Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

19

Двадцать третьего января 1949 года в приложении к газете «Эль Эспектадор» был опубликован рассказ Маркеса «Диалог с зеркалом», в котором он вновь возвращается к теме, волновавшей великого Достоевского («Двойника» Достоевского он прочитал ещё на пароходе по пути в Боготу) — теме раздвоения личности, двойничества. Не исключены автобиографические мотивы: учась на юриста, Габриель ещё не решил, кем будет, и как бы раздваивался между юриспруденцией и журналистикой вперемежку с литературой.

В рассказе упоминается ящик Пандоры, в котором находились все бедствия человеческие и который она, созданная Гефестом в наказание людям за то, что Прометей похитил для них огонь у богов, из любопытства открыла. (Напомним, что по воле Зевса крышка ящика захлопнулась только тогда, когда на дне оставалась лишь надежда.) Возможно, принуждая героя рассказа вспоминать имя Пандоры — «…это похоже на чей-то ящик… забыл слово…» — Маркес обращает читателей к знаковому стихотворению великого никарагуанского поэта-модерниста Рубена Дарио, творчеством которого восхищался с отрочества: его стихотворение «Лебеди» заканчивается словом «Пандора». (И, кстати, через много лет никарагуанский поэт станет одним из персонажей «Осени Патриарха», а сам роман, по утверждению автора, «пронизан поэзией Дарио».) Однако финал у рассказа «Диалог с зеркалом» неожиданно не трагический, что становилось уже привычным для читателей Маркеса, а почти благостный: «Тёплый аромат почек под соусом достиг его обоняния, на этот раз запах был очень настойчивым. И ему стало хорошо — он почувствовал, как в душе у него воцаряется благостный покой: злая собака тайников его души завиляла хвостом».

Роман свой первый он писал запойно, иногда по пятнадцать — двадцать страниц в день. Это был поистине бурный поток, которым молодой писатель упивался! Ещё неопытный, он писал до изнеможения, до дна каждый день, прекращая писание в неведении, что произойдёт в романе дальше. Каждый новый день как бы заново, преодолевая боязнь чистого листа. Написал несколько сот страниц (более восьмисот), но точно и сам не знал, потому что у газетного рулона не было единиц измерения.

В марте его «подкосила болезнь после стычки с Сабалой». Ночью они сидели в «Пещере», Сабала выговаривал Габриелю за то, что после поездок в Барранкилью, быть может, возомнив себя писателем, тот стал халтурить в журналистике и вообще вести себя, как мальчишка.

— Вот скажи мне, Габриель, в своём шутовстве ты не замечаешь, что Колумбия на глазах деградирует?..

Маркес в расстроенных чувствах напился и уснул на скамейке на Пасео-де-лос-Мартинес. Проснулся подтропическим ливнем. В тот же день резко, до сорока, подскочила температура, диагноз: двухстороннее воспаление лёгких, пневмония вдобавок к переутомлению. Из города Сукре, где с недавних пор жили родители, примчался на машине отец и увёз Габо к себе. На следующий день, 30 марта, поэт, художник, писатель Эктор Рохас Эрасо в прошедшем почему-то времени и едва ли не в тоне некролога написал в газете «Эль Универсаль» о болезни и отъезде молодого коллеги: «Гарсия Маркеса теперь нет с нами. И у всех в редакции такое чувство, будто в доме недостаёт родного брата. Его проза, прозрачная, точная, напряжённая, шла в ногу со временем. Он знал, как из множества разнородных разномастных новостей выбрать ту, которая вызовет интерес у читателей, поскольку благодаря природной интуиции и журналистскому чутью чувствовал её необходимость и значение. Его стиль быстро обрёл всеобщее признание. Он поразительно чувствовал время, что присуще только настоящему мастеру, которым он безусловно и стал, работая над очерками, рассказами… Но Гарсия Маркес — не только первоклассный журналист и лучший в Колумбии автор рассказов! С завидным упорством он сочинял роман, наполненный волнующим дыханием жизни!..»

Болезнь была тяжёлой. Но за полтора месяца родители выходили сына. Отец лечил его в основном гомеопатическими средствами, в которые прежде сам Габо не верил. Друзья из Картахены присылали увесистые посылки с книгами — классикой и новинками, в частности романами Уильяма Фолкнера, под могучее величавое обаяние творчества коего юный хворающий Маркес, безусловно, попал.

Из беседы Плинио Апулейо Мендосы с Габриелем Гарсия Маркесом (апрель 1982 года):

«— …Ты, Габриель, часто вспоминаешь „Царя Эдипа“ Софокла. Почему?

— „Царя Эдипа“, „Дневник во времена чумы“ Даниэля Дефо, „Первое путешествие вокруг земного шара“ Пигафетты, „Тарзана из страны обезьян“ Берроуза… А ещё я постоянно перечитываю Конрада, Сент-Экзюпери… Ведь перечитываешь только то, что тебе по душе. Что мне нравится в Сент-Экзюпери и Конраде? Единственное, что их объединяет, — это манера схватывать самую суть и говорить обо всём так спокойно, что реальная жизнь видится поэтичной даже в тех случаях, когда речь идёт о самых обыденных вещах.

— А Толстой?

— От него у меня ничего нет. Но я всегда полагал и сейчас полагаю, что лучший роман — это „Война и мир“.

— Ни один критик не обнаружил в твоих произведениях влияния упомянутых писателей, но постоянно видят в твоих книгах тень Фолкнера.

— Вообще-то я всегда старался ни на кого не походить. Я стремился не подражать, а наоборот, всячески избегать схожести с авторами, которые мне нравились. Что же касается Фолкнера, то настойчивость критиков и меня самого почти убедила. Да, я считаю Фолкнера одним из самых великих новеллистов всех времён и народов. Но критики устанавливают степень влияния таким образом, что я никак не могу их понять. В случае с Фолкнером аналогии скорее географические, чем литературные. Я убедился в этом, путешествуя по югу Соединённых Штатов спустя много лет после того, как я сочинил мои первые рассказы. Пыльные, раскалённые от зноя посёлки, отчаявшиеся люди, — всё было так похоже на то, что я описывал в рассказах и первом ученическом романе. Возможно, это совпадение не случайно, ведь Аракатака — селение, где я провёл детство, — была в большей степени отстроена североамериканской компанией „Юнайтед Фрут“.

— А я вижу и более глубокие аналогии. Мне думается, существует прямо-таки родственная связь между полковником Сарторисом Фолкнера и твоим полковником Аурелиано Буэндиа, между Макондо и графством Йокнапатауфа. У тебя есть женщины с железным характером героинь Фолкнера. Попадаются и некоторые стилевые особенности, присущие только ему… Ты не становишься отцеубийцей, отрицая определённое, вполне конкретное влияние на тебя Фолкнера?

— Я говорил тебе и повторяю: я ставил перед собой задачу не имитировать великого Фолкнера, а его разрушить».

«Разрушать» Фолкнера Маркес начал тогда, во время болезни, лёжа в гамаке, подвешенном между двумя манговыми деревьями на берегу речушки Мохана, Сначала — может быть, и болезнь тому виной, — всецело попав в полон американца, о чём свидетельствуют черновики несостоявшегося, колоссального опуса «Дом».

«Палая листва», отжатая из разрозненных материалов «Дома» (поначалу Маркес назвал эту свою первую повесть «Скошенное сено»), — программное произведение. «Скошенное сено» представляло собой также нечто невразумительное, расплывчатое. Но в повести заявлено практически всё, что потом писатель будет развивать, прорабатывать, оттачивать, шлифовать. Впервые — и уже навсегда — выкристаллизовывалась его тема. Хотя довлел мистер Уильям Фолкнер, которому основоположник североамериканского рассказа XX столетия Шервуд Андерсон в начале литературного пути дал такое напутствие: «Вы, Фолкнер, — деревенский парень. Всё, что вы знаете, — это маленький клочок земли там, в Миссисипи, откуда вы вышли. Впрочем, этого достаточно тоже».

Сочиняя первую повесть, Гарсия Маркес сделал важнейшее для себя открытие — Макондо (просто колумбийское селение, которое с течением времени благодаря гению станет целым миром). И утвердился в истинности библейского постулата, что главное для человека — память смертная. После мучительных переделок, десятков, сотен вариантов, не мелочась, он мощным мазком начал свою большую прозу: «Что до трупа Полиника, умершего жалкой смертью, то, говорят, Креонт вынес указ, чтобы никто из жителей города не хоронил его и не оплакивал, а оставили бы его без погребения, не почтив плачем, на лакомство хищным птицам, что кинутся его пожирать». Это из «Антигоны» Софокла. А первая фраза первой главы первой повести Маркеса звучит так: «Впервые в жизни я увидел мертвеца». И он уже не метался из стороны в сторону, из одной крайности в другую, и даже, похоже, не особенно сомневался в верности выбранного направления, как это бывает с большинством начинающих писателей. Как тот же Фолкнер, начинавший в двадцать с небольшим с «несвоих» романов «Солдатская награда» и «Москиты». Рано услышав свой голос, Маркес, может быть, ещё и не совсем сознательно, а как бы по негласному завещанию деда, но подчинился своему врождённому чувству пути — хотя до полной творческой самобытности и свободы было ещё, конечно, далеко.

В Сукре Маркеса очаровало одно из местных преданий — о маркизе де ла Сьерпе, неземной красоты белокурой испанке, некогда жившей в далёком поселении Ла-Сьерпе («змея» в переводе). Обладая магической силой, она объезжала свои колоссальные владения, осыпая жителей дарами и исцеляя болящих. Вечная девственница, она прожила двести с лишним лет, а в канун кончины приказала прогнать перед окнами весь свой рогатый скот, и это заняло девять дней и девять ночей. Земля, истоптанная копытами, превратилась в болото Ла-Сьерпе, в котором она утопила несметные сокровища и секрет бессмертия. Было и другое предание — о соседке семьи Маркес Марии Амалии Сампайо де Альварес, глумившейся над образованием и культурой и бахвалившейся богатством; когда она умерла, ей были устроены пышные похороны. Эти предания позже легли в основу цикла превосходных очерков, а также вдохновили Маркеса на создание гениального литературного персонажа — Великой Мамы. Тогда же в Сукре, по одной из версий, он услышал и историю одиннадцатилетней девочки, которую бабушка заставляла отдаваться мужчинам за деньги (прообраз будущей Эрендиры).

Наконец Маркес выздоровел и вернулся в Картахену. В газете «Эль Универсаль» появилась здравица в его честь того же Эктора Рохаса, который написал в начале весны почти некролог. «В отчем доме на берегу тихой речушки Мохана наш товарищ Гарсия Маркес закончил редактирование и поставил последнюю точку в рукописи романа, который скоро выйдет в свет — „Скошенное сено“. Мы имели возможность ознакомиться с отрывками ещё в процессе работы и смеем утверждать, что это — серьёзная заявка на то, чтобы вывести Колумбию на бескрайнюю дорогу всемирного литературного процесса!»

Маркес делался городской знаменитостью. На него стали обращать внимание самые красивые женщины Картахены, а подружки из дома мадам Матильды порой обслуживали бесплатно, для смеха прося оставить автограф у них на животе, груди или ягодице. К тому же он возобновил роман с бесподобной в постели, «способной заменить полдюжины проституток» Колдуньей. Пятого июля 1949 года Габриеля вместе с его другом, адвокатом и писателем Рамиро де ла Эсприэлья, включили в жюри конкурса «Мисс Картахена», и они были удостоены чести вручить короны и скипетры двум победительницам (в те годы конкурсы красоты пользовались чрезвычайной популярностью и проводились чуть ли не в каждом городе Колумбии, Венесуэлы, Бразилии, Аргентины, Кубы). Вкусы Габриеля и Рамиро и в области литературы, и в области женской красоты были диаметрально противоположными: высокому тощему Рамиро нравились миниатюрные брюнетки, небольшого роста, Маркесу же в ту пору — крупные блондинки со смелыми формами. Они загодя написали цветистые речи, а перед выходом на сцену городского сада, где проводился конкурс, по предложению Габо обменялись текстами. Публика каталась по полу от хохота, когда они с выражением зачитывали написанное друг другом. Этот эпизод войдёт в роман «Сто лет одиночества»: Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй также поменяются текстами выступлений.

Вскоре после конкурса был опубликован его репортаж под псевдонимом Септимус (взятом из романа Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй») — об избрании королевы красоты среди студенток. В нём есть почти марксистская сентенция: «Мы, студенты, открыли формулу идеального государства: мир и согласие между социальными классами; справедливая оплата труда; равномерное распределение прибавочной стоимости; роспуск парламентов, заседающих за зарплату; всеобщий отказ от участия в выборах».

Пообещав отцу, что закончит третий курс юридического факультета и взяв под это у него деньги, Маркес прекратил сотрудничество с газетой «Эль Универсаль», где почти перестали платить. Но нельзя сказать, чтобы он слишком усердствовал в учении: чуть ли не показательно, как бы в отместку отцу, завалил медицинское право.

Тринадцатого ноября в литературном приложении к газете «Эль Эспектадор» появился новый рассказ Маркеса, один из самых загадочных в его раннем творчестве — «Огорчение для трёх сомнамбул». Мадам Матильда, хозяйка дома «Койки напрокат», довольно образованная, обладавшая чувством юмора, много лет обслуживавшая разных людей, в том числе и творческую интеллигенцию, сказала, что это про неё: «По ночам мы слышали неясный шорох её шагов, когда она проходила меж двух мраков, и случалось, не раз, лежа в кроватях, просыпались, слушая её таинственную поступь, и мысленно следили за ней по всему дому. Однажды она сказала, что когда-то видела сверчка внутри круглого зеркала, погружённого, утопленного в его твёрдую прозрачность, и что она проникла внутрь стеклянной поверхности, чтобы достать его».

«Габито, я толком не поняла, что ты имел в виду, — заметила мадам, трижды перечитав „Сомнамбул“. — Но ты прав: побольше непонятного, таинственного. Кто-то из мудрых людей ещё давным-давно сказал, что всё непонятное принимается за великое».

Девчонки рассмеялись. Им рассказ про сомнамбул понравился не очень. Но они гордились своим Габриелем, которого публиковали в столице.

Выйдя после бурной ночи из дома мадам Матильды, он отправился на набережную подышать ноябрьским океанским воздухом. На баркасах и лодках возвращались рыбаки. Вставало солнце, посверкивали в первых платиновых лучах волны и крылья чаек, с криками сражавшихся за отходы ночного рыбацкого улова. Пахло рыбой, йодистыми водорослями. Неподалёку на парапете сидели двое молодых людей, один другому рассказывал о пиратах, затонувших кораблях, читал стихи никарагуанца Рубена Дарио, кубинца Николаса Гильена, перуанца Сесара Вальехо, француза Франсуа Вийона.

— Можно послушать? — спросил Габриель.

Через десять минут он и сам стал читать, помня наизусть сотни стихотворений. Дуэтом с незнакомцем они пропели строку «Дрожу от холода у самого огня…» из знаменитой баллады Вийона «Поэтическое состязание в Блуа». Разговорились. Оказалось, что заочно они знакомы, по публикациям в прессе — Гарсия Маркес и Альваро Мутис, 26-летний богатый боготинец, поэт, объездивший много стран, топ-менеджер колумбийской авиакомпании «Ланса», привёзший из столицы своего друга, чтобы показать океан. Альваро пригласил Габриеля на чашку кофе в отель на набережной, где они с другом остановились. Пили кофе на балконе, разговаривали, читали друг другу стихи, пели валленато под гитару… Боготинский друг Мутиса уехал, а поэты не могли расстаться двое суток, желая договорить, доспорить, дочитать. И подружились навсегда.

— Габо, то, что ты сделал, — сказал Альваро, дослушав повесть «Палая листва» до конца в портовом баре, где оказались на третий вечер, — это серьёзно. Есть, конечно, что-то от Фолкнера, от Стейнбека. От Софокла. Даже от Гомера. Однако уровень, старина! Но Колумбия — провинция. Тебе прорыв нужен. Масштаб. Хулио, мой друг детства, представляет в Колумбии аргентинское издательство «Лосада», слышал о таком? Я передам твою рукопись Сесару Вильегасу. Тебя ждут великие дела! — торжественно провозгласил полупьяный Альваро.

— Но я её не доделал…

— Ступай и доделывай, карахо!

Друзья ещё выпили, обнялись. И Маркес помчался домой, чтобы успеть ещё раз пройтись по рукописи. Утром Альваро Мутис улетел с папкой под мышкой в Боготу.

А Габриель, написав очередную статью в «Эль Универсаль», тридцать девятую по счёту за двадцать месяцев журналистской работы, начав рассказ-стихотворение со странным (они все у раннего Маркеса странные) названием «Глаза голубой собаки» и реминисценцией из Франсуа Вийона — «Дрожу от холода у самого огня», — послонявшись мечтательно по Картахене, уехал встречать Новый год в Барранкилью.