Борьба с безумием

Глава 2

К концу моего первого визита в больницу Траверз-Сити Фергюсон спросил меня:

- Как попали сюда все эти больные? Почему их, по-вашему, к нам прислали?

- Как почему? Потому что они психически больны, - ответил я. - Потому что они параноики, или маниакаль­но-депрессивные, или меланхолики...

- Полегче с умными словами, - прервал меня Фергю­сон, улыбнувшись на мой залп психиатрических терминов. Он швырнул на конторку пачку исписанных под копирку карточек с теми жалобами, по которым больные были стационированы.

- Взгляните вот на это, - сказал он, - и увидите, как вы ошибаетесь.

Я перелистал эти выразительные свидетельства семей­ных трагедий: «Она срывает с себя одежду», «Приходится кормить ее с ложечки», «Она не знает, где находится умы­вальник», «Мы всячески стараемся, но не можем содер­жать ее в чистоте», «Опасаемся, как бы она не подожгла дом», «Она непрерывно плачет и молится», «Она стала невыносимой. Ругает нас. Бросается на нас. Мы боимся, как бы она нас не убила».

Фергюсон сказал:

- Вы видите, что их привело сюда только ненормаль­ное поведение.

- Но в их карточках ведь сказано, что они шизофре­ники, параноики и прочее, - возражал я.

- Это для отчетов, для статистики, - сказал Фергюсон с таким видом, будто это предназначалось для птиц не­бесных. - Наклеить на больного ярлык с мудреным диаг­нозом - это мне ничуть не помогает их лечить.

Это было вызывающим пренебрежением - и в не очень грамотной форме - к первому и обязательному закону на­учной медицины, который гласит, что вы должны назвать болезнь латинским или греческим термином, чтобы лечить ее согласно требованиям науки. Меня начинала раздра­жать эта сверхпростота Фергюсона, а он, как бы читая мои мысли, сказал:

- Может быть, мы здесь и не очень ученые люди. Мы, конечно, не похожи на тех, которые сидят в больших научных учреждениях. Но мы ведь лечим не болезни - мы стараемся лечить больных людей.

Затем, как бы извиняясь за свою психиатрическую малограмотность, Фергюсон сказал самым примиритель­ным тоном:

- И вы и я, мы оба понимаем, что психическая болезнь - это нечто гораздо большее, чем ненормальное поведение, которое мы пытаемся здесь лечить.

По пути домой из Траверз-Сити - от Джека Фергю­сона и его излеченных пациентов, еще недавно считавшихся безнадежно сумасшедшими, - возвращаясь в тишину Уэйк-Робина, я не переставал раздумывать над этим признанием Фергюсона: «Психическая болезнь - это нечто гораздо большее, чем ненормальное поведение, которое мы пытаем­ся здесь лечить». Да, но насколько большее? Насколько больше того, что можно установить как факт, признава­емый всеми честными и аккуратными людьми? Насколько больше того, что можно взять в руки, обхватить - вот как я могу обхватить большой стол, за которым пишу? Эти размышления увели меня на сорок лет назад, к 1916 году, когда был установлен один маленький факт, вернее сказать обрывок факта. Этот факт, насколько мне извест­но, был первым проблеском надежды в печальной науке о лечении психозов, причины которых никому не были известны и вплоть до сегодняшнего дня остаются глубо­кой тайной.

Установил этот факт доктор Вильгельм Ф. Лоренц, сильный и мудрый доктор, ныне здравствующий и деятель­ный, уединившийся в лесной глуши Северного Висконсина. В те дни, сорок лет назад, Лоренц был профессором нейропсихиатрии в Висконсинском университете. Билл Лоренц_- бруклинский немец с чуть заметным бруклинским акцентом, с квадратной челюстью, квадратной головой и острыми, холодными глазами генерала танковых войск. В психиатрии Лоренц - органик; это значит, что он охотит­ся только за осязаемыми фактами, только за вещами, которые можно взять в руки, а не за громкими словами, кото­рые могут иметь пятьдесят значений для пятидесяти чело­век. Лоренц, солидный, флегматичный немец, совершенно не походит на пылкого, впечатлительного ирландца Фер­гюсона. И все же у Лоренца манера атаковать тайну психо­зов та же, что у Фергюсона. Я никогда не думаю об одном, чтобы не вспомнить другого. Лоренц - определенно пред­теча Фергюсона, хотя они и не встречались.

Лоренц - откровеннейший человек без претензий на какую-то особую научную прозорливость. Он со смехом рассказывает, как его удивило собственное открытие. Он скромно называет его не открытием, а наблюдением - случайным и совершенно непреднамеренным. Но вам уж хочется поскорее узнать, в чем заключался этот маленький лоренцовский фактик, или, вернее, случай, который еще ни­когда не встречался в человеческой истории.

Что за случай?

Внезапно наступивший период ясного сознания у без­надежного сумасшедшего.

Друг Лоренца, ныне покойный фармаколог доктор Ар­тур С. Лёвенгарт, попросил дать ему психотика, который на­столько потерял разум, что живет уже чисто растительной жизнью. Лёвенгарт изучал действие различных химикалиев, возбуждающих дыхательный центр при введении их в кровь. Лёвенгарту нужен был совершенно тупой и слабо­умный субъект, который не дал бы так называемого пси­хологического эффекта, то есть не стал бы дышать глуб­же в тот момент, когда игла входит в вену и химическое вещество еще не попало в кровь.

И вот в распоряжении доктора оказалось как раз то, что ему требовалось, - человек, долгие годы страдавший «ран­ним слабоумием», - устарелое название для целой группы психозов, ныне известной под новомодным словом «шизоф­рения». Больной, предоставленный Лоренцом Лёвенгарту, был безмолвным, неподвижным человеком с глазами, либо закрытыми, либо бессмысленно вытаращенными. У него не было никакого контакта с реальным миром. Это был яркий пример умственного распада, образец далеко зашедшей не­поправимой дегенерации. Короче говоря, несчастный поте­рял разум окончательно и бесповоротно.

В вену на руке этого экс-человеческого существа ввели небольшое количество совершенно безвредного раствора цианистого натрия. Все протекало так, как требовалось доктору: больной и глазом не моргнул, ни один мускул на его лице не дрогнул. Он был в состоянии полного оцепене­ния. Вы же понимаете - за долгие годы он не произнес ни слова.

И вот, когда цианистый натрий достиг дыхательного центра в мозгу этого человека, он стал дышать полнее и глубже, глубже и быстрее, и доктор Лёвенгарт с доволь­ным видом погрузился в измерение глубины дыхания. Стоявший тут же Лоренц радовался, что смог угодить Лёвенгарту...

И вдруг больной сказал: «Алло».

Когда этот тупой, годами молчавший человек стал ды­шать глубже, он вышел из своего кажущегося слабоумия. По мере того как он дышал глубже и глубже, глаза его открывались шире, он посмотрел на Билля Лоренца, и тот увидел луч света в этих глазах, так долго остававшихся пустыми и мертвыми. Лоренц заметил проблеск разума на лице этого человека, который казался конченным навсегда.

Человек улыбнулся Лоренцу и на заданный ему вопрос внятно произнес свое имя.

- Где вы находитесь? - спросил Лоренц.

- В Висконсинском институте психиатрии, - ответил человек, который молчал много лет подряд.

Три, четыре, пять минут этот немой человек разгова­ривал совершенно нормально, будто никогда и не был ума­лишенным. Затем, по мере того, как действие цианида ос­лабевало и дыхание становилось спокойнее, разговор его стал переходить в невнятное бормотание. Глаза снова стали мертвыми. Таким образом, ничего, в сущности, не произо­шло. В лучшем случае можно было говорить о пятиминут­ном излечении неизлечимого безумия. Но для Лоренца это открыло новый мир.

Он увидел, как с помощью химического вмешательства поднялась завеса и восстановилось здоровье, все время скрывавшееся в мозгу, который, по всем клиническим дан­ным, считался мертвым и погибшим.

То, что Лоренц увидел сорок лет назад, не было про­стой случайностью. Ибо он снова и снова повторял свой эксперимент на том же больном и на других безнадежных шизофрениках. Вводился цианистый натрий - и дыхание сразу становилось глубже. Глубокое, ускоренное дыхание влекло за собой рассвет, а потом яркий полдень светлого сознания. Затем снова сумерки и черная ночь, когда глу­бокое дыхание замирало. Миллионам психически больных это, конечно, ничего не давало. Нельзя же держать людей в нормальном состоянии на уколах цианида.

Этот забытый эксперимент давал Лоренцу возможность заглянуть в приоткрытую дверь на то, что так привлекало своей неожиданностью. Затем дверь захлопывалась перед носом исследователя. Это было издевательством; это было жестоко; это были муки Тантала. Лучше уж было совсем не натыкаться на это глупое открытие. Из милосердия к несчастным больным Лоренцу следовало бы забыть о сво­ем открытии. Ни то, ни другое для Лоренца было не при­емлемо. Он был пророком...

У Лоренца сорок лет тому назад крепко засела в голове мысль о том, что легкий сдвиг окислительной реакции в мозговых клетках, химический сдвиг, вызванный глубоким дыханием, может навести временный порядок в разлажен­ном химическом хозяйстве больного мозга. Что такое бе­зумие? Это нарушение химизма нормального, здорового мозга. В мозгу у самого тяжелого психотика сидит здо­ровье, но в замаскированном виде. Безумие - это химиче­ская проблема.

Эта теория завладела Лоренцом на всю жизнь. Больше того, она послужила толчком для планомерной химической войны с безумием. Именно это подразумевал Джек Фергюсон, когда сказал, что в психическом заболевании есть нечто большее, чем ненормальное поведение.

Вскоре после своего малопрактичного открытия, кото­рое давало возможность получать пятиминутное просветле­ние у человека, годами болевшего неизлечимым психозом, Билль Лоренц был втянут в повальное безумие первой мировой войны со всеми ее последствиями. Пришлось на годы оставить свои научные опыты. Кроме того, как врач-органик, веривший только в факты, а не в слова, он оказался идущим не в ногу с новым направлением в психи­атрии. Во многих медицинских школах все больше и боль­ше распространялось убеждение, что безумие - это не химическая, а психическая проблема. Какова причина шизо­френии? Причина, утверждали Великие Моголы психиат­рии, чисто психическая. На языке громких слов это озна­чало, что причина мозгового заболевания коренится только в сознании. Но что такое сознание? Это нечто совершенно не осязаемое. Его нельзя ни услышать, ни увидеть, ни по­нюхать, ни прикоснуться к нему. Это не химическое, и не физическое, и уж, во всяком случае, не материальное поня­тие. Оно не имеет твердой локализации в организме. Со­знание - это неясный, неустойчивый, вечно меняющийся итог деятельности головного мозга.

Вот почему учение о том, что мозговое заболевание существует только в сознании, было пустой фантазией для реалиста в науке, искателя твердых фактов Билла Лоренца.

Несколько лет Билл возился в одиночку, размышляя о факте пятиминутного просветления у обреченных, неиз­лечимых больных. Но вот Артур Лёвенгарт, старый его партнер в эксперименте с цианистым натрием, пришел к Биллу на выручку.

- А что, если другие вещества, стимулирующие ды­хание, дадут тот же, может быть, даже лучший эффект, чем наш цианид? - сказал Лёвенгарт.

В 1928 году Лоренц и Лёвенгарт открыли, что простая дыхательная смесь углекислоты с кислородом, вводимая через наркотическую маску, вызывает эффект просветле­ния у целой группы отупевших, глубоко депрессированных психически больных и у немых, остолбеневших кататоников (ученое слово, определяющее одну из форм шизофре­нии). Особенно же взволновало Лоренца то обстоятель­ство, что период просветления тянулся гораздо дольше, чем после введения цианистого натрия.

На некоторых - но, конечно, не на всех - кататоников ингаляция углекислоты с кислородом оказывала прямо-таки волшебное действие. Они оживали, начинали ходить. Они распрямлялись, разминали онемевшие конечности. Их бледные, землистые лица приобретали здоровый, розовый цвет. Их глаза, скрытые судорожно сомкнутыми веками широко открывались и светлели, словно они видели, как темный мир безумия преображался в светлый, яркий мир здоровья Они становились оживленными. Они подмигива­ли Биллу Лоренцу, как бы говоря ему:

- А вы считали меня сумасшедшим!

Они оставались здоровыми целых тридцать минут.

«Психопатические реакции будто полностью исчезают, - писал Лоренц. - Мысли и интересы больных кажут­ся поразительно нормальными».

Это чудо Лоренц и Лёвенгарт совершили в двадцатых годах и я опять-таки вспоминаю слова Джека Фергюсона, сказанные позавчера: «Психическая болезнь - это нечто большее, чем ненормальное поведение, которое мы пытаемся лечить в Траверз-Сити».

Изменяя окислительные процессы в нейронах, мозговых клетках, можно вернуть здоровье ненормальному мозгу.

Иногда это удается. Но, увы, на чрезвычайно ограни­ченный срок.

В 1928 году Лоренц установил, что при помощи этих ингаляций можно просветить сознание некоторых сума­сшедших примерно на тридцать минут, И вот он задумал один внушавший надежду и, по его мнению, очень разум­ный эксперимент, хотя, как мы уже знаем, этот человек весьма скептически относился ко всяким экспериментам, кажущимся1 разумными. Вот как он рассуждал: ингаляции делают этих людей здоровыми, понятливыми, способными воспринять наставление и ответить на вопрос, что именно в самом начале взволновало и свело их с ума.

- Больные ведь сами рассказывают о прошлых пере­живаниях, которые могли стать предпосылкой для глубо­кой депрессии, - рассуждал Лоренц.

Так почему бы не обратиться к их сознанию в эти дра­гоценные минуты просветления? Почему не испробовать психотерапию? Почему бы не расшевелить психику больного, чтобы убедить временно прояснившийся мозг остаться здоровым навсегда? Это должно удаться, это так логич­но и разумно. И вот во время светлых промежутков Билль Лоренц изо всех сил убеждал больных не приходить в ос­толбенение и не предаваться глубокому унынию; он пытал­ся вымести обволакивавшую их мозги паутину щеткой лас­ковых и ободряющих слов.

Ингаляции углекислоты с кислородом давали ему вре­мя для тридцатиминутной проповеди о том, как неразумно поддаваться на крючок мозгового заболевания. Глубокс дышавшие больные были абсолютно согласны, что с их стороны глупо сходить с ума. Потом дыхание затихало. Ощад начинали невнятно бормотать. Лица их мрачнели и бледнели. Глаза принимали бессмысленное выражение, и Лоренцу начинало казаться, что их просветленное сознание только плод его больного воображения.

«Психотерапия? Ее терапевтический эффект был нич­тожным, - писал Лоренц. - Конкретных результатов мы не наблюдали».

И опять-таки для миллионных масс психически боль­ных эти светлые промежутки, хотя и более длительные, ни­чего не значили. Нельзя же круглый год поддерживать психотиков в нормальном состоянии, вводя в них каждые полчаса ингаляцию углекислоты с кислородом.

Оглядываясь назад, в прошлое, я понимаю, почему столь скромное открытие Лоренца вселяет в меня такую уверенность и надежду. С помощью химии он сумел сде­лать - пусть на минуты - то, чего не могли сделать слова. Как выражается Джек Фергюсон, это открыло дверь в ре­альный мир. И все, что Лоренц, мой учитель, сделал для меня когда-то, позволяет мне поверить Джеку Фергюсону теперь. Лоренц - тяжелодум и скептик. Фергюсон - энту­зиаст. Но как исследователи они - две горошины из одного стручка. Фергюсон не перестает напоминать мне, что пси­хическая болезнь - это нечто большее, чем ненормальное поведение, которое он лечит, но Лоренц уже тогда понимал, что это «большее» есть тайный химизм больного мозга, и он пытался проникнуть в эту тайну, приглядываясь к простым поверхностным фактам ненормального поведения больных.

В 1929 году один из ассистентов Лоренца выудил еще одну тайну психической болезни, глубоко скрытую под по­верхностью ненормального поведения. В Висконсинском институте психиатрии находилась на лечении женщина, безгласная и оцепенелая. Сиделки не могли пробиться сквозь туман ее больного мозга; чтобы она не умерла с голоду ее приходилось кормить через трубку; она не могла аккуратно отправлять естественные нужды и лежала вся окаменевшая, свернувшись калачиком. Ассистент Лоренца доктор Вильям Блекуэнн псякими способами пытался снять эту ужасную напряженность.

Доктор Блекуэнн не задавался какой-либо особен­ной целью - ему только хотелось немного облегчить ее состояние.

Блекуэнну удалось одолеть ее скованность впрыскиванием большой дозы амиталнатрия; она расслабла и погру­зилась в нечто более глубокое, чем сон, настолько глубокое, что все рефлексы у нее исчезли и единственными признака­ми жизни были едва заметное дыхание и слабое биение сер­дца. Так она пролежала несколько часов и наконец стала шевелиться. Блекуэнн внимательно следил за ней, интере­суясь, вернется ли к ней прежняя напряженность. Женщи­на открыла глаза, посмотрела на Блекузнна и спросила:

- Доктор, какой у них счет? Вспомните, что она умалишенная.

- Счет чего? - спросил Блекуэнн.

- Футбольного состязания Пардью - Висконсин, - сказала женщина. - Они ведь сейчас играют. Вы же знае­те, доктор. Кто из них ведет?

Блекуэнн был потрясен, да и было чем, и немедленно доложил о странном эпизоде своему шефу Лоренцу. Эта женщина, слабоумная и совсем вычеркнутая из жизни, ус­лышала и поняла разговор о футболе, который они вели сегодня утром, подготавливая ее к впрыскиванию амитал­натрия. Она совершенно не умела говорить, не умела об­щаться с окружающим миром; она ничего не могла сообщить о себе самой. И однако ее мозг не потерял способности регистрировать происходящие вокруг нее события, хотя внешне она казалась безнадежной тупицей. Это был новый существенный факт, касающийся психозов: внешне эта женщина выглядела абсолютно сумасшедшей; ее мозг подспудно оставался здоровым и нормальным - но не спо­собным сообщить об этом во внешний мир.

Очнувшись от своего глубокого амиталового наркоза, больная села без всякой посторонней помощи, с аппетитом поела и сама пошла в ванную комнату и выкурила сигарету.

- Не принесут ли ко мне моего ребенка? - спросила она. - Его отняли у меня, прежде чем я могла взять его на руки.

И вот в течение двух лет - это был поистине один из самых странных опытов в истории медицины - эта ума­лишенная ежедневно просыпалась после амиталового сна и оставалась здоровой и разумной. На восемь часов еже­дневно в продолжение двух лет. Она часто играла со своим ребенком. Она оживленно разговаривала со стариками - отцом и матерью, которые плакали от радости, видя такое преображение. Семь-восемь часов в день она была вполне здоровым человеком и вела себя во всех отношениях нор­мально. Потом она ежедневно стала впадать в естествен­ный сон, после которого просыпалась скованной и безум­ной. Два года продолжался этот жуткий распорядок дня, и наконец она умерла.

Лоренц и Блекуэнн занялись большой группой других больных, которые были настолько остолбеневшими и оне­мевшими, настолько бесчувственными, что их приходилось кормить через трубку. Каждый день, пробудившись от своего амиталового сна, эти больные сидели, как настоящие леди и джентльмены, за обеденным столом. После учтивой послеобеденной беседы они отправлялись спать. Наутро они все до одного просыпались сумасшедшими.

В широком практическом смысле это тоже не давало ни­каких перспектив. Едва ли Лоренц мог предложить амитализировать миллионы душевнобольных-хроников, чтобы вернуть им рассудок на восемь часов в день.

Какое действие оказывал этот барбитурат, амиталнатрий, на внутренний обмен мозговых клеток, снимая с них химическую блокаду - эту затычку, которая не давала развернуться полному здоровью, сидевшему в их мозгу и никогда его не покидавшему? Лоренц этого не знал. Он знал только, что ответ, когда он придет, будет химическим. Но Лоренц был сама честность. Перед ним были сума­сшедшие люди, которым он мог вернуть разум на восемь часов в день. Это давало ему возможность проверить ходо­вую психиатрическую теорию относительно того, что при­чина тяжелых психозов не химическая, а психогенная, что она не связана с химией, а коренится только в сознании больного.

Лоренц и Блекуэнн проводили многие часы со своими странными пациентами, которые раньше были крайне не­податливы. Разговор с ними протекал удовлетворительно и внушал надежду. Больные рассказывали докторам о своей прошлой жизни. Были у них серьезные неудачи? Определенно были. Переживали они крушение надежд? Конечно. Вникая в сущность мучивших их умственных и моральных проблем Лоренц терпеливо старался изгнать их из психики разумными доводами. Больные прислушивались. Они соглашались, что глупо так сильно расстраиваться, падать духом и прятаться в свой внутренний мир. Под влиянием дружеского разговора больные становились веселыми и счастливыми.

С населением вечера они погружались в естественный сон А наутро вновь просыпались сумасшедшими.

У Лоренца было одно маленькое утешение: эти восьми­часовые светлые периоды, вне всякого сомнения, доказыва­ли что многие безнадежные психозы химически обратимы. Но увы, эти светлые периоды были только интервалами; чудесную химическую обратимость психозов невозможно было удержать; психическая болезнь оставалась... неизле­чимой.

Была здесь и хорошая сторона, но не для Лоренца, а для жалких созданий - его пациентов. В периоды просвет­ления они радовались выздоровлению; снова сойдя с ума, они забывали о светлых промежутках. Темная же сторона оставалась для Лоренца. Он отыскал здоровье, скрытое в хаосе беспорядочного действия больного мозга. Он похо­дил на научного пророка Моисея, которому не дано было войти в землю обетованную.

О крушении надежд Билла Лоренца, реально увидев­шего скрытое здоровье в мозгу безнадежных больных и до­бившегося возможности восстанавливать это здоровье хи­мическим способом на минуты, на полчаса, на целую треть суток- только для того, чтобы эксперименты кончались про­валом, всегда провалом, - об этой трагедии Лоренца, ис­следователя тридцатых годов, Джек Фергюсон не знал ничего. В те годы он был еще сам перекати-поле, и его на­дежды сделаться врачом потерпели крушение. Он был то паровозным кочегаром на железной дороге Монон, то буфет­чиком, то разносчиком виски, то студентом-медиком, про­являвшим блестящие способности в занятиях, но не сумев­шим почему-то отдаться им полностью. Казалось, это че­ловек без будущего. Живой, смышленый, чудаковатый парень, он своими ненормальными выходками внушал мысль о близости к умственному расстройству. Если бы Лоренц, зачинатель, стал искать себе научного наследника Иисуса, способного достичь земли обетованной, которую он открыл, человека, который смог бы превратить в реаль­ность гипотезу о химической основе умственного здоровья, то к Джеку Фергюсону Лоренц обратился бы в самую по­следнюю очередь.

Таким образом, в тридцатых годах перспективы на ус­пех казались Лоренцу очень печальными. Что хорошего для убитых горем отцов, матерей, жен и мужей давала воз­можность чуть-чуть приподнять завесу безумия у близкого им человека, если не было никакой надежды сорвать ее окончательно и навсегда? К счастью для умалишенных, для их родных, для Билла Лоренца и, уж конечно, для Джека Фергюсона, еще один исследователь-одиночка занимался вопросом лечения психозов. Эти дни середины тридцатых годов войдут в историю как дни рождения чудес в медици­не. Появились сообщения о новом факте, который действи­тельно можно было назвать чудесным, потому что он не укладывался ни в какие законы природы и физического мира или, во всяком случае, выходил за пределы существо­вавших тогда понятий об этих законах.

В середине тридцатых годов Манфред Закель из Вены и Берлина опубликовал сообщение об излечении группы совершенно безнадежных психически больных. Не о вре­менном просветлении сознания, а о полном излечении.

Доктор Закель не был пустым мечтателем. Вернее бу­дет назвать его научным сорвиголовой. Он вынужден был стать им, чтобы превратить короткие светлые промежутки Лоренца в длительные периоды психического здоровья, ко­торые привели бы к окончательному выздоровлению. По­добно Лоренцу, Закель не ставил перед собой больших научных задач. Первоначально его скромной целью было успокоить наркоманов, которые приходили в дикое возбуж­дение, когда их лишали морфия. Он углубился в туманные теоретические рассуждения о том, какие химические про­цессы происходят в мозговых клетках наркоманов, когда их лишают опиатов. По его теории выходило, что необхо­димо снизить содержание сахара в мозговых клетках этих несчастных.

Поэтому он начал осторожно впрыскивать им инсулин. И вот однажды один из его пациентов после впрыскивания этого могучего антидиабетического средства стал извивать­ся в судорогах тяжелого инсулинового шока, а затем погру­зился в глубокую инсулиновую кому. Закель спас его своевременным впрыскиванием сахара.

Когда же этот больной пришел в сознание, он порази­тельно изменил свое поведение - он стал тихим, он стал спокойным, он стал вполне разумным человеком.

Это не было случайностью. Глубокий инсулиновый шок снова и снова прекращал дикое буйство наркоманов, ли­шенных морфия. Закель вел свою игру у порога смерти. Ввергая своих пациентов во все более и более глубокий ин­сулиновый шок, он все больше и больше лишал сахара их мозговые клетки. А из всех клеток человеческого тела клетки мозга наиболее чувствительны к сахарному голода­нию; они не выдерживают отсутствия сахара, основного их питания, более нескольких минут. Сахар - это важнейшее топливо, поддерживающее огонь жизни в мозговых клет­ках, а инсулин, сжигающий это топливо, не оставляет кис­лороду достаточно сахара для окислительных реакций,

Манфред Закель понял, что ужасное испытание инсули­нового шока - это не простое успокоение буйных нарко­манов. У некоторых из них оно вызывало глубокое изме­нение психики к лучшему. К счастью для человечества, За­кель, экспериментатор, сорвиголова, не испытывал особого почтения к сложной и громоздкой классификации психиче­ских болезней. И если инсулиновый шок, державший мор­финистов на грани смерти, оказывал на них хорошее дей­ствие, почему бы не испробовать его на жертвах раннего слабоумия, именуемого теперь шизофренией или, вернее, «шизофрениями», ибо никто не знает, сколько разных форм этого психоза существует в действительности.

Манфреду Закелю это казалось вполне логичным. Умо­помешательство тяжелого шизофреника - это отчаянная вещь, и не говорит ли это о том, что требуются какие-то отчаянные химические средства для больных клеток мозга? А разве острое сахарное голодание, вызванное инсулиновым шоком, не ставит все вверх дном внутри мозговых клеток, не является для них генеральной чисткой? Не может ли это вмешательство выжечь из них всю их больную химию?

Конечно, может, и тогда они обзаведутся новым, чистень­ким химическим хозяйством.

Конечно, может, если только мозговые клетки не будут убиты в процессе очистки. Такова была странная наука Закеля.

В Германии в ту пору - это было перед второй миро­вой войной - считалось убийством, если врач терял боль­ного, который не случайно, а преднамеренно был ввергнут в инсулиновый шок. Поэтому Закель день и ночь держал при себе сотню долларов и соответственно оформленный паспорт, чтобы при малейшей тревоге удрать за границу. Это был типичный врач-теоретик с голубыми кроткими гла­зами, но взгляд их был какой-то рассеянный и отсутству­ющий. И вот он занялся «шокированием» человеческих существ, потерявших разум, все более и более сильными дозами инсулина. Он вызывал у них отчаянные судороги и глубочайшие комы, какие только можно было совме­стить с сохранением жизни.

Преднамеренно и с явным умыслом он делал то, чего к и один врач на свете не посмел бы сделать.

Итак, Макфред Закель взял на себя определенно рис­кованную задачу - продлить, насколько возможно, свет­лые промежутки Билля Лоренца. Изо дня в день он повы­шал дозы инсулина. Надо же было основательно прощу­пать новый метод. Как досадно, что никто не знает, сколь­ко требуется единиц инсулина, чтобы получить у данного больного шок, легко устранимый соответствующей дозой сахара. Это ведь совсем не похоже на лечение диабета опре­деленным количеством инсулиновых единиц. Точной шо-ксзой дозы вообще не существует. Закелю не оставалось ничего другого, как вводить инсулин и уповать на благо­получный исход. Иной раз - к счастью очень редко - больной впадал в такой глубокий шок, что ни сахаром, ни адреналином невозможно было вывести его из этого состоя­ния. Это был шок, из которого нет возврата. Или бывало - тоже не часто, - что больной выходил из такого шокового состояния совершенно тупоумным, диким животным. А иногда случалось, что несчастная жертва, преодолев все опасности неуправляемого шока, выходила новым челове­ком. Это уж были не временные светлые промежутки, так долго мучившие Билля Лоренца. Можно было подумать, что при этом совершалось полное возрождение личности и как будто весьма стойкое.

Однако для большинства пациентов Закеля возвраще­ние в реальный мир протекало не столь эффектно. До­вольно нудная возня с ежедневным инсулиновым шоком продолжалась неделями, даже месяцами. Поразительно, как ежедневное лечение шоком постепенно снимало какую-то ничтожно малую частицу безумия. Это казалось неверо­ятным, почти сверхъестественным.

На первых порах результаты шокового лечения напоми­нали лоренцовские светлые промежутки - одна-две мину­ты здравого разговора мелькали среди бессвязного бор­мотания. Эти минуты просветления обычно наступали через пару часов после впрыскивания инсулина, как раз тогда, когда больной начинал погружаться в коматозное состоя­ние или в судороги. Закель наблюдал, как эти моменты нормальной психики постепенно удлинялись, день за днем, неделя за неделей, по мере того, как он угощал своих бе­зумцев судорогами и комами.

Минуты просветления, удлиняясь, переходили в часы, потом в дни. Закель был не только экспериментатором, но и поэтом. Его волновало это зрелище. Казалось, разум и безумие борются между собой в сознании этих мужчин и женщин. И это не покажется странным, если вспомнить, как Билль Лоренц всегда обнаруживал присутствие здоро­вого ума даже у самых слабоумных больных. Закелю ка­залось, что он командует сражением, где здоровое «я» пы­тается изгнать больное, ненормальное. Легко понять, думал Закель, почему в библейские времена говорили об «одер­жимых» людях.

Закель наблюдал, как жутко вели себя некоторые боль­ные во время последних сеансов инсулинового шока, когда их, как «нормальных», уже готовили к выписке из больницы. При погружении в шоковое состояние они иногда давали последний острый припадок сумасшествия. Как будто сидев­ший в них последний дьявол еще оказывал сопротивление.

Химический дьявол, изгоняемый химическим оружием...

Закель был человек основательный. Он не прекращал лечения до тех пор, пока последние следы сумасшествия не исчезали. Он видел, как его пациенты выходили из уны­лого мрака больницы, возвращаясь к своим семьям, к своей работе. Многие из них демонстрировали последний восхитительный признак своего воскрешения из живой смерти безумия. Они проявляли то, что называется чело­веческой чуткостью. Улыбаясь, они говорили Закелю, что знают о своем бывшем сумасшествии.

Манфред Закель показал себя одним из самых смелых людей в истории медицины.

Инсулиновый шок никоим образом нельзя рассматри­вать как полноценный метод лечения. Нельзя впрыскивать инсулин и уповить на благополучный исход. Вы должны знать по опыту - и какому опыту! - как долго можно дер­жать больного в коматозном состоянии перед тем, как раз­будить его впрыскиванием сахара. Вы должны успеть ввес­ти больному адреналин, когда ему угрожает смерть от кон­вульсий.

Закель совершенно спокойно говорит, что лучшие ре­зультаты в смысле восстановления здоровой психики он получал тогда, когда приближался к опасной зоне. Закель хладнокровно заявляет, что, если врачи будут слишком беспокоиться об угрожающей опасности, они забудут о це­ли лечения.

А в данном случае целью была попытка облегчить стра­дания людей, ставших жертвой одного из самых печальных бедствий человечества.

И вот, возвращаясь в наш 1956 год, мы должны при­знать, что исход смелой и жестокой битвы Манфреда Закеля с печальнейшим из бедствий человечества, увы, оказался не очень удачным. Я вспоминаю, как много велось разгово­ров о странной игре Закеля у порога смерти; вспоминаю широко опубликованные отчеты клиник, говорившие о том, что если лечение инсулиновым шоком начиналось в первые шесть месяцев психической болезни, то 70 процентов боль­ных выздоравливали, осознав свое безумие.

Озадаченный этим, я задал вопрос Джеку Фергюсону: - Если бы эти цифры держались на той же высоте, не должно ли было население психиатрических больниц за­метно уменьшиться уже много лет назад? Если бы, конеч­но, лечение инсулиновым шоком протекало достаточно безопасно, чтобы получить широкое применение.

- Инсулиновый шок не достаточно безопасен, чтобы получить широкое применение, - сказал Фергюсон. - И го­сударственные больницы очень редко получают тяжело­больных в первые шесть месяцев болезни. Но если даже до­пустить, что инсулиновый шок в ранних, сравнительно благоприятных случаях дает хорошие результаты, то цифра рецидивов еще очень высока.

- А что вы скажете об электрошоке? Говорят, он безопаснее, чем инсулин.

- Я не применяю его в своем отделении - он слишком пугает больных.

Это одна из аксиом медицины: чем раньше вы присту­паете к лечению болезни, тем больше шансов на выздо­ровление больного. Почему же Фергюсон испытывает свои новые лекарства на самых запущенных, самых безнадежных больных в отдаленных палатах больницы? В этом отноше­нии Джек Фергюсон представляется мне более строгим ис­следователем, чем Манфред Закель.