Блошиный рынок

Мы сначала хотели полазить по ящикам, может, даже прихватить какие-то мелочи на память. Стать первыми. Всегда же находится кто-то первый, после которого начинается, будто по команде, грабеж и разорение. Но сейчас вместо этого старались держаться друг к другу поближе и лишний раз ничего не касаться.

Наконец дошли до спальни бобыля, где его, говорят, нашли. На узкой кровати до сих пор осталось постельное белье. Вмятина на подушке с характерными пятнами плесени, оставшимися от разлагавшегося трупа, и очертание лежащего человеческого тела на покрывале. Мы старались в сторону кровати не смотреть, мороз продирал. Вроде ничего страшного, а почему-то все равно жутко, и не объяснить почему.

Тут, в комнате, мыши знатно порезвились — сожрали все бумажные обои, остались кое-где только жалкие лохмотья, обрывки газет. И вот тогда открылась тайна комнаты. Обои скрывали совершенно закопченные, как от пожара, деревянные стены, притом что пожара в доме никогда не было. На относительно светлых участках потолка проступали не то выжженные, не то нарисованные углем страшные волосатые полулюди с длинными когтями на руках и ногах. Пузатые, кривоногие черти с острыми копытцами кривлялись по стенам, а рядом с ними аккуратным ученическим почерком были выведены ничего не значащие слова типа «окошко», «четыре» и уже совершенно нечитаемые обрывки.

Кто-то пытался соскоблить изображение чертей со стен, безрезультатно корябал не то ножом, не то ногтями. Дверь изнутри тоже была исполосована похожими царапинами.

Кровать бобыля стояла прямо под изображением черта. Хотя как посмотреть: может, это черт был нарисован над кроватью. А если, лежа на кровати, повернуть голову, то взгляд непременно у перся бы в еще одного чернявого. И в ногах, и отовсюду на лежащего пялились жуткие порождения воспаленного воображения какого-то ненормального художника.

Сам ли бобыль рисовал или кто-то другой — неизвестно, но чертей прятали за обоями, пока до них не добрались мыши. Вопрос только: до смерти бобыля они это сделали или после? И когда именно были поклеены поверх изображений обои?

А из окна открывался безмятежный вид на поле, все желтое от цветущей сурепки, на лес вдалеке. Только ползали по стеклу мухи, гудели, роились, роились, будто нашли что-то привлекательное.

Никто из нас тогда значения не придал, что Вовчик рассеянно взял с подоконника валявшийся там спичечный коробок, повертел в руках и себе в карман сунул. Его так привыкли с этими спичками видеть, что, кажется, все попадавшиеся ему под руку спичечные коробки автоматически становились как бы его собственностью.

Так ничем и не поживившись (ну, кроме, как выяснилось, Вовчика), с неприятным, сосущим чувством мы ушли из бобылевского дома. И как-то больше не хотелось ничего — ни развлекаться, ни бутылочку распить. Попрощались и разбежались по домам.

Только через неделю снова сошлись и, слово за слово, стали обсуждать наконец бобылевский дом. Особенно этих черномазиков на стенах. То есть мы все обсуждали, а Вовчик молчал, уставившись в одну точку. Может быть, он и стал молчаливее обычного, только никто этого, разумеется, не заметил. Трудно определить, когда молчание неразговорчивого человека выходит за грань нормального.

Но в какой-то момент молчание Вовчика стало заметным. Пришлось даже за рукав его дернуть.

— Ко мне тоже этот черный приходил, как у бобыля на стене, — хрипло пробормотал Вовчик, скривился, втянул воздух сквозь сжатые зубы.

Мы все замолкли, уставились на него.

Антон наконец уточнил:

— Черт?

— Черт. Горло мне драл. Смотри!

Он рывком расстегнул ворот рубашки. По шее тянулись глубокие полосы, похожие на следы кошачьих когтей. Только тут будто не кошка, а какая-нибудь рысь цапнула. Одни царапины были уже поджившие, другие — совсем свежие, только-только подернутые корочкой сукровицы.

Вовчик застегнул воротник рубахи. Руки едва заметно подрагивали. На нас он не смотрел. Так отводит глаза человек, попавший в неловкую ситуацию и очень боящийся, что над ним начнут глумиться, а потому до последнего оттягивающий неприятный момент. Но мы молчали. И тогда Вовчика прорвало:

— Я думал, кошмар мучает. Перебрал, может. Только он и по-трезвому приходил... Приходит... А потом драть начал, если я не смотрел... Смотреть на него надо не отрываясь, лучше и не моргать. Он над тобой висит и пялится, висит и пялится. Ближе и ближе, если моргаешь...

— Мы же вместе ходили. Почему только к тебе? — подал голос Миха.

Вовчик скукожился, потянулся было к своему горлу, но отдернул руку.

— Я коробок у бобыля взял. Машинально. Не знаю почему, зачем. Дома полез в карман, наткнулся — забыл уже. А там внутри — дохлая муха. Я ее вытряхнул, а она очухалась и полетела, не прихлопнешь. Вот с тех пор и...

Мы уже все под хмельком были, потому особенно не стали заморачиваться. Сначала вроде жутко всем стало, а потом сразу объяснение нашли. Головой покачали сочувственно. Но каждый, конечно, решил: допился парень.

Генка, кажется, ему посоветовал к бабке одной знающей сходить, Ульяне. Мол, она что-то там кому-то из его родни помогла, может, и Вовчику подсобит. А коробок из бобылевского дома сжечь нафиг, если до этого не сжег.

Вовчик покивал, вроде согласился, и разговор перешел на другую тему. Может, нарочно постарались уйти с этой скользкой дорожки, которая никому не нравилась. Всем интересны странные случаи ровно до тех пор, пока они происходят не в непосредственной близости и не с близко знакомыми людьми.

Вовчик так и не сходил ни к бабке, ни к дедке, ни в медпункт. Стал болеть часто, бессонницей страдать. Но мужику же нельзя слабость показывать! Чем чаще ему советовали обратиться за помощью, тем сильнее он замыкался в себе и сквозь спичку цедил: «Сам знаю... Сам справлюсь...» Сипло цедил, у него нелады с горлом серьезные начались.

Но когда человек взрослый, то, действительно, сам решает, как ему разбираться со своей жизнью. Никто ему не нянька. Только обсуждали между собой, что так недалеко и до беды, хотя Вовчик крепкий, может, и вправду сам справится.

До поры до времени прощали ему и прогулы — не из- за запоя пропускал, из-за болезни. Хотя бригадир уже подумывал в приказном порядке Вовчика на обследование отправить, под угрозой увольнения. А потом Вовчик разгрыз очередную спичку на щепки и выколол ими себе глаза.

***

Продавец, крепкий мужчина за пятьдесят, даже бровью не повел, когда из всего спичечного богатства я выбрал самый заурядный коробок. Видимо, у филуменистов он тоже имел какой-то вес, раз уж оказался по соседству с более оригинальными экземплярами.

Впрочем, я понял причину, когда продавец стал обмахивать моими мелкими купюрами весь свой ассортимент на прилавке, — я был первым за сегодня покупателем, и теперь он приманивал остальных. Есть такой ритуал у продавцов, и не только на блошином рынке. Если первый покупатель мужчина, торговля будет удачной, а если обмахнешь деньгами от первой продажи весь товар — все распродашь.

Вот, считай, я доброе дело сделал: и мужчина, и купюрами расплатился. Монетами не очень-го удобно по всем спичечным коробкам прохаживаться.

Только дома я открыл коробок. Спички там были, причем некоторые с сожженными головками, такими, что чиркнул и затушил. Но я бы не удивился, окажись там какое-нибудь засушенное насекомое. Я сам, помню, в таком спичечном коробке очень долго хранил цикаду, пока при очередной генеральной уборке мама безжалостно не выкинула и то и другое в мусоропровод.

Не очень-то честно со стороны продавца подсовывать горелые спички. Я ему — удачные приметы, а он — вот так со мной! Но зато никто меня душить не пришел, никто обои устрашающими картинками не портил. Или просто не на меня порча сделана. Не на мое имя.

Знаете, как бесов через вещи и еду передают? Мне дед говорил, что самый легкий способ одержимого излечить — передать его бесов кому-то другому. Если нет подходящей кандидатуры, то подсаживают нечистого духа на какую-нибудь привлекательную вещь вроде украшения или денежки и бросают на дороге, на перекрестке, где точно заметят. Кто взял, тот и одержимым стал. Так, в общем, не только бесов, но любую болезнь и неприятность перекидывают на другого.

Вовчику не повезло. Бобыль терпел, никому не передал, его мучитель сам выход нашел. А может, и бобыль, и Вовчик не сами себя увечили, это только выглядело так, что сами. Как вредно иной раз молчать, даже если привык.

Потому в заброшенных домах, особенно если точно не знаешь, из-за чего хозяева его покинули, лучше ничего не брать. Мародеров, правда, это не останавливает.