Боги лотоса. Критические заметки о мифах, верованиях и мистике Востока

СВЕТ ВЕРШИН

Лишь миг прозренья и полета,

Когда на Дальнем берегу

Мелькнет неведомое что-то

И озарит сияньем лотос

В туман одетую Реку.

Хоть блестку, что волна качала,

Успеть урвать у темноты,

Увидеть, как с концом начала

Слились сквозь муки немоты.

И этот миг и блестка эта

Желаннее стократ, чем век

Стяжателя, глупца-поэта,

Чем жизнь твоя, о человек!

Дхаммапада

Н. Рерих писал о Сринагаре - Великом граде: «Где проходили орды Великих Моголов?… Где «Трон Соломона»? Где пути Христа-странника? Где зарево шаманской бон религии демонов? Где Шалимар - сады Джахангира? Где пути Памира, Лхасы, Хотана? Где таинственная пещера Амаранта? Где тропа великого Александра к забытой Таксиле? Где стены Акбара? Где учил Ашвагоша? Где мудрые камни царя Ашоки? Все прошло по Кашмиру. Здесь старые пути Азии. И каждый караван мелькает, как звенья сочетаний великого тела Востока».

Ни одна горная система в мире не оказывает такого глубокого и всестороннего влияния на жизнь сопредельных стран, как Гималаи на Индию. Великий горный барьер оплодотворил дыханием своих высот одну, из наиболее замечательных мировых цивилизаций. Тесно связаны с Гималаями не только религии, мифология, литература, искусство, климат, но даже история Индии. Сверкающие вершины являются объектом неустанного восхищения и преклонения. Они - наглядный символ торжества жизни не только для обитателей гангской долины, но и для народов многоязычного юга, удаленного на две с лишним тысячи километров от обители снегов, для кочевников раджастханской пустыни, рыбаков побережья, лесных жителей Голубых скал. Зарождающиеся высоко в горах священные реки несут на равнины плодотворящую энергию Химавата, его неистребимую жизненную силу, щедро дарующую новую жизнь. Видимая издалека, обнимающая весь горизонт ледяная корона вечно пребудет эталоном космического величия и совершеннейшей красоты.

Индийские Гималаи

Моя встреча с Гималаями произошла в одном из наиболее древних и густонаселенных районов. В прославленной поэтами и мудрецами Кашмирской долине, которая и поныне хранит свидетельства великих переселений, неведомые отпечатки взлетов и падений навсегда ушедших племен.

Знаки на камнях, словно проблески в кромешной тьме праистории.

Ворота Сиккима открываются в Дарджи-линге, ворота Ладакха - в Сринагаре. Здесь начало пути в индийские Гималаи. Отсюда Рерих ушел в беспримерное путешествие по Центральной Азии. Отсюда отправился в Малый Тибет Бернгард Келлерман. Город Солнца. Солнечное сплетение кровеносных артерий Азии, нервный узел истории, ее живая, волнующая загадка.

Современному Сринагару едва ли более трехсот лет. Но его сады помнят могольских императоров Акбара и Джахангира, а камни, положенные в основания мечетей, хранят таинственные знаки ушедших народов, разрушенных цивилизаций. Он раскрывается очень постепенно, этот причудливый город, возникший в неведомые времена на берегах реки, порожденной гималайскими ледниками, на берегах озер, воспетых поэтами Туркестана и сказителями сибирских лесов.

С чего же начать мне рассказ о городе «Сотни имен»? С его легенд, подаривших эти имена, благоухающие дремотной поэтической сказкой? С могольских садов, где был найден и утрачен затем секрет черной розы, или с садов на воде? Но одно цепляется за другое, как цветки в гирлянде, которой привечают гостя.

Состоятельные делийцы бегут в Кашмир от летнего зноя. На высокогорных курортах Гуль-марга и Пахалгама обретают они целительное отдохновение от горячих, доводящих до умопомрачения ветров, предвещающих начало муссонов. Не оттого ли так удивляет первозданная тишина здешних ледниковых озер? Привыкшие к лицезрению выжженной желтой земли, глаза тонут в их прохладной завораживающей синеве, изменчивой и бездонной. В неутолимой жажде зрения есть много общего с жаждой опаленной пустыней гортани.

В алых от киновари священных скалах Шан-карачарья я нашел камень с высеченными на нем волнистыми линиями. Древнейший знак вод - одинаковый у всех народов земли. Праматерь стихий. Источник жизни. Пусть под знаком ее откроется живительный родник Кашмира.

Вместе с молодым кашмирским поэтом Моти Лал Кемму я иду по бульвару вдоль набережной озера Дал. Это его восточный берег, восточная граница Сринагара, нарисованная дорогой в Гималаи.

У противоположного, поросшего буйным тростником берега лепятся борт к борту знаменитые плавучие отели: большие лодки-шикары, поставленные на прикол. Повернутые кормой к дороге, они соблазняют туристов романтическими названиями: «Гонконг», «Синяя птица», «Голос Непала», «Париж», «Золотой дом» и «Белый дом», «Мона Лиза», «Новый мир», «Новый Сан-Суси», «Новая Австралия», а также «Купальный бот», «Удача» (туалеты для леди и джентльменов).

Названия прогулочных лодок, бесшумно взрезающих зеркальную гладь, тоже не страдают бедностью воображения: «Мать Индия», «Честь», «Виктория», «Ожидание», «Счастливый голубок» и даже «Кашмирский писатель».

Само собой, мы нанимаем именно эту шикару. Шелковый тент с золотыми кистями и бухарские ковры на скамьях вполне оправдывают завлекающий лозунг «de luxe», намалеванный на борту. Пожилой гребец опускает в воду весло с сердцевидной лопастью, и мы скользим в тишину летейских вод. Десятки таких же лодок плывут нам навстречу, обгоняют, пересекают путь. Обмениваются веселой шуткой гребцы. Мальчишки на вертких челнах хватаются за борт и засыпают наши роскошные ковры мокрыми кувшинками.

Холодный нежный запах. Навязчивые ощущения, что так уже было когда-то и где-то. Вспоминаю, что читал о чем-то подобном все у того же Рериха: «И откуда эти шикары - легкие гондолоподобные лодки?» Кажется, он удивлялся еще и форме рулевого весла.

В этом лабиринте зеркальных вод, отражающих изменчивые краски горных вершин, легко заблудиться. Лишь ежеминутно сверяясь с планом, можно уловить момент перехода из Гагрибала в Локут Дал или Буд Дал. Три отдельных озера, по сути составляющие одно. Трудно поверить, что прямые, как стрелы, дамбы были построены четыреста лет назад. Озера, сады, фонтаны… От них веет жизнерадостной силой, столь непривычной для могольрких творений. То ли прохладный воздух Кашмира сотворил это чудо, то ли напитанные колдовской силой гималайские воды, но даже в сринагарском Красном форте, построенном Акбаром, не ощущается неизбывный и горький запах загубленных надежд. Не забвение после взлета, но непрерывный взлет. А ведь это тот самый Кашмир, который служил разменной монетой в битвах с соседями и в междоусобных стычках. Творческий порыв Туркестана, охлажденный благодатным дыханием снежных вершин. Неудивительно, что даже типично могольская архитектура мягко уступила здесь властному влиянию гор. Возьмем хоть эти башенки в Нишаде - саду Акбара. Куда девались стрельчатые арки и витые столбы? Крытые массивной черепицей, они не столько похожи на мавританские беседки, сколько на тибетские дзонги с их уплощенной кровлей и стенами, чуть наклонными кверху, как неприступные скалы. Власть гор, их отчетливая тамга. Да и нет отсюда иного пути, кроме восхождения к пламенеющим вершинам. И сады Акбара тоже карабкаются на кручи. Вознесенные высоко над озером Дал, они примыкают к самым предгорьям, жмутся к отвесным стенам, поросшим вечнозеленым, терпко пахнущим лесом. Не наглядеться в небо, опрокинутое в чистейшие воды, не надышаться хвойным духом высот. Восхождение - это вдвойне, втройне путешествие. Бросок по вертикали в ускоренном ритме разительных перемен. Здесь не только лиственные леса сменяются хвойными, а мусульманская архитектура обретает ярко выраженный тибетский колорит, но и боги долин склоняются перед богами предгорий. Волны мусульманских нашествий проходили через Кашмир. Сравнительно молодой Сринагар не выбирал веру. Мусульманство стало его бесспорным историческим наследием. Оно широко распространилось по кашмирским долинам, воспринявшим могольскую, среднеазиатскую в своей основе, культуру как первозданную. Но обитатели высот - ревнивые боги вед - не уступили своей власти. Там, где вечнозеленый дуб склоняется перед стойкостью кедра, редко встретишь мечеть. Только храмы и каменные жертвенники в честь исконных богов Гималаев. Даже в самом городе и его окрестностях возвышения отданы на откуп индуистским жрецам. На горе Шанкарачарья, откуда хорошо виден весь город, построен новый и довольно безвкусный храм священной птицы, единственной достопримечательностью которого является большой красный камень. Даже строения мусульманских властителей с непременной кыблой - стеной, глядящей в сторону Мекки, не стерли память о древних хозяевах этих мест. До сих пор жители, как правило мусульмане, называют холм, на котором стоит крепость Акбара, «Драконом хозяина Шивы». Легенда рассказывает о том, что Шива отрубил чудовищу голову и освободил те самые воды, которые образовали нынешние озера Дал, Нагин и Анчар. Последнее. название заимствовано у легендарного дерева, о котором писал Пушкин: «К нему и птица не летит, и тигр нейдет…» Не такое уж губительное и, как это часто случается, ославленное молвой дерево.

Вспоминаю вечер, проведенный в чайном павильоне над озером Нагин. Сонно плескалась рыба. Кинжально змеились звезды в черном лаке воды. Жалобно ныли струны сантура. Прием, который устроило правительство штата Джамму и Кашмир, закончился мушаирой - искрометным состязанием поэтов. Потом наши кашмирские друзья читали переводы из русской поэзии.

- Советские люди - редкие гости в Кашмире, и это очень жаль. К нам культура пришла из Средней Азии, - сказал один из министров. - Мы особенно чутко прислушиваемся к вестям из Советского Союза. Не могли бы вы рассказать нам о Средней Азии?

Я много ездил по Узбекистану и Туркмении, бывал на Памире. Поэтому мне было что рассказать. Я говорил о газопроводах в пустыне, о новом энергетическом каскаде Туя-Муюн, раскопках легендарной страны Маргуш, о хлопке, о золоте и, конечно, о литературе. Нигде и никогда меня не слушали с таким напряженным вниманием. Не надо думать, что я заворожил слушателей красноречием. Напротив, собираясь с мыслями, я надолго умолкал, сбивался с пятого на десятое, перескакивал с одного на другое. Нет, не мне внимали кашмирцы, с мечтательной улыбкой прислушивались они к самим себе, ловили отзвук далекой прародины в тех разрозненных набросках, что приходили мне на ум в ходе беседы. Кто-то из поэтов продекламировал свой перевод пушкинской «Черной шали», и все стали просить прочесть стихотворение на языке оригинала.

Гляжу как безумный на черную шаль, И хладную душу терзает печаль.

«Вах-вах!» - восхищенно вздыхали в темноте, вслушиваясь в завораживающую магию строк.

Как передать жаркое вдохновенное ощущение духовной близости? Временами я просто забывал, что нахожусь в Индии. Мне казалось, что надо мной небо Ташкента, Душанбе или Самарканда. Я не раз потом ловил себя на таком смещении чувств. Чинары и пирамидальные тополя Кашмира властно напоминали мне кишлаки у подножий Памир-Алая, сринагарский базар переносил в шумную и веселую Бухару, напев струнных инструментов - рабаба или сара - воскрешал в памяти стены хивинского замка.

Несомненно, много общего есть в природе нашей Средней Азии и Кашмира, отделенных друг от друга лишь полоской Афганистана. Географическая, этническая и культурная близость накладываются друг на друга, поражая и радуя неожиданными совпадениями. Но едва ли надежда встретить привычное гонит человека за тридевять земель. Скорее напротив. Нам свойственно искать нечто особенное, в корне отличное от виденного у себя дома. Было бы ошибкой не различить за цветистой завесой разительных среднеазиатских аналогий подлинный облик Кашмира, проглядеть его тонкое своеобразие. Могольская культура, принесенная султаном Бабуром, легла здесь на тысячелетний культурный пласт, который дает знать о себе повсеместными проявлениями.

Оставив ботинки перед входом, я зашел в мечеть Шах-и-Хамадан, построенную в 1395 году из стволов деодара - гималайского кедра. Как и во всех молитвенных домах, посвященных аллаху, здесь был минбар, с которого мулла-проповедник выкликал слова салята, и пюпитр для Корана. Кыблу - восточную стену - украшал узкий серп выкованного из меди месяца. Выгнув спины, припадали лбом к молитвенным коврикам люди в чалмах. Одним словом, мечеть как мечеть. Не внутренность, а внешний вид здания вызвал мое любопытство. Основательность и прямота форм тибетской постройки сочетались тут с многоярусной, остроконечной кровлей, характерной для пагод. Более того, навершие мечети, заканчивающееся, как положено, полумесяцем, было сделано в виде сужающейся к небу зонтичной пирамиды, поразительно напоминавшей шпили буддийских ступ где-нибудь в Катманду или Бутане. Смешение культур, смешение религий, постоянная клокочущая диффузия - во все времена это было характерно для Гималаев. Летняя резиденция моголов тоже не могла избежать общей участи. Кашмир всегда легко заимствовал обычаи других народов, а мятежный каприз Акбара, тщетно мечтавшего о слиянии всех религий в одну, придал необходимую пластичность даже ортодоксальным основоположениям шариата.

Обойдя мечеть, я спустился по каменным ступеням к реке. Извивы Джелама терялись за арками мостов. В плавучих домах, причаленных к замшелым сваям, готовили еду. Дразняще пахло рисом, приправленным острым кари и маринованным горным луком.

На гранитной стене набережной я увидел абстрактную композицию из красных пятен и точек. Под ней тлели лампады. Абсолютно голый садху, закатив глаза, витал где-то в межзвездных пространствах. Здесь было святое место тантрийской секты. В каких-нибудь двух шагах от мечети.

Тантрийский алтарь

Я вспомнил об этом примере терпимости и мирного «сосуществования», когда увидел воочию, какие следы может оставить религиозный фанатизм.

Мы с Кемму кейфовали на озере Дал, знакомясь с плавучими рынками цветов, овощей, фруктов, заплывая в очаровательные магазинчики, где радугой сверкали прославленные кашмирские ткани, громоздились всевозможные меха, переливались самоцветы. Там можно было приобрести резную мебель из благородной чинары, чеканную посуду, украшения из кости и двадцать сортов шотландского виски. На Джамму и Кашмир сухой закон не распространялся.

- Это не с огнепоклонниками связано? - спросил я, обратив внимание на шикару «Мазда». - Не с маздаками, идущими благим путем Ахурамазды?

- Не знаю, - пожал плечами Кемму. - Но в одно я верю абсолютно: каждый человек идет своим путем. Мы писатели и потому взяли шикару «Кашмирский писатель». А какой-нибудь парс возьмет «Мазду». И всем хорошо.

Подобные соответствия показались мне по-детски наивными, и я рассмеялся.

- Напрасно смеетесь, - обиделся Кемму. - Каждый находит лишь то, что желает найти.

Последняя сентенция понравилась мне несколько больше. Я согласно кивнул и повернулся к гребцу.

- Скажите, Касым-ака, почему вы так назвали свою лодку?

- Не я назвал, дорогой друг, отец назвал.

- А все-таки почему?

- Отец - ученый человек был. Касыды писал, рубайаты. Поэтов возил, мудрецов. Хорошо было. Мушаира на воде под круглой луной.

«Тепло, - сказал я сам себе. - Будем искать дальше».

- Видимо, он не был слишком богат?

- Отец? - Касым горько усмехнулся. - Поэт, если даже он и родится в богатой семье, скоро все пустит по ветру. Иначе какой же он поэт? Разве не так, достойнейший Кемму? «Писатель Кашмира» - это все, что осталось у отца после безумств молодости. Да будет к нему милосерден аллах, - опустив весло, он провел ладонями вдоль лица. - Каких людей она видела! - гребец любовно погладил сухое, нагретое солнцем дерево. - И ваши земляки тоже сиживали на этих скамьях, драгоценный наш гость, и вели с отцом умные речи, где что ни слово, то жемчужина. «Теплее», - подумал я.

- И много их было? - спросил.

- Много - не скажу, но гостили у нас мудрецы из далекого русского края. Один из них особенно запомнился отцу: величавый и статный, как древний пророк. Он рисовал наши горы на маленьких картонках, чтобы ничего не забыть. Отец, да пребудет он вечно в раю, возил русского господина вместе с его женой, прекрасной и гордой, как царица, по всем рукавам и каналам Джела-Ма. Потом они уехали на озеро Вулар.

«Горячо! Совсем горячо!! Жарко!!!»

- А что было дальше? - осторожно осведомился я, словно боялся спугнуть судьбу.

- Больше отец ничего не рассказывал.

- Он хоть узнал, как звали русского художника?

- Зачем гребцу знать имя гостя?

- Но ваш отец был поэтом, художником слова.

- А поэту зачем знать имя, если он всему, что видит, дает свои имена?

- Так-то оно так, - вздохнул я с сожалением. - Но было бы лучше, Касым-ака, если бы ваш праведный отец знал, кого довелось ему возить по протокам Джелама… Когда хоть это было? В каком году?

- Не могу сказать точно, драгоценный. Только мне помнится, что вскоре после этого наступило мое совершеннолетие.

- То есть вам исполнилось тринадцать лет?

- Так, великодушный. Прошел год, а может быть, два с того времени, и я стал полноправным мужчиной.

- А сколько вам сейчас?

- Без малого шестьдесят.

Путаясь от волнения в цифрах, я мысленно проделал необходимые вычисления и получил исходную дату: 1925 или 1926 год.

Так и есть. Это были они: Николай Константинович и Елена Ивановна Рерихи. В «Листах дневника» Сринагар помечен 1925 годом. Все совпадает. Вплоть до озера Вулар.

«На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панджал на западе. Густые горы - на север и восток. Даль Сринагара - на юг».

Лаконизм фотографии и точность географического справочника. Но поэзия, но волшебство…

На следующее же утро я отправился на Вулар - самое большое из пресноводных озер Индии. Воздушные замки облаков рушились за острой каймой объятых пожарищем гор. Рулевое весло, словно плуг, вздымало желтовато-зеркальный отвал воды. И ветер нес душистую горечь с медовых высокогорных лугов. Мы обошли на челне все шикары, но никто не помнил, никто не слыхал о русском художнике, писавшем местные пейзажи пятьдесят лет назад. Они остались такими же, эти горы и воды эти, умеющие так светло и прозрачно грустить к вечеру.

Имя Рериха здесь, как и всюду в Индии, знали и чтили свято. Лишь очевидцев не нашлось. Да и то сказать: полсотни лет. К тому же я допустил очевидное преувеличение, сказав, что осмотрел все шикары. Конечно же не все. Разве можно за один день обойти такое озеро (26 на 8 км). Если и дожила до нашего времени лодка, на которой Рерих рисовал бушующую Валгаллу над Пирпанджалом, то кто мог помешать ей уйти в любую минуту в Джелам? Случай всегда случай. Судьба не любит слепо разбрасываться удачами. «Довольствуйся малым» - излюбленный ее девиз.

На острове, украденном из «Тысячи и одной ночи», который назывался Заин-аль-Аби-дин, я пил из тульского самовара братьев Баташовых чай с молоком, солью и кардамоном.

- Вам очень повезло! - убеждали меня хозяева. - Вы только что видели «Соловья» - единственную моторную лодку на сринагарских озерах.

Они даже не подозревали, насколько их слова били прямо в цель. Когда оглушительное тарахтение заглохло и вновь разгладилась блистающая латунью и бирюзовыми бликами гладь, я по-новому ощутил неторопливую прелесть шикары и тишину, освобождающую душу из оков.

Он необходим был, этот мотор, хотя бы для сравнения. Как мимолетный, но разительный намек. На озерах нашей Прибалтики, откуда изгнаны теперь моторные лодки, я буду с благодарностью вспоминать урок Гималаев. Сама жизнь подсказывает, что таких озер должно быть все больше и больше. Чем напряженнее ритм города, чем больше становится на земле людей, тем острее зреет в нас потребность побыть наедине с природой, зорко вглядеться в ее безмолвные зеркала.

Как медленно скользила лодка в зарослях белых и розовых лотосов на маленьком озере Манасбал. И белые облака, и снежные вершины, как айсберги, проплывали в синей глубине. Было жутко и радостно перевеситься через борт.

Я вновь забегаю вперед, предвосхищаю события, нарушаю связь времен. Он еще не настал, хоть и близок, миг восхождения к алмазному сиянию вершин, где самая густая тень слепит нежнейшей, невиданной белизной. Лотосовые озера Гульмарга ожидали меня где-то на середине пути…

В Сринагаре я жил в отеле «Недоу» - типичном деревянном сооружении викторианской эпохи, досконально описанном Киплингом. За узорчатой чугунной оградой был обширный парк с пустырем и разрушенными теплицами орхидей на задворках. Жилые покои находились в длинном двухэтажном флигеле. Все двери и окна выходили на крытую галерею, где было равно приятно и скрыться от солнца, и переждать бурный ливень. Видимо, поэтому здесь в каждой щели прятались ящерицы, пауки и прочие многоногие существа, затевавшие с наступлением темноты отчаянную возню. Порой, привлеченные этим немыслимым скрежетом, цокотом и треском, сюда спрыгивали с ближайших магнолий и чинар упитанные волосатые обезьяны.

Как-то я был разбужен их жалобными причитаниями и негодующими воплями. Распахнув дверь, я вышел на галерею, пытаясь хоть что-нибудь увидеть в кромешной тьме. Верещание обезьян вспыхнуло от этого с удвоенной силой. Где-то поблизости хлестали, распрямляясь, упругие ветки, шелестела листва да звездной метелью клубились над невидимыми клумбами светлячки. Так я и не понял тогда, в чем дело.

- Что это за переполох был ночью? - спросил я боя, принесшего вчерашний номер «Хиндустан тайме».

- Да все эти разбойницы! - Он погрозил кулаком в сторону дерева. - Воруют по ночам кукурузу, а сюда собираются делить награбленное. Нашли место! Обнаглели совсем.

- И давно они так?

- Да всегда, можно сказать. - Бой явно удивлялся моей непонятливости. - Только созреет урожай, они тут как тут. Спускаются с гор на добычу. Опять крестьяне придут к хозяину с жалобой.

- И что же ответит хозяин?

- Выставит по бутылке пива на брата - и будет с них. Не заводить же сторожа с ружьем? Эдак всех гостей распугаешь.

Я признал соображение достаточно веским. Постояльцев в гостинице и без того было раз-два и обчелся. В полупустом ресторанном зале, где за каждым занятым креслом зорко дежурили, как минимум, два официанта в малиновых тюрбанах, я за все время не увидел ни одного нового лица. Разве что полковник из контрольной комиссии ООН привозил на своем бело-голубом джипе очередного собутыльника. Мне казалось, что он не «просыхал» с тех самых пор, как в Кашмире воцарился мир.

Мне очень нравилась эта патриархальная гостиница, где не умели готовить «хэм энд эге» и порридж, но зато доверху накладывали на тарелку простые местные блюда. После тушеной баранины с бобами и мускатом было приятно неторопливо пройтись вдоль стен, увешанных всевозможными дипломами и почетными отзывами.

Крохотное уютное путешествие на пятьдесят, на сто лет назад.

Лихой росчерк его высочества вице-короля, который «имел удовольствие быть принятым под гостеприимным кровом мадам Недоу», соседствует с бесхитростным автографом армейского полковника. Напыщенным референциям некоего виконта Гошена вторит полковой лекарь Вильсон, пробуждающий почему-то воспоминания о честном простаке Ватсоне, бескорыстно отдавшем себя в услужение гениальному Шерлоку Холмсу. Какие только особы не оказывали честь своим посещением предприятию «Миссис Недоу и сын»! Его высочество принц Уэльский; его светлость Эдуард Макланан, губернатор Пенджаба; фельдмаршал Уэкелл, вице-король и губернатор Индии…

Где они теперь, все эти виконты и вице-короли? Как сухие листья под свежим порывом ветра, облетели они с ветвей могучего древа жизни великой страны, чьи разветвленные корни уходят в глубь истории на пять и более тысяч лет.

Каждый человек следует предназначенным ему путем. Ничто не проходит бесследно. Даже мимолетные встречи и впечатления. Иначе зачем мне было читать какие-то пожелтевшие дипломы, да еще переписывать их в путевой дневник?

На прощание я посоветовал хозяину завести в саду парочку хороших кобр. Он скорее всего принял меня за сумасшедшего. А я не стал его разубеждать. Несмотря на то что останавливался и безмятежно жил в домах, которые охраняли ручные кобры. Там обезьяны едва ли посмели бы затеять шумную свару! Впрочем, это всего лишь шутка, и я ничего не имею против обезьяньих концертов. Да и все хорошо на своем месте.

Стать верным хранителем приходящего в ветхость пристанища вице-королей более подобает Рики-Тики-Тави, нежели Нагу.

Прежде чем окончательно расстаться с милыми скрипучими половицами «Недоу», расскажу об одной встрече, которой целиком обязан высокой репутации отеля, отживающего свой век.

Нужно ли говорить о том, что повсеместная мода на «все гималайское» возрастает в геометрической прогрессии с приближением к исконной обители Химавата? Спрос; как известно, определяет предложение. Поэтому если в отеле «Джанпатх» постояльцы довольствовались печатными изданиями, слайдами и более или менее искусными копиями, которые жуликоватый антиквар выдавал за подлинники, то «Недоу» предлагал только первосортный товар. Вся стена, за которой находился начисто сожранный термитами концертный зал, была здесь увешана превосходными свитками с изображениями самых свирепых тант-рийских божеств. В типичной для старинных мастеров Ладакха и Сиккима манере (в золотом пламени на черном фоне или в кроваво-красных языках) были изображены восемь главных гневных божеств: Махакала, Хаягрива, Яма, Ямантака, Ваджрапани, Самвара, Хэваджра и Сриматидэви, пожирающая трупы. Как и на православных иконах, посвященных житиям [1] святых, центральный образ окружали сопутствующие боги и будды.

[1 Сцены из жизни святого, изображенные вокруг центрального образа иконы.]

На одном из свитков была изображена сложная диаграмма из обращенных вниз треугольников (знак женского лона). По-видимому, это была подлинная редкость, которую можно встретить лишь раз. В наших музеях я ничего подобного не встречал. Даже в обширной коллекции, которую привез Юрий Николаевич Рерих, - она хранится в кабинете его имени при Институте востоковедения АН СССР - нет подобного уникума. Да и все достопримечательности тибетского рынка бледнели рядом с ним.

Можно было лишь догадываться о том, какие неведомые шедевры рекламирует подобная витрина. Взглянув на карточку, приколотую поблизости, я списал адрес с твердым намерением посетить антикварный магазин в ближайший свободный день. Впрочем, я заговариваюсь. У меня не было и не могло быть свободных дней, потому что время было расписано по часам и целиком посвящено гималайским поездкам. Отказаться от вылазки в горы, где ощущалось биение их реальной полнокровной жизни, я, разумеется, не мог.

Так бы и осталась «лавка чудес», как я заглазно прозвал антикварный магазин, небрежной пометкой на плане Сринагара, если бы не одно обстоятельство…

Я уже давно обратил внимание на невысокого усача в барашковой шапке и чекмене. Каждый раз, когда я шел к завтраку, он отделялся от стены, где задумчиво сосал туркестанский нас [1] и почтительно кланялся. Я отвечал ему не менее глубоким поклоном и шел своей дорогой. Так оно и продолжалось изо дня в день, пока таинственный незнакомец не решился вступить в разговор:

[1 Нас - смесь табака и золы.]

- Не желает ли господин посетить один замечательный магазин?

- Что за магазин? - насторожился я, поскольку за этими словами могло скрываться все что угодно, вплоть до тайного притона или опиекурильни.

- Это не магазин, а настоящий дворец. - От избытка чувств усач поцеловал кончики пальцев. - Все очень дешево.

- Сожалею, но я не располагаю свободным временем.

- Всего полчаса! - Он умоляюще прижал руки к груди. - Только не говорите «нет»! Я сейчас же найду автомобиль, который свезет вас туда и обратно. За мой счет. От вас не потребуется даже пайсы.

Все было ясно. Передо мной стоял типичный посредник торговой фирмы. Как и многие, он жил на проценты от суммы, которую оставлял в магазине доставленный им клиент. Мои тайные опасения таким образом развеялись. Но и соблазна посетить дворец, где все очень дешево, я тоже не ощутил. Мало ли кругом продавалось драгоценных камней и роскошных материй? Нет, это было не для меня.

- Как-нибудь в другой раз, - поспешил я отвязаться.

- Тогда я приду завтра, - просиял черноусый искуситель. - Вы останетесь довольны. Какие там маски из папье-маше! - поцокал он языком.

- Что? - не понял я.

- Маски, в которых ламы Ладакха исполняют танец Смерти.

- Вы хотите сказать: копии масок? Копии из папье-маше?

- Как можно, господин! Все настоящие. У нас постоянные связи с горными монастырями. Никакой подделки. Значит, до завтра? - он с надеждой уставился на меня.

- Там видно будет, - пробормотал я. Копии масок продавались повсюду, но упоминание о «связях» уже сделало свое дело, хотя я верил Папьемашисту (так само собой родилось прозвище), может быть, на 10 процентов или еще меньше.

С того дня он сделался моей тенью. Мы уже обменивались приятельскими приветствиями и вместе шутили над его прозвищем, которое неожиданно распространилось среди обитателей и персонала гостиницы, а я все увиливал от поездки. И только когда ооновец (его тоже осаждал мой новый приятель) не выдержал и, находясь на крепком взводе, полез в черный рыдван образца 1924 года, услужливо подогнанный к подъезду, я дрогнул.

- Ну как съездили? - спросил я, увидев бравого полковника за ужином.

- А, чтоб их всех черти побрали, - разразился он изысканной англосаксонской руганью. - Пытались мне всучить какое-то старье.

Столь компетентный отзыв решил дело. Улучив удобную минуту, я в свой черед забрался в рассыпающуюся на ходу колымагу - кажется, это была помесь «роллс-ройса» с допотопным «фордом» - и покатил по пыльным улочкам Сринагара.

Сринагарская улица

Промчавшись вдоль набережной Джелама, где разгружались какие-то сампаны и баржи, мы оставили позади сады удовольствия шаха Акбара, а потом сказочные кущи Шалимара, в которых вкушал отдохновение шах Джахангир, и даже Чашма шахи, где напрасно искал утешения после внезапной кончины возлюбленной шах Джахан. И каждый раз машина сбавляла ход, а то и вовсе останавливалась, чтобы я смог полюбоваться террасами штамбовых роз, романтическими павильончиками, каскадами фонтанов, лотосовыми бассейнами.

Конечно, могольские сады заслуживают того, чтобы взглянуть на них лишний раз. Но времени оставалось в обрез, а смысл этой незапланированной экскурсии не был ясен.

- Если память мне не изменяет, мы едем в город, - осторожно заметил я.

- Сейчас, сейчас, - заторопился Папьемашист. - Мы только обогнем озеро. Пусть господин полюбуется чудесами наших царей. Красота обновляет душу.

И тут я поймал его взгляд, тоскующий и заискивающий. Мне все сразу стало понятно. Он нарочно катал меня по городу на этом старом таксомоторе, чтобы пробудить во мне обязательство хоть чем-нибудь вознаградить фирму за расходы. От этого зависели его заработок, жизнь и благополучие семьи.

Мне стало мучительно стыдно при виде этих золотисто-карих тоскующих глаз.

- Сколько вы получаете от хозяина? - спросил я напрямик.

- Две рупии с сотни, - ответил он, поколебавшись.

- Если я ничего не куплю, то вы получите эти две рупии от меня, договорились? А теперь не будем терять времени.

Про себя я надеялся отыскать какую-нибудь недорогую, но интересную для меня вещицу. Ритуальный нож - григук, например…

Действительность, как принято говорить, превзошла все мои ожидания. За неказистым забором, в обветшавшем домишке с шаткой скрипучей лестницей, действительно, скрывался дворец, полный бесценных антиков. По диплому на стене, подписанному самим Неру, я догадался, что нахожусь в той самой «лавке чудес», чьи форпосты приковали мое внимание еще в «Недоу».

От предначертанного не убежишь. Вольно или невольно, но я все же добрался сюда. Оставалось лишь провести миттельшпиль с максимальной пользой и найти достойный выход из игры. О том, чтобы купить одну из этих танка, которые прямо на полу, точно ковры, раскатывали передо мной спорые молодцы, внуки хозяина фирмы, об этом нечего было даже мечтать. Под стать свиткам была и скульптура - буддийская, индуистская и зеленая от патины угловатая бронза, раскопанная на неведомых курганах то ли Бактрии, то ли Кушанского царства. Пышные маски из папье-маше, которые сулил спервоначала мой похититель, мне даже не показывали. Они висели где-нибудь под лестницей или валялись в чулане, предназначенные для несерьезного покупателя, наивного и восторженного туриста. Я же в глазах седобородого патриарха, сдавшего меня проворным внукам, выглядел знатоком, и они демонстрировали мне настоящий товар. К сожалению или, возможно, к счастью, они не догадывались о моей ничтожной кредитоспособности.

Конечно, я мог приобрести какую-нибудь дешевую поделку, на худой конец, один из этих сердоликовых шариков, что крупной картечью заполняли огромное бронзовое блюдо посреди комнаты, увешанной старинным тибетским оружием, рваными кольчугами и пробитыми шишаками.

Но это было бы заведомо фальшивой нотой в слаженном оркестре нашей высокой беседы и едва ли могло удовлетворить хозяев. Поэтому я избрал иной путь. С холодным, непроницаемым лицом просмотрел все свитки, для пущей важности поименно называя изображенных на них персонажей, затем рассеянно потрогал скульптуру и с отсутствующим видом прошелся по комнатам, которым мог позавидовать любой музей.

- Так, - глубокомысленно сказал я, закончив осмотр. - Ваш магазин великолепен, а подбор редкостей прямо-таки превосходит воображение. Но, к сожалению, это не то, что мне нужно. Хотя и крайне интересно, да, крайне… Я, видите ли, ищу григук… Как, вы не знаете, что это такое? - Я изобразил удивление и тут же, не сходя с места, нарисовал полукруглое лезвие секача, удивительно похожего на ритуальные ножи, которыми ацтекские жрецы вынимали сердца своих жертв.

Молчание было мне ответом. Григуком сринагарские антиквары не располагали. Поблагодарив гостеприимных хозяев, я дождался такси и, вручив Папьемашисту его долю, отправился восвояси.

При воспоминании об этом приключении я все еще испытываю легкий стыд. Но тем не менее всегда радуюсь, что повидал «волшебную лавку».

Благоухающая свежесть сринагарских ночей. Переменчивые ветры доносят сладковатый дымок кизяка и щемящую тополиную горечь. После затянувшейся далеко за полночь мушаиры (состязания поэтов), я гоню от себя сон, прихлебывая крепкий сиккимский чай, щедро заправленный солью и оранжевым буйволиным маслом. Обложившись справочником, проспектами, картами, пытаюсь объять необъятное. Подсчитываю километры, часы, столбиками выписываю высоты и грузоподъемность мостов. Хочется побывать везде, увидеть как можно больше.

Но где-то в области 3000 метров над уровнем моря обрываются автодороги. Раз-другой я, конечно, могу воспользоваться услугами конных проводников, но не больше. Ни средства не позволяют, ни время.

Поэтому, не пытаясь объять необъятное, я попробую описать сумасшедший запах тающей кромки снега на самой границе с травой или ошарашивающую белизну вершины, внезапно выскочившей над зубчатой темно-зеленой стеной леса, и небо, кипящее ледяной синевой, словно сжиженный кислород.

Начну с Гульмарга, потому что именно там мне было дано впервые принять причастие Гималаев, которые много больше, чем просто горы. Порой мне кажется, что стоит лишь чисто интуитивно понять тайну их удивительной притягательности, и сами собой вдруг разрешатся все загадки мироздания.

Наверное, нечто подобное, только сильнее неизмеримо, испытывали древние пилигримы, когда после долгих месяцев пути им открывалось зубчатое полукольцо над горизонтом. Атавистический голос веков, смутное похмелье чьих-то безумных пиров.

Одним словом, я выехал из Сринагара перед рассветом, когда луна еще в полную силу сияла над кронами карагачей. В солнечном озарении долина засверкала мириадами влажных ослепительных бликов. Камни, окрасившись в нежные аметистовые тона, словно обрели матовую прозрачность. А секундой раньше, когда первая капля солнечного расплава прорвала доменную летку ущелья, все вокруг лучилось невероятной зеленой радугой.

Восход как взрыв. «Словно гром из-за морей» - так определил Киплинг зарю над Бирмой. Пусть о рассвете над Гималаями скажет риши Виаса, автор «Бхагават Гиты» - «Священной песни»:

Силой безмерной и грозной

Небо над миром пылало б,

Если бы тысяча солнц

Разом над ним заблистала.

Не знаю, как насчет тысячи, но два солнца я видел: одно рядом с другим. Потом они слились воедино, и небо наполнилось солнечными фантомами. Словно вырезанные по точному размеру слепящего диска из зеленого целлофана, они пятнали облака, горы, кукурузные поля, рисовые чеки. Пятна чуть подрагивали в воздухе в такт морганию, но не исчезали. И все выглядело зеленым сквозь них. Я жмурился, отворачивался, чтобы украдкой глянуть из-за плеча, даже накрывался ладонью, но ничего не менялось. Зеленые кружки - их не убавлялось, не прибавлялось - лишь поднимались над долиной вместе с Сурьей - лучезарным богом вед.

Исчезли они так же неожиданно, как и появились, когда разгорелся день.

Прошло два года, и я вновь стал свидетелем подобного явления. Случилось это на хмуром ледниковом озере в Карелии перед самым закатом. Поэтому и тона были другие, сдвинутые в сторону длинных волн: багровый солнечный шар и лилово-малиновые пятна. И в тот и в этот раз я не был одинок и подверг своих спутников дотошному допросу. Все мы видели одно и то же. Даже число фантомов оказалось одинаковым. Так что о галлюцинации не может быть и речи.

Виток за витком дорога наматывалась на гору. Вокруг шумели яркие праздничные дубравы. На освещенных камнях грелись большие красно-рыжие обезьяны. Они зевали, почесывались и не обращали ни малейшего внимания на фотоаппарат.

- В этом лесу жили отшельники, - сказал шофер Осман. - И теперь тоже живут. Говорят, что где-то неподалеку старик в пещере поселился.

- «У Дивьего камня неведомый старик поселился», - пошутил я, вспомнив картину Н. Рериха.

- А что ты думаешь?

- Очень может быть, Осман, - сказал я. - Отчего бы и нет?

- Так ведь холодно. Замерзнет он зимой у себя в пещере.

- Можно ниже спуститься, - предположил я. - Обычная сезонная миграция. Целые гималайские племена так кочуют.

- Кто его знает, - усомнился Осман. - Я слышал, что старик круглый год тут живет.

- Нечему особенно удивляться. У нас в старину подобные старцы живали и на Онеге, и в Соловках, в Сибири. И то ничего. А тут климат мягкий.

- Завидую я тебе, - вздохнул Осман. - Сколько мест интересных знаешь. Мне бы в Москве побывать.

Мы с Османом были на «ты». Началось с того, что перед одной из поездок он попросил у меня значок с изображением Ленина. Я тут же приколол ему на грудь красный флажок с золотым профилем Ильича. Осман не скрывал радости.

- Ты мне теперь как брат. - Он легонько обнял меня. - Ведь я коммунист, знаешь?

- Теперь буду знать, брат, - сказал я. Сразу же за Тангмаргом я увидел журавль над бережно выложенным камнями колодцем и босоногого подпаска, согнавшего овец с проезжей части, - шоссе кончилось, и машина запрыгала по грубому булыжнику. Появились серебристые ели и удивительно стройные, отдельно стоящие сосны. По мере подъема их становилось все больше. Лес ощутимо мрачнел. В его нахмуренных глубинах таилась немая мощь и вместе с тем дряхлость мудрой и вещей старости. Камни пятнала короста лишайников. С нижних сухих ветвей свисали бороды мха.

Резко изменился и облик придорожных деревень. Вместо глухих глинобитных дувалов всюду были невысокие ограды из окатанной гальки. Стали плоскими крыши. В бревенчатых двухэтажных домах, обмазанных глиной и укрепленных валунами, нижнее помещение занимала скотина. Все чаще стали попадаться темные волосатые свиньи. Видимо, мы въезжали в новый «религиозный пояс», оставив владения аллаха внизу.

Гульмарг открылся совершенно неожиданно и поразил меня жизнерадостной открытостью неровных лужаек, поросших яркой невысокой травой. Вдали темнел лес и, как уже говорилось, белая глыба над ним, застывшая в немыслимой, продутой вьюгами синеве.

Разом сгинули живописные домики тибетского типа, тесные дворы, скученные, жмущиеся друг к другу сараи. Зеленая равнина с разбросанными по ней валунами, крытые толем бараки, обшитые вагонкой коттеджи, прямоугольники участков, огороженные проволокой, протянутой меж редко стоящих столбиков.

Дальние пригороды Ленинграда, Финляндии, а может, даже Мурманск. «Скорее всего Финляндия», - решил я, когда увидел озерцо в ложбинке и холмик в цветочках, как на банке с сыром «Виола».

- Останови, Осман, - попросил я. - Дай хоть полюбоваться вечными снегами.

- Так ведь дальше еще лучше будет! Красивее.

- Все равно погоди.

Мы вышли из машины и по каменистой тропе стали взбираться на холм, где краснели на солнце кедровые срубы, чем-то похожие на сибирский острог времен Аракчеева. Еще выше начинался сосновый бор. На опушке была коновязь, окруженная барьером из окоренных стволов. Десятка четыре лошадок караковой масти терпеливо обмахивались хвостами от наседавших оводов.

Неподалеку, присев на корточки, чинно беседовали низкорослые мужчины - издали я было принял их за подростков - с шерстяными одеялами на плечах. Все они держали в руках длинные, окованные медью трубочки.

- Проводники? - догадался я. Осман согласно кивнул.

Но не успели мы взобраться наверх, как завыла сирена и нас обогнала открытая машина, набитая орущими, бурно жестикулирующими людьми. Один из них размахивал зеленым флагом с белыми буквами куфического письма, другой что-то надсадно выкликал в мегафон.

- Подонки, - процедил сквозь зубы Осман.

- Кто это?

- Местная партия ислама. Агитируют против центрального правительства. Но людей не обманешь. Дураки нынче повывелись.

- Мне здесь взять лошадь?

- Погоди. Мы можем еще метров на двести подняться на машине. У «Гольф-клуба» всегда кто-нибудь ошивается, там и наймешь. Пусть проводят тебя до канатной дороги.

Мы подлезли под ограждающее бревно и, обогнув сруб изнутри, вышли на утоптанный пятачок, где притаился крохотный базарчик, куда горцы приносят на продажу нехитрые плоды своих трудов: красные от специй бараньи туши, молоко в горшках, колобы овечьего сыра, шарики масла, клубки шерсти.

Так я впервые встретился с гуджарами и гадди. Впоследствии мне удалось побывать в их деревнях и даже проехаться по летовкам.

Расскажу коротко об этих пастушеских племенах, а заодно и об их соседях: джадхах, бхотах, марчах, анвалах, джохори. С бхотами и анвалами я сталкивался постоянно в своих поездках по Гималаям, об остальных знаю из рассказов этнографов. Описывая их жилища, одежду и образ жизни, я использовал статью индийского этнографа С. К. Боза, посвященную гималайским кочевникам.

Гуджары строят свои дома только из кедра и густо покрывают крышу (скатом назад) речной глиной. Выход всегда направлен вниз по склону, чтобы дожди не заливали жилище. Для защиты от снегопадов дома располагаются вблизи кромки леса, прикрывающего их сверху. Каждый двор окружает высокий забор с резными, любовно разукрашенными воротами, которые не забывают запереть на ночь. По происхождению гуджары не являются коренными кашмирцами. И хотя они тоже исповедуют мусульманство, их язык ближе к пенджабскому диалекту. Раньше они постоянно враждовали с кашмирцами и поэтому редко опускались в долину. Ныне же, когда туризм принял масштабы настоящего наводнения, гуджары все чаще встречают в родных горах представителей самых разных племен и наречий.

В Гульмарг и Пахалгам они ежедневно приносят на продажу свои замечательные молочные изделия, вобравшие в себя буйную силу гималайских трав.

Никогда еще холодное молоко не казалось мне таким упоительно вкусным.

Гуджары довольно общительны и охотно позируют перед объективом за самое скромное вознаграждение. Но их родичи, проживающие в отдаленных долинах, куда еще не докатился туристский бум, сторонятся чужеземцев и не пускают посторонних в свою надежно сработанную крепость. Подобно шерпа, тибетцам и в прошлом сванам грузинских гор, они всегда готовы выдержать длительную осаду. Даже мечети в гуджарских селениях на южном склоне Пирпанджала, в Кистваре и Бхадарвахе делают с крохотными окошками, скорее похожими на бойницы.

Веселые и жизнерадостные гадди обитают среди заснеженных хребтов Дауладхара и Пирпанджала в верховьях реки Биас. В отличие от гуджаров-мусульман, они исповедуют индуизм. Причем в самой ортодоксальной форме. Это порой приводит к конфликтам. Известны случаи, когда они прогоняли лесорубов, посягнувших на их заповедные леса. Как правило, гадди не забираются высоко в горы, а постоянно живут в деревнях почти в самом низу долины. Лишь молодые пастухи поднимаются в летнюю пору на альпийские луга. Жизнь пастухов на высокогорных пастбищах сопряжена со многими опасностями. Нередко им приходится спасаться в пещерах от диких зверей или вступать в единоборство со свирепым гималайским медведем, с пантерами. Неоценимую помощь им при этом оказывают сильные пастушьи собаки.

После долгих дней одиночества пастухи любят повеселиться. Знаменитая ярмарка в Кулу никогда не обходится без лихих молодцев - гадди. Они ведут бойкую торговлю, продавая необработанную шерсть и нежные, как пух, шали «пашмина». Покупают же различные современные товары, например электрические фонарики и даже транзисторы, которые практически бесполезны в горах, где напрочь поглощаются радиоволны. Многие туристы обзаводятся в Кулу изящными шапочками, изготовляемыми гадди. Медленное, но неотвратимое наступление цивилизации размывает границы, смешивает обычаи и привычки. Я встречал молодых девушек гадди в джинсах и хиппи в шалях «пашмина».

Анвалы не столько племя, сколько профессия. Любой горец района Пиндар-Ганги, нанимающийся пасти скот на высокогорных лугах, становится анвалом. Его труд вознаграждается натурой: пшеничной мукой, топленым маслом, тростниковым сахаром, солью. Работу он находит обычно с помощью прадхана - старосты своей деревни. В начале лета владельцы скота и анвалы являются к старосте, который и решает, кому чей скот пасти, и договаривается об оплате. Затем анвал гонит свое стадо на высокогорные пастбища, называемые бугьялами. За каждым пастухом закреплен определенный луговой участок, границами которого служат горные потоки. Анвал не отвечает за потерю овцы, если ее загрызет леопард или медведь. На то воля божья. Однако он должен сохранить хоть какую-нибудь часть туши зарезанного животного для хозяина. Иногда это копыта, иногда ухо. На большой высоте анвалы строят себе каменные хижины. Подобно другим гималайским кочевникам, они держат свирепых собак, которые помогают им пасти скот.

Система наемных пастухов-анвалов сложилась в незапамятные времена и действует по сей день. Однако рано или поздно анвалам будут платить не натурой, а деньгами. Норов у нашего века крутой.

Проводник-гадди в круглой шапочке, удивительно напоминающей грузинскую, вопросительно похлопал по кожаному седлу с высокой лукой. Я согласно (в Индии это знак утверждения) покачал головой.

Критически оглядев меня, он выбрал пони повыше, удлинил веревочные стремена. И тут мне в голову пришла крамольная мысль. Я вдруг понял, что историки, посвятившие себя изучению кавалерии, возможно, ошибаются. Не может быть, чтобы люди, приручившие лошадей на заре цивилизации, только в середине века додумались до стремян. Просто тысячи лет они пользовались вот такими веревочными петлями, которые не попались на глаза археологам по той простой причине, что истлели в земле.

Гадди, видимо, ложно истолковав мой несколько обалделый вид, опустил веревки чуть ли не до земли. Их тут же пришлось укорачивать, когда я взгромоздился на смирную замученную лошадку. Погладив черную оттопыренную челку, я взялся было за ременную уздечку, но горбоносый, с лихими цыганскими глазами проводник уперся и повел пони на поводу. Сперва я не знал, куда девать руки, но тут с холма открылись зовущие лесистые дали, и пришлось достать фотоаппарат. Потом дорога свернула под сень черноствольных елей, где от умопомрачительного хвойного духа начала приятно покруживаться голова. Решив, что я задремал, гадди занялся своей трубкой, предоставив мне известную свободу. Я тут же ею и злоупотребил, попытавшись чуточку пришпорить лошадку резиновыми нашлепками кед, что абсолютно не отразилось на ее аллюре. Так и ползли мы по звонкой кремнистой тропе, делая от силы два километра в час.

Петляя меж замшелых валунов, белизной соперничающих со снегами, мы пересекали широкие галечные русла, пронизанные извилистыми лентами стремительных водных струй. Грохотали каменья под маленькими копытцами. Брызги ледяной дробью обдавали лицо. Когда вода доходила лошадке до брюха, я высвобождал ноги и подтягивал их к седлу. Потом мне это надоело, и, основательно намочив джинсы, я перестал обращать внимание на бесконечные броды.

Гималайский пони. Гульмарг.

За елью пошла сосна серебристая. Высоченные великаны, окруженные зарослями белого рододендрона, заслоняли солнце, которое пробивалось сквозь сверкающую, как фольга, хвою косыми струящимися столбами.

Вскоре впереди показалась станция канатной дороги, уходящей двумя рядами ажурных мачт прямо к сияющим вершинам. Я приобрел билет и устроился на уютной скамеечке, подвешенной к роликовой каретке на мощной штанге. Только взмыв над лесом, долиной и каменными осыпями, я увидел, как они далеки, эти сахарные головы, равнодушно поблескивающие острыми ребрами склонов.

Навстречу, болтая ногами в эфирной голубизне, плыли разбитные, длинноволосые парни, чинно сложив руки на коленях, ехал офицер в сикхском тюрбане, красавица в пурпурном с золотой нитью сари укачивала заснувшего малыша. Не только дорогу в космос открыл перед человечеством XX век. Он заново подарил нам собственную землю.

В сравнении с экскурсией в Гульмарг поездка в Пахалгам, удаленный от Сринагара на добрую сотню километров, может показаться настоящим путешествием. Тут воочию убеждаешься в своеобразии гималайских дорог. Вместо того чтобы сразу взять курс на восток, где расположена долина, мы были вынуждены проехать 55 километров в южном направлении и только у города Анантната повернули на север. Говоря языком Евклида, короткому отрезку прямой мы предпочли острейший угол. Таковы Гималаи, где прямые пути никогда не ведут к цели, где вообще не бывает прямых путей.

В Анантнате мне запомнился большой, и само собой разумеется священный, бассейн. Теплая минерализованная вода, бившая из источника, скрытого деревянной беседкой, наполняла каменный прямоугольник, разделенный на несколько отсеков. Здесь совершали омовение, лечили болезни, стирали белье, ныряли и даже ловили рыбу. Судя по сари различных цветов, по домотканым вышитым платьям или шальварам, на помосте для стирки собирались женщины разных каст и религий: индуистки, мусульманки, очарии-горянки, возможно даже и не подозревавшие о своей неприкасаемости. Одним словом, святой источник, не опасаясь скверны, исправно служил житейскому делу.

Это было зримым следствием не только мусульманского воспитания, отрицающего кастовое деление, но и приметой новых отношений между людьми, провозглашенных Джавахар-лалом Неру с первых дней независимости. В Индии повседневно сталкиваешься с благотворными переменами, и такой малозначительный эпизод мог бы пройти незамеченным, если бы дело происходило не в горах. Гималаи придавали ему особую окраску. Именно здесь, на исконных путях переселений народов, прежде чем это произошло на равнине, пустило корни молодое деревце терпимости. Весенний ветер, согревающий сердца, раньше всего повеял в горных долинах.

Обойдя каменный прямоугольник, где в темно-зеленых струях дрожали ветви склоненных ив, я зашел в беседку. На круглом камне увядали луговые цветы. Ароматным завитком поднимался дым курений. Немудреный знак благодарности божеству вод. Я опустился на дощатый пол и глазом прильнул к щели.

Внизу белым шумящим каскадом из-под скалы изливался поток. Медная труба, подводившая его к бассейну, заканчивалась страшным ликом гималайского демона. Вода хлестала прямо из глотки. Пеной гнева вскипала на яростном кинжале языка, на удлиненных резцах. Мне вспомнился рисунок в старинной тибетской книге: стилизованные горбы гор и штрихи водопада, за которым проглядывает такая же оскаленная маска в диадеме из черепов. И зло, и добро обрели в Гималаях одинаково устрашающие черты. В свое время я расскажу, чем это обусловлено.

Близ анантнатской дороги высятся величественные руины индуистского храма. Кроме арки торана уцелело лишь несколько колонн. По тщательно пригнанным каменным блокам основания можно было легко составить представление о планировке древнего святилища. Этот храм мог бы стоять тысячелетия. Его разрушило не только время, но прежде всего варварское безумие религиозных фанатиков.

Пленительные формы юных богинь, стесанные кувалдой, едва различались на искалеченном камне. Лишь по отдельным атрибутам удавалось угадать, кому принадлежали фрагменты ног, осколки торса, выбоины, оставшиеся на месте лиц. От нежного Кришны уцелела лишь рука с неразлучной флейтой, Сарасва-ти - покровительницу искусств - я распознал по ее лютне. Не боги были разбиты в этой жуткой каменоломне, но сотворивший их человек, его устремленность к прекрасному и вечному, его жажда идеальной любви. Но, как говаривал Воланд, «рукописи не горят».

Дух неистребим. Трещинка, в которой поселилась изумрудная ящерица, расколола округлый стан трепетной Парвати, слившейся в вечных объятиях с Шивой, но не разлучила божественных супругов. Хоть раковина, да осталась от Вишну, а метательный диск Дур-ги, словно летающее блюдце, загадочно высвечивался из груды каменного мусора, поросшей сорняком.

В горах Пахалгама

В овраге, под наружной стеной, оказалась ниша, в которой, как в гнезде, были аккуратно уложены округлые лингамы. Обрывки красной ленточки и огарки свечек свидетельствовали о том, что кто-то еще приходит в оскверненное святилище с надеждой в душе.

Я не раз потом натыкался в Кашмире на такие развалины.

Сразу же за Анантнатом открылась долина Лиддара. Вспоенная не иссякающим глетчером, неукротимая река исступленно билась в узком каньоне, наращивая галечные мысы на излуках, снося деревянные мосты, ломая строевой лес. Ее вспененные водокруты проблескивали яростной голубизной. Перекатываясь над зализанными валунами, свивались в тугие косички быстрые струи и расплетались, проскакивая теснины, чтобы тут же обрушиться со скальной плиты в клокочущую пропасть.

И всюду были тайные знаки. Недобрым накалом горели красные камни посреди потока. Высеченный на отвесной стене трезубец косым изломом тонул в пузырящейся глубине, светоносной и непроглядной, как нефрит.

Словно завороженная магической силой реки, дорога повторяла прихотливую игру русла. Виток за витком она возвращалась на узенький карниз и пресмыкалась над бездной. Затем следовал головокружительный поворот, когда колеса чиркали над обрывом, осыпая гремучий гравий в туманную глубину, и впереди открывалось небо. Срезанное темными силуэтами склонов, оно было как перевернутый треугольник, в котором зарождалась жемчужина жизни - ледяной конус Амарнатха.

Лингам в треугольнике - тантрийская сокровенная диаграмма.