Блюз мертвых птиц

Глава 08

Вам когда-нибудь приходилось слышать от друзей или от психотерапевта, что вы одержимы? Если да, то я подозреваю, что вы, как и большая часть людей с благими намерениями, должны были выбрать одну из двух возможных альтернатив. Вы либо смирились, проглотили чувства и постарались изменить свои эмоции, либо же вы с тяжелым сердцем осознали, что вас оставили наедине с самим собой и проблема, которую вы видите, вовсе не воображаемая, но люди вокруг вас не желают ничего о ней слышать, терпеть не могут, когда о ней говорят, и даже не хотят, чтобы им о ней хоть как-то напоминали ни при каких обстоятельствах.

Я был одержим Ти Джоли Мелтон. Я уже не был уверен в том, что она действительно навещала меня в больничной палате госпиталя на Сент-Чарльз в Новом Орлеане, но у меня не было никаких сомнений в том, что ее послание мне было реальным, хотя, быть может, и отправлено оно было способом, трудно поддающимся определению. Я уже много лет назад отказался от попыток смотреть на мир рационально, и даже избегал людей, веривших в то, что законы физики и причинно-следственные связи помогают понять тайны мироздания, или в тот факт, что свет может попасть в глаз, сформировать в голове образ и направить в кисть руки поэтический импульс, и благодаря этому мы сейчас читаем сонеты Шекспира.

В исчезновении Ти Джоли было лишь три улики, да и те были весьма неубедительными. Я видел групповую фотографию в ее альбоме, сделанную в клубе, где на заднем плане был Бикс Голайтли. В больнице она говорила о том, что боится за свою жизнь из-за того, что знает о выбросе в нефтяной скважине в Заливе. Лодка, в которой похитили ее сестру, вероятно, была моделью «Крис-Крафт» с нарисованной на носу толстой рыбой.

Я упустил еще один элемент этой истории: она была не замужем, но беременна, а неразведенный отец ее ребенка спросил у нее, не хочет ли она сделать аборт.

С чего же начать?

Ответ: забыть все байки про мораль, про всю страсть и болото человеческой сложности, и идти по следу денег. Этот след протащит через городские легенды о сексе, мести и ревности, через приобретение власти над другими, но рано или поздно приведет к вещи, с которой начинается любая мотивация — к деньгам, к набитым «зеленью» мешкам, к падающим с милосердного неба зеленым листочкам, к деньгам, к деньгам, к деньгам — единственному, ради чего человек может пойти на все. Скажем правду — голодающий не внемлет проповедям о добродетельной бедности. В штате Луизиана самый высокий уровень неграмотности и самый высокий процент матерей-одиночек. Здесь мало кто волнуется о темных сторонах казино, о барах, где можно выпить, не выходя из машины, о табачных плантациях и экологической деградации, постепенно смывающей в море южную оконечность штата.

Нефть и природный газ — это наша кровь, будь то хорошо или плохо. Когда я был еще мальчишкой, мой родной штат и его природа напоминали райские кущи. Теперь все иначе, что бы вам ни говорили. Когда группа юристов из университета Тулэйн попыталась подать гражданский иск от имени темнокожего населения сельских трущоб, которые превратились в полигон для захоронения отходов нефтехимии, губернатор по телевидению пригрозил начать налоговое расследование против юристов. Тот же самый губернатор продвигал строительство гигантского мусоросжигательного завода в Морган-сити. При этом в течение всего того времени, что он занимал губернаторское кресло, его рейтинги били все рекорды.

В Луизиане сырая или переработанная нефть находится повсюду, иногда даже в бочках, захороненных в двадцатые годы прошлого века. Рабочий класс присобачивает себе на бамперы наклейки, гласящие «Глобальное потепление — это бред». Бывшего вице-президента Ала Гора превратили в объект насмешек и издевательств за высказывания об опасности таяния арктических льдов.

Прошлой весной, когда ветер дул с юга, я чувствовал запах нефти, стоя у себя на крыльце. При этом в земле подо мной никакой нефти не было. Как огромные клубы едкого черного дыма, она вытекала в огромных количествах из скважины на глубине пяти тысяч футов на дне Залива из-за прорыва обсадной колонны.

Этот выброс снова и снова называют «разливом нефти», однако это не имеет ничего общего с теми событиями, которые происходили к юго-западу от моего родного округа. Разлив подразумевает аварию с ограниченным количеством нефти, как, например, утечки из танкера, происходящие, пока танкер не починят, или же когда пока из него не вытечет все содержимое. Нефть, вытекающая из танкера, не находится под давлением, не горит и не сжигает рабочих на буровой установке.

Даже при окончании буровых работ и возведении очередной скважины при нормальных обстоятельствах все присутствующие на буровой вышке ощущают оттенок напряженной настороженности, помимо чувства выполненной задачи. Сначала ноздри улавливают сырой запах природного газа, напоминающий тухлые яйца, затем сталь буровой установки как будто напрягается, словно ее молекулярная структура превращается в живой организм, затем даже в сорокаградусную жару огромные трубы, выходящие из отверстия в земле, покрываются капельками конденсата, холодными и сверкающими, как серебряные доллары. Кажется, что все сооружение начинает гудеть от своей мощи и интенсивности тех сил, о масштабе которых мы можем только догадываться. Буровик касается панели факельного сжигания для устранения излишнего газа, и огненный шар вздымается в темноту, разрываясь меж облаков и заставляя нас задуматься о том, не слишком ли мы самоуверенны в своей гордости технологическим прогрессом.

Когда буровая коронка попадает в так называемый слой легкой нефтеотдачи, неожиданно проникая в нефтегазовый купол, отсутствие противовыбросовых устройств немедленно дает о себе знать. Неограниченный объем ископаемых остатков и природного газа, запертых под землей на сотни миллионов лет, выбрасывается за считаные секунды через одно отверстие, выплевывая трубы, буровой раствор, соленую воду и гейзеры песка через буровую платформу, неся разрушения, сопровождаемые какофонией звуков, словно огромное кладбище металлолома падает с неба. Первая же искра у устья скважины воспламеняет природный газ, и этот взрыв пламени настолько яростен по своей температуре и скорости, что плавит стойки буровой платформы, а стальные кабели превращает в горящие нити. За минуты буровая платформа становится похожей, на модель, сделанную из горящих спичек.

Мой отец, Большой Олдос, заготовлял мех на острове Марш и промышлял рыбной ловлей, а в межсезонье подрабатывал на площадке верхового на буровой в Мексиканском заливе. Он был безграмотен и безответственен, с трудом говорил по-английски и никогда не уезжал от дома дальше Нового Орлеана. Он также не понимал, как и почему мир народа Каджунов, в котором он родился, подходил к концу. Измены моей матери наполняли его стыдом и злостью и вводили в замешательство, а она не могла понять его алкоголизм, драки в барах и очевидную целеустремленность в проигрывании их мизерного дохода за столами для игры в бурре или на скачках.

Большой Ол погиб при выбросе, когда я был во Вьетнаме. Его тело так и не нашли, и я часто думал о том, сильно ли он страдал перед смертью. Иногда он мне снился стоящим по колено в море, показывающим мне большой палец, словно все было в порядке, в каске, съехавшей с головы, среди волн, рябивших от капель дождя. Я не знаю, какой смертью он умер, но в одном я был полностью уверен: мой старик ничего не боялся на этом свете. И сердцем я знал, что в ту ветреную ночь многие годы назад, когда труба вылетела из дырки в земле, Большой Ал пристегнул карабин троса к ремню и прыгнул в темноту с храбростью десантника, покидающего борт самолета. Я знал, что, когда он летел к воде, за мгновения до того, как на него обрушилась вышка, его последние мысли были обо мне, моем сводном брате Джимми и моей матери, Алафер Мэй Гуиллори. Он умер с тем, чтобы наша жизнь была лучше, и я всегда верил в это.

Мне кажется, что слово «разлив» вряд ли адекватно описывает судьбу людей, заживо сгорающих в рукотворном аду.

Мои раздумья, тем не менее, ни на сантиметр не приближали меня к раскрытию исчезновения Ти Джоли или похищения и убийства ее сестры Блу. Когда я в четверг вернулся домой с работы, Алафер читала глянцевый журнал за кухонным столом, а Снаггс и Треножка сидели на открытом окне за ее спиной. На Треножке красовался подгузник.

— Как дела, Алфенгеймер? — спросил я.

— Дэйв, завязывай уже с глупыми кличками, — ответила она, не отрывая глаз от журнала.

— Завяжу. В один прекрасный день. Может быть. Что читаешь?

— В Берк-Холл в университете Луизианы проходит выставка работ Пьера Дюпре. Не хочешь прокатиться?

— Да не очень.

— Что у тебя к нему?

— Ничего. Просто он из тех парней, внутри которых живет кто-то еще, с кем он нас всех знакомить не торопится.

— Картины у него неплохие, взгляни, — она протянула мне журнал.

Я кинул безразличный взгляд на страницы и протянул руку, чтобы вернуть ей журнал. Если бы я закончил это движение, ничего из того, что произошло в следующие дни, недели и месяцы, вероятно, не состоялось бы, и, возможно, мы все были бы за это признательны судьбе. Но об этом теперь остается только гадать. Я не мог отвести взгляд от фотографии картины на второй странице статьи. На ней была изображена обнаженная женщина, откинувшаяся на бордовой софе, с белым полотенцем, прикрывавшим ее лоно. Она таинственно улыбалась, а на волосах, собранных в пучок, за головой, лежали крошечные желтые мазки, похожие на лютики. У нее была лебединая шея, миндалевидные глаза и темные, как шоколад, соски. Из-за позы груди лежали мягко, едва возвышаясь над телом, которое, казалось, было мягким и теплым, как загорелый хлебный мякиш.

— Дэйв, ты побелел, — заметила Алафер.

— Взгляни на женщину на диване, — сказал я, возвращая ей журнал.

— И?

— Это Ти Джоли Мелтон.

Она покачала головой, начала что-то говорить, но осеклась. Моя дочь задумчиво почесала бровь, словно ее укусил комар, недовольная руслом, в которое направился разговор.

— Она напоминает туземку-таитянку с картины Гогена, — осторожно заметила она, — таких портретов множество. Не придумывай.

— Думаю, ты ошибаешься.

— Я знаю Ти Джоли. Это не она.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Я не могу этого доказать, но в наших жизнях происходит еще что-то, что ты отказываешься признавать.

— Может, поделишься?

— Тебе чудятся разные события с Ти Джоли Мелтон. Молли об этом знает, и я знаю, и Клет.

— Зачем мне воображать что-либо насчет Ти Джоли?

— Для тебя она — олицетворение утраченной невинности. Она — девушка-каджунка твоей молодости.

— Ну, хотя бы честно.

— Ты сам спросил.

— Ты ошибаешься.

— Ты слушаешь на айподе песни, которые не слышит никто, кроме тебя.

— Не знаю, как ты, а я сделаю сэндвич с луком и ветчиной, хочешь?

— Я их уже приготовила, в холодильнике. А еще яйца с пряностями. Они там же.

— Очень ценю.

— Ты сердишься?

— Я никогда не сердился на тебя, Альф, ни разу за всю твою жизнь. Так ведь?

— Я не хотела сделать тебе больно.

— Мне не больно.

— Ты хочешь поговорить с Пьером Дюпре? — спросила она.

— Если найду его.

— Я видела его утром. Он в своем доме в Жеанеретте. Я поеду с тобой.

— Тебе вовсе необязательно делать это.

— Думаю, надо, — возразила она.

— Он тебе не нравится?

— Думаю, скорее нет.

— А почему?

— Вот это меня в нем и беспокоит. Я не знаю, почему он мне не нравится, — ответила Алафер.

Дом Пьера Дюпре в предместьях Жеанеретта был построен рабами на топях в 1850 году и назван его первыми владельцами «Плантация Кру ду Суд». Солдаты Союза разграбили его, порубили пианино на дрова и готовили еду прямо на паркетном полу, отчего стены и потолок почернели. Во времена Восстановления какой-то саквояжник[11] купил его на налоговой распродаже и позже сдал в аренду одному типу, которого до Эмансипации называли «свободным цветным человеком». К 90-м годам позапрошлого века Восстановление и регистрация чернокожих избирателей были аннулированы, и власть перешла обратно в руки той же самой олигархии, что правила штатом до Гражданской войны. На смену рабству пришла система аренды заключенных, созданная человеком по имени Сэмюэл Джеймс, который превратил плантацию Ангола, названную так благодаря происхождению трудившихся на ней работяг, в тюрьму «Ангола» — пять тысяч квадратных акров сущего ада на берегу реки Миссисипи.

Затем дом Пьера Дюпре был вновь выкуплен той же самой семьей, что и его построила. К несчастью для семьи, один из ее потомков сошел с ума, заперев себя в особняке, сады вокруг превратились в непроходимые джунгли, а тайваньские термиты превратили стены и подпорные балки во что-то наподобие сыра с дырками.

Наконец особняк был приобретен семьей Дюпре. Они не только восстановили его, заново отстроив фундамент, но и привели в порядок территорию. Превратили склон, на котором стоял дом, в террасу. Со временем все поместье стало произведением искусства. Эта семья при восстановлении бараков, где когда-то жили рабы, использовала исключительно старые породы дерева и кирпич от разбора старых домов, и даже квадратные гвозди восемнадцатого века, за которыми они специально ездили во Францию.

Я позвонил заранее и был весьма удивлен щедростью натуры Пьера Дюпре, когда я спросил, можем ли мы с Алафер навестить его дома после обеда.

— Я был бы крайне рад, господин Робишо, — ответил он. — Вечером я должен буду отбыть на свою выставку в университет, но буду счастлив принять вас на раннем ужине, накроем что-нибудь простое на террасе. Попрошу повара что-нибудь сообразить. Уверен, вам понравится. До встречи.

Он повесил трубку, прежде чем я успел что-нибудь сказать.

Когда мы свернули с двухполосного шоссе на подъездную аллею плантации, художник уже ждал нас у входа. Газоны и сады уже накрыла тень, камелии были в самом цвету, и солнце играло в кронах дубов, которым было не меньше двухсот лет. Дюпре был одет в темный костюм и жилетку, бледно-голубую рубашку с тиснением в виде брильянта и люминесцентно-розовый галстук. Он галантно открыл Алафер дверь машины и во всем был образцом джентльмена. Тем не менее что-то внутри не давало мне покоя, помимо физической силы, которой, казалось, веяло от его одежды, сшитой лучшими портными, но я никак не мог понять, что это.

— Не хотите ли осмотреть поместье? — спросил Пьер.

— Не хотим занимать слишком много вашего времени, — ответил я, — я просто хотел задать вам пару вопросов.

— А вы знаете, что здесь живут привидения? Пять взбунтовавшихся рабов и белый подстрекатель были повешены вон там, прямо на дереве рядом с домом. Иногда люди видят их в тумане.

Я хорошо знал эту историю, но все это произошло в предместьях Сент-Мартинвилла, а не в Жеанеретте. Не знаю, зачем он позаимствовал эту историю, ведь детали казни и степень ее бесчеловечности были просто отвратительными.

Хозяин поместья взглянул на меня, потом на Алафер и, похоже, понял, что история не показалась нам забавной.

— Ужин ждет нас на террасе. Повар придумал новый рецепт — креветки, зажаренные в грибной панировке. Пробовали что-нибудь подобное?

— Нет, — честно ответил я.

— Думаю, к этому можно пристраститься, — подмигнул он.

Дюпре улыбался, и я не совсем понимал, почему. Уж не намеренно ли он использовал слово «пристраститься»? Я услышал какой-то звук над своей головой, посмотрел наверх сквозь завесу солнечных лучей, падавших на листья деревьев, и заметил Алексиса Дюпре, разглядывающего нас с веранды второго этажа.

— Дедушка рассказал мне о вашем визите в наш офис в Новом Орлеане, — сообщил Пьер. — Не беспокойтесь, господин Робишо, мой дорогой дед временами путает вещи и, вместо того чтобы признать это, держит глухую оборону. Пожалуйста, давайте присядем.

Я не хотел присаживаться, и с каждой минутой мне становилось все труднее и труднее оставаться вежливым, но вмешалась Алафер:

— С удовольствием отведаю креветок, Пьер, — сказала она.

Я с негодованием посмотрел на нее, но моя дочь сделала вид, что не заметила моего взгляда. Ничего не оставалось, как сесть за стол на террасе, обдуваемой прохладой раннего вечера под уставшими лучами позднего солнца на Байю-Тек. В тени раскрывались бутоны ночной красавицы, я чувствовал близость конюшен и порывы ветра, приносящие пыль цвета корицы с тростниковых полей. Посреди стола стоял серебряный поднос с графином бренди и несколькими хрустальными бокалами. Неподалеку от французских дверей застыл мольберт с незаконченной картиной. Я попросил разрешения взглянуть на нее.

— Конечно же, — радушно ответил Дюпре.

Сцена, запечатленная на холсте, казалось, была наполнена особым, не присущим ей смыслом: видавший виды деревянный дом с желобами и коньками, овощные грядки у ручья, тенистые дубы, граммофон во дворе, гитара на ступенях, ведущих на веранду, и никаких людей или животных.

Я вернулся за стол. Алафер недавно обвиняла меня в одержимости, и я начинал задумываться о том, что она может оказаться права.

— Моя картина чем-то вас обеспокоила? — спросил Дюпре, глаза его горели непроницаемым пламенем доброй воли.

— Да, обеспокоила, — ответил я, но не успел продолжить, так как зазвонил мой телефон. Я хотел было уже отключить звонок, но затем увидел, кто хочет со мной говорить. — Извините, я должен ответить.

Я встал из-за стола, прошел мимо деревьев и присел на склоне с видом на канал.

— Где ты? — спросила Хелен.

— В доме Пьера Дюпре в Женеаретте.

— Клет Персел с тобой?

— Нет, не видел его.

— Мне только что звонил Дэн Магелли из полицейского управления Нового Орлеана. Вчера вечером в туалете на автобусной станции Бэтон-Руж пристрелили Фрэнки Джиакано. Три пули в голову, прямо в кабинке. Соседи Джиакано сказали, что он покинул дом в сопровождении мужчины с антикварным кабриолетом «Кадиллак». Кассир автобусной станции опознал Джиакано по фотографии и сказал, что билет в Лос-Анджелес ему купил мужчина, по описанию напоминающий Клета Персела.

— Клет сел с ним в автобус?

— Нет, только оплатил билет.

— Так с чего же подозревать Клета в убийстве, совершенном в Бэтон-Руж?

— Спроси Дэна Магелли. Послушай, Дэйв, если увидишь Клета Персела, скажи ему тащить свою толстую задницу ко мне в офис.

— Есть, босс, — ответил я.

— И не умничай. Я вне себя от ярости.

— По какому поводу?

— Что ты забыл в доме Дюпре?

— Сам не знаю.

Она хмыкнула и повесила трубку. Когда я вернулся за стол, Алафер и Пьер уплетали гигантские креветки, зажаренные в толстом золотистом кляре.

— Угощайтесь, мистер Робишо, — пригласил он, — так что вы хотели сказать о моей картине?

— Она напоминает мне песню группы «Тадж-Махал» под названием «Прекрасная креолка». Ее написал Миссисипи Джон Херт, но исполняет именно эта группа. Там поется о загородном доме, о саде и о блюзах на граммофоне.

— Неужто? — переспросил Пьер.

Боковым зрением я почувствовал на себе взгляд Алафер.

— Каджунская певица по имени Ти Джоли Мелтон подарила мне запись этой песни, когда я лежал в больнице в Новом Орлеане.

Дюпре мило кивнул, его взгляд светился добродушием солнечного света, пробивающегося сквозь кроны деревьев. И тут я понял, что же мне в нем не нравилось. Его глаза непрерывно лгали. Я уверен, что он мог бесконечно долго не сводить с людей внимательного и даже участливого взгляда, полного практически вечной любознательности, при этом ни на секунду не показывая свои истинные мысли, в которых он в это время расчленяет души своих собеседников.

— Сегодня я видел фотографию одной из ваших картин на выставке в университете. Обнаженная женщина на софе это Ти Джоли, не так ли?

— Боюсь, я не знаю, о ком вы говорите, — ответил Пьер, вгрызаясь в креветку и не прекращая жевать, наклонившись на тарелкой, но ни на мгновение не отводя своего взгляда от моего.

— Это ее сестру выбросило на песок в глыбе льда к югу отсюда.

Дюпре вытер рот салфеткой:

— Да, слышал об этом. Как можно оказаться в глыбе льда в Мексиканском заливе?

— Всех это интересует, не так ли? — спросил я. — Ти Джоли раньше пела в паре клубов у Байю-Бижу. Вы бываете в клубах в Байю-Бижу?

— Нет, не имел такого удовольствия.

— Вот это совпадение, так совпадение, — сказал я.

— Какое совпадение?

— Вы создаете портрет женщины, похожей на Ти Джоли. Потом вы пишете место, почти точно воспроизводя песню, которую она дала мне на айподе. Но о ней вы никогда не слышали. Мне только что звонили насчет Фрэнки Джиакано. Свое офисное здание вы приобрели у его дядюшки Диди Джи. Вчера ночью кто-то размазал мозги Фрэнки по туалетной кабинке автобусной станции в Бэтон-Руж.

Дюпре положил креветку на тарелку. Похоже, он собирался с мыслями.

— Я не понимаю, почему вы так агрессивны, мистер Робишо. Хотя это, пожалуй, не совсем честно. Позвольте высказать догадку. Весь вечер вы поглядываете на графин. Если вы хотите бренди, просто налейте себе. Я этого делать не буду. Никаких оскорблений, но ваша история известна всем. Я восхищаюсь тем, как вы смогли восстановить свою жизнь и карьеру, но мне не нравятся ваши намеки.

— Дэйв задал вопросы просто и без подвоха, почему бы тебе на них не ответить? — спросила Алафер.

— Мне кажется, я уже ответил, — заявил Дюпре.

— Почему же тогда просто не сказать, что образ твоего натюрморта тебе навеяла песня? В чем тут проблема? — спросила Алафер.

— Когда это ты стала искусствоведом? — ответил вопросом на вопрос Пьер.

В этот момент отворилась застекленная дверь, и на террасу вышел Алексис Дюпре. Уголки его рта отвисли, одет он был в серую рубашку с длинным рукавом с застегнутым воротником и манжетами, хотя день выдался теплым. Его осанка была нелепой комбинацией жесткости и хрупкости, а параллельные шрамы на щеке казались половиной кошачьих усов.

— Что вас сюда привело? — спросил он.

— Ошибка, — ответил я.

— А это еще кто? — спросил старик у Пьера, сощурив глаза то ли от любопытства, то ли от подозрения.

— Это моя дочь, сэр. Проявите толику уважения, — ответил я.

Алексис Дюпре поднял палец:

— Кто ты такой, чтобы поправлять меня в моем доме?

— Пойдем, Альфенгеймер, — сказал я.

— Что вы сказали? Ваффен?

— Нет, дедушка, он просто назвал свою дочь детским прозвищем. Все в порядке, — встрял Пьер.

Мы с Алафер встали из-за стола и направились к машине. Вдруг я услышал шаги у меня за спиной.

— Я просто не могу поверить, что вам хватило наглости так разговаривать с узником концлагеря. Мой дед побывал в лагере смерти, там погибли его брат, сестра и родители. Он выжил только потому, что его выбрали для медицинских экспериментов. Или вы всего этого не знали? — выпалил Дюпре.

— Возраст или история вашего дедушки не оправдывает его грубости, — ответил я. — Я также думаю, что с рассудком у него все в порядке. Мне кажется, что страдания других людей — постыдное прикрытие.

— Может, вы и бросили пить, мистер Робишо, но вы все равно пьяница и белый мусор. Возьмите мисс Алафер и убирайтесь с моей земли. Думаю, только такой глупец, как я, мог пригласить вас сюда.

— Как вы меня только что назвали? — переспросил я.

— То, как я вас назвал, никоим образом не связано с историей вашего рождения. Термин «белый мусор» относится скорее к состоянию души, — ответил Пьер, — вы ненавидите успешных людей, тех, у кого есть деньги и которые заставляют вас признать, что вы — неудачник. Думаю, это не самая сложная для понимания концепция.

— Еще раз такое скажешь, и будешь сожалеть об этом всю свою жизнь, — медленно процедила Алафер.

— Я бы на вашем месте послушал, — заметил я, — у нее черный пояс, башку в два счета снесет.

Пьер Дюпре повернулся к нам спиной, вернулся на террасу и зашел в дом, где его ждал дед, словно оставляя позади себя мерзкую нечисть, которая по несчастному стечению обстоятельств пересекла крепостной ров и попала в замок.

Мы отъехали, а я пытался понять, что только что произошло. Может быть, я дожил до тех лет, когда мне стало наплевать на оскорбления? Еще несколько лет назад моя реакция на слова Пьера Дюпре была бы совсем иной, и я поймал себя на мысли о том, что это понравилось бы мне больше, чем та пассивность, которую я продемонстрировал.

— Больше не буду называть тебя этими глупыми именами, Алафер, особенно когда рядом с нами чужие люди, — произнес я.

— А с чего старикан взорвался-то?

— Ему показалось, что я сказал Ваффен. Ваффен СС были элитными нацистскими подразделениями, знаменитыми своим фанатизмом и беспощадностью. Они казнили британских и американских военнопленных и работали в некоторых лагерях смерти. Наши пехотинцы, как правило, просто пристреливали их, когда те попадали им в руки.

— Думаешь, мы там перегнули палку? — спросила она. — Семья старика все-таки сгорела в печи.

— Пьер Дюпре не просто получил удовольствие от рассказа о повешении негров и белого сторонника отмены рабства на его земле, он даже приврал при этом. Затем он воспользовался тяжелыми страданиями своего деда, чтобы заставить других испытать чувство вины. Не ловись на его удочку.

Мы проезжали мимо поля сахарного тростника, раскачивающегося на ветру, пыль поднималась между рядами, как вдруг на шоссе перед нами возник трактор с прицепом, полным тростника. Алафер резко вывернула руль вправо, нажав на звуковой сигнал и выбрасывая гравий из-под колес. Дочь взглянула в зеркало заднего вида, ее ноздри раздувались, глаза расширились.

— Господи, — вымолвила она, — я заговорилась и совсем не заметила этого парня.

Мы многого не замечаем. Но нет пророка в своем отечестве.