Близости

13

Я написала Элине по почте, поблагодарила за ужин. Рада, что ты добралась благополучно, ответила она, в ее фразе проскакивал пусть еле уловимый, но все же намек на ее брата, и тут я вообще не знала, что писать. До меня дошло, что Элина выуживает информацию, от этого моя мнительность еще усилилась — ну, и в итоге ее письмо долго болталось в почте неотвеченным.

На следующей неделе Амина ушла в декрет. Теперь моим постоянным напарником был Роберт, мы друг к дружке привыкли быстро. Роберт был милый, он понимал: мне нужно приноровиться к новым обстоятельствам. В конце нашего первого совместного дня он проводил меня до вестибюля и посоветовал сбавить темп. Суд будет тянуться еще много месяцев. Считай, что это такой марафон. Мы дошли до выхода, и Роберт замолчал, помогая мне надевать пальто. Много месяцев, повторила я, застегивая пуговицы и повязывая шарф. Я произнесла эти слова с недоверием, хотя знала, как долго может тянуться процесс. Роберт потрепал меня по плечу. Не хочу тебя поучать, сказал он, но поверь моему опыту: ты привыкнешь. Это станет нормой.

Он оказался прав. На следующей неделе я стала замечать, что самое неприятное в процессе — содержание и язык, неудобство кабинки — выматывает не так сильно. Я не была как выжатый лимон к концу дня — при том что как раз на этом этапе мы погрязли в технических подробностях, на заседаниях часами тянулись свидетельские показания, до одури дотошные и внешне бесполезные и для обвинения, и для защиты.

Еще за время заседаний в зале суда я поняла, насколько в действительности дисциплинирован бывший президент. Рубашку-поло и брюки-чинос сменил пошитый на заказ костюм, а с ним появилась мрачноватая, даже величественная манера. Этим человеком двигала по-настоящему могучая воля. Лицо никогда его не выдавало, не то что у адвокатов и даже иногда у судей. В ходе слушаний он сохранял неизменное выражение живого и беспристрастного интереса. Он смахивал на ведущего полемиста университетской команды — выискивал благоприятные моменты, подмечал все, как человек, который ни в чем не уступит и которому нечего скрывать. Я ни разу не видела на его лице сумрачного безразличия, как у других обвиняемых и как у него самого в переговорной, — того выражения, которое как бы говорит: будь что будет, мне все равно, моя вина предрешена заранее.

Нет, бывший президент вообще не походил на того человека из переговорной — впрочем, я и раньше догадывалась, что в довольно импульсивном персонаже, знакомом мне по заседаниям адвокатов, таится блестящий и безжалостный игрок. За все эти дни он ни разу не выступил, однако каждое его движение было тщательно просчитано. Вот он входит в зал — окидывает взглядом галерею для публики, свою аудиторию, кивает в знак признательности своим сторонникам — а их все еще много, очень много, и я мысленно задаюсь вопросами: они что, специально летят в Гаагу, чтобы присутствовать на суде? Откуда у них вообще деньги и время — они тут живут неделями напролет! И как им тут — в этом дождливом городе?

Потом его взгляд скользит дальше, к кабинкам синхронистов, где сижу я. Он смотрит прямо на меня, сквозь прозрачное стекло, и кивает. Словно дает понять, что ценит, как я выполняю свою работу, словно показывает, какой он любезный и предупредительный. Ритуал мало-помалу стал привычным, но в первый раз это было так неожиданно, так нереально, как если бы бывший президент на моих глазах пробил четвертую стену — воображаемую преграду между сценой и зрителями. Роберт слегка дернулся в испуге, а меня бросило в жар. Снизу, из зала, Кеес, задрав голову, уставился на кабинки. Я поколебалась и неловко кивнула в ответ, не знаю, что этикет предписывает в таких случаях. Бывший президент заговорил с одним из помощников адвокатов. Я со своего места заметила, что некоторые из сторонников на галерее для публики с любопытством посматривают в мою сторону, кивок президента явно не остался незамеченным. В зале Кеес, медленно качнув головой, вернулся к своим бумагам.

С тех пор бывший президент никогда не упускал случая приветственно мне кивнуть: как в начале заседания, так и в конце. В первые дни на заседаниях Первой палаты я не сомневалась, что никогда не привыкну к этому моменту признания, чей смысл был мне не до конца понятен. Простое проявление вежливости — или какая-то корысть, холодный расчет? Но, как и обещал мне Роберт, все пришло в норму. Мы молча кивали друг другу, а потом каждый отворачивался в свою сторону и занимался своим делом.

И пока тянулись эти нескончаемые часы в кабинке, меня время от времени посещали неприятные мысли: а ведь лучше всех людей в зале, лучше всех людей в городе я знаю именно бывшего президента. В такие минуты по прихоти воображения я начинала смотреть на происходящее его глазами. Недовольно кривилась, если дело принимало плохой для него оборот, а если, напротив, что-то решалось в его пользу, я испытывала едва заметное облегчение. И это тревожило меня донельзя, точно меня вселили в тело, вселяться в которое мне совершенно не хотелось. До чего, выходит, я проницаемая, с отвращением думала я. Все чаще и чаще я старалась не смотреть в зал, сосредоточиться на листе бумаги передо мной, на словах в моем наушнике. И все равно: он всегда был тут, сидел на краю зала — неизбежный, неотвратимый.

Но потом сторона обвинения предоставила слово жертве — первой из многих, — и прокурор заверил, что ее свидетельство напомнит Суду, насколько тяжки преступления обвиняемого, каково моральное бремя тех вопросов, что являются предметом расследования. Роберт меня предупредил, что показания жертв — это почти всегда очень нелегко, он признался, что в этом году он отказался переводить выступление молодой матери, у которой зверски убили детей, прямо-таки вырвали из рук и устроили резню. У меня племянницы и племянники, пояснил он дрожащим голосом. Я ответил «нет», и совесть меня нисколько не мучила.

Когда я поднялась в кабинку, Роберт уже сидел там. То ли вправду подавленный как-то по-особенному, то ли это была проекция моей собственной удрученности — трудно сказать, я ведь ни разу не переводила показания жертвы. Роберт кивнул на кабинку напротив нас, и я подняла руку, приветствуя приезжих переводчиков, они тоже помахали в ответ; свидетель будет говорить на дьюла[11], пара из кабинки напротив будет переводить на французский, а мы, в свою очередь, — на английский. Я села, заметила, что на окнах галереи для публики задернули шторы. На видеоканале будет работать программа, искажающая внешность, голос тоже исказят, тут требуются всевозможные меры предосторожности, личность свидетеля нельзя предавать огласке. Почти у всех дома остались семьи, свидетели сильно рискуют, решаясь предстать перед судом, этот риск легко может обернуться реальной жертвой — насилием в отношении кого-то из их близких или даже смертью.

Моральное бремя всей ситуации ощущалось: люди входили в зал более загруженные, чем обычно. Никто не улыбался, не заметно было, чтобы кто-то шутил, не чувствовалось той лихорадочности, которая иногда здесь царила. Вместо всего этого я наблюдала какую-то приглушенную серьезность, пожалуй, даже безотчетную; в кои-то веки никто не устраивал шоу ни для себя, ни на потеху публике. Даже Кеес, когда он вошел и запустил пятерню в волосы, показался мне вполне сдержанным, он просто сел и принялся изучать текст на мониторе перед собой.

Но когда ввели бывшего президента, я сразу поняла: он не собирается поддаваться общему настроению, он сознает, что эмоции, сдерживаемые в этом зале, — это признание того, что потеря жертвы и правда велика, а стало быть, велики и преступления, в которых его обвиняют. А возможно, он не привык к тому, что весь зал смотрит не на него. От бывшего президента буквально волнами исходило пренебрежение: он вздернул подбородок и окинул взором судебный зал, бесстрашно остановил взгляд на свидетельской трибуне и медленно повел его дальше: мол, я ничего не боюсь, нет повода для беспокойства. На меня накатило отвращение, такое нестерпимое, что даже во рту появился привкус.

Вошли судьи. Спустя считаные мгновения, по крайней мере мне так показалось, председатель попросила ввести свидетельницу. Открылась боковая дверь, и вошла тоненькая девушка. Ей пришлось идти к свидетельской трибуне мимо бывшего президента, и она миновала его твердым шагом, не глянув в его сторону. Он наклонился вперед, скрестив руки на столе, и проводил ее внимательным взглядом. На вид девушке было не больше двадцати. Администратор налил ей стакан воды, настроил микрофон. Свидетельница как будто ничего не замечала, лицо ее оставалось бесстрастным. Ясно было, что все происходящее — суровое испытание для нее, она застыла в кресле и смотрела прямо перед собой, словно боялась шевельнуться.

Благодарим вас за то, что сочли возможным явиться сюда, произнесла судья-председатель. Ее голос, как мне показалось, звучал мягче обычного, точно она опасалась напугать свидетельницу. На столе перед вами — текст присяги. Будьте любезны, прочтите его вслух.

Девушка облизала губы, подалась вперед и заговорила в микрофон. Она говорила, а я думала, что неверно истолковала ее поведение: то, что показалось мне нервным оцепенением, на самом деле было крайней степенью сосредоточенности, она здесь, чтобы выполнить грандиозную задачу, то есть она по определению не робкого десятка. Ее голос, произносивший слова присяги, клятву говорить правду и ничего, кроме правды, был низким, и сильным, и мягким, и зал заволновался. Очевидно, не я одна увидела молодую женщину в новом свете, бывший президент и сам поднял голову, вслушиваясь в ее речь, и впервые я прочла в его глазах нечто похожее на страх.

Председатель была чрезвычайно заботлива, спросила свидетельницу, как та себя чувствует, поблагодарила ее за то, что она пришла в Суд, уверила, что ее показания крайне важны. Девушка кивнула, но я видела: эта симпатия со стороны Суда, которую только что продемонстрировала председатель, ей без особой надобности, свидетельница понимает, что эта симпатия имеет свои границы, и не ради нее она проделала долгий путь, а ради того, чтобы свершилось правосудие. У Суда уже есть протоколы показаний свидетельницы, сообщила председатель, где содержатся подробности убийства ее отца и братьев. Теперь ей предстоит ответить на вопросы обеих сторон. Судья умолкла на мгновение и добавила: нам очень жаль, что по нашей просьбе вам придется воскрешать в памяти страшные события того ужасного дня. Однако судебный процесс так устроен, что от жертв требуется больше, чем от виновных, сказала председатель, что само по себе совершенно несправедливо, и я могу лишь выразить вам мое глубочайшее сочувствие. Девушка кивнула. Председатель объявила, что предоставляет слово обвинению.

Поднялся прокурор. Он объявил, что будет задавать свидетельнице вопросы об одном-единственном дне тех беспорядков, которые начались после выборов. Он намерен расспрашивать ее о мельчайших подробностях, за что он заранее просит простить его. Он также просит прощения за то, что будет говорить по-французски, к сожалению, он не знает ее родного языка. Последовала короткая пауза — его слова переводили, — и я глянула на кабинку напротив. Девушка коротко кивнула, прокурор кашлянул и, прежде чем начать, пробежал глазами записи.

Вы были дома в тот день, о котором идет речь, не так ли?

Отвечая, девушка подалась вперед.

Да, я была дома, с семьей.

Но в то утро вы выходили.

Да. Утром я вышла вместе с братьями. Нам показалось, что все улеглось, и мы хотели пойти в школу. Накануне вечером в той стороне стреляли.

Ее голос звучал все так же низко и твердо. Она говорила очень взвешенно, каждое слово было как звено в цепи, и эта цепь тянулась от языка к языку и сковывала крепко-накрепко. От свидетельницы к приезжим переводчикам, от приезжих переводчиков к нам. Прокурор кивнул.

Как далеко школа от вашего дома?

Идти минут десять.

И что вы обнаружили, придя в школу?

Девушка молчала, она отпила глоток воды из стакана.

Ничего-ничего, не спешите.

Она метнула взгляд в прокурора. Качнула головой, словно говоря: обойдусь без ваших разрешений, — и продолжила:

Там повсюду были тела.

Сколько?

Тридцать два.

Откуда вам это известно?

Я считала.

Зачем?

А что я еще могла сделать?

Она держалась очень по-простому, и в том, как она произнесла последнюю фразу, не было ни капли жалости к себе. Переводил Роберт, я слышала по голосу, что у него пересохло в горле. Роберт продолжал:

И все они принадлежали к той самой этнической группе?

Да.

Откуда вам это известно?

Это все были мои соседи. Я росла вместе с этими мальчиками. Я очень хорошо их знала. Я знала их матерей и сестер. Я знала, чтὀ они любят на ужин, знала, кем они хотят стать, когда вырастут.

Роберт кивнул мне: мол, давай, я кивнула в ответ и подхватила:

И что произошло потом?

Потом снова стреляли. Мы услышали, что снова стреляют, и со всех ног поспешили домой. Мы побежали домой.

Что произошло, когда вы пришли домой?

Отец втащил нас в дом, вместе с братьями он запер дверь на засов. Мы слышали крики на дороге. Я выбежала наружу и спряталась в сарае.

Где находились ваши отец и братья?

Они остались в доме. Выбежала только я.

Что произошло потом?

Во время работы мне приходилось сосредотачиваться на голосе переводчика из кабинки напротив, голос звучал размеренно, отчетливо и по большей части перекрывал речь молодой женщины. И тем не менее голос свидетельницы с изумительной ясностью пробивался через прорехи в переводе — четкие звуки, характерный тембр, — при всех разделяющих нас языковых слоях мне казалось, что я произношу именно ее слова.

Я сказала: крики звучали все громче и громче, потом мужчины начали ломиться в дверь. Я слышала их, сидя в сарае, я все слышала. Они снесли дверь и приказали отцу и братьям лечь на землю. Я услышала выстрелы и выбежала из сарая, побежала в дом…

Зачем вы так поступили?

Я помолчала. Затем, что я хотела защитить свою семью.

Каким образом вы надеялись защитить свою семью?

Своим телом. Оно небольшое и кажется не очень-то сильным, но оно может остановить пулю.

Но вам не удалось защитить семью?

Нет. Я замолчала. Когда я прибежала, братья были мертвы. Они лежали в ряд на полу, лицом вниз. Отец лежал возле братьев, и я умоляла их пощадить отца, я выбежала вперед, чтобы помешать им. Но один из них ударил меня прикладом по голове, я упала на пол и не могла встать. У меня на глазах они выстрелили отцу в голову. Кровь из его раны смешалась с кровью братьев, я кричала и кричала. Им было все равно, они прошлись по дому, забрали все наши деньги, и наше радио, и все, что сумели отыскать, они съели нашу еду, ту, что была приготовлена на обед. Без всякого уважения к живым, к мертвым, я кричала, а они смеялись. Я трясла братьев, трясла отца, я пыталась вернуть их к жизни.

Я пристально вглядывалась в кабинку напротив, переводчик поднял голову, он говорил, и я продолжала переводить, долгое мгновение мы не отводили глаз друг от друга.

Свидетельница умолкла, и другой переводчик снова посмотрел вниз. Простите, я не оставила времени на перевод, сказал он. Прошу прощения. Свидетельница подняла голову к кабинкам. Прошу прощения, повторила я. Можно продолжать?

Должно быть, кто-то сказал ей, что уже можно, потому что она снова заговорила. Я посмотрела вниз, на свидетельницу, и меня пронзило: до чего странно, я произношу ее слова за нее, так неправильно выговаривать слово «я» — это ее «я», не мое, вот местоимение, в котором для нас двоих нет места.

Я сказала: потом они ушли. Меня убивать им было ни к чему, я того не стоила. Я для них была пустым местом. Моя скорбь была для них пустым местом. Просто никчемная мелкая девчонка, на которую даже пулю тратить жалко, — так они про меня думали.

Прокурор кивнул. Его голос прозвучал очень мягко.

Вы сознавали, что эти мужчины были из группировок, сформированных бывшим президентом сразу после выборов?

Кеес мигом вскочил на ноги. Ваша честь, от свидетельницы нельзя ожидать, чтобы она судила…

Свидетельница прервала его, и он осекся. У меня аж дыхание перехватило, когда она подалась вперед и, скрестив руки на столе, заговорила в микрофон ровным голосом.

Небольшая задержка, и вот уже переводчик в кабинке напротив говорит, и вот я говорю, и в моем голосе слышна дрожь, не как у другого переводчика, не как у самой свидетельницы, ее голос оставался ровным, и твердым, и сильным: Да. Я нисколько не сомневалась. Я точно знаю, кто были те люди и почему они пришли убить нас. Я точно знаю, кто приказал им истребить всех нас.

Пока я переводила, я не могла удержаться и смотрела то на молодую женщину, то на бывшего президента. Которому не нужны были все эти языковые слои переводов. Который сидел, вытянувшись по струнке, без движения, и который неотрывно, с предельным вниманием следил за свидетельницей.