Джеймс Ли Берк Блюз мертвых птиц

Глава 01

В остальном мире стояла еще осень, пронизанная прохладными ночами и зелено-золотыми остатками лета. Для меня же, лежавшего в больнице в Южной Луизиане, в Гарден-дистрикт Нового Орлеана, на болотах, простиравшихся за окном палаты, насколько хватало взгляда, уже наступила зима. Лишившись воды, больной лес усох, а деревья туго затянули корсеты серых листьев и мертвые стебли виноградников.

Те, кому пришлось пережить то же, что и мне, не сочтут мои описания слишком преувеличенными или даже метафорическими. Сон под воздействием морфина не различал ни стен, ни потолка, ни пола. Он был подобен теплой обволакивающей ванне, где нет места заботам о смерти и болезненным воспоминаниям прошлого. Бог сновидений Морфей дает возможность видеть как бы третьим глазом, о существовании которого мы никогда и не подозревали. Служители его культа способны видеть сквозь время и становиться участниками грандиозных событий, описание которых можно встретить только в исторических книгах и фильмах. Однажды я видел надутый горячим воздухом шар, поднимавшийся на веревке в парке Одюбон. В привязанной к нему плетеной корзине находился солдат в форме, а внизу, на земле, другие члены корпуса связи конфедератов делились сэндвичами и пили кофе из оловянных кружек. Все они были величественны и неторопливы, подобно фигурам, застывшим на ярко-коричневых фотографиях.

Не хочу выглядеть слишком романтичным, описывая чувства, обуревавшие меня в палате для выздоравливающих госпиталя, расположенного на авеню Сент-Чарльз на окраине Нового Орлеана.

Я пристально следил за тем, как веселый зеленый трамвай выползает по путям на нейтральную полосу, как речной туман курится из живых дубов и как рдеет розово-алый неоновый свет вывески аптеки «Кац энд Бестхофф», столь же бурный, сколь и щупальца дыма, крутящегося от дымовых гранат, и провалившимся сердцем осознавал, что это только иллюзия и что в действительности аптека Каца и Бестхоффа, равно как и тележки с мороженым под широкими зонтами, расставленные вдоль улицы Сент-Чарльз, и музыкальное веселье города — все это давно в прошлом, а где-то рядом, на грани бокового зрения, меня уже ждала долгая зима.

Хоть я и верующий, это отнюдь не уменьшило чувство тревоги, которое я испытывал в тот момент. Мне казалось, что солнце прожгло дырку в небе, отчего оно потемнело и скукожилось, как огромный лист копирки, который самопроизвольно сморщивался и складывался, и не было на свете силы, способной этому воспрепятствовать. Я почувствовал, как огромная темнота опускается на землю, подобно чернильному пятну, разлитому на топографическую карту.

Много лет назад, когда я оправлялся от ран, полученных в одной из южноазиатских стран, армейский психиатр сказал мне, что мои навеянные морфином сны создавали то, что он определил как «фантазии разрушения мира», пришедшие из детства вследствие распада родной семьи. Он был ученым и очень умным человеком, и я с ним не спорил. Даже по ночам, когда я лежал на койке в плавучем госпитале, вдали от зоны открытого огня, и не слышал взрывов боеприпасов из-под горящей палатки, я не спорил. Не спорил я с объяснениями психиатра и когда мне являлись и разговаривали со мной мертвые члены нашего взвода. А это частенько со мной случалось, особенно когда шел дождь, и русалка с азиатскими чертами лица махала мне из коралловой пещеры, увешанной розовыми веерами. Ее бедра были украшены золотистыми блестками, рот приоткрыт, ее голые груди вспыхивали цветом розоватой поверхности морских ракушек.

Последователи культа Морфея действительно представляют собой странное сообщество, требующее, чтобы каждый его член проживал далеко за городом, где невероятное становится обычным. Что бы я ни делал, сколько бы раз ни исчезал из проема своего окна в тумане вдоль авеню Сент-Чарльз, ни возвращался обратно во времена джаз-бэндов на крышах и исторических трамвайчиков, заполненных мужчинами в котелках и женщинами с зонтиками, расплывчатый серый кант угасающей планеты всегда был здесь — непреклонный и порочный, место, где моль и ржа истребляют, где воры подкапывают и крадут.

Рано утром в пятницу я попросил темнокожего медбрата открыть окно в моей палате. Это было против правил, но медбрат был пожилым и добрым человеком, который провел пять дней на крыше своего дома после обрушения дамбы во время урагана «Катрина», и ему было наплевать на начальство. Окна доходили до потолка и были завешаны вентилируемыми зелеными ставнями, защищавшими от жары, но пропускавшими солнечный свет и воздух. Медбрат открыл стекло и жалюзи, пустив внутрь запах магнолий и дождевой туман, сочащийся сквозь деревья. Воздух пах так же, как и заболоченные каналы Байю-Тек[1] весной, и свежесть разливалась среди водных гиацинтов, и мальки сновали туда-сюда под трели лягушек, заливающихся в рогозе и затопленных кипарисах. Пахло так, как только может пахнуть земля в день ее сотворения, до того как вдоль берегов реки появились первые отпечатки ног с пятью пальцами.

Или же мне казалось, что темнокожий медбрат открыл окно. По сей день я не вполне уверен в том, что видел и слышал в ту ночь. Подобно пьянице, который боится своих воспоминаний и мечтаний, я стал циничен по отношению к своим чувствам восприятия. И даже не из-за страха того, что они могут оказаться иллюзиями, а скорее из-за страха того, что они могут оказаться реальностью.

Когда темнокожий медбрат вышел из комнаты, я повернул голову на подушке и взглянул в лицо девушки-каджунки,[2] которую звали Ти Джоли Мелтон.

— Привет, мистер Дэйв, — прощебетала она. — Я прочитала о перестрелке в газетах. Вас даже показывали по телевизору. Я не знала, что вы здесь, в Новом Орлеане. Мне очень жаль, что вас так тяжело ранили. Вы говорили во сне по-французски.

— Рад тебя видеть, Ти Джоли. Как ты сюда пробралась? — спросил я.

— Через входную дверь. Мне прийти в другой раз?

— Можешь принести мне стакан воды?

— Да ну эту воду! Я принесла вам «Доктор Пеппер» с дольками лайма — вы ж всегда это пили, когда приходили в клуб. И я прихватила кой-чего еще. Это айпод, я закачала туда кое-какую музыку. Например, «Барабанщик, задай жару!», вам же ж всегда нравилась эта песня.

У нее были зелено-голубые глаза, длинные волосы, окрашенные в цвет красного дерева, с золотыми завитками, яркими, словно лютики. В ней смешалась разная кровь. Частично она была индианка, частично каджунка, а частично негритянка, и принадлежала к этнической группе, представителей которой мы называем креолами, хотя этот термин и не совсем точен.

— Ты — лучше всех, — сказал я.

— Помните, как вы меня спасли после той аварии? Вы были так добры. Позаботились обо всем, у меня совсем не было проблем.

Тогда не она одна попала в переплет. Насколько я помнил, в той аварии пострадали аж три машины, но я не стал заострять внимание на этом факте. Самым интересным аспектом автомобильных аварий Ти Джоли всегда были ее письменные показания на месте происшествия. Насколько я помню, вот точная цитата из ее протокола:

«Я сдавала задом, когда вдруг, прямо из ниоткуда, возник этот фонарный столб и ударил меня в бампер».

Или:

«Я поворачивала налево, и тут что-то перегородило мне дорогу, поэтому, стараясь быть вежливой, я включила поворотник и поехала через школьную автостоянку. Откуда мне было знать, что въезд в это время был на цепи, обычно этой железяки там и в помине нет».

Ну и:

«Когда включился задний ход, господин Фонтено складывал мои продукты на заднее сиденье, и дверная ручка зацепилась за рукав его пальто, и его протащило по улице, и он стукнулся о заправочную колонку, которая вдруг взорвалась. Я попыталась оказать ему первую помощь и сделать искусственное дыхание рот в рот, но он уже проглотил вот такой вот огроменный кусок жвачки, так что пожарному даже пришлось вытаскивать его пальцами. Думаю, господин Фонтено чуть не откусил ему палец, и при этом даже не извинился».

Ти Джоли налила в стакан со льдом «Доктор Пеппер», положила туда ломтик лайма и трубочку и поднесла его к моим губам. На ней была рубашка с длинными рукавами, раскрашенная розовыми и зелеными цветочками, бледно-голубая пушистая плиссированная юбка и туфельки, выглядевшие крошечными на ее изящных ножках. Можно сказать, что Ти Джоли была рождена для фотокамеры, и ее естественная красота так и напрашивалась на то, чтобы ею восхищались на сцене или в модных журналах. Ее лицо имело утонченные черты, миндалевидные глаза, а волосы были такими волнистыми, как будто она недавно расплела косички, но так они выглядели всегда.

— Я щас чувствую себя эгоисткой, потому как пришла не только дать вам «Доктор Пеппер» и айпод, — продолжила она. — Я пришла кой-чего у вас спросить, но пока не буду.

— Ты можешь задавать любые вопросы, Ти Джоли, потому что я даже не уверен, что ты действительно здесь. Днем и ночью мне снятся те, кто умер давным-давно. В моих снах они живы и стоят прямо за моим окном, солдаты Конфедерации и другие несуществующие люди.

— Издалека им пришлось топать, а?

— Можно и так сказать, — ответил я. — Моя жена с дочерью были здесь недавно, и я уверен, что они живы. Но вот насчет тебя я не уверен. Не обижайся, пожалуйста. Просто так я себя чувствую в последнее время.

— Я знаю кое-что, чего не должна знать, мистер Дэйв, и это меня очень пугает, — произнесла девушка и вся сжалась.

Ти Джоли сидела на стуле, плотно прижав друг к другу лодыжки и сплетя пальцы на коленях. Я всегда считал ее высокой, особенно когда видел ее на сцене зайдеко-клуба.[3] Там она пела и играла на кроваво-красной электрогитаре. Сейчас она выглядела меньше, чем еще несколько минут назад. Девушка подняла личико и заглянула мне в глаза. В уголке ее аккуратного рта виднелась маленькая родинка. Я не знал, что она ожидала от меня услышать.

— Ты связалась с плохими парнями? — спросил я.

— Я бы их так не назвала. А чего вы спрашиваете?

— Потому что ты хороший человек и иногда доверяешь людям, которым не следует доверять. Хорошие девушки заводят знакомства с плохими парнями. Поэтому многие из нас, мужчин, не заслуживают их.

— Ваш отец погиб на взрыве в нефтяной скважине в Заливе, а вы были во Вьетнаме, да?

— Да, он работал на буровой вышке.

Как и со многими креолами и каджунами, временами ее речь не просто было понять. Ти Джоли не соблюдала никакой грамматики, ее словарный запас был ограничен, но благодаря ритмике ее языка и местному акценту ее было всегда приятно слушать. Звук ее голоса словно доносился из более мягких и сдержанных времен и ласкал слух, даже когда она говорила не очень приятные вещи, в данном случае о смерти моего отца, Большого Олдоса.

— У меня есть мужчина. Он ушел из семьи, но не развелся. Многие знают его имя. Знаменитые люди приезжают туда, где мы живем. Я слышала, как они говорили о центраторах. Вы знаете, что это такое?

— Они используются внутри обсадных труб в буровых скважинах.

— Много-много людей умерло, может, потому что — этих центраторов не хватило, или еще чего.

— Я читал об этом, Ти Джоли. Это общеизвестно. Тебе не стоит беспокоиться из-за того, что ты об этом знаешь.

— Мой мужчина делает бизнес с опасными людьми.

— Может быть, тебе стоит уйти от него?

— Мы собираемся пожениться. У меня будет от него ребенок.

Я посмотрел на стакан с «Доктором Пеппером», стоявший на прикроватной тумбочке.

— Хотите еще? — спросила Ти Джоли.

— Да, но я могу держать стакан сам.

— Но я ж вижу, что вам больно, когда вы двигаетесь, — сказала она и поднесла стакан с торчащей из него соломинкой к моему рту. — Вас порядком попортили, а, мистер Дэйв?

— Что правда, то правда, — согласился я.

— Они подстрелили и вашего друга, мистера Клета?

— Да, подстрелили нас обоих, но ни один из них не ушел. И ни один не вернется.

— Я рада, — легко произнесла Ти Джоли.

Я слышал за окном шум дождя и ветра, швырявшего через крышу остатки листвы с дубов и иголки с редких сосен.

— У меня всегда есть моя музыка и кусок земли, которую мой отец завещал мне, моей сестре и маме, — проговорила она. — Я пела в группе «Бон суар, Катин». Я была королевой Фестиваля Раков в Бо Бридж. Как вспомню те дни, так кажется, что с тех пор прошло десять лет, а не два. Много чего может измениться за короткое время, да? Моя мама умерла. Теперь остались только я, моя маленькая сестра Блу и мой прадедушка в Сент-Мартинвилле.

— Ты — великолепный музыкант и у тебя прекрасный голос. Ты красивая и добрая девушка, Ти Джоли.

— Когда вы так говорите, мне от этого как-то не радостно. Скорее, грустно.

— Отчего же?

— Он говорит, что я могу сделать аборт, если захочу.

— Это у него такое предложение?

— Он еще не получил развод. В принципе он не плохой человек. Вы его знаете.

— Не говори мне его имя, — попросил я.

— А почему?

«Потому что у меня может появиться соблазн всадить ему пулю между глаз», — подумал я.

— Это не мое дело, — сказал я. — Ты действительно отдала мне этот айпод?

— Думаете, он вам приснился?

— Я не могу доверять тому, что видел и слышал в последние дни. Я искренне хочу верить, что ты реальна. Но айпод — слишком дорогой подарок.

— Только не для меня. Он дает мне кучу денег.

— Мой кошелек лежит в ящике прикроватной тумбочки.

— Мне пора, мистер Дэйв.

— Возьми деньги.

— Нет. Надеюсь, вам понравится эта музыка. Я добавила сюда три моих песни. А еще я записала мелодию в исполнении «Тадж-Махала»; я же знаю, что вы их тоже любите.

— Ты действительно здесь? — спросил я.

Ти Джоли приложила руку к моему лбу.

— Вы весь горите! — воскликнула она.

И пропала.


Спустя девять дней крупный мужчина в костюме из жатого ситца, с галстуком-бабочкой, в начищенных до блеска туфлях, выглядевший, словно он только из парикмахерской, вошел в комнату, придвинул стул к кровати, небрежно уселся и воткнул в рот незажженную сигарету. На плече у него болталась парусиновая сумка.

— Ты что, собираешься здесь курить? — спросил я.

Он не удостоил меня ответом. Его светлые волосы были коротко подстрижены, как у подростка или новобранца. А его ярко-зеленые глаза были слишком живыми и энергичными — больше, чем следовало.

Гость положил сумку на пол и принялся вытаскивать из нее журналы, парочку книг из городской библиотеки, коробку пралине и маленький пакетик апельсинового сока. Последней он достал номер газеты «Таймз-Пикайюн». Когда посетитель наклонился, его пиджак распахнулся, обнажив нейлоновую подплечную кобуру и черно-голубой револьвер тридцать восьмого калибра с белой ручкой. Он достал из сумки бутылку водки, открутил крышку и плеснул на три дюйма в пакет апельсинового сока.

— Не рановато ли? — заметил я.

Гость щелчком отправил незажженную сигарету в мусорную корзину и отхлебнул из пакета, глядя в окно на резвящихся в ветвях дуба малиновок и колышущиеся на ветру гирлянды испанского мха.

— Если хочешь, чтобы я свалил, так и скажи, здоровяк.

— Не пори чушь, — ответил я.

— Я видел, как Алафер и Молли садились в машину. Когда собираешься домой?

— Может, через неделю. Я чувствую себя намного крепче. А тебя где носило?

— Гонялся за парочкой засранцев, сбежавших из-под залога. Счета же оплачивать как-то надо. Сплю вот только неважно. Кажется, доктор оставил во мне немного свинца. Чувствую, как он во мне блуждает.

Его глаза слишком блестели, и мне показалось, что причиной этого был вовсе не алкоголь. Он все время сглатывал и прочищал горло, как будто в нем застрял кусок наждачной бумаги.

— Голец пошел на нерест. Пора на рыбалку. Белый дом уверяет, что нефть ушла.

Посетитель подождал моего ответа. Но я промолчал.

— Ты в это не веришь? — наконец не выдержал он.

— Нефтяная компания говорит то же самое. Ты веришь им?

Он хрустнул пальцами и невидяще уставился в пространство, а я понял, что у него на уме что-то еще, кроме выброса фонтана нефти в Заливе.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Пару дней назад наткнулся на Фрэнки Джиакано. Помнишь его? Он раньше вскрывал сейфы со своим двоюродным братом Стивом Джи. Он в одной забегаловке в Декатуре выпивал с парой проституток, а я ему случайно на ногу наступил, ну он и говорит: «Эй, Клет, рад тебя видеть, хотя ты, возможно, сломал мне пару пальцев на ноге. По крайней мере, это избавило меня от необходимости заходить в твою берлогу. Ты должен мне пару штук плюс проценты за последние двадцать с хвостиком лет. Не знаю, на сколько это потянет. На национальный долг Пакистана, наверное. У тебя калькулятор с собой?»

Клет опять отхлебнул из пакета, все так же глядя на птиц, копошащихся в ветвях деревьев. Его кадык заходил ходуном, щеки порозовели, как и всегда, когда он принимал на грудь. Он поставил пакетик на прикроватную тумбочку и округлил глаза.

— И тут я ему говорю: «Я тут спокойно пивко попиваю, Фрэнки, и извиняюсь за то, что наступил на твои узконосое мокасины, которые давно уже никто не носит, кроме грязных итальяшек. Поэтому я сейчас закажу себе сэндвич и газету, и посижу здесь в уголке, и допью свое пиво, а ты больше не будешь меня беспокоить. Понятно?» И тут, прямо в присутствии своих страхолюдин, он рассказывает мне, что недавно вскрыл сейф своего дядюшки Диди Джи и обнаружил там расписку, что я взял у старика две штуки, и все эти годы на эту сумму нарастали проценты. И теперь я, видите ли, должен ему основную сумму плюс натикавшие на нее проценты. Ну, я и продолжил: «Во-первых, я думаю, что ты подхватил какую-то мерзкую болезнь в своих трущобах, и она расплавила тебе то, что у тебя там вместо мозгов, Фрэнки. Во-вторых, кто тебе позволил называть меня по имени? В-третьих, твой дядя Диди Джи, или те полтора центнера китового дерьма, что ты называл дядюшкой, откинул копыта, так и не отдав мне долг, а вовсе не наоборот». А Фрэнки и говорит: «Если бы ты был немного более уважительным, я бы что-нибудь для тебя придумал. Но я знал, что ты это скажешь. Поэтому я уже продал расписку Биксу Голайтли. Между прочим, взгляни на кроссворд в твоей газете. Я пытался решить его все утро и не смог придумать слово из десяти букв, обозначающее болезнь желез. Тут вошел ты, и меня осенило. Это слово — „слоновость“. Я тебя не обманываю. Можешь проверить.»

— Думаешь, он лгал, когда говорил о продаже расписки Биксу Голайтли? — спросил я.

— Не все ли равно?

— Бикс Голайтли психопат, — заметил я.

— Они все психи.

— Завязывай с бухлом, Клет, по крайней мере, до вечера.

— Слушай, вот когда ты пил, ты когда-нибудь прекращал просто потому, что кто-то тебе так сказал?

На улице стояло бабье лето, и солнечный свет был похож на золотой туман, висевший в листьях дубов. У основания стволов деревьев в тени раскрывались четырехлистники, и стайка крутогрудых малиновок копошилась в траве. Было прекрасное утро, совсем не подходящее для того, чтобы идти на мировую и сдаваться на милость безжалостного мира, в котором Клет Персел и я прожили большую часть наших взрослых жизней.

— Пусть все идет, как идет, — сдался я.

— Что идет? — не сразу въехал он.

— Помойка, в которой живут люди, подобные Фрэнки Джиакано и Биксу Голайтли.

— Только мертвецы могут думать так. Остальным приходится с этим разбираться.

Когда я не ответил, он взял айпод и включил его. Поднес наушники одной стороной к уху, послушал и удовлетворенно улыбнулся.

— Это Уилл Брэдли и Фредди Слэк. Где ты это надыбал?

— Подарок Ти Джоли Мелтон.

— Слышал, она исчезла или куда-то уехала. Она была здесь?

— Было часа два утра, я повернулся на подушке, а она сидела вот тут, на том же самом стуле, на котором сидишь ты.

— Она тут работает?

— Нет, насколько я знаю.

— После десяти вечера это место запирается, как монастырь.

— Помоги мне дойти до сортира, а? — попросил я.

Персел положил айпод обратно на прикроватную тумбочку и уставился на него, продолжая слушать забойный ритм «Барабанщик, дай жару», льющийся из наушников.

— Не говори мне таких вещей, — глухо произнес он. — Не желаю слышать ничего подобного.

Персел поднес к губам пакет сока и принялся из него пить, уставившись на меня одним глазом, как циклоп, наполовину спрятавшийся в коробке.


Клету принадлежали два частных сыскных офиса, один на Мэйн-стрит в Новой Иберии, на байю, а второй — в Новом Орлеане, на Сент-Энн во французском квартале. После урагана «Катрина» он прикупил и восстановил здание на Сент-Энн, которое раньше арендовал. С огромной гордостью он жил на втором этаже над своим офисом, имевшим прекрасный вид с балкона на собор Святого Людовика, дубовую рощицу и расположенный за ней обнесенный темно-зеленым частоколом сад. Как частный сыщик, он выполнял грязную работу для поручителей и адвокатов по имущественным делам, жен, желающих разорить неверных мужей в ходе бракоразводных процессов, и мужей-рогоносцев, хотевших распять своих неверных жен и их любовников. Помимо этого, Клет почти бесплатно расследовал дела безутешных родителей, чьи чада числились как сбежавшие из дома, или даже людей, родственники которых угодили в тюрьму или были приговорены к смертной казни.

Его презирали как многие из его бывших коллег по службе в Полицейском управлении Нового Орлеана, так и остатки мафии. Он прослыл проклятием страховых компаний из-за огромных размеров имущественного ущерба, который он причинил на пространстве от Мобила до Бьюмонта. Он свалил из Нового Орлеана после того как пристрелил федерального свидетеля, и в свое время сражался на стороне «левых» в Эль-Сальвадоре. При этом он также был награжден крестом ВМС, Серебряной звездой и двумя «Пурпурными сердцами». Когда частный самолет, полный гангстеров, разбился о склон горы в Западной Монтане, комиссия по расследованию причин катастрофы Национального комитета по безопасности на транспорте обнаружила, что кто-то подсыпал песок в топливные баки. Клет немедленно забросил чемодан на заднее сиденье своего старенького ржавого кабриолета и слинял из Полсона, штат Монтана, как будто город горел позади него. Персел «уронил» коррумпированного профсоюзного деятеля с балкона гостиницы в бассейн, куда забыли налить воды. Он залил флягу жидкого мыла в глотку одного громилы в мужском туалете аэропорта Нового Орлеана. А однажды приковал наручниками пьяного конгрессмена к пожарному гидранту на авеню Сент-Чарльз. Он направил мощный пожарный шланг на другого громилу в казино внизу Канал-стрит и смыл его в очко туалета, словно хоккейную шайбу. Клет разгромил дом гангстера на Лэйк Понтчартрейн, снеся его грейдером, проломив стены, сорвав полы и превратив в пыль мебель, и сгреб все, что осталось от кустов, цветов, фруктовых деревьев и выносной пластмассовой мебели, в бассейн.

Обычный день Клета Персела был похож на движение астероида, проносящегося без определенной траектории через Левиттаун.

Он был беспощаден к педофилам, сутенерам, наркоторговцам и мужчинам, поднимавшим руку на женщин, и они боялись его, как кары небесной. Однако услуги Клета как веселого шутника и классического сказочного ловкача, защищавшего простой народ, имели свою цену. В его душе обитал злой демон, не дававший ему ни минуты покоя. Он преследовал его от Ирландского Канала в Новом Орлеане до Вьетнама, от борделей Бангкока до Вишневой Аллеи в Токио, и обратно до дома в Новом Орлеане. По глубоко укоренившемуся в его голове мнению, он не заслуживал любви достойной женщины. Он вообще не существовал как личность в глазах отца-алкоголика, который обращал свои приступы гнева и вымещал низкую самооценку на своем смятенном и страдающем первенце.

Два его посетителя припарковались на улице Декантур и прошли вверх по Пиратской Аллее мимо небольшого книжного магазинчика, где когда-то находилась квартира Уильяма Фолкнера. Затем они поднялись по лестнице офиса Персела, и один из них громко постучал в дверь ладонью.

Был вечер и Клет только что принял душ после часа тягания литой штанги у каменного колодца во внутреннем дворике. Небо было розовато-лиловым и полным птиц. Банановые кусты, растущие во внутреннем дворе, трепетали под порывами бриза, дувшего с озера Понтчартрейн. Он только что переоделся в новые слаксы, белые носки, римские сандалии и гавайскую рубашку. Его кожа все еще распарено блестела после горячего душа, мокрые волосы зачесаны наверх. Он насвистывал какой-то мотивчик в предвкушении того момента, когда усядется за столик за миской густого гамбо из раков с ломтем горячего, поджаренного на масле французского хлеба. Это был один из тех неспешных вечеров в Луизиане, когда происходит слияние весны и осени, зимы и лета, и наступает такая гармония, что даже умирание света кажется грубым нарушением божественного порядка. Словом, это был вечер, прекрасный во всех отношениях. На Джексон-сквер играли уличные музыканты; в воздухе разливался запах пекущихся бенье[4] из «Кафе дю Монд»; облака все еще лепились к нижней кромке неба. Возможно, в подобной атмосфере даже можно было обернуться в кафе и неожиданно встретиться взглядом с прекрасной женской улыбкой. Это был вечер, подходящий для чего угодно, кроме необъявленного визита Бикса Голайтли и прыщавого Вейлона Граймза, работающего киллером на полставки, а на полную ставку — простым отморозком.

Клет приоткрыл дверь.

— На сегодня я закрыт. Если у вас ко мне дело, позвоните завтра и запишитесь на прием, — проговорил он.

У Бикса Голайтли были покатые плечи, плоская грудь, изрезанные сосудами руки и сетка шрамов вокруг глаз, ставшая его отличительной чертой еще тогда, когда он боксировал в «Анголе»,[5] ломая носы, разбивая губы и выбивая зубы и капы своих соперников за канаты в толпу болельщиков. Его лицо представляло собой сплошную кость, переносица была свернута набок, волосы коротко подстрижены, а рот был скорее похож на безжалостную щель. Некоторые рассказывали, что он колол метамфетамин; другие уверяли, что он ему не нужен, так как Бикс из утробы матери вылез уже со стояком и с тех пор все время жил на повышенной скорости.

В уголке его правого глаза были вытатуированы три крохотные зеленые слезинки, а на горле, прямо под челюстной костью, была прочерчена красная звезда.

— Рад видеть тебя в добром здравии, — сказал Бикс. — Слышал, что кто-то подстрелил тебя и твоего закадычного другана Робишо. До меня также дошли слухи, что ты пришил женщину. Или это Робишо уделал бабу?

— Это был я. Что ты здесь делаешь, Бикс?

— Фрэнки Джи сказал тебе, что у меня твоя расписка? — спросил он.

— Да, мне об этом известно. При всем уважении, эта байка о закладной — чистая лажа, — спокойно ответил Клет. — Почему-то мне кажется, что Фрэнки тебя провел. Надеюсь, он не очень тебя нагрел?

— Если это фальшак, то почему там внизу твое имя? — продолжил допрос Бикс.

— Потому что я, бывало, играл в буррэ с братьями Фигорелли. Проиграл им некоторую сумму, но покрыл долг на следующей неделе. Как эта расписка оказалась в сейфе Диди Джи, ума не приложу.

— Может быть, это потому, что ты допился до чертиков.

— Вполне возможно. Но я не знаю и не помню, и мне вообще наплевать.

— Персел, «я не знаю», «и мне плевать» не прокатит.

— Прокатит, потому что это все, что я могу тебе ответить. А что делает здесь Вейлон? — спросил Клет.

— Он работает на меня. А почему ты спрашиваешь?

— Он убил четырехлетнего ребенка, вот почему, — ответил Клет.

— Это произошло во время ограбления. Вейлон был жертвой, а не грабителем, — ответил Бикс.

— Он прикрылся ребенком, а потом заставил родителей заявить, что это сделал угонщик, — сказал Клет.

— А вот это для меня новость, — буркнул Бикс и посмотрел в упор на своего приятеля. — Что это за ерунда, Вейлон, ты правда запугивал родителей?

— Ты меня поймал, — усмехнулся Вейлон Граймз.

Это был тщедушный мужичонка с впалой грудью, тонкими, словно нарисованными красным карандашом, усиками и волосами, свисавшими сальными прядями на уши. На нем была рубашка с застегнутыми на запястьях манжетами, не заправленная в слаксы, а поверх нее была натянута засаленная жилетка в манере, которую в начале 50-х годов предпочитала дешевая шпана. К ней была пристегнута цепочка, тянувшаяся к карману с кошельком, лежавшим в его заднем кармане. Он закурил сигарету, прикрывая от ветра зажигалку.

— Хочешь, чтобы я спустился?

— Нет, стой, где стоишь, — сказал Бикс. — Персел, я не жадный. Я проверил все твои финансы. Здесь у тебя барахла тысяч на пятьдесят. Ты можешь взять деньги под залог и отдать чек мне, так как я знаю, что у тебя нет наличных. Мне все равно, откуда ты добудешь деньги, но я хочу получить от тебя тридцать штук. И не позднее чем через семь рабочих дней. И не пытайся меня поиметь, парень.

— А мне бы хотелось получить имеющий обратную силу патент на колесо, но это вовсе не значит, что он у меня будет, — ответил Клет.

— Могу я воспользоваться твоим туалетом? — задал очередной вопрос Вейлон.

— Он сломан, — ответил Персел.

— У кого-то слишком большая задница? — насмешливо спросил Вейлон.

Клет сделал шаг вперед, оттеснив двух посетителей обратно на лестницу. У него в голове раздались звуки бравурного марша.

— Слушай сюда, ты, кусок дерьма, — угрожающе проговорил он. — Еще раз сюда сунешься, и я разделаю тебя на части. И это не метафора. Я вырву тебе руки, оторву ноги и воткну их тебе в задницу. Хочешь еще повыпендриваться? Надеюсь, что хочешь, потому что сейчас я сломаю тебе хребет и спущу то, что останется, вниз по лестнице.

Вейлон глубоко затянулся и медленно выпустил дым большими клубами. Он бросил сигарету на лестницу, наступил на нее ботинком и вопросительно посмотрел на Бикса Голайтли. На его лице появилось редкое выражение задумчивости.

— Я все-таки буду внизу, во вьетнамской продуктовой лавке, — проговорил он.

— Нет, мы все уладим, — отрезал Бикс. — Ты не должен так говорить с моими сотрудниками, Персел. Кстати, у нас много общего. Ты знаешь, что мы трахали одну и ту же телку, ту, что с дынями королевского размера?

— Этот парень — козел, и платить не собирается, Бикс, — прошипел Вейлон. — Чего время тратить на болтовню с ним? Ты знаешь, как все закончится.

Он спустился по лестнице, не обращая внимания на своего нанимателя, впрочем, как и на угрозы Клета. Вейлон задержался внизу, где ветер, продувавший кирпичное фойе, растрепал его одежду, и посмотрел вверх на частного детектива.

— А что до того мальчишки, который под машину угодил. Он был монголоид и все еще в подгузниках, хотя ему уже было года четыре. Единственное, почему родители держали его, так это из-за государственной помощи, которую получали. Кроме того, он играл на проезжей части, где не должен был быть. Родители за ним не следили, потому что им было на него наплевать, если бы не пособие. По моему мнению, сейчас он в лучшем месте, чем был.

Прежде чем Клет успел ответить, Бикс Голайтли подошел к нему поближе, закрывая детективу вид на лестницу. Едкий жар его тела и резкий запах дешевого дезодоранта ударил Перселу в нос.

— Ты понимаешь, что означают эти наколки? — спросил он.

— А что в них особенного?

— Сам скажи мне, что они означают.

— Слезы означают, что когда-то ты замочил троих парней для Арийского Братства. Красная звезда на сонной артерии показывает амбициозным парням, куда лучше всего всадить тебе пулю. Ты ходишь как петух с распухшими яйцами, единственный на птичьем дворе.

— Ты думаешь, что крутой, потому что словил пару пуль на старице? «Крутой» — это когда тебе нечего терять, когда тебе на все наплевать, даже на то, отправишься ты в ад или куда подальше. Ты настолько крут, Персел?

— Что-то я не догоняю.

— Все очень просто. Я собираюсь послать к тебе оценщика, чтобы он взглянул и дал заключение по твоей собственности. Здесь у нас есть выбор, смотря, как кости лягут. Смотри, не заиграйся.

— Не тужься, Бикс, очко порвешь. Мне кажется, твои мозги начали плавиться от напряжения.

Бикс достал свернутый листок линованной бумаги из нагрудного кармана рубашки и протянул его Клету.

— Проверь адреса и скажи, не ошибся ли я.

Персел развернул тетрадный листок и уставился на написанные карандашом буквы и цифры. Его лицо окаменело.

— А что, если я засуну это в твою глотку? — спросил он.

— Ты, конечно, можешь это сделать, если не возражаешь, чтобы Вейлон заглянул в гости к твоей сестре и племяннице. Похоже, ты там себе креольское гамбо готовишь? Приятного вечера. Мне нравится этот район. Всегда хотел здесь жить. Смотри, как бы тебе не пройти курс лечения простатита паяльником, парень.

Загрузка...