Блошиный рынок

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все с деда моего началось. Дед Власий, по отцу.

— Ты бери вещи, которые сами к тебе попросятся. Смотри, примечай.

В то время барахолки переживали расцвет, потому что продавали все и всё. Стихийные рынки были везде, на каждом углу, торговали всем чем только можно.

Конечно, классические блошиные рынки, возникшие еще в послевоенное время, никуда не делись. Они и сейчас там же, где были двадцать и тридцать лет назад.

Я никак не мог уловить, как дед это делал. Рядом стоял, вроде не прятался, а замечали только меня.

— Ну как ты это делаешь? — недоумевал я, но дед лишь едва заметно посмеивался:

— Вот придет время, покажу тебе как. Научу, будь уверен. А пока губу закатай.

Дед Власий обладал самой обыкновенной, даже неприметной внешностью, но, если ему того хотелось, легко привлекал к себе внимание. Несмотря на свою небольшую хромоту, двигался он проворно и без труда, даже не запыхавшись, обгонял меня, мальчишку.

У него был ускользающий взгляд исподлобья, вроде бы на тебя смотрел, но при этом никогда глазами не встречался.

Все видел, все примечал. Я иногда пытался проказничать, думая, что дед отвернулся и не заметит, но разоблачение и наказание следовали незамедлительно.

Дед не терпел ослушания. Они и с моим отцом из-за этого поссорились. Папа неохотно про это говорил, но в юности у него такой скандал вышел с дедом, что он собрал нехитрые свои вещички и больше в отчий дом не возвращался. Сам поехал поступать, сам себя обеспечивал и женился на моей маме без благословения родителей. Впрочем, потом привез молодую супругу знакомиться, но дед Власий ее не принял. Не понравилась ему невестка, о чем он не преминул сообщить своему сыну. В выражениях дед не стеснялся. И опять был практически полный разрыв отношений на много лет.

Но мы с дедом не ссорились. Не общались особо по понятным причинам, но когда дед появился в моей жизни, то сразу дал понять: его отношения с родителями — это их взрослое дело, никоим образом нас, внука и деда, не касающееся.

Он мог дать сильнейший подзатыльник, если я проштрафился. Даже не сделал, а просто сказал не то. Первый раз я вообще не понял, в чем дело, когда в голове будто петарда взорвалась. Отец никогда не бил меня, мама разве что ладонью по заднице могла шлепнуть. Так что такое наказание от деда было как гром среди ясного неба.

Я настолько обалдел, что даже не возмутился. Уставился во все глаза на деда Власия, а он уже занимался своими делами, словно ничего необычного не произошло. Для него и не произошло.

Но потом я привык. В конце концов, мой папа как-то же выжил при таком деспотичном отце и стал уважаемым человеком, умным даже. Просто не надо нарушать правила, а надо беспрекословно слушаться деда. Ну а если ослушался, провинился, то сразу получай положенное наказание и не ной, не возмущайся.

Мне это не нравилось (кому вообще понравится, что его бьют?), но не хотелось ссориться с дедом, поэтому я придумал ему оправдание: он воспитывает во мне мужчину, чтобы не вырос слюнтяй.

Мне как-то не приходило в голову, что таким образом я обесцениваю родительское воспитание, но у детей часто хромает логика.

Дед учил меня самостоятельности. Он говорил, что я должен сделать, и молча был рядом, ничем не помогая, не говоря ни слова. Если я ошибался, он ждал, что я исправлю ошибку. Если кто-то надувал меня на деньги, он ни разу не вступил в разборки, не защитил меня.

— Твой урок, — просто говорил он, поворачивался и шел дальше, будто мы незнакомы.

И было в его фигуре, быстро удалявшейся, скрывавшейся за чужими спинами, что-то такое жуткое, что я, проглотив робость и обиду, возвращался к своему обидчику и с грехом пополам исправлял ситуацию. Или не исправлял.

Даже за билеты — на автобус ли, на электричку или на ярмарку — мы всегда платили отдельно, каждый сам за себя. Карманных денег у меня тогда было достаточно, я их просто особо не тратил до походов с дедом. Поэтому раздельный бюджет мне казался само собой разумеющимся. Почему-то не приходило в голову, что обычно так с малолетними внуками не поступают.

Мне много чего не приходило в голову.

Наверное, привыкнув к родительской опеке, безоговорочно доверяя папе с мамой, я даже не задумывался, что близкий взрослый, родственник, может делать что- то неправильное и опасное для меня.

Зато я быстро учился.

Все, что дед лично покупал на блошиных рынках, он забирал с собой. Складывал к себе в торбу, которая казалась мне бездонной. Заглядывать туда запрещал и вообще весьма ревниво относился к этому своему имуществу.

Впрочем, я неправильно выразился про личные дедовы покупки. Обычно это я приобретал те вещи, на которые указывал дед. Но деньги были дедовы, он мне их вручал незаметно для продавца, будто я сам что-то выбрал и сам покупаю. По правде говоря, для меня это было поводом для тайной гордости.

Бывало, что меня долго игнорировали, отдавая предпочтение взрослым покупателям. Но дед говорил, что это прекрасно — оставаться невидимым, в то же время видя всех.

Я удивлялся, что продавцы не замечают и его самого, не только меня, мальчишку. Впрочем, с теми, кто через мою голову сразу начинал беседу с дедом, он и разговаривал сам, и расплачивался тоже сам. Но такое случалось, как сейчас вспоминаю, довольно редко.

Еще больше меня удивлял дедов выбор: это были вещи, которые легко приобрести в самых обычных магазинах, они не являлись дефицитом, не обладали, на мой взгляд, какой-либо ценностью, чтобы охотиться за ними именно на барахолках.

Дед мне на это говорил:

— Я беру у человека, а не беру вещь. я никогда не беру вещи.

Но я все равно не понимал: ведь покупки делались совсем не с целью, например, помочь рублем нуждающемуся, который стыдится просить подаяние, а потому распродает то, что имеет. Дед покупал не для того, чтобы поддержать симпатичного ему человека, как, например, иногда делаю я.

И еще странно было, что дед Власий никому не запоминался, учитывая, как прекрасно ориентировался он на блошиных рынках, как знал всех продавцов в лицо и по именам, какие точные советы и характеристики давал лоточникам и вещам, легко угадывая год и место происхождения той или иной безделушки.

— Со временем научишься, не от меня, так сам.

«Не от деда, так сам», «сам научишься» — постоянный рефрен дедовых поучений. Как будто он постоянно держал дистанцию между мной и собой, между своим житейским опытом и моим новообретённым.

Бывало такое, что и я внезапно терял деда в толпе.

Вертелся, растерянный, метался от одного прилавка к другому, натыкаясь на прохожих, незнакомых посетителей блошиного рынка, безрезультатно высматривая деда и постепенно приходя в отчаяние.

Мне в такие моменты было жутко: я становился для деда Власия таким же, как все, кому он не хотел показываться. Я оказывался частью незнакомой толпы, к которой дед был равнодушен, человеком, в котором дед не заинтересован. Я оставался совершенно один.

А потом он появлялся, словно из ниоткуда, будто и не уходил, будто всегда был рядом, и бросал слегка раздраженно:

— Что же ты ворон считаешь?

Поездки по блошиным рынкам с дедом Власием я всегда воспринимал как нечто вроде совместных походов на дедову работу. Понятно, что он давно был на пенсии, но, возможно, раньше чем-то таким занимался, а теперь подрабатывал. Правда, я совершенно не понимал, в чем именно заключалась дедова трудовая деятельность, а родители никогда мне об этом не рассказывали. Да я просто-напросто и не спрашивал ни у кого из них. Сам себе все объяснил.

Мальчишка, я всегда смотрел на прилавках только на модельки машин, пистолеты, перочинные и охотничьи ножи, монеты и значки и все в таком роде.

То, чем интересовался дед, казалось мне скучным старьем. Даже для коллекционера это барахло, по моим представлениям, никак не могло представлять никакого интереса. Конечно, мне и в голову не приходило, что люди собирают что угодно и готовы потратить колоссальные деньги на какую-то фигульку, какую обычный человек будет хранить разве что в старой коробке в дальнем углу гаража.

Признаться, и сейчас, по прошествии лет, покупки деда Власия никак не объяснить коллекционированием в обычном понимании этого слова.

Так что мои интересы и дедовы совсем не совпадали.

Но если он заговаривал с продавцом о той или иной вещице, я слушал разинув рот. Ничем не примечательная дверная ручка вдруг обретала совсем новый смысл, становилась чем-то большим, чем элемент фурнитуры.

Например, так я в первый раз узнал, как через дверную скобу умывают от сглаза. Двое обычных взрослых мужчин абсолютно мимоходом, не заостряя внимания, оценили удобство дверной ручки именно в этом контексте.

Ключевую воду ножиком перекрестить, через скобу двери полить в ладонь, по лицу водой из ладони провести три раза и за порог отворенной входной двери стряхнуть, проговорив: «Бесовье, откуда пришло, туда и иди!»

Тогда же как бы между прочим дед Власий рассказал, что нельзя давать похлопывать себя по плечу и спине незнакомому или потенциально нехорошему человеку. Так обычно людей и портят. В смысле порчу наводят.

Вот старуха, про которую нехорошие слухи ходили, беременную молодую соседку приобняла, по голове погладила, будто ласково. А у той как прихватило, так и до больницы не довезли. У ребенка пальцы рук, уши да затылок порча съела.

Я после этого рассказа вылупился на деда Власия в полном обалдении и ужасе, а тот как ни в чем не бывало продолжил, что, мол, когда знающий начинает с пострадавшим работать, то, если знахаря начинает одолевать рвота, это порча наведена, а если зевота, то сглазили.

Под сильным впечатлением потом у мамы переспросил, знает ли она о таком вот. Она даже не удивилась, что я задаю подобные вопросы. Да, сказала, меня твоя бабушка тоже через дверную скобу умывала как-то, у нее глазливая начальница была, черноротая. Постоянно лаялась, каждому находила, что гадкое сказать.

— И ты в это веришь? — спросил я.

Мама пожала плечами, ни секунды не задумываясь, рассмеялась и показала маленькую английскую булавку, приколотую вниз головкой на изнанку воротника своей блузки:

— Верю не верю, а пусть будет! Никто не пристанет.

И снова рассмеялась.

Молодой мужчина, сверкая в веселой улыбке золотым зубом, продавал чугунный утюг, из тех, что нагреваются жаром положенных внутрь углей, и пару чугунных навесных замков, разомкнутых, но без ключей.

— А это хочешь — сундук с богатством запирай, а хочешь — жену, смотря что тебе дороже! — балагурил он. — А что ключа нет, так это даже надежнее!

Золотой зуб и некоторая чернявость продавца делали его похожим на цыгана.

Я вспомнил случай с маминой подругой юности Алевтиной, про который не раз слышал в мамином пересказе. Рассказывая, мама всегда делала упор на то, что это история про воров и мошенников. Я бы так и считал, если бы не одна деталь, о которой вспомнил гораздо позже, хотя слышал про случай с Алевтиной не один раз.

Навесной замок

С Алевтиной никогда не случалось ничего странного. Если и бывали неприятности, то как у всех, как у любого человека. И причины понятны, и последствия. Звезд с неба не хватала, но неглупая, осторожная, постепенно шла к своей цели, рассчитывая в основном на себя, а не на волю случая. В приметы если и верила, то тоже — как все. Постучать по дереву, присесть перед дальней дорогой, вернувшись с полдороги, посмотреться в зеркало — вот это вот всё.

Алевтина работала в одной частной коммерческой фирме, где зарплату выдавали с учетом месячной прибыли, поэтому сумма была когда поменьше, когда побольше — как шла торговля. В тот раз было из разряда побольше, и Алевтина по дороге домой решила со всеми своими наличными зайти в торговый центр — просто посмотреть на дорогие товары, так сказать, прицениться, зная, что вот прямо сейчас имеет возможность купить почти любую приглянувшуюся пару туфель, или сумку, или платье. Что-то одно, но дорогое и прямо сейчас. Тешила свое самолюбие, так сказать.

Видимо, такой у Алевтины был говорящий вид («У меня есть деньги!»), а может, потому, что заходила она только в дорогие магазины, или потому, что в популярном и престижном торговом центре в тот вечер было до странного мало народу, привлекла она внимание некой женщины средних лет, тоже одиноко шатавшейся в поисках неизвестно чего. Налаченная пергидрольная по моде того времени челка, да еще с химической завивкой, сразу напомнила Алевтине ее знакомую с работы, Ленку, из бухгалтерии. Неизвестно, почему именно Ленку, поскольку и сама Алевтина такую челку носила, да и я тогда тоже старательно поливала себя лаком, чтобы волосы не просто были уложены, а колом стояли, как обои!

Потом Алевтина еще говорила про что-то неуловимо цыганское во внешности незнакомой женщины. Возможно, это и была цыганка, а может быть, и нет. Я допускаю, что Алевтинино воображение постфактум дорисовало цыганский внешний вид. Ведь я видела Лену, и она даже отдаленно на цыганку не походила. Как это можно одновременно быть Леной и цыганкой — неизвестно.

В общем, эта женщина, эта «Ленка из бухгалтерии», подошла к Алевтине и спросила что-то очень обыденное, вроде где выход из этого торгового центра. Или сколько времени. Самый банальный, не внушающий опасений вопрос.

Алевтина, находясь в приподнятом настроении, остановилась и из вежливости не только ответила, но и рукой показала. Отчего же не помочь человеку с такой знакомой внешностью!

Всё. Сама того не зная, она уже попалась. Дальше было все как в тумане.

Что говорила эта похожая на Ленку из бухгалтерии женщина, слышалось очень смутно, как будто на заднем плане, как сквозь толщу воды, через вату. Что-то про порчу.

— А какая же ты красивая! Молоденькая. А умрешь скоро. Жалко-то как! Вот же замок на тебе амбарный висит на шее! Повесили, не пожалели. Я тебе могу помочь. Я тебе помогу. Хочешь? Да? Умрешь. Повесили замок на шею тебе, красавица. Хочешь, сниму? Хочешь? Да?

На грудь, на шею давило, в ушах шумело. Алевтина, не отдавая отчета своим действиям, достала кошелек, открыла его и позволила этой чужой незнакомой женщине забрать у себя все деньги, всю зарплату и те купюры, которые были там раньше. Все свои деньги.

Хотя этой «Ленке из бухгалтерии» нужна была всего одна купюра. Крупная. Порча-то сильная, тяжелая.

Вот поддельная Ленка из бухгалтерии пересчитала пачку денег, которую достала из Алевтининого кошелька, выбрала одну крупную купюру. Из пачки Алевтининых зарплатных денег, которая уже была в чужих руках.

Уже были не Алевтинины деньги, не Алевтинина зарплата. Ей теперь принадлежала только страшная тяжесть. Амбарный замок.

Не прекращая говорить, говорить, говорить, женщина вдруг дернула у Алевтины прядь волос. Было очень больно — вырвала целый клок! Но сквозь туман, как во сне, Алевтина не смогла даже вскрикнуть.

Женщина завернула в крупную купюру (ею Алевтина собиралась заплатить за квартиру) вырванные волосы, сложила квадратиком, зажала в правой руке, а пальцем левой ткнула девушке в лоб. Длинным ногтем, покрытым ярким красным, но уже облупившимся лаком, под которым видна была траурная каемка (вот уж точно не как у Ленки из бухгалтерии). Потом женщина развернулась и спокойно пошла прочь. Будто не произошло ничего.

И никого рядом не оказалось, кто был бы свидетелем, кто мог привести в чувство Алевтину хотя бы простым вопросом, простым окриком и тем самым остановить морок. Ведь в дорогом торговом центре в гот вечер было совсем мало желающих потратить честно (или не очень честно) заработанные деньги на такие невероятно дорогостоящие товары.

А Алевтина осталась стоять на месте. Без денег. С пятном на лбу, прямо посередине. С болью на месте вырванной пряди волос.

Когда похожая на Ленку из бухгалтерии женщина отошла на приличное расстояние, Алевтину резко отпустило. Как ледяной водой окатило. Или как будто она вынырнула на поверхность из удушающей толщи воды.