Большая Медведица

— Телогрейку хоть возьмите, он ведь в одной футболке… — неслось вдогонку удалявшемуся «УАЗику».

Спустя пять минут машина выбралась на обводную трассу, и Олег сообразил, что тянут его на «пятерку», где находилась областная больница для заключенных.

— Тормозни — один из конвойных заметил преследующий их «жигуленок», и когда «УАЗик» пустил из под задний скатов резиновый дым, выскочил из салона. «Жига» встала и когда мент дал из автомата длинную очередь в небо, развернулась и ушла в город.

Так на носилках Олега и занесли в больничный барак и вот так началась его новая старая жизнь. Знакомые бритые головы арестантов, лай овчарок, носящихся по запретке, краснопогонник на вышке, воющий о том, что видит, бездушные врачи, давным-давно забывшие о клятве Гиппократа.

Метелило в башке от укола на дорожку, которым проводила его Танюшкина подружка, свистела за задубевшим стеклом холодной палаты непогода. Мерзко было на душе и неуютно, спасла боль, утащившая его сознание в свой спокойный мирок, но погостил там Святой недолго. Не прошло и тридцати минут, как к нему через забор, что отделял больничку от зоны строго режима, полезли уголовники. Что это было, сон или бред, но он чувствовал, как его вместе с койкой осторожно перенесли в теплую палату и накрыли толстым ватным одеялом.

— Одыбает пацан, чифирку ему сварганьте — командовал кто-то неразличимый в молочном мареве. Скажете — Ловец подъезжал к забору, передал вот витамины, апельсины, конфеты. В палату лишних не пускайте, не хуй им знать, кто он и за что устроился.

В этот же день вечером арестовали Беспалого и Слепого. Узнав, что Олег на «пятерке», они затарились чаем, спиртом, деньгами и рванули в Читу. На выезде из поселка их машине попался на встречу ментовский «Рафик». Добравшись до отдела, мусора сразу упали на телефон и на первом же «КП» тачку с подельниками вывернули. Женька врюхался плотно, его закрыли в тюряжку, а Слепой пока отделался тремя сутками КПЗ.

Утром забрали Эдьку и Десятка, тепленькими, прямо из кроваток их уперли в первомайскую кадушку. Агею повезло, буквально за минуту до ментовского визита, он отвалил с материнской хаты в Читу. Ветерка легавые не тронули, причин беспокоить уголовника пока не было.

По поселку поползли слухи, что банду замели. Главное — спекся Святой. Потеряв его твердую руку, шпана расслабилась. Бразды правления негласно перешли к Ветерку, общак тоже, но авторитет Олега к Лехе не перешел.

Шестого, возле восемнадцатого продмага Агей скараулил жену Святого, на хату к ней идти он не рискнул.

— Здравствуй, Лена, Олега где?

— Парни говорят на какой-то «пятерке», ты знаешь, где она находится?

— Съездить хочешь?

— Игореха с Максимом замотали, я — то понимаю, что пока нельзя.

— Собирайтесь, только втихаря, в час ночи я за вами заскочу. Дома ничего запрещенного нет?

— Нет, обыск ведь делали два раза уже.

— Ладно, ровно в час выходите, я сигналить не буду. Ветерку брякни, если желание у него есть на мужа твоего дыбануть, пускай тоже подтягивается.

В двенадцать следующего дня Лена вошла в Лотос, и увидев кучу уголовников, сразу забыла все инструкции Андрюхи. Шпана глазела на дамочку в мутоновой шубке, она растерянно на них.

— Ты, красотка, случаем не заблудилась?

— Мне бы этого, как его, Культурного — наконец выпалила она.

— А он тебе зачем?

— Я Олега Иконникова жена.

— Сразу бы так и сказала, че молчишь.

Ее провели заставленным коробками узеньким коридорчиком в маленький кабинет Пал Палыча.

— Это Святого супруга — за ее спиной негромко доложил Секретарь и, притворив дверь, исчез.

— Здравствуй, Лена, садись — поставил он ей колченогий стул.

— За тобой не следили, когда ты сюда шла?

— Даже не знаю…

— Да и в рот их… — кого и куда он не сказал — одна приехала?

— Нет, с Агеем и Ветерком, вот тут они все написали — из-за голяшки зимнего сапожка выудила она записку и подала положенцу.

Культурный быстро прохлопал малявку, закурил и на огоньке зажигалки сжег писанину.

— Нугзар!

Тот видимо стоял за дверью и мгновенно влетел в кабинет.

— Я тут.

— Дай ей тридцать ампул морфина, спирта пузырей пять и денег…

— Деньги не надо, пока не надо. Олега кое-что оставил.

— Хорошо. Выведешь ее через черный ход, а ты, Лена, больше сюда не приходи, не светись. Менты обязательно у тебя на хвосте висят.

Докричались Олега быстро, но передвигался он еще плохо, и к забору его под руки подвели два зека. Вертух на вышке, которому Андрюха сунул пять штук, базарить не мешал.

Башку отбило путем. Святой только сейчас понял, что еще ни черта и не видит, никого, ни жену, ни детей он не различал и вдобавок ко всему не слышал правым ухом. Поднимая кучи пыли, в золу у стены больничной кочегарки приземлился «подогрев» и, подгоняемые омоновцами первомайцы, упав в пригазовывающую тачку, отвалили.

Весь март поселковая шпана сидела без работы, перебиваясь квартирными кражами — без Святого все встало. Ветерка, похоже, это устраивало, и он потихоньку начал грести под себя, беря пример со своих курочек.

Сэва с пулей в ноге, с Корешом и со Слепым тарились в Чите, нанимая арестованным приятелям адвокатов. Кота менты по ходу просто выпустили из виду, а может и водили его — шут их знает.

Двадцатого по темноте у больничного забора легавым удалось прищучить Агея с Сэвой. Корешу и Слепому юзануть от решки помогла наступающая ночь. Утартали в отдел их в разных машинах и там сразу развели по разным кабинетам.

— Фамилия.

— Попов — врал Андрюха, зная старшего брата Сэвы — Владимир Викторович.

— Проживаешь где, в Первомайске?

— Там — и он назвал точный домашний адрес, но не свой, а где жил Поп. Швыркающий поминутно длинным носом, зеленый опер поднял с черного телефона трубку и продиктовал кому-то Андрюхину ахинею. Примерно через минуту ему ответили и аккуратно положив трубку на место, он призадумался.

— А что ты в такой поздний час у «пятерки» шлындал?

— Не поверите, конечно, но просто заблудился.

— Ну ладно — широко зевнул мент — чеши.

— Куда? — не поверил в удачу Агей.

— Домой, куда или — к любовнице — встал он, с хрустом потянулся и выпроводив Андрюху, пошел в дежурку, где качали Сэву.

За заляпанным чернилами дермантиновым столом, такому же сопливому лейтехе рассказывал сон рябой кобылы второй задержанный.

— Воровать грех, в Библии так писано, а убивать, тем более, музыканта, понимаете…

«Попов Александр Викторович — читал через плечо своего напарника опер, отпустивший Агея, и тот — Попов, братья они, что ли? Вообще-то говорят, что не знакомы».

— Послушай, Попов, а ты откуда?

— Я — то? С Первомайска.

«Наебали, сволочи» — от досады покраснел он. «Врюхался» — сообразил Санька и схватившись за сердце, сполз с табуретки, наглухо привинченной к полу.

— Что с тобой?! — всполошились менты.

— «Скорую», сердце… — и Сэва закатил шары.

Бить врачей нехорошо, но этому, чтобы дать деру, пришлось врезать. Рвал Санька весело и шустро, в голове вертелись мыслишки о том, что с самых пеленок в его организме не хватало железа. Девять грамм он отхватил на «Акации» и вот теперь совсем рядышком посвистывало еще несколько грамм. «Пронеси, господи! Пить брошу, курить, колоться…» — спустя десять минут он, тяжело отдуваясь в подъезде какой-то пятиэтажки, ухмылялся той чепухе, которая лезла ему на бегу. Через два часа Сэва был на квартире, где его уже не ждали подельники, но на всякий случай тормознули прямо в шприце два куба ханки, а случаи действительно бывают разные.

Андрюху так и не дождались. Где он потерялся?

Двадцать восьмого, какого-то по-особому теплого в жизни Святого марта, его с больнички везли в Управление внутренних дел. Такой солнечно-мокрой весны он не помнил, грязь с водой фонтанами била из — под колес «УАЗика». В норковой шапке, сбитой на затылок и распахнутой китайской кожанке, на заднем сиденье рядом с Олегом курил Кладников.

— Бурдинский с тобой хочет встретиться.

— А кто вы?

— Я — то? — в приоткрытую форточку стряхнул он пепел сигареты — майор Кладников Виктор Лаврентьевич, с Управления по борьбе с организованной преступностью.

— Это вы этой зимой Гасана убили?

— Выходит, что я.

— Виктор Лаврентич, убийство это плохой поступок или хороший, однозначно ответить можете?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что плохой.

— Я думаю также.

— Вот я убью человека, мне за это лоб зеленкой помажут, а тебе за тоже самое — медаль дадут, наверное, а?

— Я уже получил, орден за личное мужество. «За то, что мякнул чьего-то сына, отца и мужа, государство его поощрило» — помассировал занывшую часть головы Святой и горько улыбнулся.

— Добро должно быть с кулаками — стрельнул в форточку бычок майор.

— Да-а, интересная штука жизнь, скорей бы сдохнуть, чтобы не видеть всего этого дерьма.

В маленьком кабинете первого этажа Управления безбожно дымил Беспалый.

— Привет! — вроде бы искренне обрадовался он приятелю.

— Кое-как уболтал Кладникова, чтобы он нам встречу организовал. Лаврентич, пятнадцать минут нам дай?

— Пятнадцать, но не больше, мужики — глянул на часы майор и выйдя из кабинета, притворил за собой дверь.

Опасливо дыбанув вслед Кладникову, Женька на ухо подельнику прошептал.

— Давай грузиться?

От неожиданности Олег отшатнулся от Беспалого, внимательно посмотрев в его бегающие глаза.

— Ты что, Женька, ведь всего месяц назад ты втыкал пацанам, что менты — козлы, надо бороться с ними до последней капли крови. Объясни мне, что ты тут несешь, может я тебя пойму?

— Олега, да я тебе и не предлагаю давать показания, просто я решил с тобой посоветоваться.

Кладников видимо подслушивал, а может — и нет, но беседу подельников прервал.

— Ну, что, мужики, на чем остановились?

— На том, что показаний давать я не буду — заявил Беспалый.

— Да ты что, Бурдинский, что случилось?

— Ничего, просто передумал.

— Чтоб ты сдох, паршивец, — плевался всю обратную дорогу на «пятерку» Лаврентич — зачем я тебе с Бурдинским базар устроил, он парень хороший, а ты его сейчас сбил с толку. Я его спрашиваю — стрелял чеченцев? Он говорит — да, но не за деньги, а за идею.

— На счет идеи, Виктор Лаврентич, тема особая, как-нибудь потолкуем, а на счет Беспалого, то — пусть грузится, это его личное дело, но решать судьбы других он не имеет права, а раз вам помогает, значит, выгадывает что-то для себя и в идею не верит. Сегодня он высветил мне свою личину обыкновенной лагерной акулы, которая ничем не брезгуя, пытается выскользнуть из ваших сетей. На пацанов, с которыми Женька был под пулями, ему видимо насрать.

На следующий день Святого выписали с больницы и ночью перевезли на КПЗ, а чуть забрезжил за решеткой рассвет, в хату к нему бросили Ловца. Его и Князя за мордобой гребанули в ресторане и устроились на этот раз они намертво. Ржавыми провалами узких зашторенных окон камеры выходили во двор Управления Министерства Безопасности и шесть дней, что протоптались между собой подельники, оперативники этого ведомства накрутили на магнитную пленку.

Седьмого апреля в четыре двадцать утра Олега, тщательно прошмонав, нарядили в тяжелый бронежилет и, положив на заднее сиденье белой «семерки», лихоматом по пустым улицам Читы утянули в аэропорт. Миновав служебные ворота территории аэродрома, тачка встала у самого трапа мокрой «АНнушки». Бронежилет сняли, а вот наручники — нет.

— Так полетишь — зло попрощался с арестованным Кладников — придется потерпеть.

— Ты что, Лаврентич, не выспался?

Тот смолчал и, разбрызгивая мутную жижицу замерзших за ночь луж, умчался.

Взлетали в уже подернутое восходом безоблачное синее небо. Взревел правый мотор, за ним левый и, стряхнув с крыльев последние капли из мороси, серая птица поползла к старту.

— Стюардесса! — подбросило в середине салона сорокалетнего мужчину с кавказской мордой — стойте! Не полечу я! Остановитесь!

Двигатели стихли, но пока к самолету не подъехали менты, из салона никого не выпустили.

По мятой красной роже дежурного по аэропорту мусорилы видно было, что он с бодуна.

— Что стряслось, Любаша?

— Вот — стюардесса ткнула в чурека лакированным ноготком, — лететь не хочет.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Он терпеливо подождал, пока пассажир шуровал по многочисленным своим карманам и потом, развернув в кожаных корочках его документ, вслух прочитал. — Имаев Хамза, национальность — чечен…

— Кто?! — аж подскочил старший конвоя и, отведя в сторонку старшего лейтенанта, зашушукался с ним, ожесточенно при этом жестикулируя. Спустя минуту пассажиры, удаленные от «АНнушки», тревожно обсуждали происходившее, а еще через десять — самолет шерстили миноискателями, но видимо не легавые.

— Не нравится мне все это — задумчиво пытался прикурить отсыревшую беломорину белобрысый с плоским носом и оттопыренными мясистыми ушами второй конвоир, к левой руке которого наручником был пристегнут Святой — а тебе как?

— А мне все равно «вышка» улыбается, так сами соображайте, что и как, но по ходу должны мы сегодня уебаться.

— Предчувствуешь?

— Да нет, в общем-то, просто лечу в первый раз в жизни.

— Че, правда, что ли?

— Но-о.

— Тьфу, тьфу, тьфу — через левое плечо сплюнул ушастый — слава богу, что холостой хоть.

Через час сорок дребезжащая старушка «АНнушка» легла на правое крыло и, стремительно разрезая свинцовые тучи, упала на мокрые хлопья снега взлетно-посадочной полосы Иркутского аэродрома. В Чите все таяло, а здесь валил снег и градусов на пять было похолоднее. Здоровенные хлопцы в краповых беретах, под локти подцепив подозреваемого, вели его к бронированному «УАЗику», а он жадно ловил ртом липкие снежинки и чуточку зябко ежился. Спустя двадцать минут древний, как мамонт Иркутский централ принял в свою утробу еще одного арестанта.

Олега помыли в бане, в каптерке выдали какое-то подобие матраца с подушкой и утартали на «красный» корпус, где содержали молчунов, которых раскручивали «наседки». В угловой четырехместке второго этажа парились всего два уголовника.

— Привет, бродяга — худой, словно угорь, мужичишка слез с параши и подтянув шерстяное трико, ощерился фиксатым хлебалом — за что гребанули?

— Чемодан на «бану» подрезал — бросил на свободную шконку поклажу Святой.

— Чемодан? — удивленно переглянулись зэки. Начальник оперчасти сказал, что подсадит к ним террориста.

— А ты откуда?

— Родом что ли?

— Не-е, откуда сел?

— С воли.

— Да понятно, что со свободы, с какого края?

«В прессхату ткнули, суки» — сел на матрац Олег.

— Тебя как обзывают?

— Угорь.

— Слушай внимательно, курица, я именно тот, кого вы ждете, но под шкуру мне лезть не советую — или убивайте, или отъебитесь, все равно ни хуя не подсосете.

— Ясненько, ты ведь с Читы? Не глядя на «наседку», Святой согласно кивнул.

— Ясненько, что же делать? — завернув руку за спину, поскреб меж острых лопаток Угорь.

Помалкивающая вторая «курица» слетела с верхних нар и присела напротив Олега на корточки.

— Давай так сделаем, если мы тебя не раскачаем, нас кумовья закнокают. Объяви голодовку, что тебя не по режиму устроили, ведь мы осужденные, а ты подследственный. Самое большое через неделю тебя переведут в общую хату на «белый» корпус, ну как, потянет?

— Ништяк.

— Ты судимый?

— Было дело.

— Много отмотал?

— Червонец.

— Прилично — и вслух и про себя прокабалил зек — Мессер базарил, что ты ранен в башку?

— Мессер — это кто?

— Начальник оперчасти.

— Зачем тебе моя башка?

— Да ты не подумай чего худого, я к тому, что недельку могу и наверху поспать.

Чуть раньше описываемых выше событий, то есть тридцатого марта, спустя два дня после встречи со Святым, Женька на читинском КПЗ загнал Десятку маляву: «Дашь показания, что братья Иконниковы, вооруженные автоматами, двадцать четвертого февраля ворвались в здание гостиницы на турбазе «Акация». Ты по приказу Олега швырнул в одно из окон гранату, а я стоял у входа и контролировал общую ситуацию Делай, как написано — братья в курсе».

Для Лехи Беспалый был авторитетом и еще Леха был не судимым и, поверив подельнику, он сделал все по — написанному. Вечером его, изъеденного КПЗэвскими вшами и клопами, увезли на тюрьму и специально или по недосмотру поместили в камеру, над которой сидел Эдька. Централ был «закабуренным» и через небольшое отверстие в потолке, Десяток, поболтав с братаном Святого, через пять минут понял, что с малявой Женька его дуранул. Что дал показания, Леха умолчал, но через три дня он перед следователем от них отказался.

Этой же ночью Женьку этапировали самолетом в тюрьму столицы Бурятии. Показания он не дал, пообещав ментам, что сделает это месяца через два, надеясь на то, что за это время они раскрутят братьев, и он будет не первым, кто раскололся.

Ровно в шесть прапор, дежуривший на маленьком продоле, где находилось всего восемь камер смертников, неслышно открыл одну из кормушек, и постучал ключом в металлический засов дверей.

— Шустов, вставай.

Молодой, но уже с крепко прихваченными сединой висками парнишка, казалось, не смыкал глаз в эту последнюю для себя ночь. Оторвав от тощей арестантской подушки испуганную голову, он вытаращился на надзирателя.

— Начальник тюрьмы велел передать тебе, ну короче — виновато спрятал в густых ресницах мутные от старости глаза Ефимыч — к девяти побрейся, умойся. За тобой придут.

— Кто?

Ответить не было сил, и вопрос Шустрого завис в тусклом свете хаты. Прапор замкнул кормушку на висячую «собаку» и, стуча подковками яловых сапог, медленно ушел.

Свесив худые волосатые ноги с нар, Васька дрожащими пальцами размял сигаретку и, закашлявшись от глубокой затяжки, пустил столб дыма в некрашеный бетонный пол. На плотно заваренной железом решке весело чирикал невидимый из камеры воробей.

За два года, что ходила в Москву помиловка, Шустрый свыкся с мыслью о расстреле, но сегодня, когда с воли пахло весной, умирать не хотелось. «Недавно президент «Лифтера» помиловал, который в Минске девчонок насиловал и душил, Слабо шевельнулась в глубине души надежда: «Неужели шмальнут меня?» Не плакал Васька давно, крупные капли безвкусных слез щипали покусанные губы и впитывались в табак потухшей сигареты. В двадцать один год жизнь обрывалась. Представив, как мать с сестренкой неделю назад бывшие у него на краткосрочном свидании получат извещение о его расстреле, Шустрый похолодел. Зажмурившись, он потряс башкой, как хотелось, чтобы все это было дурным сном. Глупый воробей продолжал беззаботно рвать его душу. Тупым лезвием Васька скоблил щетину на впалых скулах продолговатого лица и не вытирал гроздья катившихся на полосатую робу смертника слез — стесняться было некого. Морально он завернул боты там, на суде, сегодня предстояло умереть телу. По старой привычке Шустрый аккуратно заправил постель, потом на параше выблевал остатки вчерашней баланды и обессилено присел на бетонную тумбу, заменявшую в хате табурет. Шкура ходуном ходила от крупно бившей дрожи. Ускользающие мысли оборвали выросшие на пороге отворенной блокировки четыре человека в пятнистой форме.

— Лицом к стене, ноги шире, руки назад — скомандовал чей-то хриплый и слегка подсевший от волнения басок.

В прозрачные запястья татуированных рук больно впились колючие браслеты. Два дюжих конвоира взяли Ваську за локти, один встал сзади, один спереди, так они и покинули последний приют вздрагивающего пацана. Удаляющуюся по коридору сгорбленную его спину набожно перекрестил Ефимыч. Шустрый был не первым и наверное не последним, кого старый надзиратель провожал по гулкому продолу смерти, он знал, что если через час приговоренного к «вышке» не приведут обратно, то значит зек не вернется никогда.

В небольшой камере без окна, с побледневшими лицами Ваську ждали начальник тюрьмы, прокурор области, врач в белом халате и, в черной маске, исполнитель приговора. Он шагнул к Шустрому и залепил ему пластырем рот. «Хозяин» централа в подполковничьих погонах подал прокурору белый конверт с красной сургучной печатью, и затрещала в ушах раздираемая бумага жизни или смерти. Приступ рвоты погнал из пустого желудка желчь, она потекла из носа и, смешиваясь с холодным потом, побежала по подбородку на грудь. «В помиловании отказать, отказать…» — бились в сознании последние слова прокурора — «Боже мой, ведь мне всего двадцать один. Жить! Я хочу жить! Мама, прости меня, мама».

Ваську повернули белым лицом к обшитой деревянными брусками забрызганной кровью стене и, надавив на плечи, поставили на колени. В секунду поседела башка и только на самой макушке осталось каштановое пятно родных волос. Именно к нему и прижался ствол пистолета.

«Жить!» — и брызнули мозги Шустрого на стену…

Вздрогнул во сне и перевернулся на другой бок Святой.

Девять томительно долгих минут врач держал руку в резиновой перчатке на пульсе еще теплой Васькиной шеи.

— Все, отмучился, бедолага — наконец выпрямился он и стягивая на ходу перчатки, пошел расписываться в «Акте о казни».

Час пролетел. Кинув под язык таблетку валидола, Ефимыч уговаривал себя:

«Сейчас приведут, еще пять минут подожду и приведут. Молоденький ведь совсем парнишка, ему жить да жить». Слеповато прищурившись, прапор глянул на часы, секундная стрелка стояла на месте. Еще не веря в то, что произошло, он поднес ходики к уху — время остановилось…

— Олега! — подергал его за рукав рубашки Угорь — проснись, к адвокату тебя вроде.

Покачивало даже лежа. «От голодухи, что ли? — сел он на шконке — восьмой день уже канает». Шустро сполоснув лицо, шатаясь, Олег вышел с хаты в коридор. Шмонал его сам Мессер.

— Руки за спину. Иди и не оглядывайся.

Навстречу по продолу дубаки вели бича в синей мастерке. Святой признал его сразу, этого кудлатого он развернул при ограблении винополки, когда был в ментовской форме. Сокращалось расстояние между подследственными. Бичара наморщил узкий лобешник и вперился в Олега, вспоминая, где его раньше видел. Не отвел взгляда от внимательных шаров бича Святой. «Интересно, один глаз голубой, другой зеленый». Кудлатый не узнал шедшего ему навстречу зека, не узнал потому, что голубой глаз у него был ноль пять, а зеленый вообще стеклянный.

К щеголеватым усикам Жабинского приросла не очень аккуратная клиновидная бородка и житуха его видимо была настолько беспечной, что над брючным ремнем повис небольшой мячик живота.

— Ты где, волчара, запропастился?

— Извини, Олега — воровато оглядываясь на коричневую дверь, адвокат полез в носок и подал ему вчетверо сложенный тетрадный листок — это письма от жены и детей.

— Как там они?

— Нормально, пока все нормально, у тебя как?

— Как? Не жру неделю уже…

— Извини, еще раз извини — виновато прижал к пухлой груди пухлую ладонь Миша — менты, ссылаясь друга на друга, скрывали, куда тебя утартали…

«Здравствуй любимый папа. Я тебя очень люблю, жду не дождуся…» — писал неровным почерком Игорешка. Святой на ровные полосы порвал письма и стал их тырить в одежде.

— Один прикатил?

— С Агеем.

— Филки есть?

— Сто штук хватит?

— Пока хватит — Олег забрал у Жабинского свернутые в трубочку и запаянные в целлофан деньги. Запить было нечем и «торпедку» пришлось проглотить так.

— А как достанешь?

— Выблюю.

— Олега, вот ты не принимаешь пищу, а администрация как на это реагирует?

— По-моему довольны, суки, что я через две недели боты заверну. Вали к хозяину…

— Это кто?

— Начальник тюрьмы, требуй у него, чтобы меня перевели в общую камеру к тяжеловесам. Сейчас со мной сидят два «полосатика», по закону это не положено.

Отрабатывая должок, Миша усердно минут тридцать пошумел в кабинете «хозяина» и возвратился к Святому злой и бледный, но довольный.

— Ништяк, — подмигнул он ему с детства косоватым глазом — прямо отсюда тебя уведут в новую хату, а завтра с утра я к тебе приду, проверю все ли ладом.

— Принесешь коньяка литр или «Амаретто».

— А как?

— В грелке, Андрюха все сделает, ты только пронеси, вас ведь не шмонают?

— Нет.

— Где таритесь?

— У племянника Ветерка.

— А сам-то он где?

— Честно говоря, не знаю…

Обедали в русском вроде ресторане, но почему-то с немецким названием «Фихтельбур». Уголовники в нем тащились, пока, слава богу, русаки и одного Агей узнал от входа.

— Дурак, здорово!

— О-о, привет, Андрюха. У вас че, в Читаго кабаки не пашут? Присаживайтесь.

— В Чите, как в Греции, все есть — Жабинский, Славка и Агей сели за нарядный стол Дурака.

— По делу мы в Иркутске.

— По секретному?

— Да нет. Подельника проведали на вашем централе.

— В какой он хате?

— В сто одиннадцатой.

— На «красном»?

— Но.

— Помочь чем?

— А сможешь?

— Я в городе на положении.

— В натуре?!

— Серьезно, второй месяц уже. За что пацан ваш парится?

— Чеченцев по Чите гонял.

— Путем?

— С автоматом.

— Молодец, парнишка. Чеченцы и мои враги.

— Тебе-то они чем насолили?

— Передо мной на положении Степа был, они, козлы, его среди бела дня завалили. Оборзели, мрази, как у себя дома зажигают. Погоняло у вашего приятеля как?

— Святой.

Утром адвокат не появился, он, собака пьяная, потерял в «Фихтельберге» удостоверение, без которого в тюрьму его естественно не пустили и вечером этого же дня Жабинский с Андрюхой улетели в Читу, а в новой камере, куда перевели Олега, он наконец-то расслабился. Сидели здесь одни убийцы и встретили его, как родного. В хате, где на девяти трехъярусных шконках по очереди спали шестьдесят арестантов, было душновато по сравнению с «красным» корпусом, но зато здесь были свои, и первые трое суток, согнав с нижних нар какого-то сопляка, Святой продрых, словно убитый, а не по «тулунски», с полуприкрытыми глазами.

Вчера от адвоката Гоха поймал письмо с фотографией от сожительницы Соньки и сейчас, примостившись на тощем своем «сидоре» в углу камеры, сочинял ответ: «Здравствуй, Сонечка! Маляву с фоткой получил, вот только ты тут не одна, а автобус позади тебя, ну да черт с ним, а вот солдат, что возле тебя трется? Не знаешь, поди, я вот тоже не знаю. Фотографии у меня моей нет, поэтому и отправить-то тебе, голубушка, вроде нечего, но я вот тут чуть пониже нарисую для тебя». И Гоха старательно изобразил колосящееся поле, посередке которого, печально повесив голову, красовался мужской член. «Это, Сонечка, хуй, пшеницу клюет. А насчет того, что у тебя волосы выпадают, могу посоветовать — побрей свою дурную башку наголо и тогда уж точно никто не заметит, что у тебя волосы редкие…»

— Гоха! — оторвал его от писанины положенец хаты — растормоши-ка парнишку читинского.

Через небольшое отверстие в потолке на Сатану пришла малява от Ушана, которому с воли за Олега отписал Дурак.

— Иди, Сатана тебя зовет — осторожно разбудил Святого Гоха — можно, я пока подремлю чуток на твоем месте?

— Заваливайся, если не вшивый.

Гоха почесал задницу и пошел дописывать, вши жрали его живьем. От нехватки кислорода поташнивало, и в хате не то что воняло, но парашей несло. В одних трусах, мокрый от пота, Олег взобрался к единственному окну камеры, возле которого обосновался положенец и, воткнув лицо меж прутьев решетки, жадно и глубоко вдохнул в себя весну.

— Тебя что так жутко обзывают?

— Сатаной — то? — он наклонил, показывая Святому бритый череп — три шестерки видишь? На малолетке накололи, это знак сатаны, вот и прилепилось кликуха.

— А зовут тебя как?

— Да так и зови.

— Че звал?

— Малек со свободы подканал, насчет тебя.

— От кого?

— Ты не знаешь, наверное: Дурак, Ушан…

— Не знаю.

— Что отпишем?

— Пока все путем, прессовать начнут, закипишуем.

— Ништяк. Гоха, чифирку сваргань.

— Я не чифирю — поморщился Святой.

— Тогда закуривай.

— И не курю.

— В карты — то хоть шпилишь?

— А какой русский не любит быстрой езды?

— Во — обрадовался Сатана — это уже лучше. Вон маменькин сынок носом клюет, видишь? Давай в одну лапу его задерем?

— Во что?

В двадцать одно.

Калина гулял на волюшке. Ловец с Князем парились в читинской «кадушке» и стали для него не опасны. Торопыга, кент их, нет-нет, но мелькал в городе, правда, поджавши хвост, и опасности для Игоря тоже не представлял, а вот Гоцманом пора было заняться. Автоматы, шумевшие на «Акации», хранились у Торопыги и, выпросив один якобы для дела в другом городе, Калина стал готовиться.

Двадцать второго апреля «Хонда», в которой на заднем сидении развалясь, дремал Гоцман, остановилась на красный сигнал светофора на перекрестке улиц Калинина и Полины Осипенко. В левом ряду, чуть впереди иномарки плавно тормознул мотоцикл, человек в гермошлеме, сидящий за водителем, засунул руку в спортивную сумку и не вынимая из нее автомата, чтобы стреляные гильзы не сыпались на асфальт, полуобернувшись к «Хонде», нажал на спусковой крючок. Получив одиннадцать пуль, три из них в лицо, Санька покинул эту грешную землю спящим. Мотоцикл ушел под красный свет, за ним рванул, но уже под зеленый, белый «Москвич», в котором страховал убийц Черный. Через неделю Калина вернул Торопыге автомат и тот понял, что хотя и косвенно, но помог Игорю завались своего лучшего друга. Следующим должен был стать сам Торопыга. Воевать с Калининой бригадой Толян собздел, Святой сидел, а вот Агей ховался где-то в Чите и потратив два дня на осторожное рысканье по темным хатам, Торопыга нашел первомайца.

— Гоцмана мякнули, слышал? Теперь-то уже ясно, что это Калина. Собери, Андрюха, шпану, да перестреляйте его кодлу бешенную, сам я не могу, он за мной пасет и людей для такой делюги у меня не хватит. Оружие я вам дам.

— А с чего ты взял, что Гоцмана бригада Калины убрала?

— Чувствую, понимаешь, чувствую.

— Это не аргумент и вообще, Толян, я в данный момент тоже один. Ты же в курсе, что наших всех пересадили. Крутись сам, а мне пацанам помогать нужно, адвокатов нанимать, передачи собирать. Вот от Святого недавно прилетел, менты его крепко жарят.

Торопыга уехал не солоно хлебавши и понимая, что Калинина банда теперь будет за ним охотиться, затырился, не подъезжая даже к тюрьме, где его каждый день ждал Ловец.

Первое мая Святой справлял в карцере, куда без видимых причин его устроил Мессер. В одних трусах, босиком и облитых холодной хлорированной водой, тусовался он по бетонному полу узенькой хатке подвала. Не кормили уже четвертый день. «Забыли меня что ли? Хотя нет, хлорочкой поливают регулярно. Жрать охота» — но чувство голода, это было всего лишь чувство, тем более не душевное, а всего лишь физическое, а значит, и бороться с ним нужно было физически. На приступок параши, называемый в тюремном обиходе «китайкой», Олег примостил кисть левой руки и огрызком красного кирпича в кровь раздолбал пальцы. Теперь стало не до баланды и даже чуточку теплее. «Что там у меня дома творится? Здравствуй мой любимый папа…» — вспомнились строки из Игорешкиного письма. «Хорошо хоть, Максим более-менее взрослый и с женой мне судьба угодила…» — с женой судьба ему не угодила, но он пока этого не знал. Таким же голодным, дроглым и саднящим выдался и следующий день. Зато третьего к обеду все резко кончилось. На плохо слушающихся ногах, его почти волоком утартали в баню, заставили под прохладным душем шустро ополоснуться и длинными шумящими коридорами централа повели в административное крыло здания. Спустя пять минут все выяснилось — приехал адвокат, но это был не Жабинский. Высокий, плотный, а может слегка тучноватый мужик лет сорока пяти.

— Здравствуй, Олег, — как старому приятелю подал он подследственному широкую ладонь — я — Подойницын Семен Михайлович, но это так — поближе пододвинулся он к столу, — для посторонних, для тебя я просто Михалыч.

Святой выжидающе молчал и адвокат продолжил.

— Меня нанял Агей, знаешь такого?

— Предположим.

— Да не мент я — стукнул себя кулаком в грудину Михалыч.

— Не мент говоришь, ну поживем, увидим, а пока расскажи, что в Чите новенького.

— Гоцмана грохнули, в курсе?

— Читал, про этот случай даже в Иркутской прессе намарали, еще что?

— Что Культурный к ворам летал, знаешь?

— Куда?

— В Москву.

— Нет.

— Про «Акацию» хвалился, так что твою медаль он получил. Один из воров за кипишь, который ты со своими ребятами засадил на турбазе, отметил Пал Палыча и на другой день ему, видимо чечены башку со снайперки продырявили.

— Кому, Культурному?

— Не-е, вору. Круто все заворачивается.

— Худо значит дело.

— Наоборот, все хорошо. У милиции ничего по «Акации» нет, ни одной зацепки.

— Эдька где и что с ним, знаете?

— Конечно! Брат твой, как сыр в масле, катается на Читинской тюрьме, у него все пучком, обратно мы с Андреем поездом отвадим и по пути в Улан-Удэ заглянем к Бурдинскому.

— У Эдьки деньги есть?

— Все у него есть, а вот тебе — запаянные, как и в прошлый раз в целлофанчик, деньги выудил из потайного карманчика адвокат — здесь сто штук. У тебя тут как?

Олег поведал как, но это ни к чему не привело — его от Михалыча снова уперли в карцер. Мессер неизвестно с чьей подачи опять принялся прессовать Святого и тот, привыкший из любой ситуации выпутываться самостоятельно, на этот раз не выдержал. «Выручай, Ушан» — всего два слова черкнул он положенцу централа и с утра четвертого числа тюрьма заголодовала.

Не хотелось Мессеру, ох как не хотелось расставаться с недоломанным арестантом, подрагивали от злости кончики его усов, когда он вошел в камеру Олега.

— Собирайся, Иконников, с вещами…

— С какими?

— Не юродствуй — поперхнулся слюной кум — твое счастье, что успел сорваться, но это твой последний зехер, в следующий раз я все равно в этой одиночке придушу тебя.

Устранив Гоцмана с пути, Калина продолжал медленно, но дерзко и уверенно подминать под себя Читу.

Начальник управления «Забзолото» открыл глаза на пятнадцать минут раньше, чем затрещал будильник и тихо, чтобы не потревожить сон температурящей супруги, направился на кухню. Поставив на горелку кофеварку, он повернул ручку газового крана и, чиркнув спичкой, сначала прикурил сигарету, а затем поджег газ и пошел, шлепая босыми ступнями ног в туалет. С той стороны входных двойных дверей раздался подозрительный шорох и Ерофей Палыч без раздумий бросился ловить еще сам толком не зная кого. Замок второй двери подзаело. «Вот чертовщина, давно пора его заменить» — дернул он с силой ручку и из распахнутой двери на ноги ему упала круглая рифленая железяка. «Граната — сообразил Ерофей Палыч — а где предохранительное кольцо?» — нагнулся он за железякой и ему буквально вдребезги разнесло взрывом голову. Хоронили золотаря, как и всех смертных, через три дня.

Торопыга сидел в своей норе тише мыши. Культурный шугался вообще от всех, он боялся и Ловца, сидящего в тюрьме, и Торопыгу, упавшего на дно, и Святого, который в любой момент мог уйти в побег, и лившего кровь Калину. Несколько раз Пал Палыч подумывал отойти от дел, но воровать на старость лет не хотелось и он, купив себе бронежилет, продолжал тащить нелегкий крест положенца области.

С Нерчинска откинулся Сюрприз, в уголовном мире его считали парнем башковитым, но после пышных встречин, он не только увильнул с общака, но и к всеобщему удивлению шпаны, ударился в запой. Не признавая никаких «крыш», он вваливался в любой комок или коммерческую палатку и отбирал у барыг не только спиртное, но и деньги. В «Лотос» посыпались жалобы и через две недели труп «Сюрприза», истыканный ножами, милиция обнаружила на городском кладбище.

Ушан, смотрящий за централом и получивший от Дурака с воли маляву относительно Святого, хоть и через голодовку, но затянул читинца в свою камеру. Тридцатипятилетний Санька пятнашку уже отмотал, но в жилах его билась благородная кровушка и на простого уголовника он не походил.

— Проблемы есть?

— После ранения, Санька, у меня башка едет, душно у вас в хате, поближе к окну бы лечь?

— Мужики, пару матрасов на подоконник бросьте и привяжите их к решке, чтобы не свалились. Садись, Олега — пододвинулся он на шконке — вмажем — и добыл из — под подушки бутылку «Амаретто».

— Мессер тебя прессовал?

— Он, собака.

— Правильно говоришь, собака. Лупатый, шуруй сюда. Вот этот пацан на решке отдыхать будет, и не дай бог оттуда во сне упадет, я тебе, урод, печень живому вырву, усек?

Неделю назад Лупатый сел с Санькой помусолить в картишки и подрезал стос не в ту сторону. На тузу бьют за все и с приходом: «Или жопа в клочья, или пизда в вдребезги» — Лупатый потянул из-под колоды вторую карту. Приперся валет, и стало тринадцать очей. На тринадцати игровые не останавливаются.

— Еще.

— Бери, кто тебе не дает.

В хитром стосе Ушана безбородый валет был прокладкой и как медленно Лупатый не тащил третью карту, все равно выудил он бубнового туза. Платить было нечем и, понимая, что судьба его теперь в Санькиных безмозолистых руках, Лупатый покорно слушал.

— Усек.

— Ну, раз усек, отваливай.

Наконец-то менты оставили Святого в покое, и только приблатненный Клоп иногда пытался залезть ему под шкуру и покачать по делюге, но подлая лагерная жизнь с детства научила Олега разговаривать на рыбьем языке и конопатый кумовской работник, навострив треугольные совиные уши, с замиранием сердца слушал, как читинец метет ему сны рябой кобылы.

Двадцатого мая Святой проснулся рано. Лежал он на правом боку и через крупные аккуратные ячейки ржавых прутьев, решетки смотрел на бледные звезды Большой Медведицы, на клочковатый туман, запутавшийся в колючей проволоке запретной зоны. Прямо под окном блестела росой сетка-рабица, натянутая поверх прогулочных двориков. Арестант с трудом, но все же высунул руку на улицу и, словно поджидая его ладонь, в нее тут же уселась синица. Почистив клювом перья, чуточку потопталась по теплой ладошке и подброшенная в первые лучи солнца, упорхнула.

— Кого ты там ловишь? — с интересом наблюдал за Олегом чифиривший Ушан.

— Пернатый зачем — то прилетал.

— Хорошая примета — жди гостей. На утренней проверке камеру посетил «хозяин».

— Почему без рубашки? — прицепился он к Святому.

— Гражданин майор, это вам полагается в галстуке ходить, вы ведь здесь на работе, а — я вроде, как дома.

— Откуда ты, такой зубастый?

— Это Иконников, — встрял Мессер.

— А-а, вот значит какой ты. Ну ладно, хотел выписать тебе десять суток карцера — позволил себе улыбнуться «хозяин» — но как борцу с интервентами, объявляю амнистию.

Синица прилетала не зря, перед обеденной баландой Олега дернули к адвокату. Жабинский привел с собой молодого курносого очкарика.

— Ты ведь, Олега, Петруху — Сюрприза знаешь?

— Конечно, он в Нерчинске на положении был, я к нему перед самой «Акацией» на общее свидание ходил, а что?

— Менты подозревают, что это я его убил.

— Ты?!

— Свидетели показывают, что после того, как Петруха сел в мою тачку, его больше живым в городе не видели. Вот такие вот дела, Олега, так что вместо меня ездить к тебе теперь будет вот этот парень, а я на время загашусь.

— А это кто?

— Это Аркаха, тоже адвокат, но понарошку — из внутреннего кармана пиджака Жабинский извлек пачку пятитысячных купюр — а это, Олега, пятьсот тысяч тебе с читинского общака отправили, можешь взять их, но есть идея на эти филки устроить тебе побег.

— Мутите.

— Сделаем так — очкарик шариковой ручкой на чистом листке бумаги стал чертить план тюремных коридоров, закончив, пододвинул его Святому.

— В следующий раз я принесу с собой в дипломате офицерскую форму и ключ, сам знаешь, он подходит к любой двери этого заведения, замки ведь все одинаковые. Ты в этом кабинете переоденешься и открыв всего одну решетчатую дверь, спустишься на первый этаж. На проходной я буду тебя поджидать. Когда возьму свое удостоверение и дубачка откроет мне последнюю решку, спокойно выходи со мной. Если эта коза на дергалке закипишует, то встанем на рывок. У крыльца «жига» без номеров стоять будет и все дела.

— Потянет, давайте шевелитесь. Кого из наших еще замели, не знаете?

— Сэву, но не за «Акацию», по воровайке влетел, еще Гурана, пока не знаем за что.

— Как Ветерок поживает?

— Давненько с ним не встречался — поскреб щетину Жабинский — сначала он тянул твою линию и все к нему прислушивались, а сейчас Леха, по-моему, под себя метет и ему стало выгодно, что ты в кадушке. Агей пока его не трогает, ведь Ветерок — твой друг, но имей в виду, что первомайцы сидят без капусты и злые на Леху, как бы ему байку не снесли.

— Где он сейчас?

— На Байкале пухнет, в доме отдыха вместе с женой, Разин ему бесплатную путевку сделал.

— Конь тупорылый — скрипнул зубами Святой и почувствовал, как из зуба в нижней челюсти выкрошилась пломба — вместо того, чтобы заметать там, где насорили, решил позагорать. Передайте ему, на шармака наши дела не пролезут, если будет балдеть, то скоро мусора и его загонят на нары.

Назад в камеру Олега провожал Мессер.

— Что морщишься?

— Пломба выкрошилась.

— Может, к стоматологу завернем?

— Что это ты так раздобрился?

— Для хорошего человека, что только не сделаешь. В глубоком и прохладном кресле врача Святой немножко остыл и успокоился, путнее настроение навевали и добрые лучистые глаза молодого зубника.

— Откройте рот, вот так, молодец — и жужжащее острие бормашины впилось, но вроде бы не в тот зy6.

«Он че, конь, не видит…» — мысли полыхнули нестерпимой болью, и не заорал Олег только потому, что не хотел своим криком доставлять удовольствие Мессеру.

— Вам плохо? — ваткой, смоченной в нашатырном спирте, врач водил под носом отрубившегося Святого.

«Вот сука, из здорового зуба нерв высверлил и еще спрашивает» — покосился Олег на радостного кума.

— Нет, мне хорошо…

— Врешь — попробовал оборвать его Мессер.

— Нет, не вру. Можно конечно и обматерить твоего зубника за то, что у меня из глаз искры сыпались, но это с одной стороны, с другой — зуб без нерва теперь у меня точно до самой смерти болеть не будет, так что спасибо, вурдалаки.

В хату Святой вернулся широко улыбающимся.

— Ты что такой счастливый — прекратил бриться Ушан — в кино что ли ходил?

— Да нет, представляешь, козлы, со здорового зуба нерв мне высверлили.

— А я — то думаю, че это ты такой радостный, вари «купца», я пока подмоложусь. Новостей, наверное кучу припер?

— Ничего хорошего. Попрятались все, Саня, как крысы. Культурный в бронежилете ходит, кого боится? Сюрприза убили, Гоцмана, в Москве по нашей делюге вора завалили.

— Кстати о ворах — закончивший бриться Ушан, фышкался французской водой — у нас ведь в городе два вора, как ты думаешь, почему Культурный в Москву летает вопросы решать, мне кажется от Иркутска до Читы гораздо ближе?

— Первый положенцем Читы был Сюрприз, его московский вор ставил, с которым он срок в Якутии мотал, когда Петруха устроился на два года в Нерчинск за надзор, вместо него опять же москвичи на положение поставили Культурного, вот откуда завязки со столицей. Ловец парился в Хабаровске и там познакомился с вором Галушкой, а когда откинулся, прикинул, как у Культурного немного власти отобрать. Заманил того в Хабаровск и Галушка от своего имени запретил Пал Палычу решать человеческие судьбы без мнения Ловца. Культурный понял, что попал, но мнение вора в уголовном мире не обсуждается, сам знаешь. Вот такая каша, а иркутские воры — грузины по национальности, может, поэтому Чита к ним не прислушивается?

— Может быть — скомкав полотенце, Санька швырнул его Лупатому — пости-раешь.

Беспалого, который обещал в июне дать показания и на уровне информации уже сотрудничал с ментами, пассажирским поездом перевозили в Читу. Пристегнутый за правую руку «браслетом» к ножке купейного столика, он потягивал из бутылки пиво и с тоскою смотрел на пестреющий зеленью лес, мелькавший за окном мягкого вагона. В это время Эдька без пива, но тоже в наручниках, гонял масло о дальнейшей судьбе своей в жестковатом кресле «АНнушки», на которой его этапировали в Улан-Удэнскую тюрьму, из которой утром забрали Женьку. Узнав, что братья не колонулись, Беспалый выпросил себе еще два месяца молчания, а Эдик прямо с самолета попал на сковороду. Его заперли в маленький боксик без лавочки, со сломанной парашей и захарканным кровью полом.

— Фамилия? — зевающая морда бурята заглянула в кормушку.

— Иконников.

— Откуда?

— С Читы.

— А че тебя в нашу тюрьму приволокли?

— Пошел ты в жопу — обозлился Эдька, — я не выбираю, где мне сидеть. Зевота с тарелочной рожи дубака слетела и сузив без того щелочные глаза, он забрызгал слюнявым ртом.

— Ты с «на-на» не знаком?!

— Бог миловал.

— Ошибаешься, сейчас я их к тебе пришлю.

Через пять минут в коридоре затопали тяжелые кованые сапоги и голодные цепные псы государственной схемы жизни, в касках и вооруженные резиновыми дубинками, забили Эдьку в две минуты до полусмерти. Очнулся он минут через сорок и понял, почему боксик всегда в крови. Лежа на полу и корчась от боли, Эдик достал из-под стельки туфли бритвочку, и несколько раз полоснул по венам левой руки.

Когда менты волоком вытащили его тело из хатки, он почти сдох.

— Что делать будем?

— Да пусть издыхает, кто он такой?

— Вы что, совсем озверели?! — спасла Эдьке жизнь дубачка, — это он преступник, а не вы или вы такие же? Вызывайте врача или я на вас рапорт напишу.

Как Разин и обещал Святому, в новом доме он выделил супруге Ветерка новую трехкомнатную квартиру. Старую мебель на новую хату перетаскивать не хотелось. На шикарную чуточку не хватало, семьи все-таки было две и его понесло. Уболтав Кота, (Рыжему он уже не доверял) выхлопать богатенький магазин, они взяли с собой пистолет с обрезом и махнули в Иркутск. Работали по старой схеме, но тормозить Леху теперь было некому, а магазин он искал не по принципу, как безопаснее отработать, а лишь бы побольше срубить деньжат. Пахали в центре города, в наглую и как пишется в ментовских сводках, дерзко.

— Отворяй! — ровно в пять тарабанился Ветерок в дверь кабинета заведующей специализированного продмага.

— Кто там? Мы деньги к сдаче готовим — строгим голосом откликнулась из-за запертой двери женщина.

Леха плечом попробовал дверь: «Плотная, просто так не вышибешь» — и на халяву, лишь бы не молчать, произнес.

— Инкассаторы.

— А что так рано? — торопливо повернулся в замке ключ, и дверь нешироко приоткрылась.

— Кто вы? Я вас не знаю!

Если бы деньги не были сложены в аккуратные стопки, то, пожалуй, все в одну хозяйственную сумку бы не уместились. Четыре пожилые тетки на взгляд Ветерка вели себя прилично, скорчившись: кто, сидя; кто — лежа у обеденного стола, они дружно помалкивали. Чуть подрагивающими от удачи и страха руками Костя попытался застегнуть сумки на молнию, но она была настолько полна, что замок сломался, тогда он сдернул с вешалки чей-то белый халат и им прикрыл денежки — все. Через шумящую толпу женщин торгового зала подельники не суетясь, протопали к выходу и в ту самую секунду, когда они выходили на улицу, в кабинет заведующей ломились настоящие инкассаторы.

— Галина Сергеевна! Вы здесь? Женщины беззвучно растирали по щекам слезы и молчали, а Леха, бросив сумку в багажник красных Жигулей, хлопнул крышкой и тачка рванула. Кот перебежал дорогу и дальше идти не то чтобы не рискнул, а просто интуитивно чего-то шуганулся и юркнул в стеклянные двери небольшого уютного кафе, своим витражом безразлично смотрящим на только что выхлопанную «Птицу». Ветерок стоял на месте и именно на том же месте, откуда только что ушел жигуль, он поймал частника. К хате, где банда обычно тормозилась при работе в Иркутске, Леха добрался почти одновременно с племянником.

— Ты что так долго?

— Тише едешь — дальше будешь. На гаишников зато не нарвался.

Срубили два миллиона семьсот тысяч.

Двести штук Ветерок дал Славке и, пока тот полоскался в ванной, задумчиво водил электробритвой по раздобревшим за последнее время щекам. Наконец жадность поборола совесть. Подельнику, с которым час назад он бродил рядом со смертью. Леха отложил не долю, а всего пятьсот тысяч, остальные оставил себе.

Четыре дня Костя угощал всех желающих в первомайских ресторанах, на пятый его арестовали по подозрению в убийстве Жука.

Этим же днем вечером с Читинского КП3 выпустили Рыжего. Накануне, в самой сраной камере предвариловки его прилично тряхнула эпилепсия, и никто ему не помог подняться с грязных досок пола, ни надзиратели, ни арестованные. Прикинув, что его ожидаем в переполненной тюремной хате, Вовчик колонулся и при условии, что его освободят под залог, выложил Кладникову с Вьяловым все, что только знал о банде Святого, но к великому своему сожалению не сумел помочь легавым отыскать ни одного места захоронения. Неделю Рыжий с операми шарил в заброшенном карьере, но безрезультатно. Агею и возвратившемуся с Иркутска Ветерку промел, что забирали его по подозрению в убийстве Пестуна, но на допросах он прикидывался дурачком, предоставил следователю справку об эпилепсии тот вынужден был его нагнать.

Проигравшийся Лупатый, во что бы то ни стало, желал выкарабкаться из Санькиной кабалы. Шпилить было не на что, «под тоды» с ним никто не садился, и пришлось Лупатому в прямом смысле слова просадить с себя все до трусов. В камере все тусовались в трусах, так что любитель картишек ничем не выделялся на их татуированном фоне, но сегодня, двадцать второго июня, его дернули на следствие. В трусьях до колен, без майки и тапочек — в таком неглиже Лупатый не мог себе позволить появиться на тюремном коридоре. Выход был один.

— Гражданин начальник, минут пять выдели. Помыться, побриться, трусы погла-дить…

— Давай шустрей, — громко шмякнул закрываемой блокировкой дубак и гремя ключами и наверное остатками мозгов в шарабане, полетел к соседней хате. — Иванников, — заорал он там спустя минуту, — нет, Иконников! Есть такой? — Что уж там ему ответили, но вернулся он веселый и широченно распахнул и тяжелую железную дверь, и блокировку.

— Иконников?!

Сидя верхом на лавке, вбетонироваиной в пол, Лупатый сосредоточенно прибивал к ней себя за яйца здоровенным ржавым гвоздем.

— Ты че? — забыв про Олега опешил дубак, наблюдая за тем, как Лупатый загибал шляпку гвоздя.

— Не поеду.

— Ну ты даешь, — кажется восхитился происходящим сержант, — семь лет уже на централе работаю, но такого еще не видел. Что мне делать-то?

— Это ты у меня что ли спрашиваешь?

— Ну ты даешь, — еще раз крутанул башкой дубак и пощупал свои яйца, проверяя на месте ли они. — Иконников-то хоть тут?

— Зачем он тебе? — не убирая мокрого полотенца с лица, сел на нарах Ушан.

— Не знаю, мое дело маленькое, приказали, вот я и вызываю.

— Кто приказал? — стянул потеплевшее уже полотенце Санька и бросил его в таз с холодной водой.

— Мессер.

— Передай этому Мессершмидту, что никуда Святой из камеры не пойдет.

— А тебе-то какое дело?

— А такое, что замордовали вы, суки ебаные, пацана, — начал газовать Ушан, — он в нашей тюрьме всего три месяца с небольшим, а вы его уже в пятую по счету хату переводите. Не пойдет Иконников никуда, понял ты или нет? А силой попрете, голодовку объявим.

— Не перебрасывают вашего сокамерника, это точно я тебе говорю. За ним спецконвой с Читы прилетел, у них самолет через два часа.

— Ну смотри, сержант, если плетешь, пожалеешь.

Сержант не плел, в жарком, как и хата тюремном дворе, Олега, сидя в тени «УАЗика» ждали читинцы.

— Здорово, бандит, — первым поднялся с корточек Вьялов, — руки подставляй, — и он ловким и привычным движением заковал Святого — не жмет?

В брежневские, так называемые застойные времена, физически сиделось легко, а вот морально тяжело. Тянуло на волю, заведовал людям по ту сторону колючего забора и чувствовал, что жизнь течет мимо, а теперь вот все наоборот. Сидеть в физическом смысле стало трудно. Менты могли забить дикого зека до смерти и катай жалобы хоть в Организацию Объединенных Наций, никто тебе не поможет, а вот морально за решеткой теперь легко, на свободу совсем не хотелось.

«Убеждал нас когда-то социализм, что человек человеку друг, товарищ и брат, выходит, что ерунда все это. Человек человеку — волк, хочешь выжить? Будь значит если не сильным, то ловким и хитрым, будь готов сожрать в любой момент ближнего своего, зачем? Чтобы быть сытым, но это ведь закон джунглей, по нему живут в лагерях и тюрьмах? Когда-то действительно жили только там, а теперь вот и на воле так живут. Может поэтому и не тянет к людям?»

Машину подогнали к самому трапу «ТУ-134» и, когда из-за затемненных стекол ее утробы в наручниках вывели Олега, толпа пассажиров шарахнулась.

— Уголовников словно министров сторожат, — швырнул ему кто-то в спину, — чтоб вы сдохли, сволочи.

«Не желают они со мною жить, — медленно, как на эшафот, поднимался по трапу Святой, — а что это я сопли распустил, мне ведь тоже к ним не хочется».

«Сто тридцать четвертый» — не «АНнушка», и едва взобравшись к солнышку, где и дышалось-то вроде приятней, лайнер свалился вниз, к серой башенке читинского порта. За сорок пять минут путешествия руки подзатекли и встречавший конвой Кладников, устроив Олега меж дюжих омоновцев на заднем сиденье служебной «жигулешки», браслеты снял.

— Привет, Олег, ну как тебе вдали от дома?

— Вдали от дома наверное все худо, — ныли запястья и Святой с удовольствием их помассировал, — у тебя-то как?

Майор обернулся, но глянул мимо арестованного, убедившись, что задняя машина тоже упакована, тычком воткнул первую передачу и резко стартанул.

— Нормально, Олег. — сунул он в угол рта сигареты и большим пальцем правой руки вдавил в пластмассовую панель кнопку прикуривателя.

— Вот ты воевал с чеченами, а Торопыга поехал Иццу встречать, тот с Казани откидывается. Ицца — чечен, Торопыга, по нашим сведениям вместе с тобой участвовал в нападении на «Акацию». Теперь объясни мне, где твоя идея и вообще, что все это значит?

«Лаврентич врать не станет», — и лицо Святого чуточку побледнело.

— Иццу завалят и Торопыгу вместе с ним, раз он без башки.

Ночь эту Олег не спал, не хотелось, да и клопы не давали. Думалось о завтрашнем дне, что он ему готовит? Готовил день грядущий ему одни неприятности.

— Здравствуйте, Олег Борисович, я следователь по особо важным делам областной прокуратуры. Фамилия моя Кунников, Игорь Валентинович. Ваше дело веду я, понятно? — представился среднего роста сухощавый, с зачесанными назад темно-русыми густыми волосами, тридцатилетний парень.

— Ясно, гражданин следователь, что так долго меня не шевелили?

— Всему свое время, Олег, — задымил «Кэмэлом» Кунников, холостяцкая житуха пока позволяла ему баловаться «верблюдом», — закуривай.

— Спасибо, не надо.

— Что так, брезгуешь или гордый?

— Просто не курю.

— Молодец, а я вот травлюсь, — откопавшего в большие глаза дыма, Игорь прищурился.

— Сейчас будет допрос, нуждаешься ты в помощи адвоката?

— Пока нет.

— Тогда поехали. — следователь прикурил затухшую сигарету и официально завыкал.

— Двадцать четвертого февраля этого года вы в составе вооруженной группы совершили разбойное нападение на гостиницу турбазы «Акация», пояснить следствию что-нибудь по этому эпизоду можете?

— Нет.

— Нет, так нет, — зная от оперов идейные убеждения Святого, не стал настаивать на вопросе Кунников. — Мы и так все докажем, вот ознакомьтесь — он подал арестанту бланк постановления, — и внизу листа, пожалуйста, распишитесь.

Олег внимательно прочитал бумагу. Его обвиняли в убийстве Нурали, которого он застрелил в январе.

— Было? — наблюдал за его реакцией следователь.

— Нет — свернулась в организме кровь. «Неужели у Гурана не хватило мужества сгрузить этот труп на себя?»

В половине девятого утра следующего дня скрипучие ворота Иркутского централа нехотя отползли в сторону, пропуская в ограду черную «Волгу» и, час спустя, после несильного шмона, Святого подняли из боксика в камеру.

— Привет, Олега, здорово, Мужики, Святой прилетел… — все это неслось в его адрес от вмиг проснувшейся хаты.

— Где был, что видел, девки голые поди по улицам шастают…?

Уставший, но довольный тем, что вокруг знакомые все рожи, к которым он уже успел привыкнуть, Святой сходил на «парашу», вымыл лицо и руки и сел на шконку Ушана.

— Помогай, Санька, если ход есть.

— Че, поджимают тебя мусора?

— Труп «мой» раскопали, — он шепотом и подробно растолковал суть дела. После обеда по тюрьме поползли малявы, в которых обращались ко всем уголовникам, кому не чуждо общее, собрать для читинца триста тысяч.

Олег не интересовался кому забашлял Ушан, но через два дня поздно ночью открылась кормушка.

— Иконников есть?!

— Есть — ответил кто-то вместо него.

— Выходи с вещами, только побыстрее, этап уходит, одного тебя ждут — захлопнул дубак кормушку и, безбожно гремя ключами, стал отпирать дверь.

— Ну, прощевайте, братцы, больше может не свидимся, — и спустя пару часов, растянувшись на нижней полке полупустого «столыпина», он дремал под знакомый перестук колес вагона, идущего на Восток.

Проспал Святой часов десять и проснулся не оттого, что выспался, а от того, что кто-то стоял над душой.

— Одеколон будешь?

— Не, этой бяки не надо. Путевое что есть?

— «Радедорм», засветил солдатик Олегу пачку таблеток — восемь тысяч лист.

— Восемь? — удивился он, — ты что, шкуродер, за такие бабки свои колеса до дембеля не толкнешь, давай за две штуки?

— Не канает, — пожадничал красноперый и перешел к следующей клетке. На Читинский вокзал этап втянулся под утро и началась этапная свистопляска. Подгоняемые пинками конвойных и злющим лаем овчарок, заключенные стрелой влетали и «черные вороны». Для первоходов все происходящее было страшным, для старых арестантов привычным атрибутом всех этапов и дымя сигаретами, они поучали молодежь.

— Привыкайте, хлопцы, к молотиловке. Когда вертух лупит тебя дубинкой по шарабану, ты сидором прикрывайся, на живот и спину под ремень книги ложить нужно и чем они толще, тем лучше, это на тот случай, если тебе краснопогонники седло править возьмутся.

Святой глядел в щелку воронка на перрон, где выстроились редкие зеваки и улыбаясь слушал стариков, смакующих сталинские времена, когда били гораздо больше и больнее.

В тюрьме зеков растолкали по тесным боксикам и после тщательного шмона, на который у дубаков ушло часа полтора, развели по камерам.

На положении в централе стоял КНЯЗЬ, и чисто случайно Олег попал в его хату. Как и на Иркутске, здесь тоже было все переполнено и базарили шепотом.

— Сэва где?

— Кто это? — почесал рано начавший лысеть череп Князь.

— Пацан наш, первомайский, что со мной на «Акации» чеченов лудил.

— Он тут, что ли?

— Ты че в натуре, стегаешь? Парень за «общее» кровь лил, а ты не знаешь, что он здесь рядышком с тобой парится? Десяток где или такого тоже не знаешь?

— Не слышал.

— Беспалый?

— Этот, по-моему, в сто третьей.

— Гуран?

Похоже Князя интересовала только собственная судьба, ни хрена он не знал.

— Олега, ты давай пока чифирни да похрястай, а я пробью — кто где сидит.

— Давай шустрее, сегодня пятница, в понедельник менты обязательно рюхнутся, что я в тюрьму заехал.

Только вечером Святой сел за малявы и пока дописывал второй, первый уже вернулся, потому что вчера Гурана выдернули на следствие в Чернышевск. Сэва откликнулся тоже быстро.

— Пять восемь!

— Говори!

— Святого на балкон.

— Говори, Санька, это я, узнаешь меня по голосу?

— Конечно, надолго ты к нам?

— Думаю, что нет. Сэва, за Гурана прохлопай, когда он с этапа прикатит. Покачай его, блядину, туда-сюда, не верится мне, что он, сука, совесть потерял.

— Ты имеешь в виду делюгу с узбеком?

— Но.

— Грузит он тебя, Олега, плотно грузит.

— Откуда знаешь?

— Очная ставка у меня с ним была, ездит, козел, на жопе, но видно, что вломил тебя.

На минуту Святой умолк.

— Олега!

— Че, Саня?

— Подогреть тебя?

— Не надо, вроде есть все, ну побежали пока, если что, подкричу. Десяток и Кот сидели в одной камере. Получив, мульку от Святого, они ходом ответили, что у них все нормально, не только по тюремному быту, но и по делу. Отписал Олег и Беспалому, а тот сразу ментам и в понедельник с самого ранья в хату почти вломился Кладников.

— Собирайся и выходи.

— Че злишься-то так, дай хоть харю сполосну. — зевнул Святой.

— Мойся, — не думал остывать майор, — что за гнида интересно тебя сюда зарядила и за сколько.

До трех дня пришлось дремануть в знакомом клоповнике КПЗ и в начале четвертого Кладников с Вьяловым повезли его в порт.

— Не даете вы мне, мужики, в родной тюряжке хоть с недельку отдохнуть.

— Сидеть, Олег, будешь не там, где тебе больше нравится, а там, где нам нужно.

— Ладно тебе, Лаврентич, не заводись — по приятельски похлопай его по колену Вьялов.

— Александр Васильевич, наври что нибудь. Тот полуобернулся к Святому и разгоняя клубы сигаретного дыма от смолившего Кладникова, помахал перед собой ладонью.

— Про Мирона что слышал?

— Это смотря что.

— Три дня тому назад в Черновских киоск коммерческий из автомата изрешетил, двух девчонок-продавцов убил, вот ваша дерьмовая мафия.

— Почему думаете что он?

— Гаишники ему на хвост сели, он им машину издырявил. Одного наповал уложил, другого ранил, но подстреленный паренек в «Жигули» Мирона успел очередь всадить. Скаты задние пробил и бензобак. Тачка перевернулась и вместе с ним сгорела. Чику знаешь?

— Немного.

— Недавно в машину вневедомственной охраны гранату швырнул и тоже двоих наглухо уделал.

— Ментов?

— Ментов.

— Да-а, жарковато вам в городе.

— Не без этого, — плюнул на носовой платочек Вьялов и принялся оттирать с пальцев крапинки разноцветной краски.

— Ремонтом квартиры занимаешься?

— Нет, в свободное время картины творю.

— Рисуешь что ли?

— А что, не похож я на художника?

— Получается хоть?

— Мне и друзьям моим нравится.

Через час Олег крепко спал в удобном и мягком кресле «ТУ-134», а Ловец, привалившись костистым хребтом к жестким ребрам батареи отопления камеры, строчил ма-ляву Торопыге. «Пацаны за чеченов сидят, а ты, змей, с Иццой по Чите в одной тачке раскатываешь, если первомайцы начнут колоться, отвечать будешь ты. Сегодня с централа вывезли Святого, он мне уже отписал, что про тебя думает. Смотри, собака, если по твоей вине канитель получится, на тюрьму не заезжай, шкура твоя поганая сразу на продол с хаты вылетит». Получивший на следующий день маляву Торопыга понял, что пронес, вдобавок ко всему в пятницу ему привезли с Улан-Удэнского централа записку от Эдьки, в которой тот просил помочь ему провернуться на ментовской сковороде, ее Толян тоже оставил без внимания и теперь ему срочно нужно было грести очки. Этим же вечером он накачал Иццу в кабаке огненной водицей до бесчувствия и упер его на своей «тойоте» на кладбище. До рассвета Торопыга просидел в тачке рядом с другом, но так и не решился его зарезать, хотя свежевырытая яма ждала жертву. Но своя шкура все же ближе к телу и поздним вечерком, выгребая из подъезда пятиэтажки, в которой Толян жил, Ицца все-таки получил две пули в голову. Стрелявший человек в спортивной шапочке ушел через забор детского сада, а прибывшая на место преступления милиция, не нашла ни одного свидетеля убийства.

Второго августа к централу подъехал Агей, отправил Пингвина с передачами для первомайцев в комнату свиданий, а сам залез на крышу двухэтажного барака, стоящего рядом с тюремным забором и несколько раз крикнул Беспалого.

— Говори, — отозвался он сонным голосом.

— Сидора вам притаранили, слышишь?

— Ништяк.

— У пацанов как?

— Путем.

— Привет всем передавай и за Котом приглядывай, ему-то как сидится?

— А хуй его знает, пусть этот ментяра бывший о себе сам заботиться.

— Ты че ебатень несешь всякую, спецом что ли?

— Да нет, просто у меня с легавыми ничего общего нет.

— Почему тогда на «Акацию» с ним ходил?

Ответа Женька не нашел, а может — и просто увильнул от него, спрыгнув с решки. Костя, сидевший на окне соседней хаты весь базар слышал, он надеялся, что после делюги на «Акации» все прошлые грехи в уголовном мире ему простят, но плохо знал он это мутное болото. Последнюю неделю его особо тщательно на допросах марьяжили менты, а вечерами, когда Кот, выжатый, возвращался в камеру — уголовники, как и он слышавшие, что кричал Андрюхе Беспалый. Десятого, сжатый с двух сторон Костя, выпросив себе свободу под залог, вынужден был дать показания.

В старинном купеческом особняке бывшего КГБ по улице Ленина, а ныне Управления Министерства Безопасности по Читинской области он два дня изливал душу Кунникову по «Акации». На третий, в начале ночи, майор госбезопасности Грознов, его зам капитан Ушатов, следователь Вьялов и Кот были в первомайском карьере. В отличии от Рыжего, он быстро надыбал, где мякнули Жука и на тихо стрекотавшую в темноте видеокамеру Грознова рассказал, как произошло убийство, мяконько подстелив себе при этом. Дав слово операм и Кунникову, что больше ничем не замаран, Костя спрыгнул со сковороды. Но так считал только он, ГэБэшники же дали ему дыхнуть волюшкой в надежде на то, что заметая следы, Костя выведет их на другие трупы банды. Залог за его освобождение в двести тысяч деревянных внес Агей и следующие трое суток Кот, Ветерок и Андрюха западали в люксе. Пили пиво, парились в сауне, изголодавшийся Костя отрывался с девками и все это время возле них отирался Вовчик, пытаясь что-нибудь подсмотреть или подслушать.

Восемнадцатого днем Леха приготовил мешок угля, две канистры с бензином и среди ночи из под теплого Настиного бока юзанул в карьер. Час он проползал на коленях по острым каменкам, вынюхивая, где зарыт труп Пестуна и наконец в нос шибануло мертвечиной. «Вот где ты, дружочек», — принялся Ветерок шустро разгребать холмик валунов, поминутно поглядывая на начинающее сереть небо и минут тридцать спустя обильно полив кости Пестуна горючкой в обложив их углем, запалил. Горело его творение долго и вяло, но Леха упорно сидел рядышком к изредка подплескивал в кострище бензин. В семь утра все таки пришлось завязывать. Ветерок деловито и основательно закидал пепелище породой, выбрался на отвал и отметив, что отсюда ничего не видно, заспешил домой, до чертиков хотелось спать. Двадцатого, двадцать первого и двадцать второго, не обращая внимания на ворчавшую жену, подозрительно смотревшую на то, где это он пропадает по ночам, Леха шарился в карьере, ища труп Лисицына, но напрасно. Место убийства заранее не присматривали и произошло оно зимой, сейчас, в конце лета каменные россыпи, поросшие бурьяном, выглядели однообразно и он никак не мог вспомнить, где задушили Лису. Еще две короткие августовские ночи Ветерок рвал штаны в поисках Жука и на Костино счастье не нашел его. «Харэ, кого я ебу себе мозги. Раз я не в состоянии надыбать, где жмурики лежат, то легавые и подавно их не отыщут».

Тридцатого августа Олегу стукнуло тридцать пять.

— Вставай, зек проклятый, — разбудил его Ушан, — бухать будем. Выскобленный стеклышками добела тюремный стол, уставленный ликерами, на тюремный не походил.

— Помнишь, Санька, семидесятые годы, — под теплую струю воды, слабо бившую из крана, сунул голову Святой, — поймают дубаки, что чифир варишь, отмолотят, как резинового, да еще и заставят, собаки, целую кружку этой отравы одного выпить.

— Да-а, это вам не тогда — рассмеялся Ушан.

Настроение ему испортил Клоп, принявший из соседней хаты маляву по кабуре, выдолбленной в толстой стене.

— Кто у нас вчера на следствие катался?

Читавший газету Совенок настороженно поднял на Саньку глазенки.

— Я.

— Вот тут пишут, что вчера на шмоне легавые отмели у тебя два малька, правда?

— Было дело. Камера притихла.

— У-у, сука, — бросил в Совенка зубную щетку чистивший фиксатый рот Сом, — это мои мульки, я хотел через него их на волю выгнать, а эта коблуха спалила их, приехала и помалкивает.

Раньше за такой зехер однозначно провинившегося бы отпидарасили и сломали хребтину, сегодня было чуточку другое время. Ушан задумался, Совенок ждал, хата молчала и только из незакрытого носика крана текла вода, отмеряя последние секунды нормальной житухи Совенка.

— Всеките ему и на продол, — распорядился наконец Санька. Сокамерники били Совенка, моментом переименованного в Поросенка, долго, очень долго и садко, кулаками, сапогами, алюминиевыми мисками. Моцарт, получивший такую величавую кликуху за любовь к губной гармонике, отцепил с левой ноги протез и прыгая возле бездыханного тела на правой, методично и без промаха лупил Поросенка по черепу.

Олег смотрел на бытовую для всех времен и централов сцену и в очередной раз удивлялся насколько живуч зек.

— Хорош, а то кони кинет.

— Да ты че, Святой, — усердствовал Клоп. — его, козла, атомной бомбой не убьешь.

— Сказали вам завязывайте, — пожалел измочаленного Совенка и Ушан, — бросьте его к дверям поближе, на вечерней поверке мусора заберут. Олега, иди сюда, — Санька сдернул с черной бутылки «Амаретто» белую пластмассовую пробку и помаленьку плеснул в стаканы, — а вы, «черноспинки», имейте ввиду, что за такие косяки у любого хребет треснет.

От адвоката Беспалого Костя узнал, что того выгоняют под залог. Нужны были только деньги — двести штук. Вечером он поймал в «Кристалле» Агея.

— Здорово, Андрюха, Бурдинского под залог отпускают…

— Да у курсе я уже, а ты не ведись, — заметил он беспокойство Кота, — прейдет, мы с него спросим за то, что он на тюрьме тебя полоскал.

— Не получится, Святой в кадушке, а Женьке вся шпана верит, они на его стороне будут.

— Если у тебя получше предложение имеется, выкладывай.

— Есть. — поближе к Агею двинул кресло Костя. — Давай встретим его и прямо от центра в лес упрем, а там я его сам удавлю и зарою.

— Когда тварину эту освобождают?

— Адвокатша говорит, что сразу, как только за него залог внесут.

Ветерок денег не дал. Два дня Андрюха потратил собирая в поселке нужную сумму и пятого сентября вместе с Котом взяв у Пингвина тачку, понедельники выехали в Читу. Нестерову, защитника Беспалого, они нашли в тихом деревянной двухэтажке коллегии адвокатов. Пожилая дама в громадных роговых очках, закурив сигарету, недоуменно пожала полными плечами.

— Вчера, ближе к вечеру я была у Бурдинского, он отказался от суда выходить под залог.

— Почему?

— Сама не знаю, — ответила она Агею.

— Прочуял, сука, что мы его наебнем, — дал волю эмоциям на улице Костя. — На Акации Святой мне приказал, чтобы я за этой гнидой присматривал, у него ведь тогда жена беременная была, я старался, а он в благодарность за это запустил по тюрьме, что я — мент поганый. Теперь ему от меня не сорваться, он мой враг по жизни.

Возвращаясь в Первомайск, на обочине трассы Чита-Чернышевск подельники неожиданно для себя увидели пустую машину Рыжего. Тормознув Агей посигналил и из густого ельника, словно пугнутый косолапым, выпулился Вовчик.

— Ты что здесь блудишь?

— От родственников вертаюсь, — начал врать Рыжий, — в туалет остановился сбегать.

— Бледный ты какой-то.

— Эпилепсия, вы ведь знаете. Шарабан с утра раскалывается.

— Может помочь тебе чем?

— Не, не надо, вы газуйте, меня не ждите, я еще минут двадцать подрищу, крутит живот, зараза.

— Ну ладно, понось, вечером в «Кристалле» покажись, чтобы мы знали, что ты живой.

Когда иномарка приятелей исчезла за поворотом, Рыжий утер холодный пот с рожи и сел на землю. Эпилепсия действительно давала о себе знать, в неделю по несколько раз он прочесывал трассу, пытаясь визуально вспомнить, где зарыли труп милиционера, но пока безрезультатно, за этим занятием сегодня его и прихватили Костя с Андрюхой. Отболтался Вовчик вроде удачно, но страх в сердце заполз.

Ушел с ресторана Кот рано. Сел с сынишкой к телевизору, но не смотрелось, на душе было муторно и неспокойно. Вспоминая дневную встречу с Вовчиком он понимал, что неспроста тот крутится не далеко от того места, где прошлым летом банда завалила мента. Поведать о своих подозрениях Агею или Лехе Костя боялся, потому что подельники не знали, каким образом он сам ушел от ментов. Навороченного за спиной было много и выход напрашивался один, бежать. «Все равно рано или поздно все откроется. На суде вышак схлопочу, нет, так уголовники зарежут за то, что по Акации колонулся…» — размышления прервал стук в дверь.

— Покурить перед сном на улицу выгреб, — таинственно зашептал сосед, — смотрю, а с крыши дома, что напротив нашего, кто-то в твои окна в бинокль заглядывает.

— Не привиделось тебе?

— Че я дурак что ли, линзы блестят…

Дальше Кот договорить ему не дал.

— Спасибо, Николай, — проводил он соседа.

«Наверное легавые меня пасут, а может и свои», — прокрутил в задымившейся башке Костя.

— Люся, собери в дорожную сумку мои вещички.

— Куда ты на ночь глядя? — всполошилась супруга.

— Долго рассказывать, а если коротко, то рвать надо.

— Ты ведь говорил, что все нормально.

— Врал я тебе все.

Милая его Люсьен уткнулась в кухонный фартук и осела на табурет.

— Значит плохо все?

— Хуже не бывает.

— Куда ты теперь?

— Не знаю.

— Едь к моему брату а Казахстан, республика во-первых, другая, да и далеко от Первомайска. Может обойдется?

— Бесследно такое не проходит.

Потушив в квартире свет, Костя распахнул в спальне окно и никем не замеченный вылез на улицу. Через двадцать минут нервного бега он на приличное расстояние удалился от дома и отдышавшись, дальше шагнул уже неторопливо. К пяти был на железнодорожной станции, а в десять — в Чите. Спустя неделю Люся получила от мужа открытку без обратного адреса и сообразив, что тот благополучно добрался до места, дала объявление в газету о продаже квартиры, собираясь с сыном в Казахстан.

Пятнадцатого Рыжий надыбал все таки труп и лихоматом рванул в Управление Безопасности к Грознову. Тот выслушал сбивчивый рассказ Вовчика и тут же брякнул Кунникову.

— Игорь Валентинович, давай срочно ко мне, Рыжий место захоронения сотрудника милиции отыскал, так что все, что тебе нужно для работы, прихватывай.

Кот из-под «колпака» пропал, Грознову и Ушатову забот прибавилось. Им теперь предстояло копытить и копытить, выясняя убили их подопечного уголовники, или тот просто сбежал, но зато сейчас можно было брать Ветерка и это тоже предстояло сделать им.

Наручные часы, лежавшие на ночном столике у кровати, пикнули четыре и Грознов открыл глаза. Широко зевнул, сел и сбросил на Грягу длинные крепкие ноги, посмотрел по привычке на окно. — «Поздненько нынче светает, осень» — и наклонившись к давно нестриженому Грягу, потрепал его по косматому загривку.

— Опять, урод, тут развалился, зашибу я тебя когда-нибудь нечаянно.

— Куда ты, Сережка, ни свет, ни заря? — скорее во сне, чем наяву прошептала укутавшаяся с головой в плед супруга.

— Служу Советскому Союзу.

— Не сочиняй, нет давно уж никакого Союза.

— Не царапай с утра по сердцу, — в темноте комнаты он нашарил на столике сигареты и тихо пошел в ванную.

Эрдельтерьер, повиливая купированным хвостом, уже поджидал хозяина у входной двери.

— Че, родной, обоссываешься, ну давай чеши, да возле подъезда этим делом не занимайся, а то перед соседями за тебя стыдно.

Гряг кажется понял, но вниз по лестнице не рванул, а пошел, потому что торопиться ему было некуда, а напрудил у подъезда несколько дней назад вовсе и не он, а какой-то пьяный мужик, которого, кстати, эрдель облаял.

Грознов умылся, почистил зубы, всухомятку съел бутерброд с колбасой и когда на вызов сработала рация, даже не стал отвечать, накинул ветровку и отворил дверь. Мимо него в квартиру шмыгнул Гряг, Серега до щелчка английского замка притворил дверь и аршинными шагами заспешил на улицу. В служебной «шестерке», опустив лобасную с небольшими залысинами голову на грудь, дремал Ушатов.

— Проклятый КГБэшник, — постучал в стекло дверцы Грознов, — открывай, кого заперся-то?

— Инструкция, Николаевич, инструкция, — потирая до синевы выбритые скулы, Ушатов впустил в салон начальника, — и не ори, не дома. — кивнул он на заднее сидение, где сладко посапывал Кунников.

Сдвинув чуточку взад седушку, Грозно умостил свое не полное, а большое, ладно сбитое тело в машине и закурил.

— Погнали, Васька.

— Гоню, — улыбнулся тот и на левой щеке его образовалась не ямочка, а целая ямина, за которую бабы и любили матерого опера, — ты только не усни, Николаевич, а то я тоже, того.

— Я тебе дам того, у меня трое детей.

— Вот ты и не спи.

— Ну ладно, спрашивай тогда о чем-нибудь.

По пустым улицам газовать было одно удовольствие, облетевшие тополя позволяли задолго до перекрестков замечать, что там происходит, а уж глядел и чувствовал Ушатов от Бога.

— Вот я тебе сейчас из койки выдернул, ты ведь жене что-нибудь наврал?

— На Луну говорю полетел.

— А она?

— Без лунного камня сказала не возвращайся.

— Серьезное предупреждение, как думаешь выкручиваться?

— На обратном пути с первомайского карьера камушек прихвачу, вот и все, хитрый я?

— Хитрый, — растянул слово капитан, — только громадный не бери, если Борисовна поймет, что каменюга не с Луны, плохо все кончится.

— Дельный совет, — явно передразнивая Ушатова, растянул первое слово Грознов, — теперь давай ты заливай, страшное что-нибудь знаешь?

— Страшное, — Григорьевич, не отрывая взгляд от дороги выудил из кармана Серегиной ветровки пачку сигарет и вытряхнул одну фильтром себе в зубы, — вчера младшую в детсад повел, ее на горшок приспичило, а я на службу опаздываю. Ну посадил принцессу на горошину, она, красавица, свалилась и горшок опрокинула, я ее по попе, она кажется обиделась на меня. Страшно?

— Элемент садизма в этой истории, конечно, присутствует. — пробурчал Кунников и сел, с удовольствием потянувшись руками и ногами. — Давайте кофейком меня поите.

— Во дает. — ухмыльнулся Грознов и вытащил из плотно сжатых губ зама недокуренную «Магну» — Это ты, дружок, должен нас кофе баловать, ты ведь холостой.

— Не-е, — не согласился с ним Игорь, — обо мне некому позаботиться, а у вас жены есть.

— А мы кофе не употребляем, точно, Серега? — посмотрел на него Ушатов.

— Точно.

— Это вы свое не пьете, а мое будете, — полез в дипломат следователь, — с молочком.

— Ну если только с молочком, — затянулся и ткнул окурок в пепельницу Грознов, — Игорь, а че ты не женишься?

— С парашютом завяжу, — скручивал тот с горловины литрового термоса крышку, — и окольцуюсь поди.

— Так ты прыгаешь? — заинтересованно повернул к нему голову Серега, у которого старший сын Аркадий занимался парашютным спортом. — Прыжков много?

— По-моему триста, но пока все без парашюта.

— Так ты во сне летаешь?

— Конечно! — вроде как удивился Грозновской недогадливости Игорь. — Я что на сумасшедшего смахиваю?

— Нет вроде бы, но летать во сне ты будешь до самой пенсии.

— А это значит…

— Что жениться ты не собираешься.

— Во! — поднял ему крышечку от термоса, наполненную горячим кофе Кунников. — Соображаешь, жениться — расходиться мне не грозит.

— Нам тоже.

— Как сказать, вон зама твоего супруга из дома выгоняет.

— Васька, врет ведь он?

Не так давно Ушатов действительно имел неприятный разговор с женой, но не настолько, чтобы его попросили с хаты.

— Ленуся моя как узнала, что примерно еще шесть месяцев я дома редко ночевать буду, естественно, не обрадовалась. Кончим с «Акацией», вот тогда…

— Мечтать не вредно, — то ли оборвал его, то ли поддержал начальник и не сговариваясь троица притихла, понимая, что за этим делом подканает следующее и не известно пока, будет оно легче или тяжелее этого.

Ветерка взяли проще, чем предполагали. Начальник милиции Алимов позвонил ему по телефону домой и через сорок минут тот, как обычно чистенький и опрятно вкованный, вошел в его кабинет.

— Вызывали?

— Присаживайся, Алексей Владимирович, вот ознакомьтесь и распишитесь. — Кунников с некоторым чувством удовлетворения наблюдал, как читал Леха постановление о возбуждении против него уголовного дела.

— Все понятно?

— Да вроде так.

— Что так? — сразу уцепился следователь.

— Напечатано четко, а о убийстве, о котором в вашей бумаге нарисовано, ничего не знаю.

Не снимая наручников, Ветерка завезли домой. Настя была на работе, так что не терпевший слез Ветерок от прощальной сцены был избавлен. Быстренько скидал в рюкзак трусы, носки, полотенце и в полдень синий «Жигуленок» выскочил из Первомайска.

Ночь Леха провел в читинском КПЗ, а утром за ним приехал конвой из отделения милиции, где когда-то служил мент, которого убили в июле прошлого года. Бить Ветерка начали, как только «воронок» тронулся с места, давненько он не попадал в такую мясорубку, но это были только цветочки. Спустя три дня Леха не в состоянии был доползти даже до «параши» и когда Грознов забрал его к себе, то черно-желтая шкура Ветерка вздохнула с облегчением. Понимая, что с арестованным разговаривать, когда тот находится в таком состоянии бесполезно и давая ему прийти в себя, и одновременно пряча Леху от читинской милиции, Кунников этапировал его в тюрьму города Якутска. Показаний Ветерок не дал.

Понесло жаренным, Агей чутко это уловил и свалив с поселка в Читу, затырился.

Как не осторожничал Слепой, но двадцать шестого КГБэшники взяли и его с Корешом, когда они появились в Первомайске проведать свои семьи. Показания давать оба отказались. Кореша утартали в читинскую «кадушку», а Слепому пришлось больше недели позагорать в КПЗ.

Третьего октября централ как будто вымер, такая стояла тишина. В камере Святого негромко базарившие меж собой зеки, гуртовались у единственного и тщательно тыринового от шмонов компактного транзистора, слушая репортажи из Москвы. Президент и Руцкой поносили друг друга последними словами, кто-то штурмовал телецентр в Останкино. Вице-президент России с народными депутатами заперся в Белом доме, Ельцин отправил туда войска.

— Как думаешь, Олега, чем все кончится?

— Чем бы вся эта каша не закончилась, таких, как мы, Саня, в первую очередь расшмаляют. Не знаю пока, кто прав, кто виноват, но то, что Ельцин в Беловежской пуще, преследуя личные цели, сожрал Горбачева и тем самым развалил СССР — это точно. Ни капли не удивлюсь, если он прикажет открыть палубу по Белому дому.

— Лишка двигаешь, — засомневался Ушан.

— Дай Бог, чтобы ты оказался прав, но Ельцин не только президент нашей страны, а еще и просто человек, вот в этом-то качестве он мне и не нравится. Был первым секретарем горкома партии Москвы, затем отказался от коммунистической идеи, потом по-моему на девятнадцатой партконференции попросил у коммунистов реабилитации, сейчас опять прет против них. Жестко поступит против тех, кто в данный момент не с ним, вот увидишь.

— Может быть, ход у него и в натуре видимо один, чтобы у власти удержаться.

Как Святой и предполагал, случилось худшее. Танки стреляли по Белому дому. Осажденные, из переполненных смертью автоматов, поливали свинцом шедших в атаку солдат, а тех — отправил убивать избранников народа Президент.

— Ну и дела, — давно не мытую, выбритую черепушку поскреб Клоп, — депутатов выбирали, такая шумиха в стране была, а теперь Ельцин без разрешения народа им, бедолагам, кровь пустил, почему, а, Олега?

— Вот ты у него и поинтересуйся.

Шестого страсти стали утихать, но это там, за решкой, здесь же в камере…

— А-а-а! — протяжно и истошно вопил дед Истрат, — Помогите, ослеп! Ни че не вижу!

Без очков дед Истрат действительно ни черта не различал, даже у себя под носом и пока он дрых, шпана замазала толстенные стекла его очков зубной пастой. Дед проснулся, нацепил на сморщенную картофелину носа окуляры и …

— Помогите! — орал он, а хата надрывалась от смеха. И никто не обратил внимания на откинувшуюся кормушку.

— Иконников, с вещами!

В дежурке его ждали Вьялов и трое омоновцев.

— Здорово, Александр Васильевич, худеешь прямо на глазах.

Вьялов за руку поздоровался со Святым.

— Работа, Олег, такая, с такими жуликами, как ты, забегаешься, скоро штаны спадать станут.

— На шутку это не похоже.

— Шутки для тебя кажется и впрямь кончились.

— Раскопали что-нибудь новенькое?

— Нашли, Олега, нашли, не зря я худею.

Везли его не в аэропорт, как он ожидал, а в Управление внутренних дел по Иркутской области. Подняли на четвертый этаж и завели в просторный длинный кабинет, в глубине которого за массивным дубовым столом дымил сигаретой русоголовый здоровый мужик, слева у самих дверей — смугловатый, с виду одногодок Олега, с пронзительным взглядом опер, тоже в гражданке. Арестованный молча прошел к столу и сел на приготовленный для него стул, слева отрезая его от окон, устроился Вьялов.

«Профессионально пашут», — отметил Святой.

— Здравствуйте, Олег Борисович, я майор госбезопасности Грознов Сергей Николаевич. Приказом прокурора Читинской области сформирована следственная группа из сотрудников Министерства безопасности и работников Управления по борьбе с организованной преступностью, вот откуда я взялся.

— Давай, майор, дальше. Не обращая внимания, что я с тобой сразу на ты, это для связки слов, да и устал я честно говоря от дерьма жизненного.

— Значит и мне с тобой на ты можно? — ослабил тугой узел галстука Грознов.

— Конечно.

Затылок буравили, раскалывали настырные глаза и Святой обернулся к ним. Скрывая выражение лица, Ушатов облокотился на колено и ладонью правой руки до самых глаз спрятался, слегка при этом смежив ресницы.

— Восьмой месяц, Олег, сидишь, ничего в душе не проснулось?

— Святой развернулся к задавшему вопрос и сзади снова зажгло.

— Против вас, Сергей Николаевич, кто не спит по ночам и землю роет, как Вьялов, я ничего против не имею, а на начальников и сильных мира сего — я злой. Сам видишь, что в стране творится, желания разговаривать нет. Тех, кто в мягких креслах сидит и топая ногами кровь людскую льет, я бы повыбрасывал в окна из кабинетов, наверное они высоко сидят, рак от народа так оторвались, а вы им служите, поэтому базара не получится.

— Ну служим мы не сильным мира сего, как ты выразился, а народу. Насчет твоих взглядов на жизнь мы надеюсь еще поспорим, а пока, Олег, давай-ка видик покрутим, правда пока без звука, но по-моему ты и так все поймешь. — Грознов встал и включил видеодвойку.

На экране появился Кунников и две женщины, видимо понятые. Беспристрастный объектив видеокамеры показывал, как опера разгребают опавшие листья и разбирают железобетонный сток грунтовых вод. Потом похоронную процессию и молодую девушку с огромным портретом в руках. Взгляды живого убийцы и погибшего от его руки милиционера встретились.

Ушатов наблюдавший за реакцией арестованного, черкнул на бумажке всего одно слово — «побледнел», — прошел к столу и положил клочок бумажки перед Грозновым.

— Что скажешь, Олег?

— Ничего, Сергей Николаевич.

— Сейчас я воткну еще одну кассету, твой подельник поведает тебе, как вы все это сделали.

— Дело ваше, но имейте в виду, чтобы я не увидел, буду молчать.

— Понятно.

Святого увели на первый этаж и заперли в малюсенькую камеру, без параши, вентиляции и даже без привычного глазка в глухой металлической двери. «Че они меня в тюрьму не уперли?».

В тюрьму его не возвратили потому, что в нее только что завезли Эдьку, а ему предстояло путешествие на другой конец России.

В четвертом часу утра Олега, дремавшего сидя на корточках, разбудил Ушатов, сводил в туалет, позволил умыться и через пять минут пристегнутого наручником к внутренней ручке управленческой «Волжанки», его катили в порт.

— Закуришь? — Грознов протянул Святому сигарету. — извини, ты ведь не куряка, забыл совсем.

— Давай, — прикуренную уже «Магну» взял у него Олег и словно заядлый курильщик, глубоко затянулся.

Николаевич с Ушатовым переглянулись.

— Вот, Сергей Николаевич, любуйся на то, что ты делаешь, — блеснул в темноте салона ровными белыми зубами его заместитель, — не курил ведь человек, зачем предложил?

— Говорю же — забыл, — расстроился похоже Грознов по-настоящему, — Олег, может выбросишь?

Святой молчал и дымил. «…Здравствуй, любимый папа… Березку под окном я поливаю и берегу… Линда большая стала…» — нет, на волю не тянуло.

«ТУ-134» стремительно вспарывая темное небо, набирал высоту.

— Вот так же и ты, Олег, оторвался от реалий жизни и витаешь в облаках.

— Спорить не стану, Сергей Николаевич, может ты и прав. Время у нас есть?

— Навалом.

— Тогда может болтовню мою послушаете.

— Валяй.

Расположились во втором салоне напротив крыла, турбины особо не мешали, но, чтобы лучше слышать и Грознов, и Ушатов немножко склонили головы к сидящему посредине Святому.

— Начну с океана. Люди не только выбили всех китов и выловили все живое, что там водится, но еще и заливают моря нефтью и соляркой. Один только Российский флот устроил из Арктики гигантский могильник. Подводники топят атомные реакторы, отработавшие свой срок, в газетах пишут, что с американского авианосца упали в океан два бомбардировщика с ядерным оружием на борту. Человек за одну секунду вырубает на планете один гектар зеленых насаждений, которые дарят ему жизнь в виде кислорода, но этого мало. Зайца, который питается только морковкой да капустой и не причиняет никому вреда, мы жрем за милую душу и вообще все, что только шевелится, или плавает в этом мире. По телику «В мире животных» показывают, как богатые туристы от нечего делать прямо с вертолетов где-то в Африке шмаляют диких лошадей ради удовольствия, понимаете некуда им тратить капиталы, а в это время только в пяти странах Южной Америки — Уругвае, Парагвае, Перу, Боливии и Чили каждые десять секунд от голода умирает ребенок. Нет людям друг до друга дел, нет настоящего сострадания, всем на все наплевать. Смотрел как-то по ящику аукцион, Австралию показывали, знаете, что на нем продавали? Лицензии, охота на крокодилов, счастливую женщину, которой досталось разрешение на убийство снимали на камеру, как она охотится на зубастых и сдает их шкуры, ее спрашивают — ну и как вам все это? Она отвечает — очень понравилось, на будущий год еще лицензию куплю. Газету иркутскую неделю назад разворачиваю, в связи с конверсией статья. Женщина на оборонном предприятии делает мины и жалуется, что завод замораживают, а по статистике в девяносто втором году на этих минах в мире три тысячи человек подорвалось, из них почти две тысячи детей, а ей своих троих нечем кормить. Своя рубашка ближе к телу тех, которым руки-ноги отрывает где-то там далеко, она не видит, а ее детишки — каждый день на глазах и о них нужно заботиться. Трудно для меня жизнь воспринимается, непонятно и сложно. Каждый школьник знает великого гения нашего столетия, изобретшего атомную бомбу, которую затем сбросили на Хиросиму и Нагасаки, а в моем понимании он сумасшедший. Не верю я в то, что порождая такое зло, человек не предполагал, какая это трагедия. Все знают Гитлера и Пиночета, никто не знает простых Ивановых, или Сидорова, пашущих землю и сеющих добро. Наверное человек — «СПИД» вселенной, скоро мы изобретем межпланетные корабли и станем разрушать вселенную.

— Смысла жизни, вообще, что ли не видишь?

— Не вижу, Сергей Николаевич. Не может, конечно, быть, чтобы человек так и не узнал, что он делает на этом шарике, тогда получается, что смысл бытия нашего заключается в смерти, видимо только тогда мы узнаем, что и как.

— По-твоему, всем надо начинать грабить и убивать? — ярко выраженный холерик Грознов загазовал — у меня другие идеалы и я им служу. Ведь просто все. Не делай зла, раз не хочешь, или не желаешь делать добро. Вот летим мы сейчас в Хабаровск, на положении в городе Пес, правильно? Он за изнасилование девушки отсидел пятнадцать лет, вы, уголовники, ведь насильников в тюрьме бьете смертным боем, а тут вдруг «стекольщику» подчиняются арестанты всего края. Почему? Да потому, что нет, у вас, никакой идем, ворам все равно, кого на положение ставить, лишь бы деньги рвать. Разворачивайся, Олег, пока еще не поздно, умрешь хоть человеком.

От услышанного у Святого перехватило дух. Грознов был прав, «стекольщиков» лудили на всех пересылках и не верилось, что такую мразь, могли поставить ответственным за весь Хабаровский край.

— Ты видишь мир таким, — прервал его размышления Ушатов, — что все мы — твари паршивые, так?

— Так.

— Тогда ответь мне, сына своего, Игорешку, ты тоже ненавидишь?

Вот так просто и доходчиво, особисты навесили Святому моральных оплеух.

— Молчишь? Правильно и делаешь, на этот вопрос есть только один ответ. У меня две дочки, у Сергея Николаевича — два сына и дочь, вон женщина с ребенком сидит, и все мы любим своих детей и надеемся, что из них получится со временем что-нибудь доброе и хорошее.

Самолет лег на бок, показывая пассажирам, величие и красоту Амура, потом выровнялся и пошел на встречу взлетно-посадочной полосе. Вывели Олега с «ТУшки» первого и прямо с трапа усадили в черную «Волгу». Пожилой в кроличьей шапке шофер на него не обернулся, а вот сидевший рядом с ним мужчина лет сорока, с тонкой полоской усов под тонким прямым носом, на переднем сиденье развернулся.

— Вот ты какой, Иконников. Ну давай знакомиться, я — Журавихин Анатолий Васильевич, начальник тюрьмы, в которой тебе теперь придется сидеть.

— Здравствуйте, — не понял Святой, почему его встречает такая «шишка».

Сорок минут, что пилили по длинному городу, усыпанному желтой листвой, чуточку приподняли настрой. Тяжелые темно-коричневые тюремные ворота отъехали в сторону, пропуская в предбанник машину с «гостями», но к удивлению Олега его не выводили. Отворились вторые ворота, «Волга» медленно въехала на тюремный двор и обогнув два «зашторенных» четырехэтажных корпуса, уткнулась носом в еще одни железные с алыми звездами ворота. Журавихин поднял трубку автомобильной рации.

— «Кайрат», первый дом, отворяй.

На улице, разминая затекшие ноги, Святой осмотрелся. Тюрьма в тюрьме, вышки, овчарки, бегающие по натянутой проволоке. Маленькое оштукатуренное трехэтажное здание, беленое желтой известью и выстроенное наверное еще пленными япошками, ничего пока не было понятно. Начальник тюрьмы сунул руку, затянутую в перчатку, в пластмассовый, белый ящик, прилепленный справа над крылечком и недолго покопавшись в нем (видимо с кодовым замком), толкнул от себя металлическую дверь. На первом этаже читинцев встретили три офицера с синими просветами на погонах.

«Летчики что ли?» — за последние десять минут Олег удивился во второй раз. Шмонали его вежливо, но так плотно, как нигде раньше. Дорожная сумка, у которой одна ручка оказалась толще другой, была тут же вспорота. Арестованный стоял в небольшом помещении приемника совершенно голый и с интересом наблюдал, как тщательно теребят каждый сантиметр его одежды. Вернув вещи, прозвонили жужжалкой — нет ли у Святого притыренных от обыска металлических предметов и надели наручники.

— До свидания, Олег, — руки в железе ни Грознов, ни Ушатов жать ему не стали, — не верим мы с Григорьевичем, что ты конченный. Думай, кто прав, кто виноват, где правда, где ложь. Время у тебя есть, но немного, все в этой жизни рано или поздно кончается. Закономерность одна — смерть, и уверен ты, ее не боишься, но если мы все будем трястись за свою шкуру, то тогда действительно зло победит добро.

На втором этаже узкий прогал был застелен пестрой ковровой дорожкой. Двери камер обтянуты черным дерматином, под номером четырнадцать — распахнулась Святому. В чисто выбеленной хате стояло две кровати, большое окно с крупными ячейками решетки и две лампочки под белым плафоном на потолке. Он прошел к заправленной постели и устало сел, облокотившись спиной о стену, на противоположной, висели из серой бумаги «Правила поведения заключенных в следственных изоляторах КГБ». Теперь стало ясно, куда его забросила судьба.

После улан-удэнской жаровни иркутский централ показался Эдику раем, наслышанные о Святом, встретили его первоходы без базара, а вот Слепой прямо с транзитки попал в канитель. В тот день, когда с тюрьмы вывезли Олега, заехал Кудряш, объявивший себя «вором в законе». Слепой хорошо разбирался в воровском, и относительно последних событий в уголовном мире был в курсе. Он сразу сказал, что к Кудряшу, делали подход ссученные воры, поэтому самозванца прислушиваться не будет. Втихаря от Слепого из камеры ушла малявка на Кудряша. Ночью пришел ответ. Слепого разбудили сокамерники.

— Вот малява, в ней написано сломать тебе хребет и выбросить на продол.

От кого пришла эта мудистика, Слепой читать не стал, он плюнул в послание, затем скомкал его и швырнул на парашу.

— Ломайте, вас ведь сорок, а я один, только имейте в виду, что я не овца романовская, — потянул Слепой из-за пояса заточку.

Дело пахло свежей кровушкой.

— Подождите, — тормознул всех Черепаха, с наколотым на выбритой башке панцирем животины, — нужно раскачать все, как положено, как бы не изломать парня не по делу, вдруг он прав.

Перед завтраком был шмон. После того, как подследственных выгнали на коридор, Мессер прошел к шконке, где спала «наседка» и взял из-под подушки малек, приготовленный для него. Через тридцать минут зеков вернули в хату, Слепого оставили. Двое дубаков вцепились ему в руки, а Мессер не то, чтобы его обыскал, а просто на спине задрал свитер и вытащил самодельный нож.

— Твой?

— А где вы его взяли?

— У тебя из-за пояса выудил.

— А что тогда спрашиваешь?

— Так, на всякий случай, — держа нож правой рукой за рукоять, лезвием Мессер постукивал по ладони левой, — есть возможность замять это дело. Изготовление и хранение холодного оружия — статья, понимаешь, надеюсь.

— Понимаю.

— Ну, так как?

Улыбался Слепой редко и сейчас он только слегка ухмыльнулся.

— Гражданин начальник, смажьте этот штырь вазелином…

— И засунуть себе в жопу — серьезно продолжил оперативник. — Слышал я уже это.

Трухнул Мессер, или просто у него не было времени связываться с арестантом, но Слепой отделался десятью сутками карцера.

Спички в кармане завалялись, а вот курехи не было и он присел у «кобуры» выдолбленной в углу.

— Халя-баля, есть кто живой?

— Есть. — отозвались из-за стены.

— Закурить толкни, если имеешь.

Спустя пару минут в «кобуру» влетела сигаретка, за ней еще одна, еще и еще… «Десять», — насчитал Слепой.

— Харе, себе тормози.

— Я не курящий.

— Бляха-муха, голос твой знакомый, ты откуда.

— Из Читы.

— А из Первомайска кого знаешь? — и он расхохотался, узнав кому принадлежит голос, — Эдька ты?

— Я — за толстой стеной забалдел тот — Слепой, это ты?

— Но. Ты давненько здесь?

Непроизвольно Эдик глянул на «китайку», где запеклась чья-то кровь. С верхней камеры ему подкричали, что тут когда-то сидел его брат и с тех пор Эдьке казалось, что эта кровь принадлежит Олегу.

— С шестого.

— А Святой где?

— До шестого был тут. Меня сюда завезли, а его куда-то выдернули и с концами. А тебя когда замели?

— Двадцать шестого сентября, вместе с Корешем.

— За что?

— «Акацию» предъявляют, но мы делов не знаем. Ветерка гребанули, в курсе?

— Нет, — расстроился Эдька, — ишак драный, — ноги затекли и он сел на бетонный некрашеный пол.

— Дай закурить.

— Завязывай, не куришь ведь и не начинай.

— А на хуй мне теперь здоровье?

Слепой не ответил, но прикуренную сигаретку отправил.

— Олега, про Кота что слышал?

— Его в августе под залог нагнали, а с пятого сентября мы Костю потеряли. Или намылился, волк, или убили где-нибудь, но, скорее всего, первое. Жена его квартиру продала, контейнер затарила и свалила в Казахстан. Тебя, Эдька, жарят менты?

— Вчера в хате сказал громко, что неплохо бы побег замутить, сегодня видишь — в «подлодке». В Чите-то как, Олега, движение есть?

— Замерзли все, мыши серые. Ловец сидит, а без него Культурный Калине жопу лижет, в бронежилете, урод, на «стрелки» ездит.

— Не в курсе, что я, Торопыге, из Улан-Удэ отписывал?

— Первый раз слышу, а не видел его вообще давненько, он Калины, как огня боится, притырился где-то.

— Ветерка куда отправили, не знаешь?

— В Якутию, а Ловца в Улан-Удэ перевезли. В читинском централе Князь на положении. Леха, дело прошлое, круто себе в карман грести начал. «Москвич», который у Сыроежкина забрали, продал втихушку от нас за полтора лимона и капусту зажевал. После твоего братана «общак» к нему перешел, Агей говорит — денег дай пацанам на передачи, а Ветерок руками разводит — нет мол ничего. Куда бы мы не сунулись — с напрягами, везде Леха был и капусту снял, дачу расстроил, Майку одел-обул. Жировал короче, сейчас ему туговато, наверное, без любимых курочек и поросят. У тебя-то, Эдька, как настрой?

— Надоело мне плавать в этом болоте, сдают на каждом шагу, из-за пайки хлеба рожи бьют друг другу. Хитрят, мудрят, кого обманывают? Арестанты вроде все. Из-за брата только и держусь, а так бы загрузился, чем только можно и пусть бы меня стрельнули. Рыжий, говорят, на воле?

— С ним, вообще непонятное. Его жена моей жалится, что Вовчик по ночам на середину спальни выходит и у Святого за какие-то грехи прощения просит, но по идеи-то вломить не должен, замаран ведь в крови по уши.

Брат жены притырил Кота в небольшом поселке городского типа в часе езды от Семипалатинска. Недели три Костя шугался всех и всего, но постепенно расслабился. Деньги кончались, а жить он привык широко, надо было шевелиться. Обрез Кот привез с собой из Первомайска и в начале ноября попросил родственника смотаться в город. Ничего не подозревая, тот согласился и пятого числа до трех часов дня катал Костю по городу, пока тот не выбрал магазинчик по зубам. «Работать» предстояло одному.

— Тормози, Мишаня, — остановил он «Жигули» за квартал от «объекта», подожди меня в тачке минут двадцать, а тут я до одного места сбегаю.

— Вали, я пока подремлю.

— Двигатель не глуши, а то замерзнешь, а при работающем угоришь. Правильно?

— За двадцать минут не сдохну. Ведь ты вернешься?

— Твои слова, да Богу в уши, — пошутил Кот.

«Магазинчик маленький, — прикинул он, — должно все срастись».

Заведующая в кабинете сидела одна.

— Тихо, сука, — ткнул ее в губы стволами обреза Костя. — Где сумка?

— Какая?

— Инкассаторская.

— Они с собой ее привозят, вы меня не убьете?

— Деньги где?

Трясущимися руками женщина открыла сейф.

— Не трону я тебя, не бойся, — сбрасывал он в сумку деньги, аккуратно сложенные стопками.

Инкассатор, вошедший в кабинет, сразу понял, в чем дело и выдернул из кобуры пистолет. Кот устало опустился на сумку, в которой засыпанный деньгами лежал обрез. Масти не было, все для него кончилось, вернее только начиналось. Через тридцать минут Костю провезли в ментовском «воронке» мимо «Жигуленка», возле которого, обеспокоенный долгим отсутствием родственника, топтался Мишаня. «Может и к лучшему все прет, — размышлял Кот, — грабил один, без стрельбы, больше пятерочки не дадут и первомайские менты теперь-то уж точно меня потеряют».

В семипалатинскую тюрьму Костя заехал, как в дом родной. Здесь его никто не знал, зато он, вышколенный читинским централом, знал, как крутиться в этом чертовом колесе.

Правая сторона головы онемела и как обычно на перемену погоды, заныло пулевое ранение. Святой встал на столик и открыл фрамугу окна, стеклянную толстым плексиглазом. На решетку падали крупные хлопья мокрого снега и тут же тая, капали ржавыми слезами в ночь. Большая медведица висела на месте. В соседнем здании уголовной тюрьмы объявили подъем и под окном, позванивая цепью, брехнула овчарка. «Она на цепи и я на цепи», — не затворяя фрамугу, он сел на койку, набросил на плечи телагу и потрогал батарею отопления: «Горячая». В пол литровую капроновую «ГБэшную» кружку опустил кипятильник, сунул вилку в розетку и взяв шариковую ручку, чисто машинально вывел на обложке общей тетради: «Большая медведица». Несколько раз обвел в раздумье буквы пастой и положил ручку на тетрадь.

Бесшумно приоткрылась кормушка и в квадрат отверстия заглянул заступивший на смену прапорщик.

— Доброе утро. Как спалось?

— Спасибо, хорошо.

— Вопросы, жалобы, заявления есть?

— Нет — выдернул Олег вилку из розетки и убрав с кружки кипятильник, сыпанул туда заварки.

— После завтрака приготовьтесь в баню.

Как неслышно появился, так же неслышно и исчез прапор, а Святой, закинув руки за голову, растянулся по мягкому матрасу. Интересная была тюряжка и необычная. Первый день своего здесь пребывания Олег, ждавший, что вот-вот ему начнут мотать кишки на вилы, ничего не ел, чтобы перед теми, кто его будет пытать, не валяться в обосранных штанах и, честно говоря, жалко было выливать в парашу невиданный для тюрьмы суп с лапшой, в котором обязательно торчала куриная нога. Просто не брать пищу было нельзя, он понимал, что за его физическим и моральным состоянием наблюдают, но минул день, другой… Святого словно забыли. На пятый вошли аж четверо.

— Профилактический обыск — объявил офицер. — Но этой неприятной процедуры можно избежать, мы не любители шариться в чудом белье.

— Что я для этого должен сделать?

— Дать слово, что ничего запретного у тебя в камере нет.

— И все?

— Да.

«Раз обманешь, верить перестанут», — очень простая и надежная формула шмона сработала безотказно, но это было только начало. Оказывается в этом странном заведении не пытали, тут использовали оружие пострашнее — доброта, а против нее Олег был беззащитен, доброта порождала обратную реакцию. На утро после обыска он позавтракал рисовой кашей с мясом и впервые выгреб на прогулку. Не очень тепло оделся и нажал на красную кнопку справа от двери. Сразу пришел дежурный. Святой повернулся спиной к двери, сунул запястья рук в кормушку, его нарядили в наручники и только после этого отомкнули дверь. Два выводных прапора сзади и два спереди, перед которыми шлепал офицер, не были трусоваты, видно было, что они, просто через чур строго выполняли инструкции, но это Олега не волновало, главное в действиях администрации отсутствовал солдафонизм и никто не лез и даже не пытался лезть ему под шкуру.

— Иконников, в баню идете? — отрывая его от воспоминаний, по откинутой кормушке ключом от камеры постукивал прапор.

— Иду, капитан, иду, — Святой разделся до трусов и повесив на шею полотенце, подал руки в кормушку.

Щелкнули «браслеты» и дверь открылась. На этаже находилось всего десять камер, все видимо на двоих. Судя по расположению их, теснившихся друг к дружке входов, крайняя — облицованная однотонной кафельной плиткой приспособлена под баню, но какую, мечта арестанта, даже настоящий березовый веник всегда свежий висел в углу. Ни разу пока он мылся, прапорщики не поторопили его, как это делается в уголовных тюрьмах, где дубачье ровно через десять минут после начала помывки просто перекрывали горячую воду и, синея от наколок и холода, заключенные смывали с себя остатки хозяйственного мыла ледяной водой. Сегодня Олег тоже напарился в волю, вернувшись в хату, заварил «купца» и вновь затребушил прошлое.

Два раза в неделю обязательно наведывался начальник тюрьмы, вроде не его дело, но в камере Святого Журавихин задерживался на час, а то и больше. Поговорить с толковым мужиком было интересно, в длинных беседах зарождалось другое, новое отношение к окружающему. Никто из зеков, наверное, не поверит, читая эту книгу, что тюрьма выпрямляет душу, но это — так. Все непонятное постепенно становилось на место, только поздно пришло отрезвление, слишком много он пролил крови, чтобы люди его простили. Жизнь была уже не нужна.

— Иконников?

Он как раз споласкивал от шары кружку и повернулся к двери, но она и кормушка были закрыты. «Почудилось что ли?».

— Иконников, — откуда-то с потолка лился говоривший, — за вами спецконвой, в три часа прошу быть готовым, с вещами.

Ненужную теперь уже кружку Олег положил в раковину, сел на койку и, враз обессилевший, опустил лицо в подушку, но привычка аккуратности поставила его на ноги. Он намочил тряпку, протер, где это положено было, пыль, вымыл пол, затем руки и только тогда дал волю чувствам. «Ох, что я маленьким не сдох», — тусовался по хате Святой. Предстояло ломать свою мораль, или заканчивать жизнь самоубийством, смерть бродила рядышком, но он с ней уже свыкся. «Даванусь в Чите, а то еще захоронят где-нибудь здесь, в Хабаровске, неохота, да и родным на могилу далековато будет ездить».

В начале четвертого охрана спустила Олега вниз, в коридоре его ждали два молодых, лет под тридцать, парня. Один невысокий и плотный, другой — на голову выше своего приятеля и полегче.

Из кабинета начальника тюрьмы вышел Ушатов.

— Здравствуй, Олег, вон у Шульгина сумка, там теплые вещи тебе Лена отправила, одевайся, на улице уже холодрыга стоит. Ты что улыбаешься?

Святой взял у крепыша вещи.

— Игорь Геннадьевич, — представился тот.

— Не привык я, Василий Григорьевич, к хорошему отношению в тюрьмах, ненормальные вы какие-то, на ментов-то не похожи.

— А может наоборот, Олег, нормальные?