Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

34

«Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже…» В то время, о котором идёт речь, «Праздник, который всегда с тобой» ещё не был написан Хемингуэем. Но было написано много другой замечательной прозы и поэзии, которую читал наш герой.

Он приехал в Париж на поезде ранним зимним утром накануне Рождества. Светило солнце, ветви каштанов, платанов и вязов покрывал золотистый иней. Садясь у вокзала в такси, Маркес увидел на углу проститутку под оранжевым зонтиком — она ему улыбнулась и помахала рукой, словно желая удачи.

И на этот раз город-легенда не разочаровал, как в первую встречу, напротив — совершенно очаровал. Обосновавшись сперва в общежитии «Альянс Франсез» на бульваре Распай, затем в отеле «Фландр» на улице Кюже в Латинском квартале, познакомившись с хозяйкой отеля мадам Лакруа, не первой молодости, привлекательной, крупной женщиной из тех, у которых всегда вызывал приязнь и сочувствие, он бродил вечерами по Парижу. Первым, кого он увидел в баре «Шоп Паризьен», где, как сказала мадам Лакруа, собирались колумбийские студенты, был его давний, ещё по университету в Боготе приятель Плинио Мендоса.

— Да ты ли это, карахо! Какими судьбами в Париже?!

— Работать в качестве корреспондента, жить…

— Тебе повезло, старина!

Безусловно, Маркесу повезло (о феномене его везения мы ещё поразмышляем), что в молодости выпало жить в Париже. Притом не как туристу и даже не совсем как аккредитованному журналисту, а просто жить, гулять, голодать, брать взаймы, мечтать, трудиться, отчаиваться, влюбляться… Без преувеличения можно сказать, что именно в Париже он окончательно и бесповоротно стал писателем. Хотя сам себя на первых порах позиционировал сценаристом-постнеореалистом и журналистом-международником.

«Габриель уже не был похож на того весёлого и бесшабашного парня, которого я когда-то знал в Боготе, — писал Мендоса. — После Италии, командировок по Европе он чувствовал себя солидным человеком. Не снимая длинного пальто из верблюжьей шерсти с кожаным поясом и обшлагами, он не спеша пил разливное пиво, и пена оседала хлопьями на его пышных чёрных усах. Его самоуверенный вид первое время вынуждал меня держать дистанцию. Он рассеянно поглядывал то на кружку, то следил за кольцами сигарного дыма, не обращая внимания на колумбийских студентов, так что не совсем понятно было поначалу, зачем вообще он пришёл. Он будто нехотя говорил о своей поездке в Женеву в качестве спецкора „Эль Эспектадор“, о встрече в верхах между русскими и американцами и, казалось, гордился причастностью к политике, к международной журналистике даже больше, чем своей первой книгой».

Кто-то из студентов с апломбом заявил, что «Палая листва» — плагиат Фолкнера, что в ней нещадно эксплуатируется фолкнеровский принцип чередующихся монологов. Заспорили, Габриель стал уверять, что рассказа Фолкнера, о котором шла речь, «Пока длилась агония», не читал, но студенты обвиняли его в подражательстве и другим североамериканцам, а также немецкому еврею Кафке. Плинио защищал приятеля…

Когда шумные наглые студенты удалились, Габриель с Плинио хорошенько выпили и провели за разговором весь оставшийся вечер, вспоминая, как познакомились в кафе «Рим», какие шикарные бёдра и сиськи были у тамошней официантки, которую Габо хватал за задницу, как восхищались они первыми опубликованными рассказами друг друга, как сразу между ними что-то завязалось… В тот холодный зимний вечер в Париже они не могли наговориться. Перешли в другой бар, третий, поехали на сверкающие и переливающиеся огнями Елисейские поля, прошли до Триумфальной арки, полюбовались Эйфелевой башней, потом отправились на затемнённую, полную тайн и пороков пляс Пигаль, снова пили, братались, как это бывает у близких друзей в увеселительных заведениях… Распрощались утром, когда парижане уже деловито спешили на работу — с тем, чтобы почти не расставаться ближайшие годы.

— Ну как Париж? — улыбнулась подгулявшему, стукнувшемуся ухом о косяк входной двери постояльцу мадам Лакруа, вытирая пыль на стойке регистрации.

— О! — только и смог вымолвить Маркес…

Легендарный кубинский поэт, глава писателей и деятелей искусств Кубы Николас Гильен, у которого в Гаване мне довелось брать интервью, вспоминал Париж той поры:

— Нас, поэтов, художников, гонимых латиноамериканскими диктатурами, тогда много было во французской столице, но особенно в Латинском квартале: иногда казалось, что ты где-нибудь в гаванском Ведадо или в Санто-Доминго. Я жил напротив отеля «Фландр», в Гранд-отеле «Сен-Мишель», и помню худощавого, небольшого роста молодого человека с усами, в длинном верблюжьем пальто. Несмотря на субтильность, он выглядел старше своих лет и всё время что-то читал на улице и в кафе на углу. Лет через пятнадцать Габриель напомнил, что Мендоса познакомил его со мной и с венесуэльским романистом-коммунистом Мигелем Отера Сильвой в кафе «Свиная ножка». Кажется, именно тогда в Москве Никита Хрущёв на XX съезде партии осудил культ личности Сталина, объявил курс на мирное сосуществование со странами капитала, империализмом, и это нас очень встревожило. Мы размышляли о будущем Латинской Америки, о коммунизме, Габо расспрашивал, кто, как, при каких обстоятельствах вручал мне Сталинскую премию, его интересовал Советский Союз… Тогда ведь правили Сомоса, Батиста, Трухильо, Стресснер, прочие диктаторы. Так вот Габо вспоминал, как я вставал в пять утра и читал газету за чашкой кофе. Потом распахивал окно и во весь голос, чтобы слышали и в «Сен-Мишеле», и у них во «Фландре», где было полно латиноамериканцев, сообщал новости, то есть вопил как резаный, будто находился в каком-нибудь патио в Камагуэе: «Его вышвырнули! Он, мразь, сбежал на самолёте, прихватив казну!» И все — и парагвайцы, и доминиканцы, и перуанцы, и никарагуанцы — надеялись, что это об их родном диктаторе.

…На следующий день, не дав выспаться, Мендоса повёл Маркеса в Лувр, где бродили по залам до закрытия.

— Однажды Бодлер привёл сюда подружку, которая давала всему Парижу, — рассказывал Плинио. — Видя обнажённых на картинах, она поначалу хихикала, отворачивалась, а потом сказала: «С меня хватит, пошли отсюда, здесь неприлично!»

Праздновать сочельник отправились к друзьям Плинио — колумбийскому архитектору Эрнану Вьеко, сделавшему себе имя в Париже, и его обаятельной, голубоглазой, колючей супруге-американке Джоан, которые поддерживали молодых студентов и художников. Вечер удался. Много шутили, особенно в ударе был хозяин, чьи жёлтые глаза светились юмором и добротой, вспоминали родину, пели, передавая гитару по кругу — дольше всех она задерживалась в руках у Габриеля, вдохновенно, с каким-то цыганским надрывом исполнявшего болеро и новые валленаты Рафаэля Эскалоны. Читали стихи, которых больше всех помнил Габриель. Танцевали, Габо, приглашая Джоан, показывал танец из модной итальянской кинокомедии. Так что уходил он под утро с уверенностью, что обаял хозяев, в особенности хозяйку, расцеловавшую его на прощание, и теперь они станут его приглашать, знакомить с приятными и полезными людьми. Но друг Плинио вспоминал потом:

— Ты зачем притащил к нам этого ужасного типа? — шепотом спросила его Джоан, прощаясь.

Компанейская, разбитная, курящая сигареты одну за другой, с годами удач, а чаще неудач в Париже она сделалась мизантропкой.

— Чем он тебе не подошёл? Весёлый малый, ты же сама хохотала над его шутками, пусть и не всегда приличными!

— Но никому ни слова почти не дал сказать! Эгоцентрист.

— На самом деле он простой и компанейский! — уверял Плинио. — Просто разволновался у вас, он совсем недавно в Париже. Помнишь бальзаковского Растиньяка?

— И этот мечтает завоевать Париж?

— Я думаю — весь мир.

— Видали мы здесь таких завоевателей! К тому же много пьёт. И сигареты гасит о подошву ботинка, как в притоне.

Джоан, напротив, понравилась Габриелю. Влюблённый в неё, в Плинио и во всех своих друзей, в поэзию, в кино, в мысли о далёкой чистой невесте Мерседес, ожидающей его, в свои наполеоновские мечты, в работу, которая предстоит, в Париж, он потащил друга в рассветных сумерках на площадь Сен-Мишель, на набережные.

Шёл снег, густой, пушистый, и Маркес не мог поверить в реальность происходящего. В восторге он танцевал, ловил снежинки раскрытым ртом, зачерпывал пригоршни и умывался, лепил снежки, как в кино мальчишки и влюблённые, кидался ими и случайно угодил прямо в козырёк фуражки жандарма. Тот, уразумев, в чём дело, пригрозил, но рассмеялся. О Париж! Мендоса, уже обвыкшийся в Париже, вскоре отпросился домой спать, а Габриель не мог уняться. Без устали шагал он вдоль блестящей чёрной Сены, схваченной заснеженными набережными и пересекаемой мостами, подсвеченными лимонно-розовыми и изумрудно-янтарными огнями фонарей. Вдыхая морозный искрящийся воздух, прошёл до набережной Вольтера, по мосту Карусель перешёл на другую сторону, к Лувру с ещё тёмными окнами, и с упоительным мальчишеским предвкушением подумал о том, сколько предстоит увидеть и открыть. Осторожно, будто на ощупь, двигались непривычные к снегу автомобили с включёнными фарами, а когда сигналили, казалось, это они его приветствуют, желают удачи. По набережной Лувра он пошёл в сторону Консьержери, вновь пересёк Сену, на этот раз по Новому мосту, и по острову Сите дошёл до темнеющей громады Нотр-Дам де Пари, контур которого чётко вырисовывался на фоне блёкло-салатового неба.

Перед собором Парижской Богоматери присел на скамью и, вспоминая одноимённый роман Гюго, разглядывал присыпанный снегом и оттого казавшийся таинственным и жутковатым чёрный фасад с фигурой Христа, изображениями Порока и Добродетели, статуями апостолов на портале, в изгибе арки — сцен Небесного Суда, Рая, Ада, Воскресения… Но наиболее сильное впечатление произвёл ирреальный мир химер на переплетающихся вверху аркатурах: демоны, глядящие задумчиво и саркастично на раскинувшийся внизу город; фантастические птицы, каких дед показывал Габито в горах Сьерра-Невада-де-Санта-Марта, злобные монстры, взгромоздившиеся на готический пинакль, спрятавшиеся за шпилем или повисшие над выступом стены. Неподвижные химеры, казалось, погружёны в раздумья о человечестве, копошащиеся внизу и в ничтожных страстях и корыстях не знающем ответа ни на один из вечных вопросов.

Маркес дословно вспомнил (он хранил в памяти огромное количество стихотворений и фрагменты прозы и, кстати, благодаря великолепной памяти почти не нуждался в записных книжках, когда работал журналистом), с чего начинается роман Гюго:

«Триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые неистовствовали за тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города…»

И это обыденное, конкретизированное, будто бы даже казенное начало — эти «триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней…» — здесь, перед Нотр-Дам представилось гениальным, Маркес даже хлопнул в ладони. Сколько раз потом он будет использовать этот «арифметический» приём в своих произведениях!

«Ответ он знал уже пятьдесят три года семь месяцев и одиннадцать дней… Дождь лил четыре года одиннадцать месяцев и два дня…» — с радостной улыбкой бормотал Маркес, прикуривая завалявшийся в кармане бычок, а проходившая мимо не очень трезвая женщина сердобольно улыбнулась худощавому усачу со сверкающими глазами, приняв его за клошара, ночевавшего под мостом, и ободряюще бросила, как монетку: «Париж».

Он обратил внимание на алхимию, персонифицированную, как читал в путеводителе, женской скульптурой, держащей открытую книгу мирского знания и закрытую — герметического знания, запретного для профанов. Голова женщины касается «небесных вод», фигура ассоциируется с лестницей Иакова, соединяющей небо с землей. Слева на портале — фигура Бога Отца, держащего человека и ангела. Ниже сверхнебесного мира — два ангела, всемирный дух или небесное семя, нисходящее с вышнего мира, чтобы оплодотворить воздушное пространство. Ещё ниже — символы нижнего, земного мира. Три детские фигурки в облаках — три начала Великого Делания. Среди желобов южной башни — алхимик с фригийским колпаком на голове. Такой колпак носили рабы, отпущенные на волю, он стал символом освобождения, но достигаемого благодаря посвящению в таинства…

Снег прекратился, проблеснуло холодное серебристо-розовое солнце. Габриель вышел на набережную Турнель, где уже расставляли и раскладывали товар букинисты. С замирающим сердцем он листал книги и журналы, переходя от одного прилавка к другому, кое-как объясняясь. Потом заходил в антикварные лавки на набережной, вновь возвращался к букинистам… И не заметил, как утренние сумерки сменились вечерними, вновь зажглись фонари.