Блошиный рынок

Груню к какой-то бабке возили, в дальнее село, да без толку все. Для излечения же обязательно Грунино согласие нужно было, чтобы она сама прогнала дьявольского гостя. А она никак поверить не могла, правду принять. На словах обещала, а как до дела доходило — обо всем на свете забывала. Жених-то только ей принадлежит, красавец, и никто ему не нужен, кроме Груни.

— Будешь только моей, больше ничьей. Будешь? Не верь никому, только мне. Веришь? — спрашивал, и Груня с готовностью закрывала глаза на правду, страшную правду, и верила, и обещала быть только с ним.

Врачи сказали: умерла от нервного истощения. Но все знали, в чем дело. Грунина мать боялась, что это из-за беременности, только не было у Груни ничего — вскрытие показало. Но понятно, почему такие опасения возникли.

Бабы судачили, что в окошко к Груне каждую ночь какой-то огонек залетал, как молния шаровая, как свечка, как веретенце, а кто-то вообще утверждал, что как небольшое полотенце, и у трубы по крыше искрами рассыпался. Известное дело, огненный змей, змей-любак.

Груня-то в бане приворот сделала на фотографию, с зеркалами, думала — жених, а позвала мертвеца-самоубийцу, летуна-волокиту.

Вот и призвала. Долго от родни скрывала, натешиться никак не могла, нарадоваться. Еще бы, такой красавчик по первому зову пришел. В рубашке белой, сапогами, как копытами, стучит. Стишки романтические декламировал, подарки дарил, конфеты шоколадные, уговаривал сразу есть, не делиться ни с кем. И ничего, что всегда после них дурно бывало, рвало желчью и какой-то слизью.

А уж какой ласковый! Груня поверила, отдалась. И стыдно, и сладко, и не сказать никому. Только это был не парень настоящий, да уж, конечно, и не поэт Есенин. Начни звать того, кто никак прийти не может, — сразу нечистик откликнется, змей-любак, с готовностью навещать будет, всегда с дарами, с ласковыми словами. Слова — ложь, подарки — камни и лошадиный навоз, но омороченный человек видит лишь то, чего желает всем сердцем. Душу отдает... И так этот морок становится ему необходим, что не замечает, как ночной гость высасывает из него жизнь по капле, пока не иссушит досуха, как губку.

Змей-искуситель к Груне являлся. Всю жизнь и высосал.

Фотография в рамке вернулась на свое место в серванте, поскольку это была семейная реликвия, связанная с очень приятными воспоминаниями. Потому что ни Есенин, ни его портрет ничем не виноваты перед Груней, и для других ничего ужасного в них нет. Если только они не хотят заполучить мертвеца себе в женихи.

***

Дед Власий говорил, что есть разные способы избавиться от любостая, так он огненного змея называл, некоторые — анекдотические. Рассказывал и ухмылялся. Я уж не помню, по какому поводу разговор был, но точно не по поводу семейной истории моего одноклассника.

Эту историю я много позже услышал и уже сам полученные от деда знания на эту ситуацию перевел.

Первым делом надо было, чтобы у самой Груни морок спал. Чтобы увидела, что не сапогами жених стучал, а козьими копытами, могла бы и хвост разглядеть, у летунов всегда-всегда хвост имеется — никуда не скроешь. Но надо, чтобы сама заподозрила неладное, присмотрелась, разглядела. Чтобы рассказала потом другим людям, что с ней беда творится, доверилась им.

Иногда бывает достаточно помолиться, Господа помянуть. Любостай, как любая другая нечисть, ни одну молитву правильно выговорить не может, слова коверкает. Как именно коверкает слова и какую молитву надо сказать, дед Власий мне не стал рассказывать. Это я сейчас понимаю, что по малолетству и присущей возрасту дурости не смог сделать правильные выводы, а вместо этого решил, что дед Власий молитв сказать не может, поскольку сам их не знает из-за коммунистического воспитания.

К детям, чистым невинным душам, змей-любак подойти не может, даже если примет облик их отца или матери. Взяла бы Груня кого-нибудь из младших братьев-сестер, с собой положила спать, может, и смогла бы спастись.

А еще были забавные, по мнению моего деда, способы. Во всяком случае, рассказывал он про них с удовольствием и смешками. Хотя какой тут смех, когда нечисть к несчастному человеку ходит.