мне се сотворити”. <..> Гавран же рече: “Добре судилъ еси, о царю. Но едина душа за всего дома предаеться, и дом о граде, и град о всей стране, и страна вся о цари. И мы ныне о тебе стражем и скръбим о лишении брашен, и не обращем ти плъзы, да избудеши поношения”. И сия рек, възратися къ своему и дружине, и сказа им, елика слыша от лва и елика к нему беседова. Они же смыслиша вещъ таковую, яко вси вкупе приступят ко лву и коиждо себе дати лвови въ снедение. И егда един о себе речет, тогда другий да отвещает: “Неси потребенъ”, дондеже слово и до велблуда доидет. Се смыслиша и придоша ко лву, имуще съ собою и велблюда. Прьвее убо гавран рече: “Зрю тя, о царю, зело немощию отяготена и несытием посрамлена. И много быша благодеаниа твоа на мне, но не имам что принести ти, точию себе. Си прочее без омышления снежь мя”. Они же реша: “Престани блядити, мал бо еси телом и худ”. Лисица же рече: “Да аз убо, о царю, доволнаа пища будеть ти днесь”. Волкъ же рече: “Пристани и ты, смрадно бо есть твое тело и на пищу непотребно. Паче аз на пищу угоденъ есмь и готовъ и усръденъ”. Гавран же и лисица вкупе отвещеваху: “Иже несть вкусил песья мяса твоа, да вкусит, и в недугъ впасти имать чревный”. Мняшеся бо и велблюд, яко и о нем имут отложити, и рече: “Аще и вси непотребни суть, но и азъ плоти многи имам и на пищу сладок есмь”. Они же вкупе велми рекоша: “Истинну реклъ еси, о велблуде!” И нападше на нь растръгоша и напрасно.

Боюся убо, да не и азъ тако же постражу от слуг Лвовых. Аще бо и Лев моеа погыбели не хощет, но околнии его поучают его на таковое дело. Капля бо часто каплущи измывает камень. Тем же уготовлюся на противление его. Несть бо такова плъза и похвала ни постнику, ни милостиву, ни молящемуся, елика есть тому, еже избавити себе от смерти, аще и на единъ час». <...>

Ихнилат рече: «Не подобаеть никому о своемъ спасении не радати, но преже хитрити и потом въ брань уготовитися. Мудрый бо муж не покоряться, дондеже ниизложит их.[223] Послушай убо мене, полезная ти беседую. Иже убо от друга своего не приемля приятелна словеса, постражет, яко и желва.

Глаголеть бо ся, яко в некоем источнице пребываху два норца и желва, и любяху друг друга. Некогда же по днех мнозех оскуде вода от источника. И достуживше си норци, восхотеша бежати от места оного. И рече им желва: “Вам убо несть печали о оскудении воды. Вем бо, яко летающе крилы своими обрести имате воду. <...> Но мне, оканней, горе! Камо заползети или где? Молю вы ся убо, возмите и мене съ собою и принесите аможе хощете”. Норци же рекоша: “Аще не преже обещаешися намъ, яко да не проглаголеши, дондеже отнесем тя, не имаши поити с нами”. Она же съ клятвою обещася им не проглаголати на пути. И вземше норци древо право, повелеша ей древо ухапати в половине. И егда ухапа желва древо, тогда норци краа древу вземше, въздвигоша на въздух съ собою и желву. Случи же ся некоим человеком путем онем мимоити <...> възреша горе и видеша желву межу норець висящу, удивишася, глаголюще: “Видети чюдо и знаменье, желва бо посреде двою норець на въздусе летит”. Желва же, слышавши се, отврьзе уста своа проглаголати противу беседе имъ, и тако отвръзши уста своа проглаголати, паде на землю и сокрушися. Тако збудется, иже не съвръшает обещание».

Телець же рече: «Не тако безстудно начну о Лвове погыбели». Ихнилат же рече: «Аще видиши на Лве знамение таково, веруй моим словесем: сиречь очи дивнии кровавыи, устремление неодръженно и колебание часто опаши его, тогда разумей, яко на тя готовится».

Таже вниде Телец ко Лву, видевъ его изменена образом и знамениа вся, яже рече ему Ихнилат показающа, и ярости наполнився и рече: «Болши есть въ гнезде змиеве пребывати, нежели у царя». И сия рек, на противление Лву ста. Видев же Левъ таковая, приплетеся с ним на брань.

Бяше же тамо Стефанит; призва своего друга Ихнилата и рече: «Вижь и лесть, юже еси сшил, и кончину сматряй. Лва бо посрамил еси и Телца погубил еси. Не веси ли, яко мудрый пръвосоветник царевъ не оставляет его на брань устремитися, аще миром мощно есть уткмение быти, аще и врази немощни будут? Мудрость бо многосилныя побежает. Аз же отнелиже видех твою гордость и лакомство и разумом познах, яко не имаши добро сотворити. Ничтоже бо ино не погубляет владалца, точию же приимати словеса от таковых, якоже еси ты. <...> Украшает словеса разумом, а разум правдою, подаяние — тихость, благозрачие образа — душевнаа красота, богатьство же — и милостыни, еже къ требующим, а животу — здравие и веселие. Разумей о сих, яко разумом бодръ есть мудрый, и упивается неразумиемь безумный. Тако бо стражут и лиинаковии очи,[224] зане праздныи не могут видети, того ради в нощи летают. Всяк бо царь, иже таковы рабы имат, подобенъ есть воде чисте и красне, исплънене же внутрь ядовитых зверей,[225] и еже воде не смеет приближитися, аще и зело безводием опаляется. Ты бо никогоже въсхотел еси присвоитися, паче тебе у Лва. Но царство съ множьством люди состоится, якоже море со своими волнами, и тако бо страшно плавающим являеться. Безумно бо есть, еже временно любити кого, и радоватися погибели дружней, а себе пльзы искати. Совета блага ничтоже крепчайши, и дела прогадлива ничтоже пакостнейши. К сим же вем, яко зане ти таковая беседую и поучаю тя, тяжек ти являюся. Рече бо от мудрыих: не обличай безумна, да не возненавидит тебе.[226]

Глаголеть бо ся, яко неции пифици в некоей горе пребываху в зимно время престуденно и обретоша[227] ту сокровище злата, яко отшед оттуду, сокрыша в земли и совещаша совет: “Елико есть требе, возмем от злата, а прочее в земли да скрыем. И егда требуем, да вземлем по малу, дондеже все изнурим”. И сим образомъ дружба их на длъго время пребысть, верова бо препростый лукавому оному. И погребоша злато оно поддревом некоим, велием дубом, и съкрывше възвратишася въ своя. По некыих же днех изыде таи лукавый и прекраде злато все. И по времени некоемъ рече препростый лукавому: “Поидем, аще ти есть годе, и возмем некую часть от злата, еже имамы в земли”. И шедше и землю раскопавше, ничтоже обретоша. Начат убо лукавый власы своа трьзати и прьси своа бити и въпити на препростаго, яко: “Съкровище украл еси”. Препростый же тмами клятвами того утвержаше, яко: “Ничтоже тако сотворих”, конечнее же к некоему судье приведе его. Судья же рече: “Аще тако на препростаго оклеветаеши, даждь и поличие”. Он же рече: “Дуб сам свидетельствует истинну, аще и безгласен есть”. И шед ко отцу своему лукавый, сказа ему, яже о себе, и умоли его, да внидет в дубъ, бяше бо дубъ он дупленъ, и да проглаголеть из дуба, яко препростый взял есть съкровище. Отець же его сие рече: “Азъ убо сие створю, но блюди, да не въ своих сетех ятъ будеши”. И шед отець его вниде в дубъ. <...> И судьи пришедшу и въспросившу дуба, и глас изыде из дуба, яко препростый взялъ есть сокровище. <...> Се убо слыша судья и разуме лукавьство, и повеле дуб запалити огнем. И яко разгореся огнь, и взыде дым на скрытаго оного, и напрасно възпи, и извлеченъ бысть. И лесть исповеда, и зело мучен бысть и съ сыномъ своим. И отъяша им злато, тако бо повеле судьа быти, и възратиша все препростому. Таковая бо есть лукаваго человека и льстиваго кончина. Аз бо всегда твоего языка бояхся, яко и зубъ змиевъ. И добре бо рече, рекый: “Бегайте лукавыа мужа, аще и сродници и ближнии суть”. Подобно сотворил еси купеческое.

Глаголеть бо ся, яко купець некый, хотя поити на купиу, положи полог у некоего железо за 100 сребреникъ. И егда възратиться от купия, приде к тому, у него же бяше полог, и рече ему: “Дай же ми железо, еже положих у тебе”. Он же рече: “В некоем куте дома моего погребох твое железо и изъедоша е мышкы. И не жали си о том, понеже к намъ здравъ пришелъ еси. Но приди к нам днесь, да обедуемъ и порадуемся о твоем прибытце и доходе”. Он же, послушавъ его, обедова у него. И по обеде, изыде поити в дом свой, и стрете сына человека того, емуже бяше предал железо. И ят его, отведе в домъ свой и скрывъ его в кущи. И възратися, обрете человека оного въпрашающа всех о сыне своем, и рече к нему: “Аще сына своего ищеши, видех его на въздусе носима от орла”. Он же възгласив и рече: “Видесте ли орла человекы носяща по высоте?” Он же рече: “Ей! Идеже мышеве железо ядят, ту и орли человекы въсхыщають на высоту”. Он же позна уме не бывшее, възврати железо, елико бяше приялъ, а сына своего взят.

Тако и ты посрамишися, о Ихнилате, зане ложнаа словеса плетеши. Но злый ничтоже не обретает, точию да ся зовет зол. Горкый бо плод, аще и множицею помажется медом, не отлагает своея горчины въ сладость. Похвално бо еже с мудрыми мужми любитися и беседовати с ними, от лукавых же и злых отбегати. Якоже бе ветръ смрад вземлет и носит повсуду и просмражает всех, тако иже с лукавыми человекы беседовати, просмражается от него. Тем же и еще мнит ми ся, яко тяжек ти ся являю, зане тя тако поучаю. Ненавидят бо безумнии людие мудрыхъ присно, а ненаказаннии наказанных, и злии незлобивых, и развращенныа благых».

И сия беседующим им посреде себе, и уби Телца Лев. И по убьении его раскаяся Лев о убьении его. Ихнилат же шед ко Лву и виде его дряхла и рече: «Почто раскаялся еси о Телци? Не веси ли, яко укълоснувши непрьтка[228] перстъ нечий, напрасно перъстъ отсекаеться, да не все тело обоимет и погубит; и не милует своего пръста за ради всего тела своего».

Тако убо, рече философ, злый и лукавый муж, аще себе примесит посреди друговъ, любовь и дружбу имущих, во вражду и въ мятеж претворить любовь их.

Царь же рече к философу: «Извести ми о Ихнилате по убьении Телчи».

Философ же, восприим, рече:

По убьении Телца изыде вонъ Леонтопардос, иже бяше учитель Лвовъ и верный советник, и приступи ко вратом Ихнилатовем, и услыша Стефанита крамоляща и поношающа Ихнилата, о нихже сотвори на Телца, яко: «Не убежиши, рече, от Лвовых рукъ, и аще таковаа увесть». Сия слышав, Леонтопардос уразуме все подробну и, вшед к матери Лвове, и сказа ей вся, елика слыша.

И егда бысть утро, приде мати Лвова къ сыну своему. Видевши его дряхла и скръбна, и кающася о смерти Телца, и рече к нему: «О чадо, раскаяние и печаль ничтоже ино творит человеку, точию телу искушение и уму омрачение, но бодръ буди и не жали си. Вем бо и без реча твоего, яко и за Телца жалиши и малодушьствуеши, егоже без вины погубил еси. Аще бы ты праведенъ царь, подобаше ти разсудити о нем. Глаголеть бо ся, яко отдавай друг другу сердца. Рци ми убо, яко имелъ еси у себе Телца?» Лев же рече: «Присно убо Телець любовен ми бяше, и веровах ему о всем, и наказаниа его приемлях, и не бяше ми от поучения его никое зло. Ныне же пакы каюся и оскръбляюся о смерти его, зане познаваю, яко неповинен ми бяше, но прельстихся словесы ложными льстиваго Ихнилата». Лвова же мати рече: «Услышах не от коего достоиноверного, яко зависти ради облъга у тебе Ихнилатъ Телца». Лев же рече: «Кто есть сказавый тебе?». Она же рече: «Подобает тайны своих любовных соблюдати. Не храняй бо тайны обесчестивает свою съвесть и свою веру посрамляет». Лев же рече: «Во иныхъ притчах соблюдати таковаа, а инде же явлена суть словеса подобает да ся явить истинна. Яко да обидимым мщение обрящет, тем же подобает согрешение прикрывати. Праведенъ царь не клеветами мучит, ни облыганиемь томит, но истинною и правдою. Боюся, да не такоже раскаюся о Ихнилате, якоже и о Телци». Мати же Лвова рече: «Не надеяхся да ся боиши от моих словесъ». Левъ же рече: «Не боюся словес твоих, но хощу истинну на съвет извести». Она же рече: «Боюся да створиши, и безчеловечна явлюся».

Сия убо слышав Левъ от матери своея, призва вся околныа своя. Призва же Ихнилата. Видев же Ихнилат Лва дряхла, рече къ ближним своим: «Что се зрю бо Лва скръбна и жалости исполнена?» Отвещавши же мати Лвова и рече: «Не за ино что жалует, точию зане тя есть оставил доселе с живыми ходити. Претворил бо еси лестью оканного Телца убити».

Ихнилат же рече: «Вижь, яко всякъ, тщаяйся на благое, готовъ есть да зло постражет. Того бо ради оставиша пустынницы, еже съ человекы пребывание, и изволиша пустыня. Аз бо, яко приятель Лвовъ, сказах ему, яже о Телци. Огнь бо съкровенный въ кремыце железом изгонится, и согрешениа елико испытаются и исправятся, толико паче исправятся и открываются. Аще бых ведалъ, яко согрешил есмь, не бых убо зде был, но в некоем месте сокровенне пребывал бых. Молюся царскому величествию, яко да испытает известно, еже о мне, или самъ, или иному повелит праведному испытателю, иже не имать истинну в лъжу претворити, ниже на лица судити, ниже имат послушати моя завистникы. Многы бо таковыа клеветникы приобретох ныне за любовь, яже имяше ко мне царь. Аще ли се не сотворится о мне, не имам къ кому прибегнути, точию къ Божию благоутробию, иже испытает сердца и утробы.[229] И к сим же не боюся смерти, зане оставлена есть всякому смерть. И аще бых имел тмами душь, не бых пощадел их царева ради угожения». И отвещав некто от боляръ, рече: «Не беседуй таковаа о цареве любови или о своей работе, но о нихже беззаконновалъ еси, отвещай». Ихнилат же рече: «Не веси ли, о безумне, яко несть ничтоже в живых честнейше, паче душа их? И аще азъ о себе не отвещеваю, кому печаль отвещевати о мне? Но проявил еси пред всеми зависть, яже еси имелъ в себе, и показалъся еси, яко не друголюбенъ и не твердъ въ вере. Остави же предстояти цареви, не достоит бо ти такову завистливу предстояти цареви». Сия слышавъ, он изыде уныл.

Лвова же мати рече ко Ихнилату: «Дивлюся твоему сверепству, о Ихнилате: яко таковаа дръзну беззаконна сотворити, безсрамныа глаголы к намъ беседуеши». Ихнилат же, восприем, рече: «Почто мя единемъ оком зриши? Не веси ли, яко изначала две оце имаши? Но яко по пророку вси уклонишася вкупе и непотребни быша,[230] несть ни единъ, иже правду любит и истинну. Царь бо за излихиа своа благодати не обличает мя, ни страшит». Она же рече: «Видите лукаваго сего и неистовнаго, како толика беззаконнаа соделавъ и въ великаа впад согрешениа, превратити начинает истинну и хощет нас словесы своего лукавьства прельстити!» Он же рече: «Несть лепо женам в мужская вещи входити, ни мужу в женьскаа. О горе мужу и дому тому, идеже жена владеет! Безуменъ есть, иже пред царемъ отвещевает без вопрошениа. Иже злая творит, неприятенъ никомуже, ниже отражает приходящаа злаа». Мати же Лвова рече: «Да ти ся не мнит, о неверниче, яко убежати хощеши от осудителнаго мучениа, аще и многословия плетеши». Ихнилат же рече: «Таковии суть, иже ложнаа творят, и от правды укланяющеся, и ни въ словесех своихъ, ни в делех утвержени». Видев же мати Лвова Лва ничтоже о сих глаголюща и рече: «Солгаша, елика глаголаша на Ихнилата, яко истинну беседует, иже пред царемъ съ дръзновением глаголеть, и ни от когоже възбраняемь».

Тогда повеле царь в темницу въврещи Ихнилата и оковати его, дондеже о нем испытает. И по оковании его исповеда Лву мати его, яко: «Леонтопардос сказа ми яже о Ихнилате». Лев же рече: «Остани его. Узрит бо, что хощет пострадати».

Нощию же Стефанит ко Ихнилату пришед и оковании его видевъ, и проплакася, и рече: «Си суть, яже ти преже глаголах, но гордостию и высокоумиемь побежен бывъ, не приемляше моя словеса. Зри убо съвръшенье». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Непрестанно наказавалъ мя еси полезнаа, но азъ не послушах тебь: несытием бо одръжим бых оканный. Подобно пострадах болных, иже знают, яко неполезна им есть от некоего ястья, но лакомъством своим вкушающе, поврьжают себе. Ныне же точию о себе боюся, но омышляю о тебе — да не за ради дружбу и любовь, яже имехом, ят будеши и ты и нужею исповеси, яже о мне, и смерть исходатаиши себе и мне».

Стефанит же рече: «И азъ таковаа смыслих, но поучаю тя, яко да исповеси съгрешение свое. Болши бо есть зде мучену быти, нежели во оном веце». «Да трьпя, дондеже видя, что хощет быти».[231] Стефанит же прискръбенъ бывъ и пристрашен и шед напои себе яда и издше.

Наутриа же Левъ призва судья и Леонтопардоса, Ихнилата, яко да вкупе будет суд. И сшедшимся всем, и рече Леонтопардос: «Нашь царь, о воини и дружино, непрестанно печеться о убьении Телца и о Хнилатове злосъветии. Рече убо, аще кто нечто знает о нем, да глаголеть. Не хощет бо царь без суда муку нанести». Судья же рече: «Сый да еже весть кто о таковей вещи, да исповесть. Зол бо муж, аще убьенъ будет, погубление зло бывает и на ползу прочии поучятся». Ихнилат же рече: «То молчите? Овый же знает нечто мне, да глаголеть, азъ о себе да отвещеваю. И аще ни кто не весть ничтоже и глаголеть лжу, подобно постражет неуметелна врача.

Глаголеть бо ся, яко врач некый приде в некый град. Приключи же ся дщери властелина того в недуг впасти. И повеле некый врач премудръ, но слепъ, яко да былием уврачует ону. Призванъ бо бысть и странный он врач, яко да разсудит о былии оном, еже рече слепый он врач. Он же, невидением ино былие подобно разстворив, дасть ей пити. Она же, испивши таковое, въ чревеболезненый недугъ впадши и умрет. И принудиша родители ея у врача оного испити от оного зелиа и была. И пив, смертнаа страждаше. Тако убо стражет, иже беседует и творит, яже не весть».

Въстав же пръвый магеръ и рече: «Послушайте мое слово, о дружино. Являет бо ми ся Ихнилат льстивъ и лукавъ. Глаголеть бо ся, яко иже имат левое око мало и мъгливо и вежди возвышене и, егда ходит, долу главу прекланяет, тои клеветник есть и лукав. Зрим же убо оканнаго сего, яко таковъ есть». Ихнилат же рече: «Вси есмы под небесемъ и никтоже взыде превыше небесъ. А сый беседуай таковаа, мнит ся, яко мудръ есть, но мниши ся безумне, яко иже во очию твоею берьвно не видиши, а иже во очеси ближняго си сучець видиши,[232] подобнее стражеши безумныа оны жены.

Глаголеть бо ся, яко жене две, от плена избегши с мужем, нази ходяху. Едина же от них некыя рубы обретши и свой студ покрываше, възвративши же ся другаа жена и рече: “Не стыдиши ли ся[233] нага ходящи?” К ней же муж он рече: “Не блюдеши ли, о безумнаа, свою наготу, но туждая наготы поносиши?” Таков и ты, о протомагере, явился еси. Не видиши ли себе, каковы смрадныа струпы на себе имаши, дръзаеши предстояти цареви и того работу рукама осязаеши?»

Сия слышавъ, протомагер раскаявся, о нихже реклъ есть, и проплакася. И исправив от некоего Лев, яко истинна есть, яже о протомагере, и отпуди его от себе. И назнаменася в писании той суд, и пакы затворенъ бысть в темници Ихнилат.

Некто же друг Ихнилатовъ приде к нему в темницу и сказа ему Стефанитову смерть. Горко же плакав: «Не подобает ми, рече, уже живот днесь, зане такова друга верна и любовна лишихся. Добре бо рече рекый, яко во время искушениа стичаются вся лютаа».

Потом предста судищу. И видев его, воевода рече: «Разумех, о Ихнилате, дела твоа и несть утаилося ни едино от них. И аще не бы царево благоутробие велие и неисчетенно, не бы оставил тебе доселе в живых». Хнилат же рече: «Аще неизреченно есть оного благоутробие, но и твое сердце проклято есть и жестосердо. Видя бо твоих похотей желание, како преже осужениа моего смерти осужаеши мя. Не порицаю ти о сей вещи, присно бо лукавии и злии добрым противятся и ненавидят их». И судья рече: «Но достоит боляром истинну беседовати и обличати и запрещати ненаказанныа мужа. Поучаю тя, о Ихнилате, яко изволи зде мученъ быти, нежели в будущем веце. И исповежь истинну пред всеми нами». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Подобает убо всякому избрати мудрому от временных приснотребущая. Но неповиненъ есмь от сего прегрешениа и не подобает ми причастнику быти с вами о пролитии моеа крови. Аще бо иже некое солжет, мерзок и безуменъ является. Колми паче, иже себе лжет? Кою ми приобрящет похвалу? Блюдете убо, да не потом раскаетеся, егда ничтоже возможете успети. И блюдетеся, да не постражете, якоже и лжесвидетелие.

Глаголеть бо ся, яко некый крагуарь вжеле жену господина на своего, яко лещи с нею. Она же не обращашеся к нему. Прогневав же ся о семъ красуарь, улови в некый день две сои и научи едину беседовати перьскым языком, яко: “Видех госпожу свою со вратарем”; другую учи глаголати, яко: “Не глаголи ничтоже”. Въ единъ убо от дни приключися господину с персы обедовати, и слышаша соя перьсскым языком глаголюща и беседующа, и полюбиша ихъ. Таже и слов, еже беседоваху соя, исповедаша персяне они. Крагуяр же вне стоа и рече: “И азъ сведетелствую, яко таковое дело видех”. Господинъ же его разьярився, хотяше свою жену убити. Она же яже о крагуяри сказа мужу своему, яже: “Лесть на мя сшил есть, зане не послушах его на скверно дело. И ину беседа не знаят соя перьсскыи, кроме слова, иже их научи крагуарь”. Въпроша же соа персяне о некых речех, и обретоша их, яко ино ничтоже не ведят, точию лукавое оно и ложное слово. Пришедши убо крагуарю госпожа его и рече: “Не боиши ли ся Бога, яко таковая на мя сведетельствуеши? Тако ли есть было дело?” Он же рече: “Тако есть было”. И сия рекши ему, напрасно въскочи крагуй и изверте ему очи. Тако и ты постражеши съ дружиною своею, аще лжесведетелствуеши на мя».

Никомуже бо возмогшу Ихнилата осудити, паки затворенъ бысть в темници дни 7. Мати же Лвова Лву рече: «Аще нечьстиваго сего от осужениа отпустиши, познай, яко вси, иже под тобою, еже хотят сотворити, без печали сотворят, известие бо прииметь, аще и зло сотворить, не постражет ничтоже». Виде убо Левъ насилие матери своея, повеле, да убьют Ихнилата.

Таже рече философ: «Разумъйте таковаа и познайте, яко всяк мужь, иже сшивает лесть на друга своего, впадет в ровъ, иже содела».

Притча третья. По убьении Ихнилатове въпрос царевъ. Царь же рече: «Разумехъ таковую притчю. Но еще скажи ми другую притчю о друзех, иже любятца и в любви присно пребываютъ». Философ же восприим, рече:

Друга верна несть изменениа сущих ничтоже. Да скажу се яве. Глаголеть бо ся, яко не в коем граде место бяше на ловъ угодно. На нем же месте бяше дубъ высокъ и дупенъ, в немже вгнездашеся гавран. Въ един убо от дни виде ловца оба люта, на раме убо мрежу носящю, в руку же жезлъ дръжаща. И того видевъ устрашися и смысли в себе пребыти на том дубе, идеже гнездо его бяше, яко да узрит, что хощет сотворити. Ловець же мрежу простеръ и поврьже в ня зерна пшенична. Голубь же некый болший от иных видевъ зерна пшенична, мрежи же не узре, впаде в ня с прочими голубы. Ловець же, видев се, возвеселися велми. Начаша голуби во мрежи смущатися. Пръвый же над ними голубь рече: «Не боитеся, но вкупе друг другу помозем, яко да возможем крилы своими мрежу двигнути». Они же тако сътвориша и въздвигоша на въздух мрежу. Се видев, ловець удивися убо, но не остави их, последовав же по них, мня, яко не много имуть летати. Гавран же все соблюдаше, яже о них. Болший же голубь, виде ловца по них идуща, рече къ прочиим голубем: «Ловец сый последуеть нам. Да аще по полню месту летание сотворим, не оставит же гонити нас. Аще ли же по горних и непроходных местех летание сотворим, скоре убо оставит нас. Еще имам на том пути мыша гостя; и аще до него доидем, скорее узы наша разстръгнеть и нас свободит». Виде убо ловец в недоумении начинание их и возвратися.

Гавран же последоваше по них, яко да узрит дело спасения их, вкупе же и любимаго им мыша узрети. Яко идоша до гнезда его и снидоша землю. Мышь же изшед виде голубя, с радостию прият его и рече: «Кто тя таковым узамъ, о любимиче, приплете?» Он же рече: «Часть мя таковым лютым приплете, яко ослепел бех и на зерна пшенична облакомихся, и во мрежи ят бых. Несть убо дивно о сем, зане впадох аз в таковое падение, болшии бо от мене и в горшаа впадають. Солнце бо луною омрачаемо исчезает, луна же сению земною покрывается; и рыба морьскаа из глубины извлачится; и птица небесныа от въздух сводятся, егда будет им повелено». Сия рекъ, нача мышь глодати узы мрежныа. Голуб же рече: «Начни преже ослобожати сущая под мною, потом же разреши и мене». Мышь же не послушаше я разрешити всех, точию друга своего единого. Яко на длъго простираше слово голубь, и не послушаше его мышь. И рече ему голубь: «Не порочи ми, о мышу, о нихже ти беседую, понеже ми есть дал Богъ область над теми голубы всеми, достоит ми, яко да промышляю о них. Верно бо и приятелно поработаша ми, и за пособьствие их и поспешенье Богъ освободи нас от сетей сих ловчихъ. Молю же ся, да не мене преже разрезав, о сих обленишися. Болши бо ми, еже азъ буду во узах, неже едина от сих». Мышь же рече: «Сия твоа словеса творят и сущаа под тобою, яко люби тебя и прияти тебе». Сия же рекъ, разреши всех от юз, и разрешени быша и отъидоша.

Видев же гавран бывшее, сниде к мышьему гнезду и пригласивъ его. Он же рече: «Кто ты еси, любимиче?» Сей же рече: «Азъ есми гавран, и видев твое усръдие, еже има къ другом си, въсхотех дружбу имети с тобою, и о сем придох к тебе». Мышь же рече: «Коя есть община и тебе и мне? Подобает убо мудрому силная искати, а немощных небрещи. Иже бо таковая начинаай, уподобился есть мужу, иже по воде возит кола, а по суху корабль. Како буду тебе друг, пища тебе сый?» Гавран же рече: «Разсуди своим помыслом полезная себе. Несть бо никаа полза, аще зем тебе, паче же полезно ми есть, аще ты в живых будеши и поспешьствуеши ми о всем. Не подобает ти тща пустити мя от чаания моего, известие бо имам о любви твоей, еже имаши къ другом си, аще ты сам показал еси мне. Мудраго бо мужа добродетели телчи уподобися благоуханию, иже наречется греческым языком мосхос,[234] иже, покрываемо, является своим благоуханием». Мышь же рече: «Велиа есть обычнаа вражда. Лев бо со елефандом присно враждуються, якоже и мышь с коткою. И не подобаеть врагу веровати. Вода бо аще и огнем согревается, но свои обычаи не отлагает: възливаема на огнь погашает его, аще укропъ есть». Гавран же рече: «Разумех, яже глаголеши. Но моа любовь не тако будет; яже имяхом створити с тобою, но тверда и известна. Якоже бо златый съсуд с трудом ковется и съвръшается, и к тому не съкрушается, скуделничи ниже удобне творятся и удобне разсыпаеться. Тако истинная сущая любовь едва съвершается, но нерушима пребываеть, нечистая же и неистовнаа любовь скорее и удобнее составляется и скорее разсыпается». И мышь, отвещав, рече: «Приемлю ти любовь, зане никогда кого от молящих ми ся тща отпустих. Аще бо и веру свою не соблюдеши, но аз твоим словесем верую. Вем бо, яко и похвалишься когда и речеши, яко: “Обретох мыша безумна и прельстив его снедох”, — бесчестие ти будет». И сия рек, мышь изыде из гнезда своего, но не весь изыде. Гавран же рече: «Почто весь не исходиши?» Мышь же рече: «Иже в житии сем пребывающеи двоими вещми любяться: овии бо заповеди ради любовь творят, друзии же телесныа ради потребы. Подобни суть ловцу, иже пометает пшеницу во лщение птицам: не птицам бо ползу творит, но себе. Аз же не за ино что любовь творю с тобою, точию молениа твоего ради, и ничтоже ино возбраняет ми изыти к тебе, точию зане боюся единомысленыя ти гавраны: видением бо подобни суть тебе, обычаем же не подобни». Гавран же рече: «Не боися сих ради. Истиннаго бо любления уверение си есть, еже и любити любовныа и враждовати враги. И аз зане тя люблю и моя дружина любити тя имят». Сия рекши гаврану, изыде мышь из гнезда своего весь. И любовь посреди их съвръшися.

Въ единъ убо от дни рече гавранъ к мышу: «Зрю домъ твой, яко близ пути есть, и боюся, да не мене ради познанъ будеши и погибнеши. Но вем место негде отлученно от человекъ, на немже суть рыбы доволны и прочая различная пища. Имам же на том месте желву гостию и хощу, яко да и ты поидеши тамо питатися и пребывати с нами». Мышь же рече: «Поиду с тобою! Аз возненавидех бо здешнее пребывание вины ради, о нейже скажу ти, егда до места оного доидем».

Взем же гавран мыша за опашь и отнесе его до источника, в нем же пребываше желва. Она же, видевше гавранъ мыша носяща, мняше, яко туждь есть, и убоявшися скрыся въ воду. Гавран же положи мыша на земли, на имя желву призва. Она же глас его познавши, изыде к нему и въпроси его, откуду приде. Он же сказа си вся бывшаа.

Гавран же рече къ мышу: «Обещал ми ся еси, яже о себе, яко да егда доидем до сего места, скажеши ми некаа». Он же рече: «Аз пребывание имех прьвие у некоего мниха и ядях, яже имяше угоднаа снедения. И егда насыщахся и приемлях прочаа останкы моя и прочим мышем представлях. И множицею разсыпа мних келию, яко да обрящет мя, и не возможе обрести мя. Иногда же повешаше пищу свою, яко да убежит врежениа моего, и не возможе убежати. Въ единъ убо от дни странник некый мних приде к нему, и начаша друг съ другом беседовати мниси и рукама плещаху, нас страшаще. Въпроси же и странный он мних вину, о нейже плещаху. Сказа ему, яко: “Мышев ради плещем. Есть бо мышь безсрамен и безстрашив, иже многы пакости творит намъ. Молю тя, поищем входа гнезда его и раскопаим пребывание его”. Случих же ся аз тогда въ гнезде моем, и егда услышах таковыа глаголы и избегох оттуду и во ину дуплину внидох. Имех же в моемь гнезде златникы тысяща, яже подстилах под собою и великомудрех о них. И раскопавше убо мниси землю, и обретоша гнездо мое и златникы, и вземше злато с радостью, и рекоша: “Сие злато разпалаше мыша и пакости нам творяше, но отселе убо смиренъ и сраменъ и некрепок будет". От того часа, якоже и мниси рекоша, съложи ми ся крепость[235] и низложи ми ся высокоумие, и преобиденъ бых от мышев. И въ утрешний день въсхотех въскочити въ хранилницу мнишьскаго ястиа и не възмогох. И се видевше, прочии мышеве въсташа на мя и врази ми быша. Аз же удивихся о том, яко злата ради и друзи и сродници составляются, ибо благаа свесть и мудрость злата ради пребывают. Не имый же богатства скорбенъ есть всегда и мерзок всем является, и безумен, и непотребенъ. Аще бо нищий и убогий муж храберъ обрящется, богатии того наричут безумна и буя, аще ли кроток и смиренъ будет, немощенъ нарицается, аще ли беседует, блудник именуеться, аще ли млъчалив кто, безуменъ нарицаеться. И болше есть преже от сего житиа отъити, нежели солнце имети сраму свидетеля. <...> Сия убо помышляю видех страннаго оного мниха, яко раздели злато и свою часть в некое влагалище вложшу, и сие под главу свою положившу и скрывшу. И въсхотех таи отвлещи злато, мнях бо, яко сном одръжим есть. Он же пробуденъ сый, взят рукою своею, яже обрете рукою своею близ себе вейку и удари мя по главе, и поболевъ зело возвратихся. Таже пакы на влагалище злата дръзнух и видев мя, пакы мних он и удари мя сей вейкою зело по главе, и напрасно кровь из ноздри моих истече и малодушие ми бысть, и едва влекый себе, доидох до дуплины оноа, и безгласенъ лежах часы доволны. Возненавидех толико злато, яко ни в памяти ми имети его, ниже слышети о злате, и разумех, яко всем злым винам лакомаа съвесть есть и начало. Иже лакомьство имать, не может от злата убежати ни на земли, ни на мори. Веровах же, яко несть ничтоже болшее, кроме доволнаго имания. Сего ради убо премених житье свое и пустынное въсприях житье. И имех же и любовнаго голуба, иже преже гавран возлюбися со мною. Ибо несть никоя красота в мире, кроме беседования дружняго. Познах бо искушеньем, яко не подобает мудрому мужу ино ничтоже множайшее искати, точию довольнаго иманиа. Доволно же ино ничтоже несть, развее хлеб и вода. Аще бо и речем, яко онсица владыка бысть всему миру, но не тъи равенъ есть от единому менших, иже беспечално живот свой провожает. И си помысливъ азъ в себе, последовах тебе, о гавране, и се напрасно дружка тебе приобретох, о желво».

Желва же, въсприемши, рече: «Разумех, елика изреклъ еси добре же и премудре, но видя тя, яко непрестанно имаши память в себе, о нихже еси пострадал. Того ради подобает ти видети, яко словеса украшают дело. И болный аще не врачевнаа былиа обрящет, всуе ему есть разумъ, зане не может себе легчину сътворити. Не пецися убо о богатстве, великоумный бо муж и без богатства почитаеться. И лев аще сном спит, но страшенъ есть. Такоже и безумный богат бесчестенъ есть. Ниже о своем странствии помышляй: никтоже бо от мудрыхъ страненъ есть. Не поминай предняя и не глаголи, яко: бех иногда славен и ныне же не славенъ. Елика бо суть в житьи сем, въ тлении и в мимохожении суть. Глаголеть бо ся, яко сия суть от иных не ставная: облачнаа сень, и безумных людии любовь, и женское рачение, и ложное хваление, и богатство. Мудрий мужие ни о обилии богатства радуються, ни о умоленьи скръбят».

Яко гавран услыша беседы желвины, возвеселися о них и рече: «Воистинну несть ино ничтоже в житьи болшее, точию дружнее пособьствие и срадование. Никтоже мудрому пособьствует, точию пакы мудръ, якоже и елефанта падшася не въздвижет инъ никтоже, точию пакы елефантъ».[236]

Таковаа и сим подобна беседующи гаврану, серна некаа напрасно приде. Якоже виде, гавранъ на древо възлете, и желва въ воду скрыся, и мышь вниде в дуплину. Серна же мало воды напившися, ста пристрашна, семо и овамо очи обращающи. Гавран же на высоту възлете и сматряше, егда некый зверь гонит серну. И всюду смотривъ, и сниде на землю, и призва желва и мыша, и сказа им, яже о серне. Серну же видевши желва, яко не смеет пити воды, и рече: «Пии, любимаа, яко никтоже бо семо не приходит. Скажи ми, откуду идеши?» Серна же рече: «Гонима бех от ловець до ныне от места въ место бегающи, и зде доидох». Желва же рече: «Дръзай, любимаа, никогда бо ловець семо приходит и вкупе с нами живи. Се бо предлежат ти пища обилныи, воды чисты». Изволи бо серна пребывати с ними, и творяху беседы своа у некоего дуба всяк день.

Въ единъ убо от дни събрахуся по обычаю на беседу гавран и желва и мышь, и серну ожидавше. И не дождавше ея, уразумевше, яко в сетех ловчих ята бысть. Възлете гавранъ высоко и видев сплетену в сетех ловчих; възвратися, сказа дружине своей, еже виде. Желва же се мышу рече: «На тебе лежит нашея серны спасение, о мышу!» Он же, елико мощно ему бяше, тече и серну достиже, и рече к ней: «И како мудраа сущи и, любимаа, таковым лютым себе соплела еси?» Она же рече: «И кто может умудрити, егда реченное хощет исполнитися?» Сия беседующим имъ, доиде гавран вкупе и желва. Серна же к желве рече: «Почто пришла еси семо? Аз бо, егда разрешена буду от мыша, побегну и убежу, такоже и гавран на въздух отлетит, и мышь обрящет дуплину и внидет, ты же едина останешися ловцу на снедение». Желва же рече: «Болши ми есть умрети, нежели дружины своеа лишатися». И сия беседующим им, и разреши мышь серну от юз. И се напрасно наиде ловець, и серна убо отбеже, гавран же отлете, мышь же вниде в дуплину. И удивися ловець о бывшем, видев едину желву, и взем ю, связа.

Гавран же, и серна, и мышь, видевше бывшее, зело печалнии бывше. Гавран же рече: «О како въ скорби всегда непрестанно впадау! Не довляше бо ми еже от отчьства своего лишитися и от сродник, и от богатства отпаднути, но лишихся ныне любимыя моеа желвы, якоже добре храняше любовныа уставы! Болши ми есть, да не бы было смертное мое тело, многыми бедами составлено!» Серна же, въсприемши, рече: «Наша ныне печаль и твоя прискорбнаа словеса, аще и разумна суть, но желве не ползуют никакоже. Но остави сия беседы, изобрящи хитрость о ней спасения. Глаголеть бо ся, яко храбрый во время скреби искушаеться, вернии же друзи — в бедах».

Мышь же, въсприемши, рече: «Судя убо ныне быти полезно,[237] — яко да поидеши ты, серно и да легнеши яко и мертва ловцу на пути, и да сядет на тебе гавран, и да ясть плоти твоеа хитростию. И мнит ми ся, яко аще таковая видит ловець, вменит, яко мертва еси по истинне. И отложит тул свои и лук к тебе поидет. И егда узриши приближающася его, въставше побегни мудномъ ходом, да надеется ловець, яко постигнути тя имать. И егда достигнеть тя, и абие отскочи быстростию своих ногъ. Дондеже ты бегаеши гонима, а аз разрешу от юз желву». Серна же повеленное сотвори, и симъ образом разрешися от мыша желва. Исцелевше, вси в домы своя возвратишяся. Тако убо иже право любящеся своим другом пособьствуют.

«Разумех притчю сию, еже о истинной любви. Прочее убо скажи ми притчю, како подобает блюстися от врага, иже лицемерием приятель являеться».

Иже врагу верует, постражет, еже пострадаша выплеве. Глаголеть бо ся, яко в некоей горе бяше древо превелие и высоко некое, в немже гавране пребываху тысяща, имже бе старей гавран единъ. Бяху же близ того места выплеве тысяща, имяху же и тии единого выпля старейшаго себе, и всегда вражду имяху з гавраны. Единою убо нападоша на гавраны нощию и много убиша от них, другия же раниша, а инем перия истръгоша. Достужив же ся гавраном царь, и зборъ сотвориша, и рече: «Видесте ли, елика род выплеве нам содеяша, и како нашу силу победиша, коликы убиша и коликы уязвишя, и колицем перия истръгоша? И се есть горшее и укорно нам, еже дръзнути на ны, преобидети нас. Разсмотрите убо последняа».

Бяху же у того царя пръвосоветници 5, от нихже един рече: «Ничтоже ино спасеть нас от таковаго нахожения, точию еже остави здешнее пребывание, зане не можем противитися врагом». Другий же рече: «Неполезно есть тако быти, еже о единой победе смиритися и отечество свое оставити и в туждей земли быти и жити. Но в мужство облецемся и уготовимся на брань, и аще когда врази наши нападут на ны, да сразимся с ними. Аще победим их, Богу благодать, аще ли же пакы победят нас, без срама пръвый совет да съвръшим». Третий же рече: «Не добре, о царю, сии глаголють. Но подобаеть нам добре уведати, аще хощут врази наши любитися с нами; и сотворим мирныя почести, и дары послем к нимъ. И сего ради безпечално житье поживем. Присно бо царие о своей земли пекуться и златом съблюдают сущаа под ними». Четвертый же рече: «Недобре совет даеши, но болши есть в тесноте и в беде жити, нежели колико врагом не противитися и подложитися, от нихже болши есми мы и честнейши. Но аще и дары принесем имъ, недоволнии будут о сих, но и выше силы нашея взыщуть. Глаголеть бо ся, яко преже рати подобает укрощати враги дарми, аще ли оплъчатся на тя, не уклонятися. Подобает убо смирение и трьпение имети, и на любовь, и на брань». Пятый рече: «Не мощно есть противитися, силнейши бо суть от нас. Иже бо на болшая своа противляеться, себе вредит. Безумнии бо всегда врагы своа немощны наричют; аз же всегда и преже врага боюся. Ибо не подобает мудрому мужу врага своего не боятися, аще и далече пребываеть. Всякой бо вещи ястье и питье и богатство ищется, а въ брани ни о чем же, точию о души своей коиждо». Царь же рече: «Аще брань не даеши быти, что ино повелеваеши?» Он же рече: «Подобает ти, о царю, от своих советник имети разумныа, добрый совет лучши есть тмы воинъ, ибо воспоминает смотрения полезнаа, о царю. Познавает бо муж вражию силу и немощь, и мудрымъ советом и начинанием ниизлагаи».

Начало вражды, яже имамы к выплем, сии есть. Яко некогда собрася всь род птицам и избраху себе, выпля царя, и поставиша его царствовати над ними. Гавран же тамо приключися некый, рече: «Почто остависте честныя птица и не постависте от них на царство, но избрасте смрадныя сия птица, иже и душевную доброту погуби? К сим же безумна есть и немудра, и гневлива, и несоставна, и льстива, и еще же горше есть всех». Сия слышавше, птичий всь род ниизложиша выплеву власть. И яко ниизложен бысть выпль, и рече к гаврану: «Не вем, о гавране, аще сотворих тебе некогда зло некое, яко да таковое воздание на мя покажеши. Но познай, яко древо, аще посечено будет секырою, пакы срастается, и язва стрелнаа исцелеваеть и заглажается. Но язычнаа стрела неисцелена есть, яко косаеться посреди самого сердца. Ибо вода погашает огнь, и яд врачевным былиемъ отгониться. Но злобный огнь присно животенъ есть. Иже ся есть всеял посреде вас и нас, о гаврани, дуб велий будет никогда же искореневаемъ». Сия рек, выпль отъиде, ярости наполнен сый. И раскаяся гавран, и опечалися зело. И оттоле и до ныне вражда пребываеть посреде нас.

Царь же рече: «Разумех о сих. Прочее убо рци о предлежащих, что подобает ныне творити?». Он же рече: «Хощу убо на едине беседовати ти». И повеле ему абие наедине глаголати, он же рече: «Еже о рати, не престаю ти, ни повелеваю быти. Но инако можем успети хитрости некыа, много бо может и хитрость. Судя убо полезно быти, яко да прогневается на мя величество твое всем зрящим. И повели бити мя пред всеми немилостивно, яко окровавити ми ся от множества ран, таже и перия моя да извлекут и опаш, и да поверженъ буду близ древа сего. И егда сие будет на мне, тогда ты отъиди отсуду со всеми своими вкупе, мене же оставите лежати зде». Еже сотворив, царь съ своими отъиде.

Нощию же выплеве къ древу дошедше, не обретоша никогоже, точию бьенаго гаврана лежаща, и сказаша о нем своему царю. Он же приближися к нему и въпроси его: «Откуду еси?» Гавран же рече: «Аз есми онсица». «Где же суть гаврани?» «Не свем. Како бо могу в таковых бедах разумети онех тайны?» Царь же рече: «Воистинну сей пръвосоветник гавраном. Въпросите убо его, коея ради вины таковаа лютаа пострадал есть». Гавран же рече к нему: «Мое злосоветие таковы лютым приплете мя. Егда побежени быша от вас гаврани, совет составиша, и коиждо, елико их разуме, советоваше. Аз же дръзнух о вас и рекох, яко силнейши суть от гавранъ выплеве и благородни, и того ради не подобает противитися им, но миръ искати и дани даяти им. И аще приимуть, о таковых миряться с нами, Богу слава о том. Сия слышавше, гаврани мнеша, яко о вашей ползе беседую таковаа, ярости наполнишяся, таковым осужением мене осудишя».

Сия слышав, царь рече к некоему от пръвосоветник своих: «Что подобает о сем творити?» Он же рече: «Скорее да убьенъ будеть. Избавимся от лукавьства и хитрости его, еже всегда хитрит о нас. Пособие бо нам будет велие убьение его. Глаголеть бо ся, яко иже не радить о своей ползе, егда время получить, иногда бо не возможет получити».

Другий же от пръвосъветник царевех рече: «Не подобает того убити. Писано бо есть, трость сокрушен да не ниизложиши.[238] Паче же праведенъ есть миловати и щедрити его, зане таковыа пострада беды и заушениа. Подобает убо того хранити, еже бо питати враги велиа есть похвала». Повеле убо царь с честию и говением пребывати гаврану. Пръвосоветникъ он, иже убити его повелевый, рече: «Понеже того не убисте, поне да будет въ сохранении и да пребывает у насъ, яко враг назираем. Аз бо вем, яко лютъ есть гавранъ сей и льстивъ, и мнит ми ся, яко прелщениа ради пришел есть зде». Начат убо гавранъ беседовати с выпли наедине и любитися с ними. Во един убо от дни рече к ним гавранъ: «Услышах от древних муж, глаголющих, яко аще хто себе во огнь въврьжет, скорее, еже просит у Бога, прииметь. Хощу убо и азъ таковое сотворити и умолити Бога, яко да преложит естество мое на выплевьско видение, яко да с вами на гавраны брань сотворю и въздам имъ о нихже, они мене соделавше». Бяше же ту, иже на убиение его советовавый, и рече: «Подобна суть сия твоа словеса питию, исплънену яду. Аще бо не сожжемъ тобе, не можем естьство твое преложити».

Пребысть убо гавран тамо, сматряа начинаниа выплем вся. И толсте и утучне, и возрастоша ему перия, и некогда время обрете и отбеже. И ко гавраном пришед, рече къ царю их: «Радуйся, о царю, се бо желание съвръших. Уже бо вси выплеве въ древе некоем скрышяся. Въстанем убо вси, поидем убо вземше коиждо нас сучиа, елико можем понести, и положим на устех язвины и огнь вложим, и крилы и раздуим, яко быти пламыку въздушну. И сим образом овии внутрь дымом удавлени будут, овии же исходяще опалени будут». Иже и сотворше, гаврани до конца враги своа победиша, и возвратися гавраном царь въ своа си обители победоносець. И рече ко гаврану оному: «Како трьпел еси выплем беседования неподобнаа?» Гавран же рече: «Мудроумен муж, аще и в беды некыа впаднет, покоряеться и худым, дондеже съвръшит желание свое». Царь же рече: «Скажи ми, разум выплем каковъ есть?» Гавран же рече: «Не видех имъ единого выпля разумна, точию рекша совет на мое убьение. Прочии же далече бяху от мудрости. Подобает бо царемъ своа съблюдати тайны и не оставляти тужда некоего къ писанием приникнути, или к воде, с неюже хощет мытися, или къ постели, или ко одежи, или оружью, или къ ястию и питью. Несть мощно с гордостию своя враги победити. Малу бо победу съставляет гордьливый, иже советникы творит безумныа, не удобне от погибели спасается. Аз же смирихся и покорихся врагом, яко да получю таково исправление, якоже змий, подложивыйся жабе.

Глаголеть бо ся, яко змий некый, заматеревъ, състаревся, и не возможе ловити и о пищи недоумеашеся. И ползавъ, доиде блата некоего, исплънена жабъ, идеже пръвие ловяше, уныл и скръбен себе тамо близь простре. Жаба же некаа рече к нему: “Почто се, о змию, скръбиши?” Он же рече: “И како да не скръбя? Присно бо от сего блата пищу себе взимах, ныне же прокля мя некто от постник и не могу ловити. Уже бо хощу, да буду яко и конь яздялный царю вашему”. Се слышав жабам царь и прият его, яздяше на нем, и даваше ему на всяк день на пищу две жабе. Тако и аз таковыя работы ради и съвръшения временнаа злаа пострадах».

Царь же рече: «Разсмотрих и видех, яко хитрость и разумом болши есть побежати, нежели противлениемъ. Огнь бо горящь есть и сух, но точию, яже суть на земли, погубляет, вода же есть студена и тиха, и вънутрь под землею входит, искореневает, яже на ней. Глаголеть бо ся, яко не подобает не радити о четырех сих вещех, сиречь о огне, болезни, врага, длъга». Гавран же рече: «Велика ныне исправлениа быша нароком твоим, царю, Богу благодать о том».

Царь же рече: «Обретох тя словом и делом приятеля своего. Прочии же словесы безумными хваляться. Тебе бо ради велика благодать нам бысть, сон бо сладкый и пища тобою дасться нам. Глаголеть бо ся, яко отраду велику имат, иже от огница избавится, и еже бремя тяжко отложивый, иже от враг своих избегни. Обаче скажи ми, выплевьскаго царя пребывание како видел еси?» Он же рече: «Скотцко есть и лукаво, и несладко, и бесчинно. И иже подобни суть ему, развее единаго, на мое убьение советовавшаго. Той бо от всех, мнит ми ся, мудрейши».

Царь же рече к философу: «Разумех речению притча. Прочее скажи ми, како кто достигий желание своего и не могий добре съдръжати его, абие погуби пакы».

Притча о пифице. 5.

Философ же рече:

«Глаголеться, яко пифици неции царя имуще состаревшася и заматеревша леты многими. С того и старости ради ото власти его изгнаша. Он же, всякым недоуменьем одеръжим быв, к некоей смоковнице при брезе морьстем приде, и пребываше у нея, и ядяше от плода ея. Въ един же от дни, ядущу ему, паде из руку его едина смоква, иже приемши, дивия желва изъяде. О нем же пифик посмеявся, не престаяше желва питающися смоквами. Она же, сладку пищу обретши, дома своего забы. И сего ради подруг ей малодушьствоваше велми, искаше притчю, како бы пифика погубил и подруга своего възмет. Единою убо отшедши желва в дом свой, и скръбна видевши своего подруга и рече к нему: “Почто вижу тя дряхла и болна?” Он же рече: “В болезнь лютую впал есмь и несть ми исцелениа обрести, аще не получю сердце пификово”. Она же недоумевшися о семъ и помышляше в себе, яко: “Ино сердце не имам обрести, точию гостя своего, еже преступление быти”. Разумевше, дивляшеся помышленми и пришедши к пифику, и пригласивъ его; он же въпроси его о коснении. И желва же отвеща: “Ни о часем же укоснех, точию зане срамляюся тебе и не имам достойно воздание о благодеянии воздати тебе”. Пифик же рече. “Не помышляй таковаа, несмь аз такый, еже от своих любовных искати воздание. Паче же ты мне благодетелница была еси, таковыми бедами обьдръжима и изгнана, сущи утешающи мя”. Желва же, отвещавъ, рече: “Хощу еже утвердити любовь посреде нас сущих. Утверьжают бо ся треми вещми, сиречь еже в дом дружний вхожение и сродникъ зрение и посещение, и еже вкупе пребывание”. Пифик же рече: “Тако составляют любовь, о дружко, и в слабости житья своего живущеи”. Желва же рече: “Истину реклъ еси, достоит бо другомъ совръшенную любовь истиннуу имети от своих другов, а иже за некых ради житейскых потреб любо составляет, на нетврьдемъ основании зиждеть. Яко не подобаеть от любовных ино ничтоже искати, точью сердца проста и чиста, и веры правы, и истинны. Телець же а и без млека матерь своу ссет, прогневается, яко прогнану быти от неа. Аз же хощу, яко да приидеши в дом мой. Живу же азъ въ острове травоноснем, тмами исплънену плодов. Аз бо на раме отнесу тя”.

И веровав, пифик взыде на желву и ношашеся по пучине от неа. Егда быша посреде пучины, ста помышляущи, како бы погубити пифика. Видевъ пифик коснение желвино, уразумел есть лесть, и в себе глаголаше: „Егда на мя нечто зло помыслит желва?" И рече тако: „Вижу тя в попечении и размышлении велице и боуся тебя о том, что убо есть попечение твое?" Она же рече: „Печаль ми есть велика, да не дошедше в дом мой и не обрящеши вся достойная, якоже хощу аз. На одре бо лежит подруг мой". Пифик же рече: „Не пецися о сем, ничтоже бо пльзует печаль. Но попецися паче о врачевных былиях". Желва же рече: „Глаголють врачевьстии отроци, яко пификово сердце может исцелити болезнь ону". И се слышавъ пифик и в себе свою погыбель рыдаше, глаголя: „Оле, моего безумия! Како несмь узналъ тамо? Паче и стару ми сущу, в таковых злых мене вложи. Иже в малых пребывают, беспечално житье живут". Такоже се желве рече: „Въскую, любимаа, не сказа мне таковое слово, преже даже не изыдох из дому моего, яко да и сердце свое съ собою возму? Закон бо имам, да егда к любовному идемъ, сердце свое дома оставливаемъ, да нечто о друзе помыслити лукавое". И сиа слышавши, желва въспять радующися плуяше и пифика на брегъ донесе. Он же на сушу наступив, тощно на смоковницю взыде. Желва же доле въпияше: „Сниди скоро, друже, яко да поидем". Пифик же, отвещавъ, рече: „Аще сниду к тебе, до конца сердце свое не приобрящу". Тако иже время обретше благо, не исплънивше свое хотение, и времени мимотекшу, и не получают».

Царь же рече: «Разумех таковыа притча. И прочее убо скажи ми, иже тщиться на некое любо дело оно, а не искусит его преже начинания».

Философ же рече:

«Глаголеться, яко мужь некый вкупе съ своею женою наедине живяше и в некой день рече к ней: “Благонадеженъ есми, о жено, яко мужскый пол отроч родится нам, иже со усрьдием поработает намъ. Смотри, како имя наречемъ ему”. Она же рече: “Престани, мужь, блядити. Подобен еси оному мужу, пролиявшему мед и масло”.

Глаголеть бо ся, яко мужь некый от убогых мед и масло в некоем сосуде имяше, идеже бе ложище его. И во едину убо нощь в себе помышляше, глаголя: “Хощу масло сие и мед продати за пенязя и купити коз 10, еде родят толико козлищь за 5 месець, и пятыми леты составлю 400, от нихже куплу волов 100, и с ними посею нивы, от плода жита того и от прочих плодовъ напрасно пребогат буду, и домы въздвигну четверокровныи златоверхи, и рабы различны искуплу, и жене припрягуся, яже родить ми отроча, и нареку имя ему Пангале, сиреч Вседобре, накажу его, якоже подобаеть. Аще нерадяща его вижу, сим жезлом бью его сице”. И взем прилежащу ему жезле, сосуд с ним ударив и разби его, и пролияся мед и масло по браде его.

Таже роди отрока жена его, и по некых днехъ рече жена к мужу своему: “Приди, седи зде у отрока”. И той отшедши, призван бысть от властелина мужь еа, и оста детищь единь. И приклучися абие присмакатися змии на детища. И видевши его невестка,[239] въскочивши, зубы всече его. Дошедши муж и видев невестка окровавленна змииною кровию, и мняше, яко отроча его снела есть. И не потрьпевъ, дондеже видит отрока, по главе сию немилостивно ударивъ, уби. Вшедше же, отрока цела обрете и змиа здробленна зело и раскаявся, плакася горко. И тако убо тщашеся на многиа вещи без разсуждениа согрешают».

Царь же рече: «Разумех таковое, прочее убо скажи ми, како подобает царю свое царство съблюдати невреженно, и в кых паче незлобивымъ ли нравомъ и благою совестью и поданиемъ».

Философ же, восприимъ, рече:

«От всего болши есть мудрость и трьпение, и к сим добрых советник поспешенье, таже изряднаа и мудраа жена. Есть же ему и приточно, еже царю индийскому приключшееся есть.

Глаголеть бо ся сице, яко той царь въ едину нощь виде 8 сновъ страшных. И убоявся, пробудися, и призва своа философы, и яже виде во сне сказа имъ. Они же реша: “Видение, еже видел еси, досточюдно есть; и подобаеть нам 7 дни, еже о нем смотрити”. Исшед беседоваше друг с другомъ и реша: “Не много мимоиде время, отниже царь тму от нас изби, и ныне убо божественое промышление вложи е в руках наших, и подобает нам подвизатися, да погубим его. Сия убо достоить советовати ему, яко да сына своего погубит и жену свою, въ сим же и присненика своего, и пръвосоветника, еже есть старей книжником, еще же и белаго елефанта, еже яздит на нем, и другаа два елефанта великаа, и коня, и велблуда, и кровь их в сосуде събрати, яко да с нею умыем его и припоим врачевныа песни, яко да избавится от всего зла”. И приступиша къ царю и реша: “Испытахом в писаниох и обретохом сиа и она, и несть ти инъ путь спасениа, точию еже сотворити сиа”. Царь убо рече: “Хощу убо аз сиа целы быти и мне единому погибнути”. Они же реша: “Ничтоже болше душа своеа творити”. Слышав же сиа, царь прискръбенъ бысть и на своем одре лежа ниць, и помышляше, что сътворити. И слышано бысть по всех о цареве печали.

И се уведев пръвосоветник его и лесть уразумевъ, не възможе о сих беседовати цареви, но къ царици, приступив, рече: “Зрю царя прискорбна суща и боюся, еда како лживии философи лесть створиша злобы ради, еже потребити его до конца советууще. Но въпроси его, что есть вина, еяже ради толико скръбиши. Егда скажет ти, тогда повежь мне”. Она же шедши къ царю и седши при главе его и рече: “Възвести ми, о царю, что ти советоваша философи”. Царь же рече: “Не прилагай къ язвам язвы, не подобает бо ти о таковых въпрашати мене, ибо не можеши таковую злобу разрешити”. Она же рече: “Не надеяхся, яко да утаиши таину никогода от мене. Аще мне не открыеши таковое, не веде, како инем открыеши”. Он же рече: “Что мя въпрашаеши о своей погыбели, о жено, и всех любезных моих!” Она же рече: “Аз убо и прочии не убежим, еже быти о тебе изменение. Что бо нам честнейше, паче тебе? Но молю ти ся, о царю, по моей смерти никому от своих философ не веруй, ниже убивай никогоже, дондеже своим приятелем проявиши совет. Не веси ли, яко враждуут тя философи, зане доволно толико множство от них преже мала времени погубил еси? И не мни, яко забыли суть о убьении; не подобаше ти ни начало сну сказати им, но аще послушаеши мя, въпроси сущаго у нас постника старца о снех”. <...>

Царь же абие на конь всед и поиде к постнику оному, и яже виде сказа ему царь. Постник же рече: “Да не убоишися, о царю, ничтоже бо тебе зло будет. Поведаеть бо две рыбе, еже виде на опашех ходящих, яко посланници приидут к тебе от великых царей и два елефанта приведут ти. А два норца, яже виде летауща окрестъ тебе, назнаменует, яко персьтии посланници два коня изрядна приводяще. Пресмыкаемый же змий по тебе сказует, мечь приносят ти, якоже никтоже ин виде. А иже кровию тебе крещатися, являет, послет ти ся даръ риза багряна, сиаущи въ тме. А еже водою омытися, провещает, яко различнаа одеаниа принесут ти ся. А иже на гору белу взыти уверение истинно есть, яко на бела елефанта всядеши. А иже на главе твоей огнь прописует, яко венець многоценный приимеши от царя некоего велика. А глава твоя яко птищь, ныне не проявит ти ся. Сказают бо малую некою скорбь и отвещание любимаго образа. <...> И сия вся забудет ти ся по седми дни”.

Яже и по седми днех бысть: и приидоша посланници, носяще вся, яже прорече постник. Яже видев, царь от любовных своих словеса обещася приимати точиу. Таже видевъ дары и рече: “Не подобает ми от сих взяти ничтоже, но вы, приятелие мои, възмите сиа вкупе съ благоумною моею съжителницею, свою бо душу за мя положисте”. Пръвосоветник же рече: “Не подобает нам, рабом, таковыа дары приемати, но паче праведно есть сродником твоим”. Царь же рече: “Ты моему спасению повинник еси, и тмами достоинъ еси благодеания”. Таже взят царь белаго елефанта, сыну же своему дасть единаго коня, и пръвосоветнику многоценный мечь. Прочаа же повеле пръвосоветнику принести, принести по немъ къ женам. Бяху же ему две жене любиме: едина, советовавши о постнице, и другаа. И пришед царь к ним, предложи пред ними венець и багряницу и рече пръво къ советници: “Избери себе от обою, еже хощеши, или венецъ, или багръ, и оставшее да возмет другаа”. Она же недоумевши, кое взяти, и възре къ первосъветнику. Он же помава оком, еже взяти багръ. Случи же ся тогда царю въздвигнути очи свои и виде пръвосоветника, помавающа жене его о багряници. Она же разумевши, яко не утаися царю помавание, и не взят багръ, но венець. Пръвосоветник же оттоле преклони око свое до четыридесят летъ, яко да не мнится царю, яко око его страсть таковую имать. И аще не бы тако сотворил, живот свой погубил бы. Въ един же убо от днии, яже венець вземши...».[240]

Некоторымъ списателемъ мудраа сия притча не дописана. И уже время, възлюбленне, и ме сладкую отеческихъ сократити беседу. Богъ человеколюбивый да покрыстъ насъ своею благодатию, молитвами святых своихъ, яко благословенъ еси в веки, аминь.

А писана сиа притча последняго сего ста седмыя тысяща 87 г., октоврия. Триас и агиа, докса си![241] З греческих книгъ на русский языкъ переведено.

ПЕРЕВОД

КОММЕНТАРИЙ

«Стефанит и Ихнилат» — греко-славянская версия всемирно известного памятника, возникшего в глубокой древности в Индии и получившего известность под названием «Панчатантра», потом он был переработан в персидско-арабский вариант под названием «Калила и Димна», с которого был сделан в XI в. греческий перевод (вернее, переработка) под названием «Стефанит и Ихнилат». Это цикл басен и поучительных повестей, построенный по форме бесед царя и философа: философ рассказывает царю занимательные истории, преимущественно о животных, вкладывая в них поучения. Занимательность сюжета и дидактичность обеспечили памятнику широчайшую популярность.

Славянский перевод был осуществлен, по-видимому, в XIII—XIV вв. в одном из славянских монастырей на Афоне. Существует три редакции славянского текста — сербская, болгарская и болгаро-русская. Редакции различаются по составу, все они в разной степени дефектны (т. е. в них есть утраты по сравнению с греческим оригиналом), но они восходят к одному протографу; общие для всех редакций ошибки перевода показывают, что перевод был один. Ряд языковых данных (мы стараемся в комментарии обращать внимание читателя на такие случаи) позволяет считать, что перевод был сделан на болгарский извод церковно-славянского языка, хотя в сохранившихся рукописях сербская редакция представлена значительно более полным текстом.

Текст, который был распространен в русских рукописях (одна из них издается в данном томе), относится к болгаро-русской редакции, отличающейся следующими особенностями: она состоит из семи глав и обрывается на полуслове в середине притчи «О семи снах индийского царя». Кроме того, в ней произошло слияние двух притч — «О пификах и о светляке» и «О лукавом и о препростом» — в одну притчу «О двух друзьях».

Рукописная традиция болгаро-русской версии богата и разнообразна. Рукописи представляют несколько вариантов текста, и различия этих вариантов формируются в двух планах: во-первых, текстовые разночтения, во-вторых, интерполяции (т. е. позднейшие вставки и изменения; см. ниже). Разночтения в рукописях очень важны — они дают нам возможность судить о том, как древнерусские книжники воспринимали этот чужеродный и иногда непонятный для них текст. На местах ошибок, возникающих при переводе с греческого, в рукописях возникали узлы разночтений — переписчики, чувствуя шероховатость в тексте, пытались исправлять текст по своему разумению (без сверки с греческим оригиналом), а иногда появлялись глоссы на полях, поясняющие текст. Поэтому, чтобы понять восприятие текста средневековым читателем, необходимо изучать его по совокупности рукописей.

Отличительной чертой болгаро-русской редакции является наличие в ней интерполяций — вставок нравоучительного характера. По составу этих вставок мы можем делить рукописи на группы и подгруппы; есть группы, в которых интерполяции вовсе отсутствуют. Интерполяции появились в рукописях болгаро-русской редакции, возможно, сразу же при составлении редакции — во всяком случае, самые ранние рукописи уже содержат интерполяции. Изъятие интерполяций из текста было результатом вторичного редактирования. В двух рукописях XV в. (Синодальной и Рогожской) интерполяции отмечены глоссами на полях «иного-сущее», а в Синодальной рукописи они, кроме того, вычеркнуты. Есть еще рукопись XV в., — Троицкая, текст которой представляет особую редакцию: все интерполяции выброшены, текст сокращен, ему придан более «беллетристический» вид. В рукописях других групп тоже есть интерполяции — они иные, чем в Синодальной группе, и зачастую не воспринимаются как интерполяции, но характер их такой же. Во многих же рукописях XVII—XVIII вв. интерполяции изъяты совсем и памятнику возвращена его басенная сущность.

Наличие и отсутствие интерполяций связано с литературной средой и с литературной обстановкой, в которой существовал текст.

Получив в свои руки восточный басенный цикл, содержащий много афоризмов и нравоучительных сентенций, славянский переводчик — афонский монах — возможно, не придал значения басенному («беллетристическому») характеру памятника, а воспринял только его нравоучительную афористичность. Он усилил дидактическую сторону памятника, добавив туда еще ряд цитат, выдержек из святоотеческих книг. В средневековой письменности имели большое распространение сборники афоризмов (такие как «Пчела») и особенно нравственно-учительные сочинения, такие как «Лествица» Иоанна Синаита или поучения аввы Дорофея. Эти памятники и были источником нового интерполирования. Получается, что для составителя болгаро-русской редакции «Стефанит и Ихнилат» был не столько книгой басен (басни как жанр были ему, видимо, чужды), сколько своего рода «Пчелой», сборником афоризмов, который, следуя традиции, можно дополнять новыми по своему выбору и вкусу. Этим, по-видимому, и объясняется то пренебрежение к сюжету, с которым интерполяции вносятся в текст, — они часто прерывают фразу посередине, иногда полностью не соответствуют по смыслу тому, о чем раесказывается в тексте, иногда просто выглядят странно в данном контексте. Для книжника XV в. литературные особенности «Стефанита и Ихнилата» были чужды — этот памятник обладает чертами литературы Нового времени (неоднозначность героев — злодей говорит умные и благочестивые вещи и подчас вызывает сочувствие; основные моральные установки недостаточно четко выражены, читателю приходится самому оценивать этическую сторону происходящего — в то время как в привычной для него средневековой литературе все было четко, положительный герой говорил и делал все прекрасно, отрицательный — был резко черным; автор же четко и однозначно выражал «мораль притчи»), в нем есть увлекательный сюжет, закоторым нужно следить, и даже своеобразный юмор. Все это, по-видимому, было чуждо и книжнику, и читателю.

В XVII в. положение изменилось, возникала другая литературная ситуация, развились жанры демократических повестей, были сделаны новые переводы («Басни Эзопа», «Зрелище жития человеческого» и др.), и «Стефанит и Ихнилат» попал на свое место, его повествовательная природа ярко проявилась и закрепилась в рукописной традиции. Памятник стал переписываться вместе с другими повествовательными произведениями; сам он тоже стал меняться за счет распространения бытовых подробностей, увеличения деталей сюжетного повествования, интерполяции стали исчезать, начали появляться новые притчи из других источников. При этом книжная лексика частично заменилась на более понятную и даже бытовую.

В настоящем издании мы представляем читателю основное ядро памятника по старейшей из сохранившихся рукописей болгаро-русской редакции (интерполяции опускаются). Читатель увидит образец одного из самых ранних беллетристических произведений славянской письменности (хотя и не воспринятого как таковое в XV в.), не забывая при этом, что это один из «бродячих сюжетов» — т. е. произведение, которое появилось у славян, обойдя до того полмира и принося с собой следы чужих культур и общечеловеческую мудрость.

Текст издается по рукописи XV в.: ГИМ, Синодальное собр., № 367, лл. 493—548. Необходимые исправления сделаны по рукописи XVII в.: РГБ, собр. Тихонравова, № 249 (Т), собр. Толстого: РНБ, Q.XV, 2 (Толст.) и по греческому тексту.

Интерполяции, содержащиеся в Синодальном списке по сравнению с греческим текстом, исключаются; места интерполяций отмечены <...>.