Борьба с безумием

Глава 1

По профессии Джек Фергюсон - врач, а его специаль­ность - лечение сумасшедших. Однако себя он считает обыкновенным практикующим врачом, домашним докто­ром, каким он и был шесть лет тому назад. В 1950 году Фергюсон сам сидел под замком в психиатрической боль­нице, и казалось, что его песенка уже спета. Но затем - и я по сей день затрудняюсь объяснить происшедшее с точ­ки зрения формальной медицины... он выздоровел. Он вы­шел оттуда не то чтобы абсолютно нормальным, а каким-то обновленным: он стал бесстрашен, настойчив, хладно­кровен - таким он раньше никогда не был. Испытав на самом себе все «прелести» жизни психически больного, он ринулся на борьбу с безумием у других. С помощью новых нейрохимических средств он берется лечить больных, кото­рые признаны уже безнадежно сумасшедшими, и добивает­ся поразительных результатов. Некоторые, быть может, причислят Фергюсона к тому новому типу клиницистов-химиков, врачей-футуристов, которые верят, что психиче­ская болезнь-это химический сдвиг, до известной степени поддающийся изменению, исправлению и, быть может, из­лечению. Но врач-химик - это только одна сторона этого человека. Свою клиническую интуицию - очень тонкую - он комбинирует с другим совершенно ненаучным лечебным приемом - с любовью. Он - жрец нежной, любовной за­боты. Щедро и без разбора изливает он свою любовь на того, кто не может ужиться сам с собой или с другими, на грешников и преступников, на буйных и тихо скорбящих. Плохих людей для него не существует - все они прежде всего больные.

Итак, Джек Фергюсон - доктор нового образца, до­машний врач-химик.

Учтите, что он отнюдь не видный психиатр, вроде братьев Меннингер, которые в настоящее время занимают в психиатрии то же положение, какое занимают в хирургии братья Мэйо. Он - незаметный труженик на своем посту и, конечно, не владелец психиатрического дворца. Он скром­ный труженик за медицинским верстаком и таковым на­всегда останется. В нем чувствуется искреннее и безмятеж­ное равнодушие к научной известности; в нем есть какая-то неуклюжая самобытность, редкая в наше время; он обла­дает даром Достоевского - проникать в глубины челове­ческого сердца. Он - человек...

И я не встречал еще более смелой и красивой мечты, чем мысль Фергюсона о том, как можно помочь сумасшед­шим людям. Возможно, это неосуществимо. Это может ока­заться непрактичным. Но мы ведь ценим своих пророков главным образом за мечты, а не за дела. Лично мне метод Фергюсона представляется своеобразной смесью научной и духовной истины; это и толкает меня на попытку рас­сказать о нем, пока он еще жив и сможет помочь мне рас­сказать все точно и правдиво.

Есть и другая, глубоко личная причина, которая за­ставляет меня углубиться в темную и причудливую исто­рию его жизни. Когда я начал понимать, что именно яв­ляется его движущей силой, на меня нахлынула волна тос­ки по ушедшему прошлому. С грустью вспомнил я первых своих героев - старых охотников за микробами, суровых гениев-одиночек, таких, как Антоний ван Левенгук, торго­вец мануфактурой, или Роберт Кох, бесстрашный малень­кий сельский врач. Оба они с предельной честностью со­общали только о том, что видели в природе собственными глазами.

В этом смысле Фергюсон похож на них.

Я уж начал было думать, что эта порода людей совсем исчезла. Все реже и реже встречаются подобные исследова­тели в наши дни, когда лабораторные помещения становятся и все шире и богаче; когда все выше и щедрее оплачиваются труды ученых, работающих над открытиями, которые им заказаны; когда каждая проблема приобретает так мно­го аспектов, что одному человеку не под силу с нею спра­виться, а требуется для этого целый коллектив (которым, естественно, кто-то должен руководить); когда научные журналы становятся все толще и толще, но их необходимо читать, чтобы держаться на уровне современных знаний, и ваши глаза уже утомлены, прежде чем вы соберетесь ог­лянуться на собственную работу.

Это говорится не в порядке критики; таковы методы современной науки. Но эти методы, конечно, не для Фер­гюсона. Он и не думает погружаться в глубины научных тайн. Он остается на мелководье, на поверхности, присмат­риваясь к тому, как новые лекарственные средства влияют на человеческие причуды и капризы; он вооружен только острым глазом и ясной головой,

У Фергюсона есть еще и другая черта, влекущая мою мысль в прошлое, к моим старым охотникам: он - мечта­тель. Он верит, что ему удастся создать иной мир, новый мир, чудесный мир для всех нас. Этим он напоминает Пас-. тера, который сказал: «Во власти человека стереть с лица земли все паразитарные болезни». Это - более, чем нау­ка. Это - сам Бетховен, это - трубный звук надежды.

Поскольку сам Фергюсон старомоден, постольку же его экспериментальная база кажется мало вдохновляющей. Од­ни лишь печальные, зловещие, наглухо запертые палаты больницы на три тысячи коек составляют его лабораторию. Его аппаратура? Только собственные глаза и руки плюс глаза и руки сотни с лишним сестер-надзирательниц, кото­рые великолепно ему помогают, потому что, как он с гор­достью говорит, «все они имеют высшее образование или равноценное ему».

Каковы же его опыты? Они - скромнее скромного; они состоят лишь в том, что Фергюсон и его сестры внима­тельно следят за малейшим, иной раз жутким, часто изу­мительным, иногда фантастическим действием нейрофармакологических средств, фабрикуемых сотнями химиков в де­сятках лабораторий по обе стороны Атлантического океана.

Фергюсон со своими остроглазыми леди тщательно ре­гистрируют действие этих новых лекарств: возбуждают или успокаивают они сотни слабоумных, подозрительных, боязливых, несущих вздор, дико завывающих, иногда опасно буйствующих созданий, потерявших человеческий облик и признанных неизлечимыми. А результаты?

- Мы настолько изучили эти новые лекарства, - го­ворит Фергюсон, - что для нас не существует ненормаль­ного поведения, которое не поддалось бы контролю или исправлению.

- И только благодаря вашему хорошему знанию новых лекарств? - спросил я.

Круглое, красное лицо Джека Фергюсона запылало ог­нем. Ему стало стыдно, что я так поддел его.

- Нет, конечно, - согласился он. - Эти новые химика­лии только начинают оттеснять больных к реальному миру. Нежная, любовная забота наших сестер, убеждающих их в возможности снова стать людьми, возвращает им ра­зум - многим из них полностью.

Читая странную историю, которая последует ниже, чи­тателю следует учесть (и самому себе я должен об этом напоминать), что секрет работы Фергюсона только частич­но можно считать научным.

Это - химия плюс Фергюсон.

Ученые-критики, может быть, встретят улыбкой его ка­жущуюся наивность, его веру в то, что помешательство, правонарушения, неприличные поступки и приличные зло­действа надо рассматривать только как «ненормальное по­ведение». Однако у него есть предшественники. Освободить общество от людей дурного поведения - это, конечно, од­но из древнейших человеческих побуждений. В этом Фер­гюсон не одинок.

С доисторических времен медики пытались вытравить ненормальное поведение из человеческого быта. Тюремщи­ки старались изгнать его с помощью пыток и смерти. Святые, проповедники религии и пророки личным приме­ром и своими учениями стремились добиться успеха в борь­бе с ненормальным поведением. Психиатры хотели убежде­ниями изменить ненормальное поведение умалишенных.

Врачи с помощью химии или электричества вколачи­вают в больных нормальное поведение, вызывая у них припадки ужасающих судорог. Нейрохирургам удается успокаивать психически больных рассечением нервных связей в мозгу - для этого больным просверливают чере­па или проникают через глазные впадины инструментом, похожим на маленький ледоруб.

Что же является показателем эффективности лечения у этих больных? Только лучшее поведение. Это как раз то, чего добивается Фергюсон.

Но Фергюсон отличается от своих предшественников глубоким чувством внутренней неудовлетворенности. Сель­ский врач в нем протестует против ужаса шокового лечения и калечащего действия ледового топорика, который, словно тараном, пробивает ткань над глазным яблоком, чтобы ворваться в мозг больного. Фергюсон знает, что все это вызвано необходимостью. Он знает, что жестокость этой науки свидетельствует лишь об отчаянии людей, которые борются с тяжелыми формами психозов. Но Джек Фергю­сон знает также, что эти жестокие методы лечения не могут быть ответом на задачу борьбы с безумием, борьбы, в ко­торой должны участвовать не только психиатры и хирур­ги, но и все врачи без исключения. В свое время он сам применял эти методы и установил при этом одну простую и глубокую истину.

Поскольку это лечение помогает некоторым, казалось бы, совершенно безнадежным больным, значит, нет такого поведения, которое нельзя было бы изменить. Как за соло­минку, хватался он за каждый случай излечения психозов более мягкими способами. Так, например, женщина, окон­чательно сошедшая с ума, погибавшая от пеллагрического слабоумия, получила несколько массивных впрыскиваний никотиновой кислоты и через неделю выписалась из боль­ницы с совершенно ясной головой. Ее помешательство было вызвано отсутствием или недостачей определенного хими­ческого вещества.

Но ведь не со всеми психозами дело обстоит так просто. Если кривая заболеваемости инфекционными болезнями систематически понижается, то с психозами дело обстоит как раз наоборот - она неуклонно ползет вверх. И, однако, Джек Фергюсон настроен оптимистично. Не слишком ли оптимистично?

- Если бы химики смогли дать Фергюсону лекарства, которые разгрузят больницу в течение недели, - говорит директор больницы доктор М. М. Никельс, - то через пару месяцев у нас вновь будет полно больных.

Никельс подчеркивает, что за стенами больницы нахо­дится ужасающее количество душевнобольных. Но Фергю­сон посмеивается над пессимизмом своего шефа. Он тянет все ту же немудреную песенку:

- Нет ненормального поведения, которое мы не могли бы взять под контроль или исправить.

Доктор Ник чрезвычайно гордится Фергюсоном. Он знает, что сотни больных, признанных раньше неизлечи­мыми, выписаны и отправлены домой. Он знает, что боль­ше половины из тысячи больных фергюсоновского отделе­ния не могут уйти из больницы только потому, что у них или нет дома, или их там не ждут.

- Я знаю, конечно, что за стенами психиатрических больниц больше сумасшедших, чем в самих больницах, - соглашается Фергюсон. - Но ничего! Скоро, очень скоро простые домашние врачи сами смогут остановить приток больных в наши больницы.

Мурашки забегали у меня по спине. Тень старика Пас-тера! Тени старых охотников за микробами! Вот еще чело­век, одержимый иллюзиями, несбыточными мечтами. И мне почему-то стало больно за Фергюсона. Домашние врачи должны остановить разгорающуюся в стране эпидемию безумия, погасить этот страшный пожар, выполнить зада­чу, над которой безуспешно бьются крупнейшие психиатры. Я смотрел на Фергюсона и поражался.

По пути домой я спрашивал себя, кто такой, собственно говоря, этот Фергюсон? Никто. Признаюсь, что я несколь­ко заражен благоговейным трепетом перед учеными-меди­ками, имеющими право представлять старую школу. Кто слышал когда-нибудь об этом человеке, который не имеет даже диплома как специалист-психиатр. Сам Фергюсон го­ворит, что он только домашний врач. И этот никому не ве­домый врач-практик беззастенчиво уверяет, что рядовые врачи-практики должны разрешить одну из самых жутких проблем медицины.

Фергюсон стал раздражать меня. Он казался мне не­отесанным, малокультурным парнем, явившимся прямо с фермы. Я разбирал его по косточкам. Говорит он неважно. Его грамматика оставляет желать много лучшего. Для человека в сорок семь лет его положение в научном мире мало внушительно. Он всего лишь рядовой врач психиат­рической больницы в Траверз-Сити, штат Мичиган, а кому эта больница известна?

В его биографии тоже мало утешительного. До послед­него времени он был, что называется, перекати-поле. Если бы Who is Who вздумал его зарегистрировать, чего, разу­меется, не случилось, он мог бы рассказать, что работал шлаковщиком на сталелитейном заводе, паровозным коче­гаром на железной дороге Монон, буфетчиком, страховым агентом, разносчиком виски и не раз был на лечении в пси­хиатрической больнице.

Среди 160000 безвестных американцев он тоже получил диплом врача, но добился: этого только на сороковом году жизни после восемнадцатилетних тяжелых трудов. Затем он год проходил обязательную интернатуру в больнице и полтора года с феноменальным успехом подвизался в роли сельского врача. Но вдруг Фергюсон сорвался и попал под замок в изолированную палату дома умали­шенных.

И вот теперь, в сорок семь лет, он перешагнул уже за тот возраст, когда человек способен сделать крупное научное открытие, - так по крайней мере говорят психологи.

И все же Фергюсон интересовал меня. Не только как врач, но и как человек. Он - сама откровенность.

- Если вы собираетесь писать о моей работе, - сказал он, - то вам надо бы прежде всего узнать мои плохие сто­роны. Помимо всего прочего, я был наркоманом-барбитуркстом.

Он сказал это таким тоном, будто речь шла о другом человеке.

- Меня засадили в больницу, потому что я был в аг­рессивном состоянии, - объяснял Фергюсон. - Я пытал­ся убить самого себя, потом свою жену Мэри. Надо же быть таким идиотом! У меня были зрительные галлюци­нации.

Я внимательно посмотрел на Фергюсона, сидевшего передо мной с тихим, безмятежным выражением лица. Он и не подозревал, что один знакомый доктор предупредил меня, что Фергюсон не только в прошлом, но и сейчас увлекается барбитуратами. Поблагодарив Джека за рас­сказ о своей жизни, я сообщил ему об этом предупреж­дении.

Фергюсон нисколько не возмутился этой сплетней.

- Доктор, очевидно, не знает, что я бросил это дело уже пять лет назад, -- сказал он с понимающей, довери­тельной улыбкой.

Не хотите ли познакомиться с Джеком Фергюсоном? Могу вам его представить: большой, плотный, широкопле­чий, тип портового грузчика, очень моложавый для своего возраста, с тихой, размеренной речью, с красной кожей, об­ветренной на свежем воздухе Северного Мичигана; темные, блестящие глаза на широком открытом лице смотрят на вас прямо и честно - глаза незлобивого и уравновешенного человека. Фергюсон мог бы сойти за простого домашнего врача со стоптанными подошвами, который любит людей такими, как они есть. Говорит он нараспев, немного гну­савит.

- Ваш знакомый знает обо мне только наполовину, - сказал Фергюсон. - Я был настоящим ублюдком, - так образно он выразился. И. чтобы доказать это, он продер­жал меня однажды целый вечер, рассказывая ошеломляю­щую историю своей жизни. Но об этом ниже - когда буду говорить об его образовании. Тогда же, слушая его, я по­думал о том, какое важное значение для его работы могло иметь это бурное прошлое. И вот сидит передо мной Джек Фергюсон, спокойный, но активный, эмоционально выдер­жанный. Имел ли этот человек хоть какое-нибудь основа­ние, чтобы затеять свою химическую войну против ненор­мального поведения?

Пожалуй, имел. Ведь он на собственной шкуре испытал, что значит быть безнадежным сумасшедшим и потом вы­здороветь.

У Фергюсона, как психиатра-исследователя, есть еще одно преимущество. Больница в Траверз-Сити как раз под­ходящее место для такой работы. Это закрытая больни­ца, совершенно не предназначенная для научных исследо­ваний. А крупные медицинские открытия редко выходят из больниц, специально намеченных и оборудованных для та­кой цели, подобно тому как крупные медицинские откры­тия редко выходят из рук ученых, намеревающихся их сделать. Работая в закрытой больнице, незаметный Фергюсон обладал в борьбе с дурным человеческим поведением не меньшими возможностями, чем всякий другой. А может быть, и большими.

Прошлой осенью (1955 г.) он начал мне показывать, как он атакует проблему, сводя все психические болезни к вопросу о ненормальном поведении. Он напомнил мне моего шефа Босса Кэттеринга, который утверждал: «Когда проблема разрешена, она кажется простой». Тот же Кэттеринг, смеясь, говорил: «Нет ничего более загадочного, чем очевидное». Фергюсон не старается проникнуть взгля­дом сквозь очевидное. Он интуитивно останавливается на его вершине.

Как медик-преподаватель, Фергюсон не заставляет меня заучивать мудреные медицинские термины. Много лет под­ряд, причисляя себя к большому и печальному контингенту американцев, еще не запертых в дома умалишенных, я пы­тался изучать фундаментальные труды по психиатрии, отыскивая в них хоть тень надежды на то, что мне удастся отсрочить день, когда санитары придут и заберут меня. Но страшные психиатрические термины, определяющие раз­личные виды поведения, сильно травмировали мою пси­хику. Я бросил это дело.

Джек Фергюсон отлично знает все, что касается шизо­френии и разных ее форм - кататонии, гебефрении, рас­щепления личности и параноидной формы. Он может объяснить вам разницу между реактивной и эндогенной де­прессией и рассказать, чем они отличаются от настоящей инволюционной меланхолии и депрессивной фазы подлин­ного маниакально-депрессивного психоза.

Но в своей работе Джек как бы хочет пробиться сквозь туман этого жаргона, который сам по себе едва ли многим вернул психическое здоровье, и открыть путь своей собст­венной идее о сущности психических заболеваний. В чем же эта сущность?

В ненормальном поведении. Из-за этого и только из-за этого больных забирают в дома умалишенных. Ребенок мо­жет заметить это в своем отце или матери, в брате или се­стре. Это то, что приводит в отчаяние домашних врачей, когда они замечают это в своих пациентах.

Ввязаться в борьбу с подобным злом - при всей мяг­кости речи и ангельской улыбке Фергюсона - было с его стороны отчаянной смелостью. В качестве эксперименталь­ной базы для всего Северного Мичигана он приспособил самые отдаленные, наглухо запертые, специально оборудо­ванные палаты своей больницы. Здесь прозябали - слово «жили» для них не подходит - обломки человечества, по больничному прозвищу «коты да собаки», хронические больные, не поддававшиеся никаким видам лечения, печаль­ный арьергард людей без надежды. Легкие или ранние слу­чаи психозов Фергюсону не годились.

В этом отношении он напомнил мне доктора Джулиуса Вагнер-Яурегга, который в 1917 году, как и Фергюсон, от­бирал для лечения только тех больных, которым грозила неизбежная, стопроцентная смерть от прогрессивного па­ралича. Он выжигал сифилис из их мозга огнем малярии и впервые в истории медицины вернул горсточку обре­ченных паралитиков к нормальному поведению, к семье и работе.

Свой знаменитый опыт австриец поставил над больны-г.:и, обреченными на верную смерть, ибо такова неотврати­мая природа общего паралича слабоумных. А у Фергюсо­на? Среди тысячи с лишним больных в его отделении было некоторое количество душевнобольных с начальной фор­мой заболевания - те случаи, которые успешно излечива­ются инсулином или электрошоком. Поскольку Фергюсон задумал пустить в ход новые успокоительные и возбужда­ющие лекарства, почему он не попробовал сначала испы­тать их действие на больных с ранней формой болезни? Почему он не дал возможности этим новым средствам быстро завоевать признание и успех?

Причиной того, что он этого не сделал и отбирал для опыта только неизлечимых, является честность и крайняя научная щепетильность Джека Фергюсона.

Многие больные с начальной формой часто дают ремис­сии или выздоравливают без всякого лечения. А уж эти несчастные из отдаленных палат не позволят новым лекар­ствам обмануть Фергюсона. Если безнадежные больные будут излечены, то уж наверно можно считать, что лекар­ства действуют. То, что стало затем происходить с этими жалкими созданиями, и является темой моего рассказа.

Но это еще не вся тема. Мы знаем, что и в других боль­ницах после применения новых лекарственных средств от­пускают под наблюдение семьи многих душевнобольных в разных стадиях болезни, и Фергюсон отнюдь не является единственным наблюдателем удивительного действия но­вых лекарств. Почему же тогда я выделяю именно его, как человека, поднявшегося на борьбу с безумием? Вот что он видит в моменты вдохновения, которое скорее можно наз­вать поэтическим, нежели научным.

Он видит скопище людей в стенах своей больницы; он видит беспокойных, сварливых, обозленных, угрюмых, по­дозрительных, глупых, порочных, неопрйтных, непристой­ных, склонных к самоубийству, одержимых мыслью об убийстве... Он видит дурное поведение своих больных и рассматривает это только как преувеличение, карикатуру на ненормальное поведение здоровых людей, находящихся вне больницы, на свободе.

Он знает, что новые лекарства плюс нежная любовная забота могут изменить судьбу его больных, которые счита­лись безнадежными. Он предвидит, что может дать - под­черкиваю, может дать - любовь плюс химикалии еще не запертым в больницу психически больным. Он хочет пере­дать этот метод в руки домашних врачей.

Поскольку я уже старик и порядочный скептик, не бе­русь предсказывать, доживет ли Джек до осуществления своей мечты. Может быть, медицинская профессия окажет­ся неспособной держать шаг наравне с ним. Но возможно, что врачи все же поймут животворность идей Фергюсона. Если его химикалии плюс любовь смогут превращать не­нормальное поведение в нормальное, это будет означать, что не помещенный в больницу психотик сможет_лучше уживаться с другими и самим собой (так Фергюсон опрделяет слово) «нормальный»). А способность уживаться с другими и самим собой сделает людей более счастливыми. Но слова «счастье» в науке не существует, Вы не найдете его в медицинском словаре Дорлэнда. Когда человек чув­ствует себя удовлетворенным и живет мирно с самим собой и с другими, это еще не значит, что он счастлив. На меди­цинском языке таких людей не называют счастливыми, их считают «эйфоричными», что в вольном переводе означает «якобы счастливые».

Но его мечта о верном рецепте для человеческого сча­стья гонит Фергюсона вперед. Он знает, что рядовые врачи в массе своей не строго научны и не узко материалистич­ны; в глубине души они сознают, что удалить аппендикс, или вылечить от пневмонии, или показать другие удиви­тельные трюки, припрятанные в их портфелях, кабинетах и больницах, - этого еще недостаточно, чтобы сделать боль­ных и их семьи по-настоящему здоровыми. Я чуть было не сказал - счастливыми.