Близости

11

Адриан не ответил на сообщение. День прошел, я в очередной раз взяла телефон в надежде получить ответ, но опустила его и огляделась. Я больше месяца в квартире Адриана и почти ничего в ней не изменила. Я пытаюсь жить тут понезаметнее, вдруг подумала я, словно хочу показать Адриану: видишь, как легко я вплетусь в ткань твоей жизни, я не причиню никаких хлопот. Осознать это было унизительно. Я — женщина, которая в ожидании любовника облачилась в непристойное белье и устроилась на постели в многообещающей соблазнительной позе.

И я разозлилась на Адриана — внезапно, сильно, — ведь это он поставил меня в дурацкое положение, он попросил пожить в его квартире, обещав, что вернется через неделю, а сам играет в молчанку. Нет, такое, конечно, со мной не впервые, когда мужчина неожиданно замолкает, — но от Адриана я этого не ожидала. Я положила телефон на стол и снова посмотрела вокруг: ничего не изменилось, кроме той книги, которую я купила в Старом городе у Антона де Рейка. Я причастна к стиранию самой себя.

Я взяла в руки книгу, историю Гааги, и подержала. Теперь я видела в этом томе лишь то, чем он был для меня, — свидетельство о том кратком миге, когда я возомнила, что найду себе место в городе Адриана. Я с силой швырнула книгу через всю комнату. Унижение жгло меня изнутри весь день, и на следующий день я чувствовала себя сдувшейся и изнуренной. Я сама все сделала для того, чтобы меня было легко бросить, меня припрятали про запас, я просила слишком мало, а теперь уже поздно. В таких эмоциях меня застал имейл от Яны, который я получила несколько дней спустя, — Элину она поставила в копию. Совершенно очевидно, что вам надо дружить, сообщала Яна, поэтому давайте уже дружите и чтобы на «ты».

Я пролистала переписку и увидела, что на самом деле Элина написала первая, она еще раз поздравила Яну с успехом выставки и заметила, что была очень рада познакомиться со мной. Мне это польстило, Элина мне тогда так понравилась, и я сразу написала ответ. Очень хотелось, чтобы меня отвлекли от моих раздумий, от всей этой абсолютно невыносимой ситуации. Мы договорились встретиться в кафе неподалеку от дома Адриана. Я входила в кафе, и тут меня посетила мысль: вдруг Элина спросит, не живу ли я в этом районе, что я тогда отвечу? Но, к счастью, моя неуверенность улетучилась, как только я увидела Элину. Она сидела за столиком у окна, при дневном свете она казалась более хрупкой, чем в Маурицхёйс, даже еще бледнее. Вокруг ее глаз залегли морщины, прежде я их не замечала, — наверное, она старше, чем я сначала предположила.

Я же знаю про ее брата, Антона де Рейка, думала я, садясь напротив Элины, и от этой мысли по коже забегали мурашки. Человек, которого я ни разу не видела, но о котором я уже сколько-то времени знала, чей призрак она словно бы вызвала к жизни. Элина пила травяной чай, она объяснила, что у нее сейчас проблемы со сном. Я кивнула. Наверняка из-за брата, а если спросить ее, то вдруг она мне все расскажет: об избиении, о самочувствии Антона?

Чуть помолчав, я спросила: это из-за чего-то конкретного? Спросила и заозиралась в поисках официанта, чтобы вопрос не показался слишком уж значительным. Она покачала головой. Я немного страдаю бессонницей, уже много лет, даже в детстве так было. Я подняла на нее глаза, она улыбалась. У себя в постели я вообще не могла спать, продолжала Элина, залезала в кровать к родителям, спала на полу в гостиной, однажды родители нашли меня спящей на кухонной стойке. Она рассмеялась и отпила глоток чая. Слава богу, такого больше нет. Но я соблюдаю прежний режим, принимаю меры предосторожности. Никакого кофеина после полудня, никаких экранов в спальне.

Элина умолкла. Ой, тебе надо сделать заказ, извини. Она подняла руку, и к столику подошел официант. Я заказала кофе, хотя у меня самой не все было гладко со сном, особенно в свете Адрианова молчания. Официант ушел, и Элина сказала: Яна говорила, ты тут меньше года, город у тебя на испытательном сроке, да? Мы обе рассмеялись: прозвучало имя Яны, и сразу сделалось еще проще. Ну и как у нас дела, спросила она, остаешься? Возможно, ответила я, если мой контракт продлят. Об Адриане я не стала говорить.

А где твой дом?

Семья сейчас в Сингапуре. Раньше я жила в Нью-Йорке.

Она кивнула. И как тебе работа, нравится?

Есть кое-какие сложности, ответила я, подумав о бывшем президенте. Другие синхронисты взяли моду называть меня его любимицей; я и есть его любимица, без всяких шуток. То есть, если обвиняемый тебя выделяет — это для них показатель признания, в каком-то смысле это почетно. Подобное внимание им видится желательным — вот что заставило меня подвергнуть ревизии отношение к коллегам, изменить регистр нашего общения в офисе, нашей обеденной болтовни.

Сами по себе заседания защиты оставались невыразимо тоскливыми, некий драматизм в переговорной сохранялся, но у меня снова и снова возникало ощущение, что бывшему президенту скучно, что он не слышит произносимых мной слов, что он вообще не особо слушает. И чем дальше, тем чаще мне думалось: истинная цель процесса не в том, чтобы довести до всеобщего сведения самую суть президентских деяний, а в том, чтобы притупить их посильнее, перевести в разряд нереального. Вопросы виновности или невиновности бывшего президента, по всей вероятности, не слишком занимали заседающих, вместо этого они рассуждали об уровнях, структурах и контекстах.

И в такие моменты на фоне неколебимого равнодушия бывшего президента в маленькой безвоздушной комнате среди папок и стопок бумаг внутри себя я неприкрыто зевала во весь рот. Моя задача по природе своей обезличена — я всего лишь инструмент, за те часы, что я провела там, со мной едва ли кто-то удосужился заговорить напрямую, кроме разве что бывшего президента, — но вместе с тем задача эта предполагает интимность контакта, в общем, сущий парадокс, не поддающийся разрешению. Хотя все заседания были неотличимы друг от друга, каждый раз я входила в комнату с трепетом, не зная, что меня ждет по ту сторону запертой двери. Что до Кееса, он больше никак не намекал на прежнее знакомство или на разговор в коридоре, он, по-моему, даже не смотрел на меня — вел себя так, словно меня там не было.

Элина ждала моего ответа.

Иногда это настоящее испытание — я имею в виду эмоционально.

Да уж, отозвалась она. У тебя там такие ужасы, которые и вообразить-то трудно.

В какой-то момент перестаешь понимать слова, которые произносишь. Я теряю нить — все внимание на текущий момент, за контекстом мне не уследить. Заседание заканчивается, а я не в состоянии сказать, что там было и что на самом деле говорили.

Официант поставил передо мной чашку кофе.

А ты видела фильм о переводчице? — спросила Элина, едва официант отошел. Которая на самом деле революционерка. Или нет, не революционерка, а подруга революционера, кажется так. Там сложно не запутаться. Сам фильм меня не особенно впечатлил. Но я поймала себя на мысли: вот это ясность! В конце героиня размахивает винтовкой, вся двойственность уходит, женщина знает, что будет делать. Элина умолкла и улыбнулась. У тебя как, винтовка есть?

Я помотала головой. Винтовки нет. И ясности тоже, если на то пошло.

Она рассмеялась. Оно, может, и к лучшему. Моему старшему сыну кино понравилось, но, по-моему, он запал на актрису, она очень красивая. Я спросила, сколько лет ее детям, десять и двенадцать, ответила она. Их детство — оно быстро прошло, а в каком-то смысле и не быстро. Пока они маленькие, устаешь ужасно, на себя времени совсем нет, но зато в твоих силах дать им счастье. С моими мальчиками уже не так. Они выросли, многое понимают, видят мир как он есть. Они мудрее, но также и беззащитнее.

Она говорила, а я думала, что вот на брата Элины напали, и в жизнь ее детей вошло насилие — не то, которое на экране планшета или телефона, не отвлеченное, а то, которое они способны понять. Им десять и двенадцать, в этом возрасте многие дети сталкиваются со смертью в той или иной форме: умирает бабушка, или дедушка, или какой-нибудь друг семьи. Но смерть — нечто отвлеченное, даже взрослые мужчины и женщины не всегда в состоянии понять ее. А насилие — другое дело, его проще осознать, оно подвластно воображению.

Мы живем в странные времена, отрывисто произнесла Элина, поводов тревожиться предостаточно. Взять хоть потенциальный крах Европейского союза. Я кивнула, дата референдума по Брекситу неумолимо приближалась, и опросы, вопреки всякой логике, показывали, что Британия проголосует за выход из ЕС. Такая перспектива сама по себе внушала опасения, ничего хорошего эта перспектива не говорила ни о мире, где мы живем, ни о долговечности институтов вроде Суда, да и предстоявшие американские выборы в этом смысле сулили мало приятного. Я знала, что моих европейских друзей и коллег выход Британии из ЕС порядком собьет с толку. Яна особенно переживала: если Соединенное Королевство проголосует за выход, говорила она, то как возвращаться в Англию, это будет совсем не та страна, которую она знает.

Я все волнуюсь насчет голландских выборов в следующем году, у этой страны как бы репутация толерантной, но на самом деле чуть копни и… Элина умолкла. С учетом общих тенденций я иллюзий не питаю.

Наверное, непросто объяснять детям такие вещи, сказала я.

Это да. От их отца тут мало толку, да вообще никакого. Он с мальчиками ведет себя очень жестко, как будто до него не доходит, что они еще дети, что им многое непонятно. В голосе Элины звучала горечь, она подняла лицо и добавила: я, естественно, в разводе. Их отец живет в Амстердаме.

А дети — они с тобой?

Ездят к нему в гости по выходным. Он много путешествует по работе, так что это случается не так регулярно, как надо бы. Но, к счастью, мой брат с женой тоже живут в Гааге. Тут Элина замолчала — пришла эсэмэска, Элина взяла телефон проверить, что там. Ее внимание переключилось, и в его отсутствие возник вакуум. Она оторвалась от телефона и сказала: мне надо ехать, сын написал. Его должны были забрать и не смогли, придется ехать за ним самой.

Я кивнула — разочарованно, хотя сама толком не могла понять, что меня разочаровало: то, что мы только начали разговаривать, а она уже уходит, или то, что она так и не рассказала мне про своего брата, Антона, или то, что она уйдет, а я опять останусь один на один со своими раздумьями? Да, конечно, пробормотала я. Она вынула бумажник и положила банкноту на столик. Я полезла было в сумку, но Элина подняла руку. Давай я тебя угощу, сказала она, это всего-навсего кофе. Она встала и подождала, пока я тоже встану. Мы развелись давно, продолжала она, пока мы вместе шли к выходу. На самом деле — когда я была беременна младшим. Она говорила ровно, спокойно, было очевидно, что речь идет об уже пережитой драме. Да, конечно, мальчикам важно общаться с отцом, но во многих смыслах дядя — главный мужчина в их жизни, а его жена — больше, чем просто тетя.

Я замялась и наконец выдавила: хорошо, что у тебя такие близкие отношения с братом. Элина не сразу ответила, сначала распахнула дверь, потом повернулась ко мне. Мы близнецы, пояснила она. Больше Элина ничего не сказала, мы прошли несколько шагов молча. Я, наверное, показалась ей какой-то обездоленной — она вдруг проговорила, словно бы импульсивно: слушай, а приходи поужинать как-нибудь вечером, а? Я приглашу брата, познакомишься с нашей чумовой семейкой. У тебя есть братья и сестры?

Нет, ответила я.

Она кивнула, как будто что-то поняла про меня. Мне всегда было любопытно, каково оно: быть без братьев и сестер? Или вернее, я много об этом думала в последнее время. С этими словами она внезапно развернулась, чтобы идти. Я тебе по почте напишу! — крикнула она через плечо, выберем день. Ответить я не успела, она уже спешила прочь. Я смотрела ей вслед, и тут завибрировал телефон. Рывком, с колотящимся сердцем я выдернула его из сумки. Экран был черным, никаких сообщений. Я подняла глаза. Элина скрылась из виду, я была одна. Я стояла посреди тротуара под резким неприятным ветром. Сосчитала дни, потом сосчитала еще раз. Больше недели миновало с тех пор, как я спросила у Адриана, когда он приедет и как у них дела с Габи, — еще одна неделя молчания.