Благословенный. Книга 6 (СИ)

Глава 6

— Гретхен! Эй, Гретхен! Да ты отзовёшься уже, старая карга?

— Чего тебе? — раздался на кухне сварливый голос старой кухарки.

— Хозяин приказал прислать ему бутылку портера! Давай, я отнесу!

— Чего?

От изумления Гретхен, долговязая фрау с тяжеловесным, типично немецким лицом и совершенно необъятным задом, распрямила сутулую спину, и, опершись на ухват, уставилась на вломившегося на её кухню слугу.

— Мартин, да ты в уме ли? С какой это стати профессор будет приказывать присылать ему эту заморскую дрянь, да ещё и так рано утром? Я чаю, врёшь ты мне⁈

Мартин Лампе, пожилой слуга, с кустистыми пышными бровями соломенного цвета и того же цвета растрепанной шевелюрой аж затрясся и покраснел с досады.

— Да как так? да чтобы я… да ни в жизнь!

— Конечно-конечно! А шнапс из рюмки, что не допил профессор третьего дня — её что же, мухи выдули⁈

Такие перепалки, увы, происходили у них регулярно. Слуги жили в доме профессора уже много лет, и каждый прекрасно знал, что и как надо сказать другому, чтобы достичь своей цели. Лампе настаивал, старая Гретхен возражала; но после нескольких минут препирательство чувство долга взяло своё, и кухарка, достав из-под необъятных юбок небольшой, с хитрыми выступами на бородке ключ, открыла огромный дубовый сервант, достала оттуда последнюю бутылку портера и, обтерев её от звездчатой мелкой пыли передником, тяжело переваливаясь, направилась к лестнице.

— Ну зачем тебе самой-то трудиться, Гретхен! — недоумённо пробурчал Мартин, с неудовольствием наблюдая за её намерениями. — Я бы сам отнёс!

— Нет уж. Старую ворону тебе не поймать, Мартин! Я вот сейчас поднимусь и спрошу профессора, правда ли он просит портера в семь утра; и ежели он ответит, что нет — придётся тебе кое-что мне объяснить!

— Ну, как желаешь! — с достоинством и обидой произнёс Лампе, демонстративно скрестив руки на груди.

Охая и вздыхая на каждом шаге, кухарка исчезла на лестнице. Проводив её взглядом, Мартин сказочно преобразился; став вдруг из совершенно статичной фигуры бойким и стремительным, как шварцвальдские «лесные братья», он бросился к серванту, мигом вытащил из кармана дубликат хитрого ключа, отомкнул потемневшие от времени дверки и, энергично выдернув издавшую звонкое «помм» пробку, хищно приник к кособокой пузатой бутылке с киршвассером. Сделав несколько громких аппетитных глотков, Мартин оглянулся на лестницу и, решив понапрасну не рисковать, торопливо захлопнул дверки серванта обратно.

— Ну вот что ты будешь с ним делать! — послышалось с лестницы кудахтанье старой Греты. — Лампе, ну неужели ты думаешь, что меня так легко провести? Разумеется, хозяин и знать ни знает ни о каком портере; и он очень удивился, когда услышал, что у нас ещё есть английское пиво!

— Да он всё забыл, выходит! — делая недоумённо-честные глаза, пробормотал слуга, для убедительности запуская пятерню в растрёпанные патлы на затылке. — Он вечно последнее время что-нибудь забывает! Давеча, вон, утверждал, что уже выплатил мне жалование за месяц, и пока не проверил гроссбух, так и не признал своей неправоты!

— Ладно, убирайся-ка ты отсюда, мне готовить надо. И запомни, Лампе — если ещё раз вздумаешь шутить свои шутки — берегись!

— Да я что, если он всё забывает?

— Гретхен! Гретхен! — раздался вдруг с лестницы тонкий старческий голос.

— Да, герр профессор! — громовым тоном выкрикнула кухарка, словно желая перекрыть своим рёвом бестолковые оправдания отставного солдата.

— Пришли с Лампе хлебных крошек или крупы. Надо покормить моих бедолаг! — прокричал старичок с лестницы.

— Слышал, что приказал герр профессор? — с величавым презрением процедила кухарка, набирая у заскорузлую ладонь горсть пшённой крупы. — На вот, и давай, займись уже делом!

Человек, которого все в доме называли «профессором», невысокий, сухонький старичок с белоснежно-седыми волосами, между тем с грустью наблюдал за воробьями, обсевшими подоконник окна в его кабинет, в предвкушении всегдашнего угощения нагло чирикавшими и скакавшими туда-сюда, сталкивая конкурентов с оконного проёма.

— Эх вы, бедолаги! Всё жалуетесь на жизнь? Ну ничего, ничего… вот вам!

И на засиженный птицами подоконник полетели мелкие жёлтые зёрна.

— Бросили бы вы это дело, сударь, ну честное слово! — укоризненно произнёс Лампе, глядя на свежие птичьи «следы», которые ему теперь придётся убирать.

— Вот как? Не кормить их? — Старичок развернулся вполоборота и остро взглянул Лампе в глаза. — А если бы мне предложили не кормить тебя, Мартин — что бы ты сказал про такого человека?

— Простите, профессор, но у меня есть душа, и сравнения с этими бессловесными тварями для меня очень обидны! — надулся старый солдат.

— Ну да, ну да, у тебя есть душа… и вкус к хорошим напиткам, не правда ли, Мартин! — отческим тоном произнёс профессор, укоризненно глядя на слугу.

— Не понимаю, о чём вы, сударь! — торопливо отвечал Лампе, стараясь более не дышать в сторону хозяина и лихорадочно подыскивая предмет, которым можно было бы перебить эту скользкую тему. — О, а что там внизу? Мне кажется, или кто-то пришёл?

Действительно, колокольчик внизу надрывался вовсю.

— Эй, Гретхен, ты там совсем оглохла! — тут же заорал Мартин, в душе несказанно радуясь так кстати подвернувшемуся поводу для смены темы разговора — Иди да посмотри, кто там явился не свет не заря!

— Не командуй мне тут, старый хрыч! — донёсся снизу могучий глас кухарки. — Руки у меня сейчас грязные, не могу отворить! Иди, да сам открой!

Пока они препирались, колокольчик замолчал. А затем случилось нечто ужасное: вместо звонка внизу загремели гулкие удары в прочную дубовую дверь. Нет, это не была чья-то трость или деревянный башмак; кто-то явно от души лупил в дверь прикладом тяжёлого русского ружья…

И обитатели дома 3 по улице Принцессинштрассе обмерли.

Нельзя сказать, чтобы русская оккупация принесла в Кенигсберг страдания или даже неудобства. Скорее, наоборот: в городе стало больше денег, возродилась светская жизнь. Торговцы, разбогатевшие на поставках русской армии, давали большие балы, и сонный Кенигсберг вдруг стал оживленным местом. Прусские чиновники продолжали делать то же, что и раньше; и все они получали то же самое жалованье. Русские армейские офицеры особенно любили университет: они ходили на лекции, а преподавателей приглашали на официальные приемы и балы, на которые их раньше не допускали, рассказывая, к немалому удивлению немцев, что в России теперь царит настоящее умопомешательство на науках и разного рода искусствах, особенно в области механики и химии. В новогодние и рождественские торжества русскими офицерами из корпуса связи были продемонстрированы электрические чудеса — ярчайший, как блеск молнии, электрический свет, подрыв электроискрой небольшого заряда пороха, и очень симпатичный фейерверк.

В предыдущей моей жизни мне, увы, не довелось посетить Калининград, поэтому увиденное встреча с Кенигсбергом во многом оказалось для меня неожиданностью. Я всегда считал его не самым значительным, даже, можно сказать, заштатным городком; однако столица Восточной Пруссии, оказалась одним из крупнейших городов в Европе, имея в окружности около пятнадцати верст! При этом в нём имелось всего лишь 4 тысячи домов и около 40 000 жителей — удивительно мало, если смотреть по величине города. Так рухнул другой мной стереотип: я ожидал увидеть здесь типичный средневековый город с узкими улицами, ютящийся за крепостной стеной; а оказалось, что это практически «город-сад» Кампанеллы. Широкие улицы окаймляли прекрасно выстроенные, аккуратные дома, но нигде не было таких огромных, как в Москве или в Петербурге; всё вокруг было очень… умеренно, что ли.

Прежде всего мне показали здешний огромный Кафедральный собор, с витражами и богатым убранством. В Калининграде я, в лучшем случае, мог бы полюбоваться новоделом: собор полностью выгорел во время войны. В старинном Кенигсбергском замке, построенном на возвышении нам показали цейхгауз и библиотеку, в которой имелось немало древних фолиантов, сплошь окованных серебром. Интересно, что одним из помещений замка является так называемая Московская зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, с высоким сводчатым потолком, где выставлен старинный осьмиугольный стол, ценою, как говорят, в 40 000 талеров. Из-за чего эта зала называется Московскою, я так и не понял; один из прусских чиновников, сконфузясь, сказал, будто бы тут некогда содержали русских пленников; но это мне показалось очень странной и недостоверной версией.

Этот замок, называемый ещё «Королевским», был виден со всех сторон города: его главная башня возвышалась над землёй на добрых сорок сажен, выполняя роль этакого средневекового небоскрёба. Конечно, я не утерпел, чтобы не залезть на самый верх, и, не без труда поднявшись по очень узкой винтовой лестнице, смог насладиться открывшемся пейзажем островерхих крыш, видневшихся вдалеке дубрав, и глади залива. Неторопливо спускаясь назад, я невольно задумался об иронии собственной судьбы: ведь, побывай я в Калининграде в 21-м веке, от этого великолепного замка я увидел бы лишь развалины подземных казематов… Определённо, в ретро-туризме есть своя привлекательность — трансферт организован «не очень», но зато какие экспонаты!

Приезд мой в «колыбель прусского милитаризма» был вызван несколькими обстоятельствами. Во-первых, конечно, я приехал сюда ради Суворова, и видимо, не зря — Александр Васильевич уже поправлялся после операции и даже шутил над своей одноногостью. Во-вторых, надо было провести переговоры о будущем Пруссии, и глядя на вещи шире — о будущем Германии. Международное положение этому как нельзя более благоприятствовало; Австрия вновь зарубилась с Францией, и теперь буквально умоляла меня не уступать в войну на стороне Директории; Пруссия усилиями Суворова, Бонапарта, сотен и тысяч наших офицеров и солдат была повержена в прах, и обречена была принять любые наши условия; несостоявшаяся Владычица морей, потеряв на Балтике 35 линейных кораблей, находилась в прострации; английские газеты гадали, когда и где русские высадят стотысячную армию, и кому я доверю ей командовать: «обезьяне в мундире» Суворову или «корсиканскому монстру» Бонапарту. Вся Европа гадала о следующих моих шагах, и стоило к военному наступлению присовокупить дипломатическое.

К сожалению, эта поездка здорово нарушила мои внутриполитические планы. Как я уже говорил, в 1800 году собирался посетить Урал. Этот регион развивался семимильными шагами, — металлургия, золотодобыча, месторождения изумрудов, платины, медных руд, и многое-многое другое! Конечно, поездка туда была насущной необходимостью, причём я хотел не просто «смотаться туда- обратно», а провести серию совещаний с местными чиновниками, переговорить с сибирскими губернаторами, которым, понятное дело, проще приехать в Екатеринбург, чем в Петербург, ознакомиться с промышленностью, дорожным строительством, посмотреть места, где уже в ближайшем будущем пролягут железные дороги и мосты… И вот, пожалуйста — вместо Востока я еду на Запад! Чёрт бы побрал этих немцев и англичан; все планы идут насмарку!

Но было одно обстоятельство, которое в значительной степени мирило меня с необходимостью появления в Кенигсберге. И это обстоятельство имело имя и фамилию: Иммануил Кант.

Когда я учился в университете, наш профессор-философ шутил, что нет ничего более бесполезного, чем немецкая классическая философия. Это, конечно же, правда, но правда по меркам начала 21 века; а в конце века восемнадцатого к философии относились с пиететом. И этот древний субтильный старичок (к 1800 году Канту было уже семьдесят пять или семьдесят шесть лет — более чем почтенный возраст, особенно по меркам этого времени) наряду с Вольтером и Дидро был настоящим властителем дум значительной части европейских интеллектуалов. А меня он интересовал как некое живое «окно Овертона», через которое я могу вбросить в европейский сортир пачку дрожжей в европейское общественное мнение некоторые интересные и выгодные идеи.

И вот, преодолев добрых две тысячи вёрст, я оказался здесь, на Принцессенштрассе, рядом со скромным двухэтажным домиком великого философа. Так, а что они там делают? Оооо, чёёёрррттт!

— Эй, вы! Ротмистр! Перестаньте немедленно! — завопил я, увидя, что сопровождавшие нас драгуны стали совершенно немилосердно колотить в дверь философа прикладами. — Вы с ума сошли? Тут хозяин — почтенный старик; а ну как если он от страха окочурится? Что напишут в Лондоне — что русские казнили Иммануила Канта? Вы этого, *****, хотите?

Моё увещевание подействовало, и грохот прикладов затих. Вскоре дверь отворилась, и пожилой слуга, подобострастно кланяясь, пропустил нас внутрь.

Итак, через дверь с Принцессинштрассе мы попадали в прихожую. Домик Канта оказался довольно-таки маленький, и мебели внутри было не много. Все просто, как и положено настоящему философу (ну, кроме последователей Эпикура, разумеется.). Кстати, минуя слугу, я почувствовал явственный запах вишнёвого ликёра, так что, по меньшей мере один «эпикуреец по духу» тут всё-таки имелся.

На нижнем этаже слева от прихожей располагалась лекционная аудитория, напротив прихожей — кухня, справа от нее — комната кухарки. На втором этаже также имелась прихожая, рядом с ней в передней части дома — столовая, направо — гостиная, а за ней со стороны сада — спальня, библиотека и кабинет. В мансарде были три каморки и комната слуги… В лекционной комнате — помещении размером примерно 7 на 5 м были установлены стол и стул для лектора, скамьи и столы для студентов. Так как аудитория не отличалась большими размерами, в ней поставили только два ряда длинных столов, за которыми могли сидеть 16 человек. Остальные студенты размещались на простых скамьях без столов. Также лектора могли слушать и те, кто находился в небольшой прихожей.

имелся камин. В темные зимние месяцы зал освещался свечами. Они дымили, и серый налет от них оседал на стенах, окрашенных белой известью. Из открытой кухни доносился запах еды и мяуканье кота, придавая этому жилищу философа совершенно неакадемическую атмосферу.

Хозяин оказался маленький, худенький старичок, весь отменно седой и очень вежливый. Разумеется, нежданный визит высокопоставленного гостя должен был выбить его из колеи, о чём он, однако, не подал никакого, даже самомалейшего знака.

— Рад видеть вас, господин Кант! Прошу извинить за столь внезапный визит и за те хлопоты, что создали вам мои сопровождающие. Надеюсь, ваша дверь не пострадала — приветствовал я его.

— О, вот не ожидал… Чего только не случается с человеком, который так долго живёт на свете? Не ожидал снова увидеть город под властью русского императора, однако, всё произошло так, будто бы повторяется история моей молодости!

Кант говорил скоро, весьма тихо и невразумительно, да ещё и по-немецки; и потому приходилось мне слушать его с напряжением всех нервов моего не самого острого слуха.

— Надеюсь, вы не испытали никакого неудобства от присутствия наших войск, ни сорок лет назад, ни сейчас! — немного неуклюже изрёк я.

Старик отрицательно покачал головой.

— О нет, разумеется, нет. Тогда, при Старом Фрице, русская оккупация для нас, кенигсбержцев, скорее означала освобождение от старых предрассудков и обычаев. Русские солдаты были дисциплинированны, а офицеры ценили все красивое и хорошие манеры. Резкая разница между знатью и простолюдинами смягчилась; французская кухня заменила нашу тяжеловесную немецкую в домах состоятельных людей. Русские кавалеры задавали стиль общения, и галантность стала обычным делом! В моду тогда вошло пить пунш. Обеды, балы-маскарады и другие развлечения, почти неизвестные в Кенигсберге ранее из-за неодобрения церковью, стали происходить много чаще прежнего. Многие видели в этом упадок нравов, но я считал, что новый, более свободный и более светский образ жизни, воцарившийся в Кенигсберге, есть предвестник нового времени….

С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить всю его память.

Наконец, поболтав о том о сём, я решил перейти к делу.

— Вы знаете, я обратил внимание на последний ваш труд, где затрагиваются вопросы вечного мира и Всемирного государства.** Мысли, высказанные там, показались мне столь близкими, будто их написал я сам! — довольно дерзко заявил я ему.

От такой лестной оценки учёный смешался.

— О, да… А я было думал, что все государи почитают эту работу пустой безделушкой, если не якобинством! — с тонкой улыбкою отвечал мне философ.

Мы от души посмеялись. Дело в том, что в своём трактате «к вечному миру» Кант заявил, что единственно легитимным и разумным считает республиканскую форму правления. Сказать такое в 1795 году, когда вся Европа управлялась монархами, а Французская республика казалась исчадием ада, полным якобинских чертей; после всех смертей на гильотине, после якобинского террора, после недавней гибели республиканской Польши — было ну крайне смелым поступком.

— Да, герр Кант, мнение насчёт Республики, пожалуй, можно счесть слишком резким. Скажем, недавно павшие Генуэзская или Венецианская республика с их нобилитетом не очень-то отражали мнение простого народа; а Англия, при внешне монархической форме правления, всё же может почитаться республикой — столь сильны в ней власть парламента и авторитет прессы. Ну а бестолковая польская система так и вообще дискредитировали республиканские формы так сильно, как только можно было бы это сделать, даже нарочно. А вот ваша идея Всемирного Государства — она, на мой взгляд, очень плодотворна!

Смешно было видеть, как семидесятилетний философ раскраснелся от гордости, услыша похвалу от высокопоставленной особы двадцати двух лет от роду; всё-таки философское отношение к жизни не всегда возможно даже для столь мудрых людей, как Иммануил Кант!

— Ваше Величество, идеи Всеобщего вечного мира и Всемирного государства — взаимосвязаны — немедленно принялся разъяснять он свой труд. — Постоянный мир возможен только при одном условии: если удастся создать Всемирное государство. Однако, Всемирное государство не должно выглядеть как единая страна: ведь в этом случае все народы попросту растворятся в нём, и утратят навеки воё очаровательное разнообразие. Нет, Всемирное государство я мыслю не как единую империю, охватывающую весь земной шар, но как конфедерацию: некий конгресс государств, способных решать все спорные вопросы путём переговоров, главное — избегая применения силы! Я вижу вожделенный народами Вечный мир как власть законов, которые приняты людьми, а не власть самих людей! Надобно запретить насильственное вмешательство одного государства в политическое устройство и управление другого государства. Это вытекает из принципа суверенитета народа! Поэтому я полагаю, что вечный мир возможен только между республиками и невозможен при монархии, поскольку только управляемые народом республики признают источником власти народный суверенитет, а не «права монархов». Также следует запретить все постоянные армии, заменив их вооружением народа; надо создать международное право, межгосударственные законы, суды, способные разрешить все разногласия между нациями…

Внимательно слушая Канта (это было не так просто, поскольку профессиональный философ то и дело подпускал в свою речь словечки типа «трансцендентально», «предикативно», и прочую малопонятную белиберду, что для меня, и так не очень уверенно владевшего немецким, составляло настоящую муку.) я ловил себя на мысли, что в целом с ним совершенно согласен… Причём именно «в целом»; а вот детали стоило обсудить.

— Герр Кант, — прервал его я — ваше видение желаемого политического устройства современных нам государств очень интересно; особенно ценно обоснование идеи народного суверенитета. Господствующие сейчас монархические представления о том, что государства — это некие поместья государей, якобы имеющих какие-то «права» и на землю, и на подданных, просто смехотворны. На самом деле, власть королей законна до тех пор, пока их подданные признают их своими лидерами. Однако это не значит, что все страны с монархической формой отданы во власть тирании, а все республики — светочи народных прав, прогресса и мира!

— Вы полагаете? — с интересом спросил философ.

— Именно! Скажем, я бы не стал утверждать, что Франция, став республикой, тут же приобрела какое-то особое миролюбие — напротив, она, как вы можете убедиться, очень жёстко вмешивается в дела других народов по всей Европе, используя многочисленную конскрипционную армию для продвижения своих интересов. А Англия? Как применяет она свой многочисленный флот? А ведь это страна почти республиканская, если принять во внимание тот вес, что имеет в ней власть парламента! Так что республики могут быть весьма воинственны, и даже отсутствие постоянной армии им не мешает. А если вспомнить Древнюю Грецию или Рим — так ведь там республики весьма много и часто воевали друг с другом!

— Вынужден с вами согласиться! — несколько сконфужено произнёс философ.

— Я вижу проблему в том, что нет «полицейского». Ведь если обычный человек нарушит закон — его начинают преследовать могущественные структуры: полиция, суд, даже армия 4 и вот его уже влекут в тюрьму, заковывает в колодки и тащат на плаху. А с государством? Кто покарает Англию за морской разбой? Кто накажет Испанию за инквизицию? Францию — за гильотины? Пруссию за её вероломство? Такого полицейского нет! А если они объявится, то, возможно, вскоре станет завоевателем и тираном. Но стоит создать авторитетный международный орган, способный выступать арбитром для существующих стран, и в то же время наказывать иные державы за нарушения международного права — это серьёзнейшим образом изменит дело. Я читал ваш трактат о Вечном мире, и нашёл там мысли, схожие, хоть не вполне совпадающие, с моими. Полагаю, что этот ваш труд после известной корректировки может быть положен в основу этого нового международного органа. Давайте сделаем это вместе!

— Ваше Величество, но как? — спросил Кант, приход во всё большее изумление.

— В соавторстве. Я и вы напишем единую книгу, посвящённую этому предмету!

Разумеется, старик был просто сражён такой перспективой. Вот представьте себе: вы профессор философии в некоем университете. Читаете лекции, пишете потихоньку трактаты. Ваши политические идеи более-менее пользуются успехом среди студентов и коллег, но совершенно не принимаются настоящими политиками. Вы и сами понимаете всю их утопичность и смехотворность, и надеетесь лишь, что когда-нибудь, в далёком-предалёком будущем, хоть кто-то вспомнит ваши идеи добрым словом, посетовав на несвоевременность их появления и косность людей, окружавших непризнанного гения. И вдруг откуда-то издалека является некий величественный и властный правитель, что сходу предлагает вам внедрить самые смелые ваши мечты в политическую реальность, и даже собирается создать в соавторстве с вами философско-политический труд. Обалдеть просто!

— И каковы же ваши идеи? — наконец, осторожно спросил Кант, имея при этом вид человека, слишком долго прожившего на этом свете, чтобы торопиться очаровываться.

Я уселся поудобнее и приготовился излагать свои мысли.

Вообще, размышления о некоем местном эквиваленте ООН приходили мне в голову уже давно. Мощная и авторитетная международная организация могла бы стабилизировать мир, удержав его от множества войн и прочих неприятностей. Но, раздумывая над этим, я пришёл к выводу, что ООН — это всё-таки слишком слабая структура. Необходимо более весомое объединение, обладающее своей территорией, собственными, не зависящими от государств-членов доходами, бюджетом, армией, гражданством и многими другими государственными атрибутами; в то же время по сути своей это должна быть международная организация, предназначенная служит арбитром во всех мировых спорах, высшей судебной инстанцией, а если надо — и мировым полицейским..

Поэтому я изложил Канту своё видение этого образования следующим образом:

— Представьте себе государство, одновременно обладающее и своей волей, и выступающее в форме конгресса других наций! Некое всемирное объединение, представляющее все народы, на основах справедливости и права; миролюбивое, но имеющее силу и способность доносить свои веления до самых дерзких и необузданных завоевателей. Ну, то есть, нечто подобное бывшему Мальтийскому ордену, но имеющее целью не борьбу с сарацинами, а установление всеобщего мира и процветания. Как вы находите такую идею?

Глаза престарелого философа зажглись.

— Признаюсь, я давно уже размышляю над таким устройством нашего мира, которое позволило бы избегать войн. Сначала я верил в благотворность единого мирового государства, некоей всемирной республики. Но, увы, Ваше Величество, исторический опыт человечества говорит о том, что существующие государства, а особенно — их властные элиты, не дадут возможности для построения мировой республики правовым образом.

Тут я с готовностью кивнул — идею создания единой всемирной империи я и сам считал очень вредной.

— Поэтому — тихим голосом продолжал философ — я пришёл к мысли рассматривать глобальную федерацию как правовой союз разных республик, что совершенно допустимо и для человечества как такового, и для граждан отдельных республик, и для руководителей существующих государств!

— Я совершенно с вами согласен! — радостно подхватил я. — Нет, единого всемирного государства мы не создадим: ведь все существующие правительства будут против этой затеи. Кроме того, надежда избавиться таким образом от войн совершенно несостоятельна — мы просто добьёмся того, что все войны станут гражданскими. Поэтому, имеющиеся государства непременно останутся, как они есть, за небольшими изъятьями. Однако, будет создано еще одно государство, примерно такого типа, как сейчас — Папская область. У него будет своя территория, сравнительно небольшая, состоящая из участков, переданных ему существующими правительствами. На этой территории будут жить граждане Всемирного государства; у него будут своя армия и флот.

Полагаю, что природа человеческого разума предпочитающего мирное устройство, основанное на верховенстве справедливых законов и права, возобладает над разрушительными началами агрессии и алчности, и «мировая федерация» как правовой гражданский союз народов займёт достойное место верховного органа, надзирающего за соблюдением прав человека и верным соотношением интересов наций.

Мы с философом ещё долго обсуждали эту идею, и так заговорились, что и не заметили, как настало время обеда. Пожилой слуга, заглянувши в кабинет, деликатно кашлянул и спросил:

— Не изволят ли господа отобедать?

— Право, не откажусь! — благодушно ответил я, страшно довольный ходом нашей с Кантом беседы.

Слуга исчез, а через некоторое время нас позвали за стол.

Обед философа оказался довольно скуден: капуста, картофель, балтийская салака. В тоске приглядываясь, чем же мне утолить молодой аппетит, я окинул взглядом буфет, и тут моё внимание привлекли запечённые, размерами напоминавшие перепелов птицы.

— А подайте-ка мне вот это… Да, спасибо. Это дичь?

Иммануил Кант вдруг смешался и даже покраснел.

— Это… куршские голуби, Ваше Величество!

— Вот как? Замечательно! Ни разу еще не ел голубей… Ну-ка, попробуем!

Однако, испробовав голубятину, я остался крайне разочарован. Сухое, жёсткое, почему-то пахнущее рыбой мясо оказалось совершенно неаппетитно. Тем не менее, с горем пополам мне удалось насытиться.

Поблагодарив хозяина за обед, я откланялся, пообещав прислать письменные разъяснения по своему видению основных черт Союза Наций (такое название я решил дать новому ООН).

На выходе меня встретил адъютант Барклая, Андрей Сергеевич Кайсаров. Заметно смущаясь, он вдруг задал мне вопрос:

— Простите, Ваше Величество… но известно ли Вашему Величеству, что Ваше Величество ели сейчас ворону?

От неожиданности я чуть не поперхнулся.

— Что? ВОРОНУ? Что за ерунда?

— Да, куршскими голубями здесь называют ворон!

Гм. Ну, если они это едят и до сих пор живы — наверное, это не так уж опасно. Но вообще следует усилить мою охрану и с этой стороны. А то — сегодня ворона, завтра — змея, послезавтра — мышьяк… лучше поостеречься!

* — немецкий эквивалент поговорки «стреляного воробья на мякине не проведёшь».

** — «К вечному миру» — трактат Канта 1795 года.

Бывший подполковник ГРУ, очутившись после смерти в теле 12-летнего Павла Судоплатова, заручился поддержкой Сталина и в полной мере использует свой опыт диверсионной войны в тылу противника, независимо от того, кто он и какой национальности. Начался 1920 год и позади разгром штаба Врангеля. Что же ждет нашего ГГ впереди? https://author.today/work/406512