Близости

10

На открытие Яниной выставки в Маурицхёйс толпа собралась еще больше, чем обычно, — всех, по-видимому, привлекла тема: вроде бы и серьезная, но не без прикола. Яна часто говорила, что на нее все время наседают: надо увеличивать число посетителей, надо подыскивать новые способы демонстрировать предметы, чтобы экспозиция отвечала запросам молодой, более массовой аудитории.

С такими мыслями Яна затеяла выставку под названием «Слоуфуд»[4] — и это была первая в музее выставка, посвященная натюрморту в живописи. Яна сама признавала, что да, концепция и в особенности название — типа рекламный трюк, и здесь не было ничего общего с двумя выставками, которые она курировала до того. Но сама идея, настаивала она, с большим потенциалом. В живописи Золотого века это отчетливо звучащая тема, определенный жанр, говорила Яна, пускай названия наподобие «Натюрморт с сырами, миндалем и кренделями»[5] у людей ассоциируются со скульптурами Джеффа Кунса[6]. А мне кажется, натюрморт сам по себе интересен. Есть о чем поразмышлять, много различных граней: тут и классовое общество, и потребление, и культура демонстрирования.

Я рассматривала людей, собравшихся в фойе музея, — разодетых в дизайнерские бренды и напоказ играющих со своими смартфонами. Эти люди потягивали вино и толпились вокруг бюста Иоганна Морица, который выстроил дворец Маурицхёйс на деньги, нажитые за счет трансатлантической работорговли и захвата новых земель в Бразилии[7], — Яна мне это рассказала в мой предыдущий визит. Она за то, чтобы убрать Морица: мало того что сам он — работорговец и колониалист, еще и скульптурный портрет его по художественному уровню — так себе искусство. С этим я согласилась, Мориц в исполнении Бартоломеуса Эггерса[8], по-моему, смотрелся ужасно пафосно со своим двойным подбородком, поджатыми губами и вычурным нарядом. Он пялился в пустоту, чопорно изогнув запястье. Гости, хотя и окружали бюст, не обращали на него внимания: история присутствовала, но ее не замечали. На моих глазах мужчина в костюме зевнул и легонько задел Морица, а потом неспешно выпрямился и встал как ни в чем не бывало.

Я поднялась наверх и там, в дальнем конце зала, увидела Яну, поглощенную разговором с двумя дамами — обе были блондинки с идеальными укладками, в костюмах и на высоких каблуках, как будто только что из офиса. Судя по тому, как шла беседа, это были спонсоры: Яна оживленно кивала, но ее улыбка оставалась пустой и натянутой. Я не стала встревать в разговор и направилась в следующий зал, там размещалась постоянная экспозиция. В зале никого не было, я бродила, и меня никто не беспокоил, я шла, и шум толпы делался все тише.

В Маурицхёйс залы совсем небольшие по площади, здесь как-то по-домашнему, не сравнить с выставочными пространствами некоторых музеев, такими неохватными, что кажется, будто посетителю внушают идею величия. Я решила, что мне ближе миниатюрность здешних залов, и дело не в размере картин — хотя действительно тут некоторые произведения величиной с альбомный лист, нужно подойти поближе, издали их как следует не прочувствовать, — а больше в содержании. В отличие от холстов на Яниной выставке, в этом зале размещались в основном харáктерные портреты: мужчины, и женщины, и дети.

Очевидно было, что их позы — искусственные, но это не нарушало камерности картин: на самом деле сам акт позирования, отношения, из этого акта вытекающие, — вот что создавало ощущение необъяснимо близкого знакомства. Иногда персонажи смотрели прямо в объектив камеры, нет, конечно, неправильный образ, анахронизм, откуда у них камеры, — они смотрели прямо на художника. В этом было что-то немыслимо личное, ведь сегодня долгий человеческий взгляд — явление за пределами нашего опыта.

Вот почему живопись открывает измерение, которое обычно отсутствует в фотографии; всматриваясь в картины, осязаешь весомость уходящего времени. Я подумала, что, наверное, поэтому у девочки — а я стояла у портрета юной девушки, изображенной в полутьме, — в глазах такая настороженность и такая беззащитность. И это не пойманный художником момент внутреннего конфликта, это две разные грани эмоции, два настроения, живописец сумел отобразить их и вложить в единый образ. Здесь, на холсте, множество таких вот уловленных сочетаний — с того мига, как девушка впервые села, чтобы позировать художнику, до того, как встала с затекшей шеей и спиной — в последний раз. Это наслоение — по сути дела, смешение времен, одновременность — вот что, пожалуй, больше всего отличает живопись от фотографии. И, кстати, возможно, из-за этого для меня современная живопись какая-то плоская, ей не хватает глубины старых полотен, сейчас столько художников пишет по фотоснимкам.

Я перешла к следующей картине: молодая женщина сидит за столом, ее лицо озаряет пламя свечи, широкий лоб и круглые щеки купаются в золотом свете, крахмальные складки блузы слепят белизной. Художник использовал контрасты чрезвычайно дерзко, по крайней мере на мой непросвещенный взгляд, — не взялась бы описывать это в точных терминах: свет, будто обретя трехмерность, длится за пределами рамы, и сама картина превращается в источник света. За спиной у молодой женщины, облокотившись на стол, стоит мужчина в небрежной, вульгарной позе, что-то в нем есть отталкивающее, и он явно вторгается в личное пространство женщины, ей, впрочем, вряд ли пришло бы в голову выражение «личное пространство» — вот еще один анахронизм.

Я подошла поближе. Молодая женщина, почти девочка, трудилась над вышивкой — так, мелкая домашняя работа, мужчину в меховой шапке и полукафтане она вряд ли интересовала. Взгляд у него был плотоядный, и внимание его определенно привлекало не рукоделие, а девушка. Она была в белом, он — в черном, символика более чем понятная, но причина их встречи — вот что оставалось для меня загадкой. Я прочла этикетку — у таких картин названия обычно описательные, напрочь лишенные поэтичности, в них нет и следа неясности, не то что в названиях современных произведений. Этикетка гласила: «Мужчина, предлагающий деньги молодой женщине».

Я снова посмотрела на картину и в этот раз увидела: мужчина держит в пригоршне монеты. Он исподтишка тянет к девушке ладонь, а другой рукой придерживает ее за плечо, как бы увлекая прочь от рукоделия навстречу тому, что он предлагает. Художник с невероятным мастерством обыгрывает неуловимые оттенки силы и сопротивления — целая драма кроется в руке на плече, в том, как девушка вся закостенела, как широко раскрыты ее глаза.

Нам демонстрируют момент контакта, но подлинное напряжение тут не в безупречном созвучии, а наоборот, в диссонансе, который идет из самого сердца картины. Я смотрела и смотрела на холст, и у меня никак не получалось примирить образцовую скромность молодой женщины — у нее все тело, кроме лица и рук, было закрыто — и похотливость мужчины, его предложение. Или он просто намеревался купить ткань с вышивкой? Но если так, откуда выражение страха на лице у девушки? Почему ее сосредоточенность столь хрупка и столь значительна, словно это единственный отпор, который ей позволено дать?

Я еще раз перечитала этикетку и удивилась: оказывается, картину написала женщина! Юдит Лейстер. Никогда о ней не слышала, но даже мне известно, что женщина, достигшая признания в Золотой век, — это очень необычно, и сейчас-то редкая художница выбивается в один ряд с художниками-мужчинами. Подпись сообщала, что Лейстер родилась в 1609 году. Картину она написала в 1631-м: значит, ей было всего двадцать два года. Настоящее чудо: чтобы человек, которому едва минуло двадцать, мог сотворить такое, — и дело даже не в уровне мастерства, хотя мастерство тоже здорово впечатляло, — а в двойственности самого изображения.

Я повернулась к полотну, и меня осенило: только женщина могла написать такую картину. И речь здесь не об искушении, а о домогательстве, о запугивании — такая сцена вполне могла бы повториться и сейчас где угодно, в любой части света. Картина строилась вокруг раскола, в ней сочетались две непримиримые личные позиции: мужчина полагал, что вся сцена про пылкость и соблазнение, а женщина впала в состояние страха и униженности. Раскол, подумала я, он-то и рождает тот самый диссонанс, который дает жизнь холсту, это и есть персонаж, позирующий Лейстер.

А, вот ты где. Вздрогнув, я обернулась. Я так погрузилась в изучение картины, что не услышала, как кто-то идет по залу. Передо мной стояла Яна. Мы не виделись с того самого ужина, когда я приводила к ней Адриана, то есть примерно месяц. Яна с головой ушла в подготовку к выставке, я ей отправила несколько сообщений, но она молчала, а потом сама позвонила и в обычной обаятельно-резковатой манере потребовала, чтобы я явилась на открытие и на фуршет, который состоится после. Я заверила ее, что приду, я соскучилась по Яне, и мне хотелось поговорить с ней об Адриане. Весь месяц все шло как-то наперекосяк, я подозревала, что отсутствие Адриана мало-помалу обретает новые форму и смысл.

Сначала неделя, потом — две, и никаких объяснений, ну разве что совсем кратенькое извинение. Мне и так было не по себе, а тут еще я снова пересеклась с Кеесом, и он тоже добавил мне беспокойства. Через несколько дней после первой сессии с бывшим президентом меня снова вызвали на встречу с защитой. На самом заседании все было гладко, но, когда я покинула переговорную, Кеес поспешил вслед за мной по коридору. Нагнав меня, он пошел медленнее, изобразил легкое удивление: мол, кого я вижу, как будто мы не просидели в одном помещении несколько часов. Я безотчетно ускорила шаг. Он не отставал, тогда я остановилась и с рассерженным видом развернулась к нему.

Я только хотел спросить, как у вас дела, сказал он. Он говорил обиженным тоном, как бы внушая мне, что я завелась на ровном месте. Всплеснул руками — совершенно неестественно, но и немного пугающе. Я представляю, как вам тяжело.

Все в порядке, резко отозвалась я.

Неужели? Впрочем, почему бы и нет? Он умолк, взгляд алчно скользил по моему лицу. У Адриана вряд ли получится. Габи вся поглощена своим новым другом.

Меня точно со всей силы ударили в грудь. Я не совсем понимаю, сказала я.

Не понимаете? Тут и понимать нечего. Он ее назад не получит.

Но он…

Что, все еще любит ее? Это прямо-таки поступок — вот так очертя голову ринуться в Португалию. Габи мне в тот же вечер звонила, говорила, что это неразумно и неудобно, что ее новый друг, чего доброго, начнет ревновать, он такой. При этих его словах — «новый друг», произнесенных так сладострастно и возбужденно, я даже слегка отпрянула. Кеес покачал головой и погрозил пальцем. Загвоздочка вышла у нашего приятеля Адриана, он-то думал, раз приехал, то и всё. И дети, разумеется… Тут он умолк, детей обсуждать ему явно было неинтересно.

Надо думать, дети были рады, что он приехал, заметила я. Во рту у меня пересохло, слова звучали холодно, с запинкой.

Ну да, дети — рады, еще бы. Произнеся эту пустую фразу, Кеес заговорил быстрее. Довольно об Адриане, произнес он, улыбаясь, и подался ко мне. А что, если я приглашу вас выпить чего-нибудь?

Его наглость меня и оглушила, и восхитила, ясно — техника у него отработана, каждый раз стратегия все та же: он пользуется растерянностью, это старо как мир, но и не то чтобы неэффективно, я ведь и правда растерялась, но не так, как он рассчитывал. Извинившись, я поспешила на улицу, по пути забрала сумку у охраны. Вытащила телефон и набрала эсэмэску Адриану: «Все хорошо?» Он сразу ответил: «Да, все хорошо». И больше ничего.

Я вообще не понимала, что делать и тем более чему верить. Адриан говорил, что с Габи все сложно, и теперь, когда дни стеклись в месяц, я сама начала сознавать: их ситуация скорее усугублялась, чем наоборот. Может быть так, что Адриан передумал? Или сказал мне не всю правду? Я надеялась, что нет, но положение мое, очевидно, было шатким. Если бы Яна спросила, как там дела у Адриана, я бы могла ответить все что угодно: что я без понятия, что я переехала в его квартиру, что у нас все вот-вот накроется медным тазом или близко к тому.

Но Яна ни о чем не спросила, по крайней мере тогда. Ее сопровождала элегантная женщина, которую я прежде не видела, стильно одетая, из тех, которых встречаешь на улице и про себя восхищенно ахаешь. Это Элина, сообщила Яна, я хотела вас познакомить. Женщина улыбнулась, подавая мне руку, и я, хоть и смутилась поначалу, вдруг поняла, что эта женщина мне симпатична. Ты тут не скучаешь? — спросила Яна. Я помотала головой. Нет, засмотрелась на картину, пояснила я, показывая на работу Лейстер, почему-то я раньше на нее не обращала внимания.

«Предложение», кивнула Яна. Так ее обычно называют. Она прекрасная. Лейстер — уникальный случай, одна из первых женщин в Гильдии[9] и достигла определенной известности еще при жизни. Но после смерти многие ее работы были ошибочно атрибутированы, лишь к концу девятнадцатого века это удалось исправить. А потом? — спросила я. Яна пожала плечами. Ну, вот полотна Лейстер висят здесь. Ее более-менее знают, не в той мере, правда, в какой она заслуживает. Я кивнула, заметив, что Элина тоже изучает холст. Ты уже всё? — спросила я у Яны, и она отрицательно покачала головой. Нет, мне надо вернуться. Но ты же останешься на ужин? Я кивнула, а Яна уже уходила, она хотела познакомить нас с Элиной, чтобы каждой из нас было с кем пообщаться.

У Яны талант к дружбе, заметила Элина. Она так считает. Мы обе рассмеялись. Ее слова прозвучали мягко и вполне искренне, нам сразу стало легко друг с другом. Мы обе замолчали, и я сообразила, что Яна нас, конечно, познакомила, но никакой почвы для общения нам не предоставила, рядом со мной стоит какая-то женщина, и я ничего про нее не знаю. Мы двинулись по залу, Элина указывала на разные картины. На них такая умиротворенная атмосфера, хотя эпоха была отнюдь не без потрясений. Голландская империя стремительно расширялась, живопись того времени зачастую следует толковать именно в таком контексте. Если иметь это в виду, подчеркнутая домашнесть этих спокойных интерьеров смотрится совсем иначе. Она воспринимается как уход внутрь, как стремление повернуться спиной к бушующей снаружи буре.

А вы хорошо знаете этот период, сказала я, и она улыбнулась. Я искусствовед, преподаю в университете. Даже удивительно, что мы с Яной раньше не сталкивались, Гаага — такой маленький город, а здешняя арт-тусовка и того меньше, но, видимо, так вышло, потому что Яна тут недавно. Я, разумеется, знала, что ее взяли на эту должность, прибавила Элина. Мы шли по залам и галереям, медленно возвращаясь к Яниной выставке, и я спросила Элину, как ей Янины труды. Яна отлично справилась, ответила Элина. И в смысле выставки, и вообще в смысле работы. От нее требуют очень многого. Ее задача — модернизация музея, но ведь приходится ублажать и нас, искусствоведов. Я спросила: так вы здесь познакомились, через музейные дела? Нет, сказала Элина, мы познакомились по-другому, довольно неожиданно. Больше она ничего не стала объяснять, и мне не хотелось допытываться, мало ли где люди могут встретиться, она сама сказала: Гаага — маленький город.

Мы дошли до выставочного зала — он пустел на глазах. К нам подошел смотритель и осведомился, идем ли мы на ужин, и если да, то, пожалуйста, вам сюда, по лестнице. Мы с Элиной переглянулись, Яны нигде не было видно, и, помедлив секунду, мы двинулись вниз, в фойе, где нас ждало зрелище, причудливое до чрезвычайности. Там тянулись длинные банкетные столы, покрытые белыми скатертями. И по всему фойе были расставлены столики — с едой, уложенной в безупречные копии картин с выставки.

Зевксис и Паррасий наизнанку, проговорила Элина, изумленно улыбаясь. Я попыталась вспомнить, с чем связаны имена, это что-то из школьной программы, что-то насчет состязания между лучшими живописцами в Древней Греции. Я помнила, что Зевксис написал кисть винограда, такую убедительную, что птицы слетались ее клевать. Но это только первая половина сюжета, вторая — что же там сотворил соперник Зевксиса, Паррасий, — начисто позабылась. Птицы кружат над толпой, их крылья стучат о расписанную доску, — эта сцена вобрала в себя всю историю, ничего не осталось. Ладно, как бы то ни было, по словам Элины, это все — вывернутый наизнанку Зевксис; вокруг каждой живой картины даже устроили раму — своего рода ограждение, и гостю предлагалось тянуться через нее и угощаться сыром, мясной ножкой или — между прочим — виноградной кистью.

Яна прямо-таки обязана быть довольна: такая впечатляющая получилась картинка, даже пафосная. Повсюду восторженные гости, шум-гам, восхищенные пересуды. И тут из-за спины возникла Яна, обвила мое плечо рукой и спросила: ну как вам? Элина сразу сказала, что это бесподобно, и Яна пояснила, что музей пригласил художницу, создающую арт-объекты из еды, она оформила фойе, она еще молодая, училась в Амстердаме, в Королевской академии изящных искусств, теперь нарасхват на всех крупных биеннале. Не договорив, Яна умчалась, заметно было, что успех вечера ее будоражит. Никакой официальной рассадки тут не было, вместо нее на столе посреди зала высилась башня тарелок. Гости с тарелками в руках теснились вокруг картин, тянулись через разные рамы, отпиливали ломтики от мясных рулетов и сырных голов — все это выглядело и чудно, и забавно.

Я подумала об Адриане: они с Габи жили именно в таком мире. Они бы непринужденно прохаживались по залу, и наверняка большинство гостей были бы их знакомыми, в каком-то смысле это даже больше их мир, чем Янин. Внутри меня порывисто затолкался страх. Ведь я-то не отсюда. Я вообразила Адриана вместе с Габи, как будто они на мгновение оказались тут, в фойе музея. Вокруг нас выстраивались очереди. Пойдемте тоже, негромко предложила Элина, словно заметив, что я где-то не здесь. Мне нравится вон та Клара Петерс.

Она показала на объект с сыром и со смехом сказала: нам, похоже, перепадет только сыр да хлеб, рыбу с кальмарами уже растащили. И правда, довольные гости расселись за банкетными столами с тарелками, полными еды. Между столами курсировали официанты с кувшинами вина — все было продумано до мелочей. Мы встали в очередь, через раму дотянулись до сыра и отрезали себе несколько кусочков. Элина взяла еще яблоко и несколько фруктов с другой картины. До чего искусно сработано, пробормотала она, надкусывая персик и обозревая всю сцену. Смотрите-ка, и свет они устроили, чтобы картины заиграли. Она махнула рукой вверх, на осветительную конструкцию. Даже остатки — и те хороши, где мы еще увидим картины вот такими.

Немного погодя к нам присоединилась Яна. Села на стул рядом со мной, скинула туфли на каблуках. Ну и вечерок, выдохнула она. Голос у нее прозвучал устало, а сама реплика — как-то двусмысленно: непонятно, для нее самой это успех или провал. Потрясающе, сказала Элина, есть повод гордиться собой. Яна с готовностью подалась к нам. Как впечатления? — спросила она. Элина взяла Янины руки в свои: это просто триумф. Она сказала это очень по-доброму, и, хотя я ни на секунду не усомнилась в искренности ее слов, было ясно: она произнесла их обдуманно, понимая, что они значат для Яны. Яна кивнула, кажется, с облегчением, и вскоре Элина встала и сказала, что ей пора. Приятно было познакомиться, добавила она, обращаясь ко мне: казалось бы, условность, но я опять почувствовала, что она вкладывает смысл в свои слова. А мы еще увидимся? — спросила она, и Яна заверила, что да, она все устроит.

Элина улыбнулась и пожелала нам хорошего вечера. Провожая ее взглядом, Яна зевнула, гости понемногу расходились, Яна взяла бокал вина, как будто ее рабочий день официально закончился. Правда, она милая? — спросила Яна. Очень, подтвердила я. А откуда ты ее знаешь?

Она стояла возле моего дома.

В смысле?

Тот человек, которого избили, помнишь — нападение в прошлом месяце, — это ее брат.

Я ошеломленно уставилась на Яну.

А она тебе не сказала? Яна отпила из бокала. Так мы и познакомились, примерно через неделю после нападения — я ее увидела напротив своего дома. Смотрю: стоит вся такая явно нездешняя, я решила: может, заблудилась или не знаю что, в общем, я неизвестно почему останавливаюсь и спрашиваю, все ли, мол, в порядке. А она на меня посмотрела и вдруг как зарыдает. Мы пошли в кафе за углом, она рассказала, что случилось, что в этом месте на ее брата напали, избили его, он неделю пролежал в больнице.

Яна слегка сжала мою руку, тепло и по-дружески. Знаешь, ты только не обижайся, что я так пропала. Совсем увязла в своей выставке.

С ним все хорошо? — спросила я. С братом?

С Элининым? Ну, я думаю, да, ответила Яна, пожимая плечами. Хотя вряд ли в деле большой прогресс. Он ничего не может вспомнить. Не знает даже, почему оказался в нашем районе, что собирался там делать. Тайна, покрытая мраком.

В сильно поредевшей толпе официант разносил кексы с тмином. Яна взяла две тарелки и одну вручила мне. И принялась за еду — надо думать, она здорово проголодалась. Как там Адриан? — спросила она, прожевав. На меня Яна не смотрела, но в ее совершенно будничном вопросе не было ни единой нотки фальши, у Яны не осталось сил играть спектакли. По-моему, он очень славный, сказала она — так просто сказала, что я подумала: а если я все нафантазировала, весь этот сговор и флирт? Он вроде бы добрый. А это редкость. Яна откусила еще кусок и повернулась ко мне. Да ведь? Я кивнула. И больше ничего не сказала. Но я верила, что слова Яны — правда. Тем же вечером я отправила Адриану сообщение: спросила, когда он вернется, и еще спросила, как у него дела с Габи и что там с его разводом.