Близости

9

Спустя несколько дней меня пригласили на встречу со стороной защиты. Была пятница, один из тех дней, когда Суд не заседал. Я сидела в офисе с Аминой, и тут влетела помощница Беттины с чрезвычайно озабоченным лицом, я поинтересовалась, не стряслось ли чего. Да нет, ничего особенного, ответила она, не беспокойтесь. Просто защите нужен переводчик, и они запросили именно вас. Я опешила. Как это, спросила я, почему именно меня? Помощница покачала головой: ничего не знаю, Беттина велела передать запрос, и все. И когда? — спросила я. Прямо сейчас, сказала она, вам надо ехать немедленно.

Я собралась, надела пальто. Прошла неделя с тех пор, как улетел Адриан, целую неделю я жила в квартире одна. Каждый вечер я возвращалась в его дом, поднималась на третий этаж, просовывала в скважину ключ, отпирала дверь. И каждый раз, когда я входила и вешала пальто, я испытывала толчок радости, такой ощутимый, что мне делалось страшновато. К себе в квартиру я съездила только раз — привезла к Адриану сумку с одеждой. Я смутно догадывалась, что могу здесь быть счастлива, несмотря на разные нюансы вроде фотографии Габи, все так же стоявшей на полке.

А сам Адриан на следующий день после отъезда отправил мне эсэмэску с вопросом: ты там, в квартире? Все хорошо? Я ответила, что да, я тут и всем довольна. Он мне написал, что это его радует и что в Лиссабоне жарко. Я представила Адриана: вот он сидит в уличном кафе с детьми, с Габи, и телефон у него вибрирует — пришла моя эсэмэска, и он незаметно ее читает. Габи лениво поворачивается и интересуется: кто там? Почему-то от таких мыслей мне стало стыдно. Но я по-прежнему ждала его сообщений, эсэмэсок и писем, где он описывал какое-то событие или говорил что-нибудь насчет теплоты своих чувств. Адриановы короткие послания привязывали меня к его квартире, хотя, если честно, я никак не могла взять в толк: почему он не возьмет телефон и не наберет меня?

И по поводу возвращения — ни словечка. «Это всего на неделю, ну или чуть подольше». Неделя уже прошла. Я вышла из Суда, под дождем прошагала к ближайшей остановке и на автобусе доехала до следственного изолятора, там я сдала сумку охраннику, и меня повели в помещение для переговоров. Вслед за своей сопровождающей я поднялась на один лестничный марш, потом прошла по коридору, она остановилась у железной двери и кивнула охраннику, сидевшему там на посту. Он встал и постучал. Войдите, почти сразу откликнулись изнутри, охранник открыл дверь и жестом пригласил меня в переговорную.

Там я застала сцену, достойную ренессансного полотна. Несколько мужчин сидели за столом, заваленным бумагами, сбоку стоял бывший президент. Когда я возникла в дверном проеме, он прицельно уставился на меня. По-моему, все адвокаты были в сборе или, по крайней мере, почти все, включая Кееса, который скользнул по мне глазами, когда я вошла, но на его лице ничего не отразилось, ни тени узнавания. В углу торчала камера наблюдения, блестящее око фиксировало все. Дверь позади меня захлопнулась.

Последовала долгая пауза, и я успела засомневаться, не по ошибке ли меня пригласили: совершенно очевидно, что в этой комнате я никому особенно не нужна, обсуждение уже в разгаре, совещание идет полным ходом, — но тут бывший президент заговорил. Спасибо, что приехали, сказал он мне по-французски. Я заметила, что один из сидевших мужчин поднял взгляд на Кееса, который стоял на другом конце комнаты, напротив президента. Кто-то из адвокатов, кашлянув, предложил мне присаживаться. Он налил мне стакан воды, и, потянувшись за ним, я вдруг поняла, что краснею. Я отпила глоток. Поставила стакан и заметила, что Кеес смотрит на меня. Выражение его лица оставалось нейтральным, и я быстро отвернулась.

Бывший президент медленно приблизился и сел рядом со мной. Он был в рубашке-поло, темно-бордовый свитер накинул на плечи, повязав рукава вокруг шеи, точно он в загородном клубе. Заговорщически наклонившись ко мне, бывший президент кивнул на Кееса: его французский — сущий кошмар, куда хуже, чем ему кажется. Я не ответила. Он прочистил горло и сказал уже громко, обращаясь ко всем: продолжаем. Заговорил один из адвокатов. Дикция у его была превосходная, и говорил он не слишком быстро, в этом смысле переводить было несложно. «Важно иметь в виду, что наш процесс длится месяцы, годы. В таком деле, как наше, сам нарратив процесса особенный. И суть не в том, чтобы просто рассказать убедительную историю». Я сидела рядом с бывшим президентом, проговаривала фразы ему в ухо, иногда брала ручку и планшет с бумагой. Президент откинулся на спинку стула и не сводил глаз с того адвоката, чьи слова я переводила.

«Помните, что судьи прекрасно понимают, как с течением времени варьируется история, — слушают то одну сторону, то другую, показания меняются, и память ненадежна. В памяти не удержать все перипетии процесса. Преимущество, весьма вероятно, окажется у той стороны, которая сумеет ускориться на финишной прямой». Адвокат сделал паузу. «В результате приходится прибегать к мерам предосторожности, которые одновременно представляют для нас угрозу — и открывают возможность. В конце каждого дня мы имеем протокол. Протоколы подшиваются один к другому, все вместе они чрезвычайно важны для процесса».

Он обвел взглядом комнату. «Наше естественное стремление — создавать убедительный нарратив на протяжении дней, недель, месяцев, пока слушается дело, однако нам не следует забывать, что, если мы рассчитываем на победу, нам нужно неустанно следить за тем, что происходит здесь и сейчас. Нам нужны и стратегия, и тактика. Коль скоро для нас принципиально, — тут он посмотрел прямо на бывшего президента, — видеть всю картину, нам нельзя упускать из виду и то, что происходит за стенами зала суда, мы должны действовать, держа в уме каждодневные протоколы. Наша победа или наше поражение — в этих протоколах. А вовсе не в показательном выступлении, назовем это так, нашего недавнего свидетеля, с личной точки зрения весьма лестном, но совершенно бессмысленном с точки зрения наших целей».

Он кашлянул и взял папку, дожидаясь, пока я закончу перевод. Бывший президент возле меня сидел не шелохнувшись. Я была достаточно близко, чтобы видеть текстуру его кожи, какие-то мелкие черточки. Я вдыхала запах мыла, которым он пользовался сегодня утром. Он не двигался, пока я проговаривала слова ему в ухо, как можно быстрее, незаметнее, я знала: все ждут меня. Как непохоже на работу в кабинке, мелькнуло у меня в голове, там от нас требуется говорить отчетливо, хорошо артикулировать каждое слово — для зрителей, для протокола. А тут я бормотала и нашептывала, переводила словно бы исподтишка. Я быстро закончила и замолчала.

Не могу сказать, что было на уме у бывшего президента, принял ли он к сведению, понял ли вообще совет своего адвоката, в чем-то формальный и определенно парадоксальный, ведь Суд, на первый взгляд, да и на второй, — это такое место, где создается тот самый убедительный нарратив. Бывший президент никак не обозначил, что он что-то там понял или принял, и адвокат продолжил. Потом последовала еще одна чисто техническая дискуссия с весьма и весьма мутным содержанием, минута тянулась за минутой, и я потеряла нить и перестала понимать суть обсуждаемого.

И мне было нисколько не легче от того, что да, процесс перевода сам по себе подчас здорово сбивает с толку: ты изо всех сил стараешься блюсти верность словам, которые произносит сначала субъект, потом ты сама, и в итоге вязнешь в мелочах и не всегда улавливаешь смысл предложений: ты буквально не знаешь, что говоришь. Язык утрачивает содержание. Именно это происходило со мной сейчас, в переговорной. Я была полностью поглощена текущей задачей: перевести юридическую заумь, в которую упаковали смысл — надежно, чтобы ничего не ускользнуло, ничего не просочилось. И все равно — я тупо таращилась на испещренную стенографическими значками бумагу — что-то терялось. Я видела на листке выражения, которые произносила битые двадцать минут: «трансграничный рейс», «массовое захоронение», «группировки вооруженной молодежи».

Я потянулась за стаканом воды. Говорил кто-то из помощников адвокатов — я осушила стакан, налила еще воды, снова выпила ее всю, а он все громоздил непробиваемую стену из слов. Я поставила стакан, и всё — я потеряла нить и снова обратилась к планшету с бумагой, словно ища там спасения. Помощник резко умолк, бывший президент покосился на меня. Все в порядке? — отрывисто спросил помощник. Сейчас, секундочку, ответила я. Мне вернуться назад? — нетерпеливо осведомился помощник адвоката. Да-да, конечно. С какого места? Он переглянулся с Кеесом, тот наблюдал за мной, скрестив руки. До этого момента он молчал, а теперь вдруг подал голос. Давайте сделаем перерыв. Пять минут хватит? Все сразу начали вставать, как будто только и ждали предлога, чтобы передохнуть.

К моему удивлению, бывший президент поднялся и направился к выходу вместе со всеми: то есть, получается, его везде пускают. Я проводила его взглядом. Сама я осталась на месте, хотя мне как раз не помешало бы выдохнуть. Комната почти опустела, и я увидела, что Кеес тоже никуда не пошел, он был единственный, кто остался. Он приблизился и встал передо мной. Я знаю, что вы моментально среагировали на наш запрос, я вам признателен, сказал он. Я кивнула, оставаясь настороже: тон у него был какой-то неопределенный, нарочито двусмысленный, манера как бы знакомая, но ни в поведении, ни в словах — ни единого намека на узнавание. Я могла бы сама начать у него допытываться, что и как, могла бы вообще поставить вопрос ребром, но ситуация была, прямо скажем, не в мою пользу. Кеес тут главный, оброни он хоть словечко недовольства на мой счет, и прощай, мой контракт — если не расторгнут сейчас, то продлевать уж точно не станут.

А вы ему понравились, неожиданно заметил Кеес. Ваше присутствие его как будто успокаивает. Я едва не скривилась, но сдержалась: Кеес все видит, он рядом. Разные слова снова заполыхали в моей голове: «преступник», «вооруженный налет», «этнические чистки». Но вы здесь не только за этим, продолжал Кеес. Он скрестил руки и опустил взгляд. Ваша реакция помогает нам приблизительно понять, какой эмоциональный эффект производят следственные материалы и показания свидетелей. У нас в известной степени замылился глаз. Он махнул рукой, показывая на бумаги, разложенные по всему столу. Техническая сторона дела нам важна, но не стоит забывать и об эмоциях. Ваша реакция хорошо показывает, как переменчивы чувства, вызванные судебными разбирательствами наподобие этого.

Слово «чувства» он выговорил с легкой, но вполне заметной брезгливостью. А знаете, сказал он, и на его губах заиграла легкая улыбка, у вас такое знакомое лицо, мы с вами не встречались? Я молчала, а он подходил все ближе и ближе. Он присел на край стола, выставив скрещенные ноги в мою сторону, всего в нескольких дюймах от меня. Наверняка эти па он проделывал сотни раз — вроде бы и ничего такого, но в то же время как-то бесстыдно. Я внутренне все больше убеждалась: нет, он меня не помнит, он так подкатывает ко всем женщинам: «Мы с вами не встречались?» Из коридора донесся шум, я повернулась — голоса зазвучали совсем близко, но быстро стихли, просто кто-то прошел мимо.

Но и этого хватило, Кеес резко поднялся и отошел к противоположному концу стола. Он держался уже по-другому, начал хмуриться, листать бумаги. Я собиралась встать, но тут он посмотрел на меня и неожиданно через весь стол спросил: как Адриан, вы с ним видитесь? В самом вопросе и в том, как его задали, не было ничего особенного, хотя, пожалуй, с непринужденностью Кеес переборщил. Я заранее знала, что увижу в его глазах: порочный отблеск, — и, когда наши взгляды встретились, отблеск там был, впрочем, он там был всегда. В это мгновение все начали возвращаться в переговорную, и, не дождавшись моего ответа, Кеес снова уткнулся в бумаги. Он хмыкнул — слегка досадливо, поднял голову и резким тоном сказал: входите, пожалуйста. Мы и так задержались. Давайте не будем больше терять время.

Бывший президент устроился на стуле рядом со мной. Он кивнул мне, я кивнула в ответ. Он вздохнул, потер лицо. Потом повернулся ко мне и спросил на своем ровном сладкозвучном французском: вы как тут со всем этим, ничего? Он обвел рукой стол, вероятно, имея в виду комнату вообще, его заинтересовали мой планшет и слова, наспех начерканные на его страницах: разобрать их он вряд ли сумел бы — из-за почерка и стенографических значков, — но смысл этих слов он знал слишком хорошо. Он поморщился, похоже, смутился и изобразил умоляющий жест. Тут много всего, я знаю. С виду куда хуже, чем есть на самом деле, для всех тонкостей языка не хватит. Он свел брови, по-прежнему глядя на планшет. Всего-то одно слово — «преступник», — а сколько им описано действий, совершенных по таким разным причинам.

Бывший президент покачал головой и вздохнул. Да что я вам рассказываю, продолжал он. Язык — он по вашей части, вам на этот счет виднее. Все остальные в комнате тихо переговаривались или сидели, погрузившись в бумаги. Он молчал, ждал, что я скажу. Помешкав немного, я ответила: моя работа — сокращать дистанцию между языками. Совсем не та отповедь, что вертелась у меня на языке, пустопорожняя фраза, произнести ее — все равно что промолчать. Однако я сказала правду: затуманивать значение его поступков или тех слов, которые для него столь несущественны, я не стану, моя задача — сделать так, чтобы где-то в пространстве между языками слова не отыскали отходного пути.

Бывший президент сидел неподвижно, он ждал, что я скажу что-нибудь еще. Но я больше ничего не сказала, и тогда он обратился к Кеесу — неохотно, утомленно: ну что, продолжим? И я наконец поняла, как он устал от декламации собственных преступлений, от изыскивания адвокатской стратегии, хотя она-то, может статься, и приведет его к свободе. Он обводил взором расположившихся вокруг стола юристов, он в гробу видал всех этих людей, ведь они — физическое воплощение его виновности, в которой лично я ни на минуту не сомневалась. Эти мужчины давили на него конкретикой его деяний, и ему хотелось избавиться от них — и избавиться от собственной вины.

Вот почему мое присутствие его успокаивало. Вовсе не потому, что ему нужен был мой перевод, даже не потому, что я — такой приятный повод отвлечься, просто он хотел, чтобы в эти нескончаемые часы хоть кто-нибудь рядом с ним не настаивал на препарировании его прошлого — прошлого, от которого ему больше нет спасения. Я для него лишь средство, осенило меня, некто без воли, без суждений, я — территория, где нет совести, где есть шанс укрыться, единственная компания, которую он в состоянии еще выносить, — вот почему он меня затребовал, вот причина, почему я здесь. Мне захотелось встать, и выйти из комнаты, и объяснить, что произошла ошибка. Я так и увидела себя: встаю и выхожу. Но это — только в моей голове. А на самом деле ничего такого не случилось. На самом деле я осталась сидеть на своем стуле, переводить для бывшего президента в этой комнате с этими людьми до тех пор, пока мне не сказали, что я им больше не нужна.