Близости

16

Спустя неделю заседания по делу бывшего президента были приостановлены. Председатель дала прокурору распоряжение предоставить краткую сводку улик и свидетельских показаний, данных Суду, и как все это в совокупности работает против обвиняемого. Распоряжение произвело в процессе фундаментальный сдвиг; защита непредвиденным образом преуспела. Меня вызвали на последнее совещание с бывшим президентом. Я прибыла в следственный изолятор и застала в переговорной царившую там атмосферу странного возбуждения — к такому я оказалась не готова, даже при том что прокурор уже, по сути, проиграл процесс. Я вошла, и бывший президент воззрился на меня с торжествующим выражением, кивнул на стул рядом с ним и велел садиться. Из его команды присутствовали только двое, вся сцена была в духе последнего дня перед каникулами. Я потянулась за планшетом и бумагой, им требовалось проверить несколько фраз из показаний последнего свидетеля, и адвокат объяснил, что я их очень выручу.

С самого начала бывший президент даже не старался делать вид, что слушает, и вскоре он воскликнул: да неважно, это все теперь неважно! Он капризничал, так всегда бывало, когда ему приходилось слушать про собственные преступления. Адвокат глянул на него со своего края стола и спросил: не нужен ли перерыв? Бывший президент пожал плечами, адвокаты, между прочим, просто горы свернули ради него, но сейчас, когда финал маячил на горизонте, он словно презирал их все сильнее, он отчетливо различал будущее, когда сможет обходиться без них.

Если вам нужен перерыв, то конечно, сказал бывший президент. Адвокат устало поднялся. Вам что-нибудь нужно? — спросил он меня, и я помотала головой. Адвокат вышел, но его помощник остался. Бывший президент повернулся ко мне. Приношу извинения за своего коллегу, высокомерно произнес он. Это был долгий процесс, очень утомительный для всех нас. Он говорил так, будто и сам входил в команду адвокатов, впрочем, в каком-то смысле так оно и было. Президент, вероятно, заметил, что мне не по себе. На его лице обозначилась досада. Что-то не так? — спросил он. Я покачала головой. Но нет, настаивал он, что-то не так. Я неохотно повернулась к нему. Он всмотрелся в меня по-доброму, даже заботливо. Долго изучал мое лицо, потом криво ухмыльнулся.

А, сказал он, понятно. Вы думаете, я плохой человек. И ведь делу против меня — теперь почти наверняка — скоро конец. Мои адвокаты, знаете ли, говорят, что я окажусь на воле в считаные недели. Скоро я буду свободным человеком. Он помолчал. Тем не менее лживые обвинения и лживые свидетельства отравили ваш разум. Он поднял руку. Не извиняйтесь. Хотя я и не собиралась. Балаган в Суде кого угодно собьет с толку, даже самые светлые умы. Я смотрела прямо перед собой и не двигалась.

А знаете, помолчав немного, продолжал он, когда я увидел вас в первый раз, я подумал: эта женщина мне по душе, потому что она не совсем с Запада. Но, в конце концов, вы часть того института, которому служите. Помощник адвоката на другом конце переговорной притих, замерев над бумагами. Бывший президент медленно выдохнул. А раз так, вы должны видеть, что Суд далеко не беспристрастен, вы прибыли сюда из страны, совершавшей страшные преступления и зверства. При других обстоятельствах ваш Госдепартамент должен был предстать перед Судом, не я. Всем известно, что это так. А что до вашей расы… Он умолк, взгляд скользил по мне. Что ж, чем меньше мы будем поминать те ужасы, тем лучше.

Я не удержалась от резкого вдоха, кожу точно припекало. В комнате было очень душно. В углу мигал огонек камеры наблюдения. Бывший президент продолжал меня разглядывать. Он улыбался, как будто мы просто беседовали. Но вдруг его черты ожесточились, дружелюбие и обаяние исчезли. Он откинулся на спинку стула. Вот вы сидите здесь, такая довольная собой. Скажете, вас и упрекнуть не в чем? Он подался ко мне, его лицо было в нескольких дюймах от моего. Но вы ничем не лучше меня. Вы полагаете, моя мораль чем-то отличается от вашей и тех, кто схож с вами. И все же — нет ничего, что отделяло бы вас от меня.

Он выпрямился и отрывисто махнул мне: мол, уходите. Можете идти, сказал он, поправляя галстук и склоняясь над лежавшими перед ним бумагами. Я медленно поднялась и собрала вещи. Колени у меня подгибались, я еле устояла на ногах, потянув на себя дверь. Выходя из переговорной, я не нашла в себе сил взглянуть на бывшего президента, я не попрощалась. Пока я шла по коридору, меня нагнал помощник адвоката. Он окликнул меня, я остановилась, прислонилась к стене. Он встал передо мной с недоуменным лицом.

Почему вы ничего не сказали? Почему вы позволили ему так говорить с собой?

Потому что он не сказал ни слова неправды.

Мы стояли и молчали. Мы понимали друг друга и не соглашались друг с другом. Помощник адвоката верил, что он объективен. Он не видел себя причастным, это против его природы. Но я — другая. Я не их плоть и кровь, во мне нет того, что в них есть. Он покачал головой, развернулся и зашагал прочь.

Он даже так не думает на самом деле, бросил помощник через плечо. Это манипуляция, вот что он делает — манипулирует.

Я знаю, ответила я.

Я тоже повернулась и пошла. Пошла очень быстро, почти бегом, а потом действительно побежала. Забрала сумку, толкнула дверь, вырвалась из тьмы на стылую улицу. Мимо мчались машины, кто-то засигналил, я отскочила. Волосы хлестнули меня по лицу. В Суд я идти не могла. И я направилась к морю, на дюны, я шла и шла, пока не стала видна вода, пока звук прибоя не отделил меня от дороги, от города, от следственного изолятора и от человека внутри него. Я долго там стояла, потом села на песок. Солнце медленно клонилось к воде.

Я вытащила телефон и позвонила матери в Сингапур. Там уже поздно, но я подумала, вдруг она ответит. И она ответила — после первого же гудка, мы не часто с ней созванивались, я сразу услышала по голосу, что она встревожена. Все в порядке? Тут я не знала, что ей ответить, потом поделилась, что вот не могу решить, оставаться ли мне в Гааге. Ветер задул сильнее, и мать сказала: я тебя не слышу, связь совсем плохая. Ты где? Я на пляже, тут ветер.

А, ответила она, и голос как будто сделался ровнее. Мы тебя возили на тот пляж. Это ден Хааг, да, Гаага?

Дюны, сказала я. На окраине города.

Да, подтвердила она. Мы тебя возили туда как-то раз в выходные, погода была просто жуть. Но твой отец все равно не стал спорить. Вы с ним на пару носились по дюнам туда-сюда, пока не выбились из сил, а потом вы ели поффертье[12]. Помнишь их? Ты их сейчас ешь? В детстве ты их обожала.

Я не помню, что была здесь в детстве.

В ден Хааг? Ты, наверное, была совсем маленькая. Мы тогда много путешествовали. Мать, видимо, не понимала, что рассказывает нечто невероятно важное, для нее это был незначительный, самый заурядный эпизод семейной истории. Но ее голос звучал теплее, с нотками ностальгии. Ветер снова бросил волосы мне в лицо, я отвела их и огляделась. Я пыталась ясно увидеть пейзаж, пыталась понять нахлынувшее на меня узнавание. Мать замолчала, потом спросила: у тебя правда все хорошо? Кажется, что ты так далеко, прибавила она, и в ее словах была грусть.

Все хорошо, ответила я. У меня все в порядке.

Через несколько мгновений мы завершили разговор. Но я еще оставалась на пляже, и, когда наконец поднялась на ноги, солнце давным-давно закатилось, так что я сидела уже в темноте.

Дело против бывшего президента спустя две недели было закрыто. Мы все знали, что такое не исключено: сводка, представленная прокурором, вышла, мягко говоря, неубедительная. В деле изначально имелись слабые места, были сложности с доказательствами насчет порядка субординации. С моральной точки зрения этот человек был виновен, с юридической — скорее нет, чем да. Что возможно и то и другое, естественно, понимали все. Но важно было не это, а то, что процесс просел, разломы ширились один за другим буквально у нас на глазах. Я видела, как сомнения расползаются по зданию Суда цветущей плесенью.

Дело еще не успели закрыть, а уже начали назначать виноватых. Я-то оставалась в стороне, но знала, что в разных департаментах головы полетели быстро и без сантиментов, не я одна задавалась вопросом, долго ли протянет прокурор. Несколько дней в Суде было не продохнуть от журналистов — в вестибюле, в коридорах, были дни, когда они толклись в буфете, тянули стулья из-за столов, составляли их вместе, чтобы сбиться в кучки, потесниться вместе над кофе с очень деловым и профессиональным видом. Мы взирали на них и с тревогой, и с благоговением, они обладали властью одним нажатием кнопки устремить всеобщее внимание на определенное событие, персону или место, и вот этим они сейчас и занимались, приковывая внимание всего мира к Суду.

Мы, синхронисты, были всего-навсего массовкой в тени основного актерского состава, но даже мы вели себя опасливо, ощущая, что за нами наблюдают. Мы понимали, что сейчас творится история процесса, а вместе с нею и история Суда, на репутации которого сильно скажется это дело. Бывший президент выступил с заявлением, обличив Суд как орудие западного империализма, да к тому же малоэффективное. По вполне очевидным причинам, раз дело закрыли, он считал свое доброе имя восстановленным. Большая часть журналистов приезжала в Суд лишь на открытие и закрытие процесса. Месяцы и годы суда миновали без них, они вернулись, чтобы лицезреть финальные мгновения и сопутствующий хаос. Эти люди владели лишь обрывками нарратива, и тем не менее они возьмут эти обрывки и соорудят из них повесть не хуже всех прочих — повесть, которая будет казаться цельной.

Однажды после обеда я заметила группу журналистов, сгрудившихся в вестибюле. Издалека, поверх их голов и вытянутых рук с записывающими устройствами, я различила Кееса, он стоял в центре. Жестикулируя, он вещал что-то собравшейся толпе, я видела, что его речь исполнена уверенности, все просчитано, видела, как он смотрит в камеру, как ловит взгляд кого-то из журналистов, видела тщательно отработанный знак: он свел вместе кончики большого и указательного пальцев, остальные пальцы выбросил вверх — простейший недвусмысленный символ сдержанного благоговейного триумфа.

Кеес закончил свое заявление, последовал шквал вопросов, ему подсовывали телефоны, журналисты выкрикивали его имя. Он подался вперед, слушая журналистку, которая оказалась проворнее коллег, и тут — он словно почувствовал на себе именно мой взгляд, хотя на него уставились с полдюжины, если не больше, человек, — он отвел глаза от женщины, задававшей свой вопрос, и посмотрел вверх, на тот конец вестибюля, где стояла я. Несколько журналистов повернулись, им было интересно, что он там увидел. Он пристально смотрел на меня еще мгновение, потом кивнул — точно прощаясь — и снова обратился к бойкой журналистке.

На той же неделе я сообщила Беттине, что не смогу принять ее предложение о работе в Суде. Она не особенно удивилась, словно ждала чего-то в таком духе, — мои раздумья говорили сами за себя, или ей попросту было не до меня с учетом невзгод, захлестнувших Суд, или она догадывалась о том, что я уже знала твердо: я не гожусь для этой работы. И все же она мягко спросила меня: есть ли какая-то особая причина у вашего отказа? Я ей честно ответила, что, по-моему, не гожусь для этой работы. Лицо у Беттины было участливое, и я попыталась объясниться, сказала ей, что в конечном итоге решила, будто моей квалификации недостаточно для такой должности.

Ваша квалификация выше всяких похвал, возразила Беттина, недоуменно нахмурившись. Вы неизменно выдавали результат самого высокого уровня. Мы не сделали бы вам такого предложения, имей мы хоть малейшие сомнения в вашей квалификации. Она умолкла. Но есть также вопрос характера. У некоторых людей характер не подходит для такой работы, возможно, вы как раз из них. Если так, то чем раньше это выяснится, тем лучше — для вас, да и для нас тоже.

Я кивнула. Я видела, что в мыслях она уже отпускает меня. Возникло ощущение, что я ее зря задерживаю. Она права: это вопрос характера, и у меня характер действительно не тот. Хладнокровие — не такое уж надежное и желанное качество, вот в чем я убедилась. Оно разъедает душу. Бывший президент — вот кто чемпион мира по хладнокровию. И все они примерно такие: и обвинение, и защита, и судьи, и даже другие переводчики. Они все профпригодны. У них подходящий для работы характер. Но какой внутренней ценой?

В тот вечер я отважилась поужинать не дома, отправилась в ближайший китайский ресторан. Я вошла, и девушка за стойкой обратилась ко мне по-китайски, явно с воодушевлением. Но я покачала головой, и девушка сразу помрачнела, с той минуты она общалась с откровенно презрительной миной. И я подумала: хочу домой. Хочу быть в месте, где я буду дома. Но где это место, я не знала.

С Адрианом мы встретились в кафе неподалеку от его дома. В это кафе мы часто захаживали вдвоем, и я, пока жила в его квартире, тоже несколько раз туда наведывалась. А сейчас оно показалось чужим, словно я вернулась из долгого изгнания. Ожидание Адриана переменило для меня это место. Я села за столик в углу, тело будто налилось свинцом, мне и на ноги будет не встать, подумала я. Уже неделя прошла, как Адриан вернулся в Гаагу, но мы пока не виделись, только разговаривали по телефону несколькими днями раньше.

Я ответила на звонок — короткое молчание, потом он произнес: я рад, что ты ответила. Ты уехала из квартиры. Он говорил мягко, но голос обнаруживал нечто резкое, тяжелое, и я поняла, что молчание между нами — для него оно тоже не просто так. Тебя не было дольше, чем я ожидала, проговорила я. Я старалась удерживать слова, чтобы они не сказали слишком много, но об ожидании, о том, на что я некогда смела надеяться, — об этом всем я говорить не могла без того, чтобы внутри меня разверзалось нечто. Адриан притих, потом сказал, что там, в Лиссабоне, все было очень сложно, но теперь он вернулся и лучше бы нам встретиться и поговорить.

Вот мы и назначили встречу в кафе. Адриан появился ненамного позже меня, я встала, завидев его у входа. Он направился через кафе прямо ко мне. В его присутствии мое тело вдруг переполошилось, ну надо же, мысленно изумилась я, а я-то почти забыла, как оно бывает. Прошло два месяца с тех пор, как мы виделись. Мы чмокнули друг друга в щеку как просто знакомые, потом сели за столик. Адриан казался каким-то другим, но с ходу я не могла уловить, в чем перемена, его новая версия точно проступала из привычной внешности.

Я видел новости о процессе, сказал он.

Я кивнула.

Все, наверное, переживают.

Вряд ли это напрямую угрожает самому существованию Суда, как многие утверждают. Но в любом случае ничего хорошего, радоваться тут нечему.

А ты для него переводила?

До чего долго его тут не было.

Да.

И как он?

Мелкотравчатый и заносчивый, но умеет шарить в потемках человеческих душ. В тех местах, куда обычные люди не суются. И это дает ему кучу власти, даже когда он заперт в камере.

Я видел какие-то репортажи в Лиссабоне по телевизору.

Я опять кивнула и отвела взгляд. У меня перед глазами был Адриан в незнакомом мне городе, он был в квартире с Габи и с детьми, возможно, они смотрели репортаж одного из тех журналистов, которых я видела творящими историю процесса. Эта другая жизнь расцвела перед моим взором, и созерцание ее причинило мне неожиданно острую боль.

Я ни разу не была в Лиссабоне.

Красивый город, отозвался Адриан — как будто не смог удержаться от честности. Но на наш совсем не похож. Габи хотела, чтобы дети остались в Лиссабоне, но это трудно. Они скучают по здешней школе, у них тут друзья, они не могут жить в Португалии лишь потому, что их мать так пожелала. Но мать им, конечно, нужна.

Адриан замялся, он не хотел слишком распространяться о случившемся в Лиссабоне или не мог подобрать нужных слов. Он вдруг сделался такой усталый, и я поняла: для него эти месяцы тоже даром не прошли, как и для меня, в том же смысле, и мне вдруг стало предельно очевидно: спустя много лет в одной из достижимых реальностей мы способны жить вдвоем в устойчивой гармонии и вопреки всему встретить старость вместе. Потенциально мы — одна из тех пар, чье взаимопонимание обладает такой глубиной, такой давностью, что больше не надо ничего объяснять, наш быт устоялся сто лет назад, знание друг друга и наших отношений — абсолютно. И есть вероятность, что ни один из нас не расскажет второму, что произошло за эти два месяца. Они так и останутся слепым пятном в боковом зеркале наших отношений, и вокруг пятна мы будем искусно лавировать, пока это не войдет в привычку, пока мы не научимся вовсе этого не замечать.

То есть Габи остается в Лиссабоне? — спросила я. Да, тихо ответил он. Дети будут жить тут, со мной, а в Лиссабон ездить на каникулы. Как ни поверни, неидеальный вариант, и я очень много сил потратил, убеждая в этом Габи. Но она оставалась непреклонной как скала. В итоге я забрал детей, и вот мы здесь. Во многих смыслах это облегчение. Мне полегчало. Не совсем то, чего я хотел для детей, но я даже не понимал, пока не вернулся в Гаагу, до чего меня гнетет эта ситуация. При всем несовершенстве исхода хорошо, что возникла ясность.

Он помолчал чуть-чуть и прибавил: надеюсь, ты скоро с ними познакомишься. С моими детьми.

Мне предложили постоянную должность в Суде.

Замечательные новости.

Я отказалась.

Понятно.

Мне-то было понятно, что ничего ему не понятно или он сомневался насчет значения моих слов: я сообщила ему, что отказалась от работы в Суде, означает ли это, что я больше не буду жить в Гааге, что я никогда не познакомлюсь с его детьми, что для нас с ним не существует никакого будущего. Я вынуждена была принять решение без него, одна. Через мгновение Адриан поднял глаза.

Это из-за самой работы? Или из-за меня?

Прозвучало немного в лоб, но я понимала, что ему требуется ответ, у него на лице была отчетливо написана эта потребность. Я сидела и изучала стол, и наконец до меня дошло, что он имел в виду, сказав, что Габи остается в Лиссабоне, а он вернулся в Гаагу, вернулся назад. Чересчур сложно, чтобы охватить за раз. Адриан снова заговорил, не дав мне вставить ни слова.

Прости, что не звонил тебе чаще, пока был в Португалии. Прости за долгое молчание. Он покачал головой. Все оказалось труднее, чем я ожидал. На самом деле мне надо было лучше подготовиться, все-таки я был женат на Габи пятнадцать лет. Но я не сознавал, насколько между нами все испортилось. Он посмотрел на меня и понизил голос. Прости, что так вышло с Габи. Я понятия не имел, что она собирается зайти ко мне, я вообще понятия не имел, что она будет в Гааге. Я бы никогда не подверг тебя такому умышленно.

В его голосе, в том, как он все это проговорил, звучала настойчивость, значит, он понял или хотя бы начал понимать, каково мне было здесь без него все эти недели. Я намеревалась сказать ему многое, сто раз прокручивала в голове слова, которые, как мне казалось, должны быть произнесены вслух между нами, но сказала я только одно: я понимаю. Я иногда способна понять вообще все — в определенных обстоятельствах, про определенных людей. В этом моя сила и слабость. Я смотрела Адриану в глаза и думала, что, как бы то ни было, вполне возможно, именно Адриан и есть для меня тот самый человек.

А нельзя уйти из Суда, спросил Адриан, но остаться в Гааге?

Я протянула к нему руки. Он глянул на них, будто видел впервые или только сейчас заметил их вновь. Крепко стиснул мои ладони и посмотрел на меня.

Я как-то раз ходила в дюны, сообщила я. Это прямо за зданием Суда, а я там до того ни разу не была. Никогда не приближалась к воде. Дюны все время были рядом, даже не верится. Такое открытое пространство моря, странно, что я его не замечала. Я опустила взгляд, не знала, как продолжить, ведь слова — они говорят столь малое. А потом выяснилось, что я, оказывается, уже там бывала — в детстве, мы с родителями приезжали в Гаагу отдыхать.

Я замолчала. В конце концов, мне вряд ли под силу объяснить такое — то обетование, что открылось мне, то ощущение, что мир можно создать заново или заново отыскать. Всего-навсего полоска песка, обычная вода, что плещется о берега по всему миру. И все-таки целый краткий миг я чувствовала, как пейзаж вокруг меня трепещет в предвестии. Я так долго пыталась расставить вещи по своим местам, прочертить линию от одного к другому.

Сходим туда? — спросил он.

Я удивленно подняла брови.

Сейчас?

Ну да. Это же рядом. Сама знаешь.

Я не ответила. Адриан помахал официанту, прося рассчитать нас. Я молчала так долго, что у молчания появился смысл. Мне придется принять решение. Да, негромко произнесла я. Он повернулся, и в его взгляде — я увидела — все-таки искрилась надежда. А вдруг у нас получится продолжить прямо отсюда? Вдруг у нас для этого все уже есть? Адриан протянул мне руку, он смотрел прямо мне в глаза. И я снова произнесла это слово. Я сказала: да.