Он был молод. Всего лишь тридцать один год.
В связи с этим, находясь к тому же под сильным давлением сверху, Четырнадцатый пытался достойно следовать тем политическим течениям, что постоянно разворачивались перед ним.
Как и многие другие он мог наблюдать, что здесь имеется своя безжалостная логика. Он мог сам видеть, что на определенные группы людей ложь воздействует гораздо сильнее правды. И, в связи с этим, у этих людей появлялась своя, особенная правда.
Если же обычная правда не может склонить человека к действию, а вместо нее его ведет ложь, то значит, он и живет этой неправдой. Где-то глубоко-глубоко в его естестве имеется нечто, способное руководствоваться лишь весьма специфическими установками.
Согласно этим условиям, следует представлять его вместе с этими особыми установками, пусть даже если не раз, и не два, а многократно поведение его не соответствует внешне видимым обстоятельствам. Все это касалось как самого Кротера Вильямса, так и множества тех, кто были до него.
Я обязан, рассуждал он, понять, что хорошо заканчивается лишь то, на что и следовало рассчитывать, иными словами, все должно быть так, как того желают они.
Все то, что должно было случиться, рассчитывалось час за часом согласно воле Лильгина.
Вот почему он отобрал мальчика, родившегося от красавицы Эйди. Она так никогда на сознательном уровне и не узнала, что ребенок, которого подсунули ей взамен, несколько минут назад родился от другой молодой женщины.
Точно так же, когда эта вторая мать пришла в себя после родов, она нисколечки не сомневалась, что ребенок, которого назвали ее собственным, был именно ее сыном.
В последствие оказалось, что она не совсем была ему рада, как ожидала до того. Даже в самый первый раз, кормя его грудью, в глубине души у нее было какое-то беспокойство. Но, несмотря на этот неосознанный полуантагонизм, эта вторая мать — которую звали Люэна Томас — действовала согласно сложившимся стереотипам начинающих мамаш. Она же решила дать мальчику имя Орло — так звали кого-то из родственников со стороны ее матери.
Своего же сына (а она свято верила в это) Эйди сознательно, чтобы никто не связывал его с Хигенротом, назвала Хином Глюкеном — младшим.
Ее муж, доктор Глюкен, никак не отреагировал на эту ложь. За время своих предыдущих двух супружеств он уже научился тому, что лучше не обращать внимания на женские капризы.
Но теперь, думал Вильямс, как могу я быть уверенным в том, что врачи, медсестры или какой другой больничный персонал, без моего ведома знающий об этой замене, не откроют через много-много лет всю правду взрослому Орло Томасу?
(Политическая же и научная ценность Хина Глюкена — младшего, в какой-то мере тоже участвующего в этой грязной истории, равнялась нулю.)
В данном случае вся решающая мотивация проведенной операции сводилась только к одному вопросу: Можно ли в еще неродившегося ребенка запрограммировать сведения по Всепроникающей коммуникационной Системе?
Если это было правдой, то Орло Томас, возможно, мог и знать, чем является эта пресловутая система и как ее реализовать на практике.
Но вместе с этим появлялся и другой вопрос: Можно ли на благо общества эту информацию из Орло Томаса извлечь?
Обдумав эти и некоторые другие детали, член Президиума Кротер Вильямс занял в свое распоряжение несколько комнат в Государственной Больнице. Под его руководством несколько специально отобранных агентов секретной полиции изучали больничные записи, поднимали нужные документы и прощупывали окружение некоторых врачей и медсестер.
Перемещения начались в первый же день. Вроде бы случайные. Вроде бы совершенно не связанные с произошедшим. Предполагалось, что большая часть больничного персонала не имела со всем ничего общего, ведь сама Государственная Больница была громадиной на десять тысяч коек. Отбирать следовало тех, кто непосредственно был связан с рождением ребенка у Эйди или же каким-то административным образом.
Некоторые медсестры исчезли вообще. Кое-каких врачей в их бывших отделениях уже никто и никогда не встречал. «А где это Кодуна?» — мог спросить кто-то. «А, она сейчас в восьмом корпусе, пошла на повышение.» «Отлично, рад за нее.»
«Лишь бы только это сработало», — думал Кротер Вильямс, валяясь в постели выделенной ему комнаты и притворяясь, что находится здесь под наблюдением после сердечного приступа.
Одни беспокойные часы сменяли другие. За всеми людьми, на которых сейчас был навешен ярлык «подозреваемый», следили втайне установленные следящие и подслушивающие устройства. День за днем они записывали каждое произнесенное этими людьми слово, а Вильямс прослушивал лишь составленные компьютером резюме. Машина была запрограммирована только лишь на потенциально относящиеся к делу диалоги.
В конце концов такие разговоры перестали отмечаться вообще. Без всякого исключения все подозреваемые вели себя так, будто никогда не слыхали про Эйди Глюкен или Люэну Томас.
И, наконец, соблюдая полнейшую осторожность, Вильямс (Четырнадцатый) еще раз попытался на практике узнать, каким же образом был проведен обмен новорожденных. Под личиной мелкого государственного чиновника, проверяющего больничное хозяйство он прибыл в родильное отделение. Все работающие здесь медсестры были отосланы из палаты, где сыновья Эйди и Люэны были всего лишь парой из множества новорожденных.
Четырнадцатый зашел в палату. Все, что он делал, было отрепетировано заранее: Вильямс снимал с каждого ребенка идентификационный ярлычок, менял их местами, а потом стал менять и самих детей. Проведя эти действия он довольно долго еще стоял, глядя на все эти маленькие кусочки человеческих существ. Буквально через мгновение все они стали выглядеть для него на одно лицо.
Нет, что ни говори, врачи и медсестры, видящие эти созданьица сотнями каждую неделю, никак не могли специально запомнить два личика.
Ну и прекрасно, подумал Вильямс, я сделал все, что мог. Оставаться здесь дольше было бы просто смешно.
Под каким-то предлогом он перевелся в другую больницу. И, естественно, пребывание в медицинских учреждениях постоянно служило важным для него целям.
Он возвратился в свои дворцовые апартаменты, составил рапорт и по соответствующим каналам сообщил, что тот сделан.
После этого он стал с беспокойством ждать.
Затем зазвонил телефон.
Это была секретарша фальшивого офиса, от имени которого Вильямс действовал в больнице, представляясь мелкой чиновной крысой. Секретарша сообщила, что с ней недавно связалась заплаканная жена врача, который ухаживал за Вильямсом, когда тот играл роль пациента.
Доктор умер, по несчастью свалившись с балкона десятого этажа одного из больничных корпусов.
Секретарь закончила свой доклад:
— Жене покойного казалось, будто он и вы находились в дружеских отношениях, поэтому была уверена, что вы обязательно захотите узнать про несчастье.
— Спасибо, — автоматически поблагодарил ее Четырнадцатый. — Отошлите ей венок от моего имени.
Весь бледный, он повесил трубку.
Убийство.
Свидетелей обмена новорожденных начали убирать.
«Господи, — подумал про себя Вильямс, — ну почему он мне не верит? Ведь я же изо всех сил пытался ему доказать, что эти люди ни о чем не знают».
«Он» и «ему» относились исключительно к его превосходительству, чрезвычайному диктатору Мартину Лильгину.
Похоже, что Четырнадцатый уделил этому вопросу слишком мало внимания. Впрочем, переданное женой врача сообщение вроде бы и говорило, что она его ни в чем не подозревает. Просто так получилось, что, к несчастью, ее муж рассказал ей о мелком чиновнике, инспектирующем их больницу.
Четырнадцатый потряс головой — полнейшая секретность невозможна принципиально. Пусть в малом, хотя бы в обстановке спальной, но она всегда даст утечку.
А если продолжить дальше, если кто-то из врачей, медсестер или административных работников больницы что-то и подозревали (это те немногие, кто сталкивался с мелкой чиновной крысой), то могли рассказать об этом кому угодно: жене, мужу, брату, сестре, знакомому.
Стоя с трубкой в руке, Четырнадцатый подумал: «Все они будут убиты».
Однажды, когда он был моложе — но уже со всей юношеской наивностью и глупостью согласился с правом Лильгина на правление, неспособный задавать вопросы — у него была оказия подсчитать, сколько людей было казнено в связи с незначительной информацией, о которой все эти люди только лишь могли знать.
Тогда пострадало 3823 человека.
Но на сей раз необходимости в этом не было. Надо будет позвонить Третьему и постараться убедить этого…
Вильямс потряс головой, изгоняя оттуда все лишние мысли. Эпитет, кружащий где-то на грани сознания, был настолько грубым, что даже шокировал его. Немного придя в себя, уже совершенно сознательно, Вильямс напомнил себе: «Установление нового порядка требует жестоких действий. В переходной период люди неуправляемы и легко обращаются к старым стереотипам. Повсюду в мире до сих пор имеются контр-революционеры, вредители, правые и левые уклонисты, оппортунисты…»
Бойкие, ничего не значащие слова, которыми режим называл своих противников катились по проторенным тропкам сознания Вильямса, пока сам он шел по коридору, затем спускался на лифте и по широкому проходу не приблизился к офису Третьего.
Там же он нашел Йоделла. Уже сам приход Четырнадцатого стал для хозяина полнейшей неожиданностью. Третий просматривал документы и внезапно побледнел.
— Я начинаю думать, что неправильно понял данные вами инструкции, сказал Четырнадцатый.
— Какие еще инструкции? — эхом отозвался Третий.
— Хорошо, тогда я сам попробую доложиться по порученному мне делу.
Бледность хозяина кабинета прошла так же быстро, как и появилась. Пожилой человек вскочил из-за стола.
— Нет, нет! — сердито пролаял он. — Ни слова. Все только между вами и Вождем!
— Все это очень просто, — начал было прибывший. — Я…
— Остановитесь! — вскрикнул Номер Третий и заткнул уши пальцами. — Вы в своем уме? Ни слова больше!
Его реакция была совершенно невероятной. Его глаза выглядели безумными, лицо искривилось в гримасе; он изо всех сил пытался взять себя в руки, но все было напрасно.
Вильямс сдался.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Вы меня убедили. Я уже догадался, что вы к этому не имеете никакого отношения. И обещаю, что такого больше никогда не повторится.
— Было бы лучше, если бы подобное вообще не происходило, — услыхал он хмурое замечание. — А теперь возвращайтесь к себе и ждите, когда я сам позвоню.
Вильямс, хотя никогда и не служил в армии, вытянулся в струнку и отдал салют.
— Есть, сэр. Гарантирую вам, что больше ни одного прокола не произойдет. Я могу уйти?
— Да, идите.
Молодой человек повернулся на месте и вышел. Хотя внешне он держался и спокойно, внутри у него все кипело.
В его уме уже родилось страшное понимание ситуации: ведь я кое-что помню, во мне имеется некий фрагмент информации, подлежащей устранению.
На самом же деле он знал всю суть.
Около года назад, в течение нескольких минут Хигенрот показал такую силу, которая превышала всю мощь режима. За эти несколько минут весь мир был поражен образами, рожденными умом старого гения.
Вот она, самая суть…
Четырнадцатый шагал по блестящему мрамору пола. Все вокруг него служило возвеличиванию могущества и богатства: громадные лестничные марши, высоченные потолки, массивные светильники. Вильямс помнил, каким великим он чувствовал себя, когда его впервые пригласили сюда — сюда, в средоточие Вселенной.
Думая обо всем этом, он лишь мельком отметил появление отряда мужчин в форме, вышедших из бокового коридора, а теперь направлявшихся в его сторону. Рассеянное состояние Вильямса было прервано, когда до него дошло, что люди в форме остановились, преграждая ему путь. Четырнадцатый тоже остановился.
— Сэр, это вы Кротер Вильямс?
Спрашивающий был молодым человеком в капитанской форме.
После недолгих колебаний Четырнадцатый ответил утвердительно. Когда-то он тоже был таким же молодым как этот молоденький офицер, с блестящими карими глазами и розовым лицом.
— Мною получены инструкции, — сообщил молодой человек, — провести вас в некое место.
Вильямс не стал спрашивать, что это за место. Он лишь кивнул и пошел в шаге за капитаном, заметив, что полдюжины вооруженных винтовками молодых людей следуют за ними. Маленькая процессия прошла сквозь высоченную дверь под аркой. После этого они вышли в небольшой внутренний дворик. Вильямс не помнил, чтобы когда-нибудь бывал здесь. Это было пространство размерами три десятка футов на четыре, окруженное высокими стенами, нигде не было ни травинки, способной пробиться через брусчатку.
Молоденький капитан указал на одну из стен.
— Встаньте там, — приказал он.
Четырнадцатый медленно прошел на указанное место и так же медленно повернулся. Он увидал, что шесть человек выстроились в шеренгу и повернулись к нему лицом. После этого юноша вынул какой-то документ, глянул на него и произнес:
— Я получил приказ казнить вас.
Вильямс попятился, пока не ощутил спиной твердость стены. Стоя там, он лишь краем сознания улавливал читаемый офицером, как того требовал закон, приговор:
— Крупные ошибки… Недостатки в руководстве… Неопределенность занятого положения… Диверсионные акты…
Молодой человек сложил бумагу и сунул ее себе в карман. Затем он вскинул голову: выражение на лице злое и напряженное.
— Значит так? — спросил Вильямс.
— Так.
«Удивительно, — думал бывший член Верховного Президиума Земли, что еще несколько минут назад был четырнадцатым из самых могущественных людей планеты, — но ведь это самая правильная оценка сделанного мною, согласно реалиям Лильгиновской действительности…»
В течение девяти лет с момента назначения он прошел путь от молоденького и наивного дурачка через апологета диктатуры, через попытки хоть как-то исправлять положение, через дополнительные попытки добиться хоть какой-то рациональности. Только все кончилось тем, что сейчас он стоит перед расстрельным взводом.
Вильямсу казалось, будто ему еще предоставят последнее слово. Только вот говорить было нечего, и в его пользу никто ничего сказать не мог. Да и кто среди иных, чудом существующих, отчаянно хватающихся за жизнь, захочет слушать то, что он скажет про свои ошибки? Действительно, кому они нужны — последние сомнения Кротера Вильямса?
Бывший Четырнадцатый подумал: «Из-за этого типа — Лильгина — во мне не осталось ни капли правды. Ни одного мгновения я не прожил как человек самостоятельно мыслящий, с самого детства я боялся, что меня вот-вот скрутят и потому всеми силами старался вписаться в рамки извращенной реальности.»
Ни единой секундочки…
Когда пули ударили его, он тут же упал и свернулся на земле будто человеческий эмбрион…
«Ни секунды», — думал он, падая…
А может ему так только казалось.