Босфор. Россия и Турция в эпоху первой мировой войны

1. Забытый резидент

В разведку приходят, как известно, разными путями. Кто по велению души, кто по прихоти военной судьбы, кто по казенной надобности, то бишь по воле начальства…

Чтобы на должность резидента ссылали инициатора реформ разведслужбы российского императорского флота, да еще в такое “нецивилизованное местечко”, каким представлялся Европе Стамбул в начале XX века, — в этом, право же, было нечто особенное…

С эпохи Екатерининских войн и до первой мировой войны в русской военной разведке на Ближнем Востоке служили люди, получившие блестящее общее образование и военную подготовку. Некоторые из них вошли в историю как крупные исследователи Востока. Например, М.П. Вронченко, П. А. Лихачев, переводчики Шекспира и античных авторов, а на склоне лет — почтенные сановники Российской империи. О них мы расскажем в свое время. Но целый ряд имен по тем или иным причинам оказался в забвении. Особенно это относится к разведывательной службе военно-морского ведомства царской России. К последним принадлежал выходец из небогатой дворянской семьи Александр Николаевич Щеглов (1875–1953). Выпускник Кадетского корпуса и Морского корпуса в Санкт-Петербурге, он несколько лет отдал морю.

Трудно сказать, почему мальчика так потянуло к морю: семья была в основном связана с землей. Это была семья, где много и честно трудились, мечтали, вместе поднимали детей.

В церковной книге петербургского храма Рождества Христова что на Песках есть запись под номером 23510 от 26 апреля 1875 г. по старому стилю. Она гласит, что у надворного советника и делопроизводителя Главного Выкупного Учреждения Министерства финансов Николая Карповича Щеглова и законной его супруги Ольги Александровны крещен младенец мужского пола — Александр.

В свидетелях значились псаломщик церкви, тетушка — вдова коллежского секретаря Пелагея Карповна Никитина и дядя — Сергей Карпович Щеглов, в ту пору студент Петербургского Университета.

Вот оно — начало. На руках дяди Сергея младенец благополучно прибыл в дом № 25, что по 5-й улице Рождественской части Петербурга, ныне 5-й Советской (дом этот я видел в полном порядке месяц назад). Да, кажется, так и вырос на руках любимого дядюшки. Сам Николай Карпович стал отцом в 43 года и был гораздо дальше от сына, чем его младший 25-летний брат.

Николай Карпович имел дело с земельными вопросами, его брат Сергей посвятил себя почвоведению прибрежной балтийской зоны. Своего дома Сергей Карпович не имел и грел душу у очага старшего брата. Отдавал все силы души племяннику, рассказывал о славных традициях русского флота. Истории привычного и простого быта строителей верфей и портовых сооружений, для которых подбирал подходящие места Сергей Карпович, сплетались с рассказами о первых русских мореходах, обошедших вокруг земного шара, о деяниях героев Чесмы и Синопа. И эти рассказы были мальчику ближе и понятнее, чем заботы отца.

Впрочем, служба у отца складывалась так, что вряд ли оставались силы на неспешные домашние беседы. Шутка сказать, поставил на ноги младшего брата — помог окончить университет, да еще содержал оставшуюся без средств, вдовой при трех сиротах, сестру Пелагею.

Сам Николай Карпович в 1864 году окончил Петербургский университет кандидатом административных наук с правом на чин X класса, что было большим успехом для того, кто мог полагаться только на свои собственные силы.

А далее потянулись годы и годы службы в финансовом ведомстве. Уже в марте 1869 г. Николай Карпович стал коллежским асессором, а на Рождество 1872 г. за отличие по службе произведен в надворные советники. За восемь лет “трудом и усердием”, как говорится в его послужном списке, продвинулся с X класса Табели о рангах в VII класс, что само по себе было гражданским подвигом. На Пасху 1877 г. он стал коллежским советником, что соответствовало чину полковника или капитана первого ранга. Пределом возможного для худородного Н.К. Щеглова был V класс статского советника, полученный им в 1880 г. А на следующий год Николай Карпович был уволен в отставку по прошению — болел.

В сухом и емком послужном списке уместилась вся его жизнь.

Вот две записи. За годы службы, т. е. с 1864 по 1881 г., в отпуске был в 1865, 1867, 1872 и в 1880 гг. Причем дважды. — в отпуске по 28 дней, и только уже в чинах позволил себе два отпуска по два месяца. Как записано в документах, “являлся на службу неизменно в срок и никогда не подвергался ни одному из тех случаев, которые лишили бы его права на получение Знака Отличия за беспорочную службу”.

И еще две записи приковывают внимание в деле Николая Карповича. Одна: “Жена и сын неизменно при нем”. Трудно, но примерно жил человек. На склоне лет переехал с семьей из довольно шумной Рождественской части, что недалеко от нынешнего Московского вокзала, в небольшой домик в Царском Селе.

Другая запись: “Имения ни у него самого, ни у родителей, ни у жены, ни родового, ни благоприобретенного у означенного статского советника Щеглова Н.К. — нет”.

Звучит несколько печально, но торжественно и возвышенно. Вот так-то. В Выкупном ведомстве, при закладных, векселях, деньгах, оборотах — всю жизнь. И ничего. Ни имения, ни значительных средств.

Поднял брата, племянников. А вот сына поднять не успел.

Все Щегловы не были увешаны орденами, но трудились очень много и честно. Пример строгого следования долгу, принятым этическим нормам и нравственным идеалам — это у Александра Николаевича Щеглова было от семьи.

Единственное, против чего резко взбунтовался Александр, — так это против чиновничьей рутины, которой были подчинены жизни отца, дяди, других родственников. Он выбрал себе другой путь.

29 мая 1888 г. вдова статского советника Ольга Александровна Щеглова подала прошение в Канцелярию Морского Училища о принятии ее единственного сына в Училище. На прошение была наложена резолюция: ‘‘К испытаниям допустить”.

Вот радости-то было. Но нет. Другая, более властная рука красным карандашом — до сих пор не выцвел! — поперек тщательнейше выписанного на гербовой бумаге прошения начертала два загадочных слова: “Оспа, полиция”. Но все уладилось.

Вот они, столь любезные русской душе Справки.

Во-первых, коровья оспа привита по всем правилам за день до подачи прошения. А за второй справкой Сашиной матушке пришлось побегать. И вот и она.

“Г-ну Начальнику Николаевской Морской Академии и Морского Училища.

Жена статского советника О.А. Щеглова и сын ее Александр за время проживания в Царском Селе в политической неблагонадежности замечены не были”. Подписано полицмейстером г. Царское Село 30 июня 1888 года.

Все. Можно нести документы. Перебелили прошение. Столь велико было желание Александра связать судьбу свою с морем, что прибавила Ольга Александровна к новому прошению одну фразу: “Прошу принять сына своекоштным пансионером, если бы не выдержал экзамена".

Не простое это было решение для вдовы средней руки чиновника — на свой счет одеть-обуть, содержать воспитанника Морского Кадетского Корпуса. Слава Господу! Все уладилось.

По результатам вступительных экзаменов Александр был зачислен воспитанником на полном довольствии. Через несколько месяцев началось его “продвижение по службе”. Воспитанник А. Щеглов был назначен комендором 5-й роты. “Усерден в науках, правдив и старателен”, — отметило начальство при первом “производстве” нашего героя. Ему шел тогда 14-й год.

Так что на вопрос, когда и почему А.Н. Щеглов связал себя с морем, ответим просто судьба.

В 1894 г. гардемарин Щеглов в числе лучших воспитанников последнего курса получил свою первую награду — серебряную медаль в память коронования Николая II. К этому времени за плечами у него уже были четыре месяца похода кадетом на корвете “Боярин”. А первый поход после выпуска, мичманом, будет на знаменитом броненосце “Три Святителя”…

…Станислава III степени он получил в 1901 г., будучи лейтенантом. Экзотический османский орден “Meджидийе” и французский Орден Кавалерского Креста Почетного Легиона украсят его мундир в 1902 г. — “за особые отличия” в период плавания русской эскадры в Средиземном море. В течение двух последующих лет его работы гидрографического направления будут отмечены прусским Орденом Красного Орла, греческим Кавалерским Крестом Спасителя, тунисским Орденом Нишан и Ифтихар.

Он будет долго, безнадежно долго ожидать обещанный ему лично Николаем II орден Владимира за инициативу по созданию Морского Генерального Штаба…

Долгие годы в личном деле Александра Николаевича Щеглова будет повторяться запись: “Личных средств не имеет, живет на офицерское жалование”. А жалование это было весьма скудным.

И вот грустная судьба русского офицера. Женатый первым браком на небогатой дворянской дочери Евгении Александровне Эбергардт (умерла в 1909 г.), он имел двоих детей: Ксению (род. 11 ноября 1898 г.) и Андрея (род. 14 ноября 1901 г.). В личном деле, как у отца, запись: “Ни у него, ни у жены его недвижимости или имения — нет”. И так до конца, из года в год, вплоть до 1917 г., когда на последнем донесении внизу приписка его рукой “клером”, без шифра: “Средств личных вовсе никаких не имею, как жить с семьей, не знаю. Силы и умение положил на службу Отечества”. Это будет в ноябре 1917 г.

А до этого Щеглов служил и на Балтике, и на Черном море, и на Средиземном. Он занимал достаточно хлопотную должность вахтенного начальника. Причем большую часть свободного времени — а много ли его у молодого офицера на боевом корабле! — Александр Николаевич посвящал не воспоминаниям о хорошо проведенном времени в прошлом порту захода и не предвкушениям развлечений в следующем порту, а самообразованию и размышлениям на довольно неожиданную тему.

Его чрезвычайно интересовала проблема совершенствования форм получения, систематизации и обработки “благополезных для флота данных”, как он сам формулировал это в одном из писем.

К числу главных из этих “благополезных сведений” молодой лейтенант причислял разведывательную службу, ориентированную в первую очередь на интересы флота, и создание особых органов оперативного управления флота, в которые и вливалась бы, как он писал, “бодрящая струя живых сведений о противнике”.

Идеи и фактический материал накапливались. Щеглов окончил Морской корпус в 1895 г. и следующие семь лет упорно работал, осваивая огромный объем информации, штудируя исторические исследования, прессу (ей он всегда уделял большое внимание) разных стран и, по мере возможности, не только современную ему, но и газеты прошлых лет.

И во всех портах и севера, и юго-востока Европы он стремился увидеть не только привычные и везде одинаковые швартовки, пирсы и развлекательные кварталы, но и те районы города, которые никогда не видят туристы, но где сосредоточены основные флотские службы.

2(15) ноября 1902 г. А.Н. Щеглов завершил первый вариант предложений по созданию в составе Главного Морского Штаба России “особого оперативного отделения”. Опираясь на опыт франко-прусской войны 1871 г., он убедительно доказал, что Пруссия начала исподволь собирать разведывательную информацию еще с 1853 г. и преуспела…

“Наши неудачи в начале войны с Турцией 1877–1878 гт., — писал Александр Николаевич, — проистекали от незнания противника, отсутствия разведданных и оттого неверных оценок даже общей численности турецкой армии”. Две проблемы серьезно мешали России, по справедливой оценке А.Н. Щеглова, в войнах с Турцией (и помешают в будущей войне с Японией): плохо поставленная разведка и слабо разработанные мобилизационные мероприятия.

Идеи о том, как справиться с первой из этих проблем, вынашивались Щегловым в годы службы сначала вахтенным начальником, а затем старшим флаг-офицером на кораблях Черноморского и Балтийского флотов.

Опыт походов в Средиземном море подсказал ему принципиальную важность, как писал он позднее, “достоверных и доставляемых оперативно сведений а положении дел по военной и политической части из стран, до которых имеем отношение в продолжении наших походов”. Человек деятельный и собранный, Александр Николаевич уже в 1901–1902 гг. подготовил и доложил по команде два проекта.

Первый был связан с организацией “воздухоплавательного дела” на флоте. Речь шла об организации постоянного наблюдения за районом плавания с воздушных шаров типа аэростатов, которые базировались бы на кораблях. Делу был дан ход, отпущены средства, но, как водится в России, поскольку инициатор создания воздушной разведки был переведен на службу в Петербург, шары-разведчики совершили лишь несколько пробных полетов, и дело заглохло.

Второй проект Щеглова был ближе к жизни, к возможности воплощения его дальних планов. По собственной инициативе и только на личные средства он составил подробное военно-стратегическое описание Средиземноморья. На это ушло около пяти лет. Все увольнительные на берег молодой лейтенант посвящал изучению портов посещения, изучению газетной и любой другой печатной информации, сводил знакомства, уточнял… Пока все в рамках, или почти в рамках того, что мог позволить себе молодой офицер, активно интересовавшийся и местоположением древнего маяка в Александрии, и полузабытыми гаванями на островах Ионического архипелага, и, как бы между прочим, новинками морского вооружения, приобретенными греческим королевским флотом. Заложились связи, знакомства в многочисленных городах Восточного Средиземноморья — в Турции, Греции, на Адриатике, принадлежавшей черногорцам, австрийцам, итальянцам. Как бы сам собой определился основной район интересов Щеглова. Тот, где он проведет самые светлые и счастливые, по его признанию, но и трудные годы уже как профессионал-разведчик.

Готовились статьи для “Морского сборника”, доклады командованию. Две особы Царствующего Дома, совершавшие весной 1913 г. на канонерке “Уралец” плавание по Средиземному морю с заходами в Венецию и на о. Корфу, были поражены тем, насколько точными оказались все описания этих мест, сделанные А.Н. Щегловым еще в 1902–1903 гг., насколько они соответствовали увиденному, а, главное, прочувствованному.

Великий князь Николай Николаевич (одна из этих особ), наслышанный о Щеглове, к тому времени уже удаленному из Морского Генерального Штаба на Ближний Восток, вознамерился проверить наугад выбранную информацию из аналитических материалов Александра Николаевича под рабочим названием “О людях и местах Греции”. Попросил, вызвав растерянность свиты и принимавших высокую чету местных властей, найти некоего Захаридиса, указав селение и точное расположение дома этого греческого торговца.

Ко всеобщему изумлению (а свита не знала замысла великого князя), Захаридис был немедленно доставлен и предстал перед Николаем Николаевичем.

Смущение и робость грека растаяли, как только было названо имя, под которым Щеглов общался с ним. Великий князь и Захаридис удалились в каюту, где беседовали полчаса. О предмете беседы командир канонерки в своем отчете сообщил коротко — “неизвестно”. О поведении великого князя после беседы было отмечено: “Долго пребывал в задумчивости и глядел в сторону восхода”.

Супруга великого князя Елизавета Маврикиевна тоже испытала на себе удивительные свойства подробных “описаний” Щеглова. В частности, он рекомендовал небольшим кораблям в этом районе “соблюдать предельную осторожность в период марта — апреля”. Великая княгиня, женщина решительная до вздорности, потребовала выхода в открытое море вопреки щегловским предостережениям. Все обошлось. Однако, как свидетельствует отчет капитана, Елизавета Маврикиевна “перенесла килевую качку до погружения в воду носового орла тяжело, но стоически, часто крестилась и обещала во всеуслышание своему супругу сведущих людей по морской части впредь слушать”.

Команда “Уральца” получила по миновении шторма от имени августейших особ по десять чарок, кондукторы и боцман еще по пять рублей серебром, а создателю благополезного описания решили изъявить особую милость. В чем она состояла, однако, узнать не удалось. ни мне, автору, ни кажется, самому Щеглову. Он уже был на наблюдательных пунктах очередных горячих точек балканских конфликтов.

Все самые первые работы и аналитические обзоры лейтенанта Щеглова по Средиземному морю были столь весомы, что учитывались при проведении стратегических игр в Главном Морском Штабе.

— Саня, откуда в тебе столько энергии? — не переставал удивляться его старый добрый товарищ и тезка Александр Колчак, будущий известный адмирал и верховный правитель России.

— Во-первых, у меня чернильница и перо — самописки. Они сами строчат. А еще, как ты помнишь, я орехи люблю — от них в мозгах прочищение делается, — отшучивался Щеглов. Но сделать он успевал действительно чрезвычайно много.

В тесной каюте корабля, в небольшой, но уютной квартирке на Адмиралтейском канале, д. 5 в Петербурге, где нечасто доводилось проводить свой отпуск, Александр Николаевич готовил и шлифовал главный план своей жизни — проект оперативно действующего морского генерального штаба с функциями, неведомыми неповоротливому и застывшему в косности Главному Морскому Штабу.

Прирожденный разведчик-аналитик А.Н. Щеглов готовил свой проект тщательно и, как тогда говорили, “весьма сберегаясь”. Впрочем, по крайней мере три человека были изначально посвящены в секрет проекта. Саша — Александр Васильевич Колчак, ровесник и конфидент до своего трагического смертного часа на мерзлой земле Сибири. И два адмирала — Зиновий Петрович Рожественский и Александр Федорович Гейден. Их имена так же хорошо известны любому читателю в России, как и имя Верховного правителя России Колчака.

С перепиской А.Н. Щеглова с этими замечательными людьми России, конечно же, неполной, автору удалось ознакомиться благодаря… Осведомительному отделу самого Морского Главного Штаба, где “иго чванства и пренебрежения, — как писал Щеглов Рожественскому в конце 1906 г., — привели империю к позору в войне с Японией”.

По мере того, как множилось число трудов, проектов и докладных неугомонного Щеглова, росли и материалы на него в Осведомительном отделе. Там осели черновики и копии писем к З.П. Рожественскому и А.Ф. Гейдену, масса личных счетов крайне бедного, на одно жалование жившего офицера, черновики его литературных упражнений и еще многое…

И слава Богу, что дотошные умельцы из Осведомительного отдела столь деятельно “пасли” нашего героя. В уголке личного дела карандашная пометочка: “Деловит, порой суетлив, назойлив по государственному делу, личных амбиций не являет”. Благодаря отдельцам сохранилась значительная часть из того документального наследия Щеглова, что в перебеленном виде отправилось “наверх” и сгинуло в болоте канцелярии Морского Министра. А объем информации нарастал. Благодаря усилиям З.П. Рожественского и А.Ф. Гейдена Щеглов был переведен с флота на берег, чтоб “закончил начатое в тепле и без качки” — как изволил пошутить Зиновий Петрович Рожественский, — “а то пишете и без того мелко и неудобочитаемо”[1].

Уже осенью 1905 г. два друга — лейтенанты A. Н. Щеглов и А.В. Колчак, два капитана 2-го ранга B. К. Пипкин и М.М. Римский-Корсаков объединились в Санкт-Петербургский Морской кружок. В беседах в кружке, в обмене мнениями с маститыми адмиралами получила окончательное оформление пространная записка о коренных преобразованиях в деятельности всего морского ведомства России.

Все перипетии и козни морского начальства при обсуждении и проведении в жизнь указа от 25 апреля (ст. ст.) 1906 г. о создании Морского Генерального Штаба заслуживают особого рассказа. Достаточно сказать, что безвестный лейтенант добился того, что не слишком благоволивший к флотским Император Николай II получил доклад Щеглова в обход морского министра, аккуратно все прочел и заявил:

— В докладе и законопроекте так ясно и подробно очерчены все обязанности и деятельность органов Морского Генерального Штаба, что остается только сесть и начать работать.

Тем, кто тормозил вопрос, оставалось только повиноваться. Обращаясь к начальнику Походной Канцелярии графу Гейдену, который вместе с Рожественским, вернувшимся тогда из японского плена, продвигал докладную Щеглова, Николай II заметил:

— Какие дельные мысли о разведке!

Судьба резидента в Стамбуле, была предрешена. В чем же состояли новаторские идеи Щеглова, и как они воплотились в жизнь?

Новацией было уже то, что в Морском Генеральном Штабе (Генморе) предлагалось заняться систематической работой по организации долговременной разведывательной службы на театрах возможных военных действий.

Обобщением ресурсных характеристик, открытой статистики, экономико-географических и военных сведений общего характера, равно как сбором и анализом разведывательных данных от закордонной агентуры должно было заниматься “Разведочное бюро Генмора”. Всю работу в нем должны были осуществлять 1 штаб-и 3 обер-офицера из общего числа в 10 штаб-офицеров и 33 обер-офицера Генмора. Первым примером работы такого характера должна была стать деятельность группы по изучению войны западных держав с Китаем (так называемое усмирение “боксерского восстания” в 1900 г.). Заметим, что эта работа была проведена, собрана масса документов, которые осели в архивах. По-новому осмысленные, они ныне готовятся к публикации Отделением военной истории Академии естественных наук.

Щеглов не уставал повторять — для разведки нет ничего второстепенного в газетных публикациях. Он настоял на создании при Разведочном бюро отделения военной статистики. В штате состояли 1 штаб- и 8 обер-офицеров. Они деятельно трудились, и сегодняшний исследователь имеет уникальную и доселе не оцененную по достоинству и по перспективности возможность день за днем проследить по десяткам газет ход балканских и первой мировой войн. Корреспондентские сообщения, тщательно сверенные самим Щегловым, составляли важную часть его донесений из-за рубежа.

Вот какие задачи ставились сотрудниками Отделения иностранной статистики Разведочного бюро (представляется любопытным процитировать, с соблюдением стиля и лексики, как формулировались задачи Отделения):

“…Оно (отделение) изучает силы и средства вероятных противников (по театрам), освещает отделению русской статистики организационные вопросы, составляя и обрабатывая для этого соответствующие справки по иностранным флотам, следит за всеми новшествами иностранных флотов, собирая и обрабатывая для этого все доступные полные статистические сведения”.

Организационная сторона вопроса была тщательно продумана Щегловым и многократно обсуждалась им с коллегами и единомышленниками, в первую очередь с А.В. Колчаком. По каждому театру военных действий, говорилось в документе, создаются так называемые “1-й и 2-й столы по изучению противника”.

В задачи 1-го стола входит:

— изучение общего финансового и военно-экономического потенциала противника;

— “наблюдение за направлением внешней и внутренней политики этого государства”;

— выяснение вероятного состава эскадр, отрядов, кораблей и типов отдельных боевых кораблей и вспомогательных судов;

— “выяснение (всеми, особливо агентурными способами) вероятных пунктов и сроков сосредоточения неприятельских судов”;[2]

— дислокация флотов и войск в мирное время;

— наступательные и оборонительные планы;

— “военно-стратегическое и статистическое описание побережья противника”;

— “изучение, сколь возможно близкое, характеристики высших начальников противника”;

— “особенности тактического обучения флота противника, результатов его стрельб и маневров”.

Предусматривалось также изучение “сухопутной обстановки”, включая бюджет государства, общий и по военному и военно-морскому ведомствам, для чего предполагалось использовать как легальные (военные атташаты и пр.), так и агентурные, глубоко законспирированные источники.

На офицере — главе 1-го стола лежала огромная ответственность. Ему вменялось лично отвечать за работу легалов и нелегалов по определению сильных и слабых сторон противника, трижды в год готовить подробные письменные сводки, а также обобщать данные в картограммах и таблицах.

Пожалуй, не меньшая нагрузка лежала и на 2-м столе. Через него собирались консульские (в копиях), финансовые (от агентуры и в копиях от посольских коммерческих канцелярий) сведения; анализировались и подшивались газеты с выделенными заметками, а также любые (включая частные, самого, на первый взгляд, незначительного характера) сообщения о политических событиях.

2-й стол ушами и глазами своих сотрудников на местах должен был доподлинно знать все Передвижения военных кораблей, их вооружение, и как они прошли очередные ходовые и боевые (т. е. стрельбы) испытания.

Кроме очевидного накопления данных об арсеналах, доках, портах и пр., 2-й стол был обязан иметь списки судов и расписания пароходных коммерческих линий. Агентуре полагалось по возможности лично посетить эти пароходы и определить их пригодность для военных целей.

Ну и, видимо, в свободное от морских прогулок время каждому резиденту надлежало “составлять и регулярно обновлять сводки законов и указов противника как по центральному, так и военно-морскому ведомству’’.

Разведчик может и должен литературно обрабатывать ту часть своих трудов, которая будет со временем открыта.

“2-му столу каждые два года следует издавать печатные сборники своих трудов для пользования “по принадлежности”, но следует иметь в поле зрения и общенаучные труды” Исключительно перспективной оказалась идея один раз в год силами всего Разведочного бюро составлять служебные таблицы: “Сравнительные изменения в силе врага”.,

Собранные статистические и общего назначения стратегические материалы втуне не хранить, а публиковать в военных и военно-морских изданиях — таковы были мысли Щеглова.

Предлагался очень высокий уровень требований к сотрудникам Разведочного бюро и отделения иностранной статистики в частности. Достаточно сказать, что начальник отделения подчинялся лично первому заместителю начальника Генмора с обязанностью письменного доклада один раз в два месяца. Все офицеры отделения зачислялись на должность только после полугодовой стажировки под наблюдением упомянутого первого заместителя начальника Генмора и очень суровых экзаменов. Знание трех-четырех иностранных языков и длительная зарубежная практика в стране изучения считались само собой разумеющимися факторами наравне с пяти-семилетней службой после окончания Морского корпуса.

Идеи Щеглова после очередного замечания Николая II, сказавшего: “Вижу в них залог обновления и скорейшего развития флота”, обретали воплощение.

9(22) января 1906 г. из стратегической части Военноморского Ученого Отдела были откомандированы 14 офицеров в Управление Морского Генерального Штаба. В очередную годовщину этого откомандирования в Посольство России в Стамбуле 9 января 1912 г. пришла телеграмма. Она была без имени адресата — “в русское посольство”, на бланке Администрации почт и телеграфа Османской империи. Латинскими буквами в ней значилось (воспроизводим по подлиннику):

Vas pomnim pervogo iniziatora shtaba i shlem nizkiy poklon Karsakoff Berens Samarine Keller Novikoff Borkovsky Guene Nischenkoff Kallistoff Yakovleff

Адресат ознакомился с телеграммой друзей по Морскому Генеральному Штабу, думаю, с неменьшим удовлетворением, чем с подписанным тогда же царским рескриптом о награждении А.Н. Щеглова, капитана 2-го ранга, орденом Станислава 2-й степени “в воздаяние отлично усердной службы Вашей”.

Лично император и его лучший военно-морской агент, прибывший в Петербург для отчета, встретились в 12 часов дня 22 февраля (ст. ст.) 1912 г., когда в Зимнем дворце Николай II принял группу морских офицеров. Погода была сырая, форма одежды “парадная зимняя” чудовищно давила после легких стамбульских одежд. Рука государя показалась Александру Николаевичу вялой и холодной, глаза смотрели куда-то вдаль… В личном деле появилась запись: “Е.И.В. соизволили (капитана 2-го ранга Щеглова) благодарить и пожелать успеха в работе…”

Признание товарищей и наше с Вами, читатель, внимание к необычной судьбе этого русского офицера, патриота и, строго говоря, отца-основателя военно-морской разведывательной службы России на Ближнем Востоке все время запаздывали. Видно, правы были наблюдательные и неторопливые офицеры из Осведомительного отдела, которые отмечали в нем полное отсутствие личной амбициозности…

Тогда, в 1906 г. успех всех предложений А.Н. Щеглова и высокая поддержка обеспечили, наконец, личное положение его — выходца из небогатой дворянской семьи, который не раз благодарил З.П. Рожественского за ‘‘подачу способов к пропитанию”. Еще 27 февраля (ст. ст.) лейтенант А.Н. Щеглов подает рапорт об увольнении со службы по домашним обстоятельствам — на крохотное жалование флотского на берегу невозможно поддержать мать и двух сестер. Через месяц на Адмиралтейском канале у дома № 5 зачастили курьерские экипажи…

“Ваше высокоблагородие вызывается в Адмиралтейство тотчас же после заседания Цусимской комиссии, в 5 часов вечера”.

Комиссии, заседания, личное участие в отборе первых сотрудников Разведочного бюро. И при этом составлялись новые разделы к курсу военной истории, наставления по работе агентурной сети в Средиземноморье, бумаги, докладные…

“Николаевская Морская Академия имеет честь пригласить Вас в одну из сред в январе или феврале сего 1908. г. сделать сообщение о работе Морского Генерального Штаба с приглашением всех слушателей, начальствующих лиц и офицеров флота. Благоволите сообщить мнение. Спб. телефон Академии 266-00”.

Телефон ему тогда еще, в 1906 г., поставили быстро — через три месяца, а квартиру не дали. Очередники и тогда, оказывается, казенную квартиру ждали подолгу.

Сохранилась написанная Александром Николаевичем от руки программа его выступления в Николаевской Морской Академии. Внимание привлекают два пункта: “1. О методе разработки планов войны для сухопутных вооруженных сил”. Сбоку помечено синим карандашом: “Особо сказать о политической разведке и оценке сил потенциального противника через агентурные данные и прессу”.

“2. План развертывания морских сил”. И снова — значение “глубокой и долгой разведки”, “стратегическое развертывание на базе агентурных (сверху вставлено — “научно исчисленных”) данных о противнике”. Разведка на флоте, ее взаимодействие с сухопутной…

Тысячи страниц аналитических документов на базе данных о Турции и Балканах остаются еще не известными специалистам-историкам.

Как всякому одаренному человеку, к тому же первопроходцу в таких сферах, как научная организация разведки и реформирование Морского ведомства, Александру Николаевичу пришлось испить до дна чашу терпения и выдержки. Он читал лекции в Морской Академии, подбирал людей на длительную зарубежную службу, писал массу документов научно-организационного характера, а в это время за его спиной творилось что-то нехорошее…

2(15) ноября 1907 г. в Морском министерстве состоялась очередная аттестация старших офицеров органов управления военно-морскими силами. Среди первоначально поданных на аттестацию имени и.д. штаб-офицера высшего оклада Морского Генерального Штаба А.Н. Щеглова вообще не оказалось. Он вовремя заметил. Извинились — описка, матросик, дескать, новый, “Ундервуд” он еще не освоил…

Во второй список Щеглова внесли. Однако на заседание, где проходило голосование, “забыли” пригласить шестерых старших штаб-офицеров нового органа — Морского Генерального Штаба, ближайших сподвижников Щеглова. В итоге получилось следующее.

Вопросы при баллотировке на должность, которую Щеглов уже занимал, были поставлены так:

1. Обладает ли данный офицер необходимыми опытом, знаниями и характером?

2. Обладает ли данный офицер способностью для приобретения новых знаний?

23 из 45 членов аттестационной комиссии ответили отрицательно. 16 — положительно. Фактически для аттестации Щеглова не хватило голосов именно тех людей, кто лучше всего его знал и кого не пригласили. Т. е. тех, кто вместе с ним боролся за обновление морской политики, за создание новых органов — Морского Генерального Штаба, военно-морской разведки — ушей и глаз научного аналитического центра, мозга всего российского флота.

Много лет спустя, в эмиграции, старые боевые товарищи Щеглова в книге “Колыбель флота. К 250-летию со дня основания Школы математических и навигацких наук. 1701–1951” (Париж, 1951) воздали должное инициативе, энергии и настойчивости Александра Николаевича Щеглова. В книге говорится, что он первым жестоко раскритиковал “рутину и нестроение”, царившие в Главном Морском Штабе, предложил и провел в жизнь его реформу. Мысли и практическая деятельность А.Н. Щеглова в налаживании систематической разведслужбы флота до сих пор остаются недооцененными.

Тогда, в 1907 г. идеи и настойчивость 32-летнего старшего лейтенанта показались чиновникам в золотых эполетах чрезмерными. Ленив, нерешителен, к приобретению знаний не способен — вот вывод, который последовал из итогов заседания баллотировочной комиссии 2(15) ноября. И следствие — с флота списать. Его — создателя Морского Генерального Штаба, инициатора Военно-Морской Академии! Любой бы дрогнул.

Трое суток телефонные барышни Петербурга тщетно прозванивались в квартирку на Адмиралтейском канале. Кое-кто из друзей приходил. Первым, как всегда, был выдержанный, внешне спокойный Саша Колчак. Негодовал энергичный, подстать Щеглову, Помощник Начальника Генмора капитан 2-го ранга А.В. Шталь — также гордость русского флота.

6(19) ноября 1907 г. Морскому Министру И.М. Дикову, о котором в 1951 г. знавшие его скажут осторожно “немножко самодур”, была подана докладная записка (копия ее хранится и поныне в личном деле А.Н. Щеглова среди прочих документов в Военно-Морском Архиве в Санкт-Петербурге). Это документ трагической и поразительной силы. Когда-нибудь я опубликую его Целиком как образец достоинства и мужества русского офицера. Перед чем или перед кем? Увы! Перед самым опасным противником — чиновной косностью.

Кратко и достойно перечислив всю свою службу — от плавания вахтенным офицером в Средиземном море до курса лекций по военно-морской истории, А.Н. Щеглов решительно отмел как несообразные выводы комиссии, которую назвал хлестко —“тирания толпы”.

“Порядок, который сложился в Морском ведомстве, — писал Щеглов, — на руку всему бездарному… При его продолжении произойдет естественный отбор и продвижение ничтожества. Те же люди, которые хоть на один миллиметр выше общего уровня, покинут флот без сожаления, так как нельзя служить случайной власти. Отсутствие гарантий службы приведет к тому, что деятельные офицеры Морского Генерального Штаба, только что созданного, начнут разбегаться… Прошу выдать мне документ, что проект Морского Генерального Штаба был действительно мною разработан, каковой послужит мне пособием для приискания себе заработка, когда буду уволен из Морского ведомства”. (Российский Государственный Архив Военно-Морского Флота, фонд 1234 (Щеглов), дело 8, листы 3–4.)

Докладная никого не потрясла, ничего не взорвала. Борьба между чиновными старцами в руководстве Морского министерства и молодежью в Морском Генеральном Штабе затягивалась. В сухопутном Военном министерстве назначенный в 1908 г. министром Сухомлинов усмотрел в параллельном Морском министерстве и в его Генеральном Штабе “много-много вольного” и подчинил себе начальника Генерального Штаба сухопутных войск, до того независимого от военного министра.

Предложения Щеглова о разведслужбе, о координации усилий военно-морской и военной сухопутной разведок оставались где-то в недрах громадных генеральских столов.

А.Н. Щеглов как лично известный государю и “благополезный” (признали все-таки!) офицер уволен не был. Однако и развернуться ему не давали.

Они ушли, как и пришли в Генмор, вместе — Александр Васильевич Колчак убыл командовать судном в Экспедиции Северного Ледовитого океана, Александр Николаевич Щеглов получил возможность на практике реализовать свои идеи о разведке.

Много позже, весной 1918 г., в Стокгольме, где он застрял в связи с революциями 1917 года, Щеглов вспоминал работу в Турции — Османской империи — как самые счастливые годы жизни. Привычно перебирая любимые янтарные четки, под серым мартовским небом Швеции 1918 года Щеглов мысленно видел другую весну и другое море.

…На берега Босфора весна приходит буйно. Красные маки, кажется, затапливают город и выплескиваются прямо в воды бухты Золотого Рога. Красное и серое… Красные и белые. Для тех, новых, кто пришел на Дворцовую в Петрограде в октябре 1917, он стал белым. Он не думал о том, какого он цвета, ни в феврале — марте 1917 г., ни позже, летом, когда старый друг Андрей Мандельштам, много лет служивший драгоманом российского посольства в Стамбуле и тоже попавший в Стокгольм, порвал предписание о возвращении в Петроград и отправился приватным образом в Париж. Туда, оказывается, еще в 1913 г. он перевел деньги, что лежали в банке в Петербурге, а потом и те, что получал в Стамбуле (и, кажется, не только из кассы российского посольства), и в 1920-е гг. безбедно жил и много писал.

А где теперь Саша Язьков, вспоминал в марте 1918 г. Щеглов, ближайший помощник в Стамбуле? Саша отпросился на Родину после отречения государя…[3]

Где Николай Корсун, мрачный армейский подполковник, полгода служивший в Стамбуле в аппарате российского военного атташе? Тот действительно ушел в революцию и, говорят, уже при штабе большевиков…[4] А он, Щеглов, служил; вступал порой в столкновение с теми, кто сейчас собирает так называемое патриотическое воинство России. Но что теперь? Служба его в Стокгольме повисла в воздухе, средств на жизнь не дает. Новым властям на родине он не нужен, да и сам он о них имел самое смутное представление. Может быть, прав был последний посол России в Стамбуле М.Н. Гире, когда весной 1914 г. советовал ему прикупить домик на острове в Мраморном море? Сидел бы сейчас и писал мемуары… В памяти русского офицера много интересного…[5]

Щеглов вспомнил, как учили они, уже в чинах офицеры, замысловатый своими арабскими письменами турецкий язык в 1907–1908 гг. Как же пригодилось это потом! Стамбул 1909 года, когда туда попал Щеглов, живо представился ему калейдоскопом старого и нового.

Уже прошел год, как по стране прокатилась мощная революция, совершенная в 1908 г. младотурками, молодыми армейскими офицерами, и ограничившая деспотизм султана. К власти пришли новые, энергичные люди, хотевшие обновления одряхлевшей Османской империи. Куда они поведут обширную и богатую страну, владычицу Черноморских проливов и многих стратегических пунктов на Суэце, в Красном море и Персидском заливе?

Тогда, в 1908–1909 гг. в Петербурге на сей счет ясности не было. Представители от военной разведки работали в Турции достаточно активно. Однако круг освещаемых ими проблем был достаточно узок.

Необходим был свежий взгляд, непредвзятый и острый ум аналитика. Кроме того, требовалось знание всего региона — политики, быта, нравов, идеологии — в сочетании со специальной военной-морской подготовкой.

За привычными картинами гаремов, янычар и одалисок, которые бойко рисовала и русская, и европейская рука наблюдателя на час, поспешного туриста по экзотической империи Османов, следовало увидеть и описать старого, но по-новому сильного противника.

Выбор пал на Щеглова. Это была идеальная кандидатура. Знание Средиземноморья, языков, обычаев, неординарность взглядов…

Тогда, в 1909 году, прибыв в Стамбул на должность старшего военно-морского агента (т. е. атташе) России, А.Н. Щеглов поразился развязности тона и поверхностности оценок, которые давал всем событиям на Ближнем Востоке посол Н.В. Чарыков, гофмейстер двора Николая II. Генерал паркетной службы, Чарыков заверял царя, беспечно проигравшего войну японцам, что Османская империя после своей революции 1908 г. уже “совсем ручная”, а младотурки так и “вообще одержимы идеей дружбы с русскими”. Что же до создания сильного Черноморского флота, в свое время зубной боли царя Николая I, так “они, турки, на то ни средств, ни желания не имеют”. Гофмейстер знал настроения в Зимнем дворце, где и слышать не хотели, что турки уже совсем не те, что были разбиты в 1877–1878 гг.

Как много приходилось Щеглову узнавать и понимать!

Россия, потерпевшая поражения в Крымской войне 1853–1856 гг., не имела права держать и строить военные корабли на Черном море. Как, впрочем, и Османская империя — держава из числа победителей. Таково было решение Англии, Франции и Австрии.

Российский канцлер Александр Михайлович Горчаков, не слишком таясь от своего старого друга, османского великого везира Фуад-паши, но в тайне от западных держав, подготовил и в 1871 г. обнародовал отказ России от унизительного для великой державы запрета иметь флот.

Отказ России от ограничений на морские вооружения в 1871 г. распространялся и на Османскую империю. Турецкие султаны в период 1870—1900-х годов не жалели средств на новый военный флот в Черном море. Осознав все это, Щеглов быстро уяснил свою задачу в сложной ситуации: подружиться с турками, но четко держать курс на защиту интересов своей страны.

Это было тем более не просто, что российского посла-гофмейстера в Стамбуле мастерски водили за нос. Это прекрасно получалось у расторопных молодых людей из турецкого министерства иностранных дел, отличавшихся великолепным французским языком и отменными манерами, приобретенными в лучших военных училищах Европы. Они без конца возили Н.В. Чарыкова по пустующим верфям (еще эпохи Крымской войны), показывали театрализованные учения гребных лодок, где гребцы на потеху послу были наряжены в янычарские тюрбаны, запрещенные еще в 1826 г., забавляли скачками джигитов и бесконечными пантомимами из жизни старой доброй Османской империи. Благо танцовщицы — француженки и гречанки — отлично демонстрировали танец живота и умело снимали семь покрывал, как истинные дочери гарема, о котором имели представление, пожалуй, столь же сладкое и далекое от правды, как и сам посол.

К тому же Чарыкову очень нравилась бирюза на старом турецком оружии, которое часто появлялось у почтительного и лукавого Мехмета в роскошной лавке недалеко от посольского особняка… И в донесениях Чарыкова в Петербург звучала успокаивающая мысль: у турок флота не будет, так и нам, в России, незачем тратиться.

Щеглов быстро понял, что турки говорят и показывают послу именно то, что тому приятно знать и хочется видеть. Он начал работать независимо.

Невысокого роста плотный шатен с небольшими усиками, опущенными по углам губ, Щеглов ничем не выделялся в разноязыкой стамбульской толпе. Он был неотличим в массе бесконечных пассажиров, переправлявшихся в Ускюдар — на азиатский берег Босфора. Частенько он не успевал вернуться с последним паромом обратно на европейский берег, в Перу, где находилась российская резиденция. Если же нанятая им лодка-кайик оказывалась в редко посещаемом европейцами месте, если вдруг там открывались взору новехонькие, на английский манер устроенные верфи или виднелись в закатных лучах силуэты снаряжавшихся боевых кораблей, которые были закуплены в Европе, — так это чистая случайность, не более того.

Именно так говаривал продрогший на жестоком босфорском ветру Щеглов, появляясь после таких оказий в доме начальника Русского (Черноморского) управления Морского Штаба Турции Али-бея или в доме директора Управления по делам печати Серет-бея. При этом он не выпускал из рук любимые янтарные четки. Ведь так удобно, перебирая бусины, подсчитать серые громады кораблей на дальнем рейде.

Он знал и уважал обычаи турок, этот “симпатичный петербургский шпион”, как его за глаза называли в Стамбуле.

Если послу Чарыкову с насмешливой легкостью подсовывали откровенную липу, то трудно было обманывать человека, который, не приняв ислам, все же постится с тобой в рамазан, освоил зурну и наигрывает турецкие мелодии, берет уроки старинной, полузабытой османской каллиграфии. И уж тут снова дело случая, что уроки каллиграфии дает этому удивительному русскому Юсуф Али-бей, полковник Генштаба и знаток древностей Востока.

Я не берусь судить в деталях, как было дело, но в июне 1913 г., во время кровавой гражданской междоусобной бойни в Стамбуле, кажется, никто из окружения русского разведчика не пострадал. Все до одного конфиденты Щеглова оказались в это время — кто в Египте, кто в Греции, а кто и в Одессе. Об их безопасности позаботились двое — Щеглов и министр внутренних дел Турции Джанбулат-бей. Среди них были два генштабиста, три сотрудника центрального аппарата МВД Турции и даже четверо юнкеров старшего выпуска Стамбульского пехотного училища. Предстоит еще выяснить их судьбу, а также узнать, кто же в Петербурге получал копии его депеш и кто так умело и твердо направлял его деятельность в Турции, причем под девизом: “Знать правду, а мир с турками сохранять всемерно”.

Все это разительно отличалось от официального жесткого курса послов — Н.В. Чарыкова, а затем М.Н. Гирса. И было на пользу обеим империям. Обладание абсолютно достоверной информацией позволило позже военно-морскому командованию России не дать втянуть себя, например, в кровавую бойню на Галлиполийском полуострове в 1915 году (см. ниже), несмотря на отчаянные призывы Лондона. Не бросился русский десант и на самоубийственную операцию по захвату Босфора, как ни нажимали на Петроград Лондон и Париж….

Влияние Щеглова было столь значительно, что еще в 1911 г. ему удалось своевременной информацией, переданной в Петербург через голову посла, и полученным оттуда также напрямую ответом для Военного министерства и для Министерства внутренних дел Турции предотвратить разрыв отношений двух держав. Даже один этот эпизод его карьеры, а также описание остроумных способов его контактов с информаторами заслуживают отдельного очерка!

Пожалуй, никто из военных и дипломатов России на Босфоре не обращался к петербургскому начальству с просьбой о финансовом содействии “на цели деликатного свойства” так часто, как Щеглов. И получал его. Игра Щеглова стоила свеч. После долгих сидений Щеглова с его приятелями за костями, нардами, картами (судя по всему, он часто и помногу проигрывал!) или просто за кальяном в уютных кофейнях Перы и Галаты, кварталов Стамбула, населенных преимущественно европейцами, в Петербурге появлялись строго секретные документы с пометой “получено от Щеглова”.

Я не люблю прохладный и терпкий дым кальяна, не выношу карты и нарды, но, кажется, готов стерпеть что угодно, лишь бы узнать, как появился у Щеглова (а теперь у меня на столе) сверхсекретный документ турецкого Морского Штаба, озаглавленный “Записка на случай войны с Россией. Составлена Рыза Шакир-беем, 8 отдел Морского Штаба Турции”. В нем сформулирована стратегическая задача Турции — создать в ближайшие 3–5 лет мощный подводный флот, современный скоростной надводный флот и только тогда “начать осуществлять наступательные операции против России”, которая, как считали в Стамбуле, “еще не скоро воспрянет от непонимания роли флота”.

Или другой документ “от Щеглова” — сообщение о ежегодных, рассчитанных вплоть до 1925 г. приращениях на 50 % военных расходов Турции на морские вооружения, которые начались еще в 1910 г. Это стало совершенным откровением для Петербурга.

Судя по архивным документам, Щеглов “проигрывал” своим турецким партнерам не только казенные суммы. К концу своей службы, к осени 1917 г., он остался без средств. Кто помог ему? Никто.

О том, как ценили “наверху” поразительную информацию Щеглова, свидетельствует один небольшой документ. Обращение Щеглова напрямую к морскому министру И.К. Григоровичу от 26 июня 1913 г.

“В продолжение 12 месяцев итало-турецкой войны и 8 месяцев балканской нахожусь почти беспрерывно в зоне военных действий [сообщения оттуда — самостоятельный сюжет для целой книги — В.Ш]. Все чины иностранных посольств и мои коллеги по европейским военным миссиям получили 20 % надбавку к жалованию по вздорожанию жизни в Стамбуле. Я же — ничего, не говоря о личных пожертвованиях, от коих нельзя уклониться… Содержание же мое слагалось следующим образом: жалование по чину капитана 2-го ранга 184 руб., еще суточные. Всего 784 руб. в месяц. Если бы было благоугодно Вам распорядиться доплачивать мне 20 %, как всем за военные действия, выходило бы по 156 руб. в месяц. Всего за 20 месяцев войны Турции с соседями 3120 руб.” Григорович прочел, поразмыслил и велел — исчислить поэкономнее. Так и сделали.

Прибавку выплатили, но не от общей суммы, а от жалования, что выходило не по 156 руб. в месяц, а лишь по 24 рубля. Будь доволен, Щеглов![6]

“Последний раз вместе”. Военные и военно-морские атташе европейских держав в Стамбуле в канун первой мировой войны.

Сидит второй слева генерал-майор М.Н. Леонтьев,

стоит крайний слева капитан 2-го ранга А.Н. Щеглов

Мост Кара Кёй

Площадь Сераскерата (военного министерства).

В глубине — “Высокие Врата”, или “Высокая Порта”

Лодочники-перевозчики на Босфоре

Лодочник и его пассажир на Босфоре

Но заднем плане — Кыз Кулеси, или Девичья Башня, которую часто посещал А Н. Щеглов

Кладбище в Стамбуле — одно из мест встреч А.Н. Щеглова с “конфидентами”

Щеглов видел, знал и понимал в жизни Турции то, что ускользало от внимания других европейцев. Он, как никто, умел связывать воедино мозаику мелких фактов. Например, до сих пор оставалось загадкой как для современников, так и для историков сегодня, почему вдруг собрался и в двадцать четыре часа покинул Турцию главный советник младотурок по военным вопросам германский генерал К. Лиман фон Сандерс, окруженный почетом и уважением, причем вполне заслуженно. Тайну его практически бегства прояснил Щеглов в своей очередной депеше на Дворцовую, б. Жена и дочь генерала неосмотрительно затеяли прогулку на азиатском берегу Босфора. Вдвоем, без сопровождения и охраны… Женщины были изнасилованы туземными солдатами. Эта депеша Щеглова оказалась столь высокого уровня засекречивания, что появилась на свет из хранилища только в 1992 г.

И не было ни военной, ни дипломатической тайны в смене германских советников в Стамбуле. Была глубокая личная драма. И такие сведения тоже ценны, тем более через 80 лет домыслов и догадок.

Не работой одной живет разведчик — это очевидная истина. Были свои “внеслужебные” увлечения и у Щеглова. Касались они литературных упражнений. Две повести, новелла, два-три неоконченных фрагмента — наследие А.Н. Щеглова из области беллетристики. И со» хранились они самым удивительным образом.

В июле — августе 1913 г. А.Н. Щеглов был в отпуске дома, в Петербурге. Обратно в Турцию он возвращался через Англию, где его ждала очаровательная 18-летняя Джесси, верная спутница жизни в последующие сорок лет. Дальние поездки, мытарства эмиграции, воспитание двоих детей — все это в будущем… Александр Николаевич скончался 9 января 1953 г.; его жена (она была моложе его ровно на двадцать лет) переживет его на три с половиной года и скончается в больнице Сен-Клу под Парижем 9 июня 1956 г. Похоронены они рядом. Но, повторяю, все это — в будущем. А пока, в августе 1913 г. они думали только о будущем счастье.

Щеглов отплыл в Англию 28 августа (ст. ст.). Все почти вещи, включая книги и рукописи неоконченных трудов (среди них были и те самые художественные труды), запаковал в чемодан и уложил в специальный ящик. По квитанции № 5032494 Морской Транспортной и Страховой Компании багаж был отправлен в Стамбул, на адрес русского посольства.

Можно представить себе изумление чинов дипломатической канцелярии Морского ведомства России в Петербурге, когда через три недели после этого, 19 сентября к ним пришел военно-морской атташе Турции в Петербурге Ремзи-бей и вручил сильно попорченный чемодан, объяснив — это от Щеглова, из Стамбула, но пришло на его, Ремзи-бея, имя из стамбульской таможни.

В присутствии Ремзи-бея чемодан вскрыли (ящик где-то пропал). Остальное можно дополнить из рапорта на имя посла М.Н. Гирса, написанного Щегловым, который вернулся в Стамбул 1(14) октября 1913 г. и обнаружил, что, пребывая в Англии, якобы он лично умудрился переслать свой багаж обратно в Петербург, да еще в атташат Турции.

“Никогда, — писал он, — не верил в чертовщину, но теперь займусь этим всерьез. Вещи мои и документы в полном порядке. За исключением того, что с парадного мундира спороты две боковые пуговицы, галун расплетен, но на место уложен, а из платья недостает пары брюк. Да еще пропала визитка, вложенная в прорезь чемодана, и кое-какие пустые бумажки…”

Позже на вопрос Гирса, какие же именно “бумажки” пропали, он пояснил кратко: “Так, кое-какие литературные опусы…”

Посол дал делу ход; подключилось руководство разведслужбы. Но никакого объяснения этому эпизоду так никто и не дал. Зато литературные опусы Щеглова… непостижимо перекочевали из турецкого атташата в Осведомительный отдел при российском разведывательном ведомстве.

Сам Щеглов этих бумаг больше не получил. Ему не довелось вернуться в Петербург — война, перевод в Румынию, затем Стокгольм, Париж… Да и не очень это значительно — его литературные странички. Если в служебных докладах и донесениях — упругий слог, масса острых психологических оценок, четкий, ясный и образный язык, то в повестях — совсем иное. Эти его труды — живое свидетельство того, что ни Свифта, ни Флеминга, ни Ле Карре из Щеглова не получилось.

От лица торгового агента в Стамбуле рассказывается о красоте города, о прелести Золотого Рога и проливов. “По весне в Стамбуле невыносимо. Уехать куда-нибудь, только не на Босфор, где сыро, сухо, жарко, холодно, дождливо и пыльно, и все это в одно время…Дрезден, Париж — куда угодно… Но нет, Босфор мой, и я люблю его, — он всегда иной, и в этом его прелесть".

Герой повести — любитель "вкусно пожить, погулять по набережным, так чтобы вдоволь прополоскать свои глаза видом хорошеньких женщин, а то занять место у кассы роликовых коньков и увидеть ножку, а при случае круглое коленко…”

“…Этот Стамбул. В этой узкой интернациональной дипломатической коробке люди совершенно перемешаны, наподобие сладких, горьких, больших и маленьких конфект…"

Право же, литература ничего не потеряла от пропажи этих рукописей, а силы и средства, потраченные турками на их поиск, отнесем на издержки стамбульской службы, считавшей, что о Щеглове ей положено знать все. Впрочем, турецкие “коллеги” последнего слова еще не сказали.

Подлинной поэзией творчества можно назвать донесения Александра Николаевича. Как высокое искусство читаются его политические и статистические обзоры о Балканах и Ближнем Востоке. А какой дар предвидения!

Именно Щеглов вычислил рост и качественные параметры морских вооружений Турции в 1910–1914 гг. Именно он передал в Петербург ошеломляющее сообщение: еще в ноябре 1912 г. турки были готовы купить у Берлина славу и гордость германского флота — тяжелый крейсер “Гёбен”. При оценочной стоимости корабля в 50 миллионов марок Стамбул предлагал за него 75 миллионов! По своим боевым качествам “Гёбен” один перевесил бы силы Черноморского флота России!

Историкам известен только тот факт, что два года спустя Германия уступила Турции “Гёбен” и крейсер аналогичного типа “Бреслау” за символическую сумму. По данным же Щеглова, сделка вообще была фиктивной — Германия фактически навязала Турции корабли, чтобы заставить ее выступить против России. Выход этих крейсеров через Проливы в Черное море ознаменовал начало войны Турции осенью 1914 г. со странами Антанты. Точные данные о начале военных действий — 5.30 утра 29 октября 1914 г. (кстати, эти данные публикуются нами впервые) — были сообщены в Петербург Щегловым.

В последний предвоенный год, когда Турция уже не могла скрывать рост своих морских вооружений, Щеглов сумел подготовить почву для обращения Стамбула в Россию с заказом на строительство нескольких броненосцев для османского флота. Однако в Петербурге его донесение так долго ходило по кабинетам, изумляя своей небывалостью твердолобых российских чинуш, что от многочисленных пометок — “изучить”, “доложить”, “продумать” и даже “а с чего бы это?” — превратилось в продырявленный бюрократическими карандашами, сильно потертый листок. Он тоже лежит сегодня в архиве — памятник нашему бессмертному “как бы чего не вышло”.,

Тогда турки плюнули и быстро перекупили броненосцы у Аргентины и Бразилии. Россия потеряла и выгоднейший заказ, и доверие турок.

Впрочем, великий везир Османской империи, ознакомившись осенью 1913 г. с расположением и отделкой помещений для рядового состава на русских военных кораблях, заметил в разговоре со Щегловым: “Слишком душно и тесно. Туркам это не подходит”.

В Стамбуле любят кофе. Но как истинный петербуржец, Щеглов предпочитал чай. Его любимым местом было небольшое заведение вблизи Старого моста через Золотой Рог. Отсюда город — как на ладони. Хозяин приносил чай в хрустальных, напоминающих грушу стаканчиках-армуди, присаживался к завсегдатаю. Оказывается, хозяин был потомком янычара, одного из тех, кого в 1826 г. истребил султан Махмуд II, не раз повторявший, что он сделал это быстро и беспощадно, как царь Петр I, казнивший стрельцов. Текли долгие беседы русского и турка — о судьбах империи, о жизни османской столицы и провинций.

Щеглов потом многое запишет. Ряд неожиданных документов (листовки, чрезвычайные выпуски газет, воззвания противоборствующих политических группировок) приложит к донесению в Петербург. Не исключено, что именно в беседах на берегу Босфора он раскрыл авантюру британской разведслужбы, попытавшейся в 1913 г. через подставных лиц купить землю и построить секретную гавань на Босфоре. Не здесь ли родились его отчаянные призывы к русской дипломатии на Балканах — “не увлекаться идеей триумфальной победы”, “не ждать, что Балканы враз станут под русские знамена”, «помнить, что разлад “отцов и детей” особенно резко подмечен именно у славян», а потому русских на Балканах ждет в лучшем случае “слабая вспышка народного энтузиазма, тогда как интеллигенция в Болгарии, Румынии будет против России”. Следовательно, писал Щеглов, надо искать пути сближения со всеми странами региона, и в числе первых — с Турцией.

“Вздором и притом опаснейшим” для судеб всего региона и для России называл еще в 1913 г. русский разведчик навязчивую царскую идею о водружении российского флага над Проливами. Не в этом ли разгадка того, что в 1914 г. Щеглова убирают из Стамбула — сначала в Румынию, а затем и вовсе в далекую Скандинавию, в Стокгольм.

В охваченном военной истерией летом 1914 г. Петербурге холодным душем стала яркая и объективная оценка ситуации, прозвучавшая из стамбульского центра русской военно-морской разведки: “Русский Черноморский флот абсолютно не готов к военным действиям, а по скорости хода турецкие корабли превосходят русские на 2,5–3 узла”. Щеглов отмечал, что “турки раздражены неловким посредничеством России в войнах Турции с балканскими странами в 1912–1913 гг.”, когда Петербург своими миротворческими по духу, но неуклюжими и ничем не обеспеченными заявлениями не только не способствовал миру на Балканах, а скорее разжигал в противоборствующих сторонах неоправданные надежды и как следствие — вражду.

Наконец, еще с ноября 1913 г. Щеглов категорически высказывается против любой операции военно-морского флота в Дарданеллах. “Бесполезная трата сил и человеческих жизней, — говорил он, — обойдется в 100 тысяч жертв”. Щеглов ошибался в цифрах. Предпринятая по настоянию Уинстона Черчилля (в то время Первого лорда Адмиралтейства Великобритании) бесславная для Антанты десантная операция в Дарданеллах в 1915 г. унесла более полумиллиона человек с обеих сторон.

Профессионал высокого класса, сообщавший, в частности, регулярно и подробно о датах заседаний и о повестке дня германо-турецкого Бюро по контршпионажу, работавшего в Стамбуле весной — летом 1914 г., А.Н. Щеглов сделал все возможное, чтобы Россия и Турция не столкнулись на полях сражений.

Вот как это было.

Весной 1914 г. стамбульские газеты деятельно обсуждали возможную поездку группы высокопоставленных деятелей младотурецкого режима в Петербург. Возглавить ее должен был Председатель Комитета, глава правящего младотурецкого триумвирата Талаат-паша, женатый, кстати, на русской женщине. Высокий уровень делегации поддерживался также за счет включения в ее состав военного министра и другого члена триумвирата — Энвер-паши. О них мы расскажем ниже.

Когда в Петербурге стало известно, что в Россию собирается “друг кайзера и главный агент Германии на Востоке”, как называли Энвер-пашу, объем и количество шифротелеграмм между Петербургом и Стамбулом, по моим подсчетам, утроились.

И морское, и военное ведомства России насторожились — чего хочет добиться в Петербурге этот непримиримый противник России и фактический лидер младотурецкого режима. Запросы были адресованы российскому посольству в Стамбуле, военному и военноморскому атташе. Посол России М.Н. Гирс и военный атташе генерал-майор Леонтьев отделались общими рассуждениями в духе того, что 32-летнему Энвер-паше деятельность натуры и любовь к неожиданным поворотам в политике дают как бы импульс к разъездам за рубеж. Детально перечислялись поездки военного министра в страны Западной Европы и в соседние балканские государства, встречи, имена, продолжительность некоторых бесед, вероятные и реальные темы. Все — как положено. За исключением главного — чего можно ожидать.

Дворцовая, 6 высказала Гирсу недовольство скудостью оценок. Причем в выражениях кратких, но энергичных.

Посол спохватился — где сводки Щеглова. Оказалось, что некто из российского посольства, чиновник из аппарата посла, который готовил депеши для Петербурга по визиту Энвер-паши, вообще не включил собранные Щегловым материалы. А они-то и давали подлинную картину того, сколь сложен и противоречив был “русский поворот” в политике Турции весной 1914 г.

По просьбе посла Александр Николаевич подготовил еще один вариант своих оценок ситуации. Он обратил внимание, что в Стамбуле работает Русско-турецкий Комитет по торговле. Во главе его стоял видный младотурок, начальник одного из департаментов Министерства торговли Исмет-бей, а заместителем его стал, по просьбе самих турок, директор стамбульского отделения Русско-Азиатского Банка Гр. Печенев. “Оба деятельны, так и снуют, умножая капиталы, между Одессой и Стамбулом. При словах “война”, “воевать”, “оружие” и пр. один бледнеет и крестится, а другой дико вращает глазищами, шевелит усами и призывает Аллаха покарать тех, кто накликает войну”.

Правда, А.Н. Щеглов не давал увлечь себя картиной безмятежной дружбы. Раз-другой он посетил созданный Комитетом по торговле при российском посольстве Русский кружок. Там обучали русскому языку, читали первые переводы на турецкий язык Пушкина и Гоголя. Поглощали несметное количество пельменей из говядины, а самовары кипели, писал Щеглов, “беспрестанно, как только не распаяются”…

Русский кружок собирался в уютнейшей домашней обстановке, когда и сам посол Гире, вальяжно-добродушный, посиживал в кругу турецкой молодежи “нового закалу”, а любезная его супруга удалялась с дамами из этого кружка для обсуждения своих дел, которые, увы, остались неведомы даже Щеглову.

Александр Николаевич поглядел, послушал, навел справки. Это было, в марте — апреле. А в июне 1914 г. в Севастополе, Керчи и Феодосии в руки местной полиции и чинов военного дознания попали несколько человек, деятельно и, как оказалось, весьма умело составлявших схемы доков и портовых сооружений, размещения кораблей на швартовках и описания прочих, как занесли в протокол, “предметов свойства деликатного и до поставок сухофруктов, как показывают задержанные, отношения вовсе не имеющие”.

С обликом этих “негоциантов” сличили переданные Щегловым словесные портреты самых активных и усердных членов Русского кружка, которые “совсем в образ вошли, до 20–24 чашек чаю выпивали”. Совпало. Отнюдь не фруктами торговали и даже не контрабанду везли офицеры Русского отдела Штаба Черноморского флота Турции, деятельно изучавшие положение дел на флоте у вероятного противника — России. Впрочем, если учесть, что пиратские рейды к мирным берегам Феодосии и Керчи все же удались турецким и германским кораблям в первые часы войны, следует признать, что не всех членов Русского кружка, любителей пельменей и соленых грибов, удалось обезвредить.

Борьба продолжалась — невидимая в Стамбуле и все более явная за пределами Османской империи.

В июне 1914 г. командир русской канонерской лодки “Донец”, посетившей Стамбул и Измир, лейтенант А. Шипулинский докладывал в Штаб Черноморского флота о своем удачном и успешном походе в турецкие порты, “где встречали приветливо и разные высокие особы из местного начальства лодку посещали и о политических предметах пространно изъяснялись”. Рапорт Шипулинского содержит упоминание о визите на борт “Донца” директора политического департамента при генерал-губернаторе Измира, трех богатых купцов из греков и трех из турок, наконец, о визите на лодку командира 3-го армейского корпуса, штаб которого находился в Измире. “Все они заверяют в дружбе”, — доложил начальству лейтенант и сообщил еще одну “незначительную” подробность.

Когда канонерка была готова уйти из Стамбула курсом на Принцевы острова и далее на Измир, на борт поднялся сотрудник русского посольства и посоветовал бравому лейтенанту взять в качестве переводчика крымского татарина Селима, уже доказавшего свою преданность российскому престолу. Толмач-переводчик был невысок ростом, тих и непритязателен, умостился где-то так, что командир его и не видел во время всего перехода.,

Шипулинский в своем подробном рапорте отметил, что все турецкие чины, посетившие канонерку, после традиционных приветствий очень пространно беседовали с толмачом, а его переводы того, что говорили турки, были округлыми и достаточно короткими. Но лейтенант решил, что таковы особенности турецкого языка. Главное же — визит состоялся, подарки на борту, можно возвращаться через Босфор домой, в Россию. Только одно обстоятельство вызвало некоторую досаду.

Селим-ага пожелал остаться в Измире — “по причине опасения морской болезни”. Так и записали в рапорте.

— Одно слово — дикарь. Даже денег не взял, — заметил небрежно Шипулинский, когда при посещении русского посольства рассказывал об итогах визита в Измир.

— Это вы верно заметили, господин лейтенант, — сухо ответил выслушавший его рассказ о кебабах и долме военный атташе. — Денег он не берет.

Лейтенанту бы удивиться, почему не военно-морской атташе с ним беседует. И еще больше удивился бы он, если бы смог прочитать полные отчеты своего толмача об измирских беседах. Эти отчеты довелось читать уже нам — через 80 лет. И в них поражает знание ситуации и глубина оценок.

Толмач Селим, он же А.Н. Щеглов, сообщил: “Турецкие деятели хорошо сознают необходимость для Турции дружбы со столь могущественным и великим соседом… Тем более, что под властью турок нет более славянских земель, которые только и служили поводом к войне с Россией”.

Эта оценка показывала, что в русско-турецких отношениях наступала принципиально новая стадия.

Оставшийся в Измире скромный толмач легко преображался то в богатого татарина Селима-челеби, едущего в хадж к святым для мусульманина местам, то в бродягу-крымчака, скрывающегося от правосудия и русских властей. Бывало по-разному.

Оценки были однозначны: глубинка давит на младотурецких деятелей в пользу мира с Россией. Следует учитывать это обстоятельство и постараться оторвать Турцию от прогерманской ориентации.

Крымчак Селим-ага, знаток цен на разные товары в черноморских портах России — как не знать, всего неделю как из Феодосии! — легко находил слушателей, горсть плова и стаканчик чаю или чашечку кофе. “В Измире, других приморских городах многочисленные толпы греков и турок совсем между собой перемешаны. Переполнены кафешки, в которых за столиками восседают вместе и греки, и турки, и ничем это не подтверждает ужасов, о которых пишут стамбульские младотурецкие газеты — о насильственном выселении греков из Измира”.

Богатому паломнику татарину Селиму-челеби каймакам, правитель провинции, которому был нанесен визит и вручены дары — меха из Казани, откровенно сказал: “Мы едва ожили, ни воевать с Россией, ни выселять греков не будем. Если на то будет воля Аллаха…”

А генерал Эссад-паша, у которого тоже побывал богатый казанский паломник, был еще более конкретен: “И нам, Турции, и соседним славянским государствам после Балканских войн так много работы, что преступлением было бы думать кому-либо из нас о войне”.

Согласно кивал белой чалмой Селим-челеби, торопливо записывал все беседы и посылал-посылал депеши на родину: войны можно избежать. Энвер-пашу и других членов младотурецкого Комитета еще можно остановить на пагубном пути к мировой войне.

О, Селим-челеби, твои донесения легли в небрежные руки и оказались позабыты, как ребаб и шикесте, разбитый ребаб, инструмент бродячего певца. Тогда твои призывы или не читали вовсе (чаще всего), или не захотели их понять.

Тогда к его советам не прислушались. Сейчас он очень нужен нам. По-современному звучат слова русского разведчика: знать, но не воевать!

Переведенный после начала войны с Турцией из Стамбула в Бухарест на прежнюю должность военно-морского агента, Александр Николаевич вряд ли мог предположить, что именно здесь его жизни угрожает самая большая опасность.

Все началось в канун Нового, 1915 года, в небольшой гостинице Бухареста, где остановился и, как принято было, столовался Щеглов. “Неправильности в деятельности моего сердца”, — так охарактеризовал он свои недомогания, нараставшие в течение двух недель. — “Обычно прислуживавший за моим столиком официант стал явно избегать обслуживать меня, потом исчез”.

В ночь с 22 на 23 января 1915 г. наступил кризис. В положенном отчете месяц спустя Щеглова записал так: “Около 3-х часов ночи сердце почти остановилось, и сильные судороги повергли меня на пол. Насилу встал. Сварил свежего чаю и — полный провал. Вероятно, успел дернуть сигнал тревоги в обслугу отеля”.

“Очнулся я, — продолжал Щеглов, — в своей кровати. Доктор, пухленький и умиротворенный, небрежно разглядывал что-то на моем письменном столе.

На мой стон румынский доктор, вызванный ночным портье, неспешно обернулся, взглянул рассеянно:

— Ну, вот, кажется, и полегчало. Не волнуйтесь. Небольшая простуда. Небось, Рождество да Новый год… Шалили? Сознайтесь!

Я и языком-то шевельнуть не в состоянии, а доктор с игривостью продолжал:

— От шампанского отказаться вовсе. Лед на голову и побольше… мороженого”.

“Сделать анализ мочи, как я требовал, наотрез отказался”, — записал позже Щеглов.

С тем доктор и уехал. У Щеглова достало сил вызвать своего доверенного, жившего в том же отеле, и добраться до русской миссии.

“Вплоть до седьмого марта, — продолжает Щеглов, — я лежал в сознании ясном, но в почти полном бессилии”.

Насчет того, что лежал пластом (в отдельной комнате в посольском особняке) — это точно. Насчет бессилия — скромничает.

…С 23 января начали и все продолжают прибывать агенты Щеглова, создавая нам массу хлопот, но он настаивает на необходимости и срочности для Петрограда доставляемых ими сведений… Это уже из посольского отчета о беспокойном постояльце.

“Агентами по разведке продолжаю руководить, шифровать помогали секретари миссии”. Щеглов — Начальнику Морского Генерального Штаба 16 февраля 1915 г. из Бухареста.

Человек исключительного мужества и завидного здоровья, Щеглов перенес, как установили прибывшие из Севастополя русские военные врачи, постепенное отравление сразу несколькими ядами.

Выяснилось, что это покушение организовал некий Зураб, стамбульский турок, “бежавший” с началом войны из Стамбула в Бухарест. Не вслед ли за Щегловым уехал Зураб? Во всяком случае, нейтрализация русского разведчика была организована по тем временам неплохо. К ядам в пище попытались добавить “лечение”. Кроме установленной той памятной ночью “простуды”, два местных румынских врача, которых встревоженная дирекция отеля прислала к Щеглову (в русское посольство!), установили, и это записано в документах, “явное отравление свежей икрой из Дуная, в котором плавает много трупов…” Такой курьез не смог бы придумать ни один романист. Главное — администрация чиста, причина найдена. Стало быть, и делу конец. Русский рыбы поел!

Самому Щеглову стало хуже и, думаю, юмора он не оценил. 7 марта — еще один консилиум, по случаю слабости сердечной деятельности. Диагноз: “болезнь аорты, лечить подкожными впрыскиваниями иода”.

Тогда-то и прогнал Щеглов местных эскулапов и настоял на прибытии русского врача из Севастополя.

Приезжали к нему дважды. Это — в разгар войны, совсем особое дело. Выходили Щеглова, да и натура его чрезвычайно крепкая спасла.

Впрочем, сам он об этом периоде, т. е. январе — мае 1915 г., писал просто: “Сердце мое сильно ослаблено и работает неправильно. Пульс не достигает и 60 ударов”. И тут же — о работе: “Так как исполнение моих обязанностей носит кабинетный характер, болезнь моя ущерба службе не наносит…” (из донесения от 1(14) февраля 1915 г.).

Такое состояние продолжалось примерно до конца июня 1915 г. За эти месяцы довелось узнать Александру Николаевичу многое: подлость завистников, дружбу и верность товарищей. А также пришлось ему испытать новый поворот в судьбе. Уже по собственной воле.

Щеглов овдовел в 1909 г. А в 1910 г., будучи в Лондоне, познакомился с Джесси Уискер, пятнадцатилетней дочерью сотрудника Британского Адмиралтейства. В последующие годы они редко виделись, но часто переписывались, тянулись друг к другу.

Казалось, все было против них. Разные страны. Различные вероисповедания. 20 лет разницы в возрасте. Двое детей у Щеглова при полной неустроенности финансов.

Они решили пожениться еще в 1914 г., но пришла война, свадьбу пришлось отложить, хотя согласие Главного Морского Штаба было уже получено.

Верное сердце любящей женщины! Что ему война! Что расстояние! В конце апреля 1915 г. здоровье Щеглова резко ухудшилось. Об этом он доложил начальству кратко: “припадки сердца усилились, страдания мои были безмерны. Я приготовился к смерти и сделал соответствующие распоряжения”.

Среди подготовленных Щегловым бумаг было и краткое прощание с любимой, остававшейся в Лондоне…

“17 мая день моего счастья — я не умер и тому удивляюсь. На пороге моей комнаты явилась Джесси Уискер… Дефект аорты у меня есть, состояние мое неопределенное — от счастья до отчаяния. Прошу Ваше Превосходительство дать подтверждение на брак с английской подданной мисс Уискер в посольской церкви”. (Щеглов — Начальнику Главного Морского штаба 23 мая 1915 г.).

Ну что за человек! Что за поразительные люди оба! Двадцатилетняя Джесси, промчавшаяся через охваченную огнем Европу к постели умирающего. Александр Николаевич, не вполне уверенный, выживет ли. Но знающий, — его Джесси с ним, а законы службы если не превыше всего, то уж рядом с тем, что суть жизни.

Они обвенчались через неделю, так как подтверждающая и благословляющая телеграмма пришла моментально — 26 мая. Они прожили нежно и дружно до конца. До 1953 года. И лежат в вечном покое рядом…

Тогда же пришлось преодолеть и горечь недоверия.

В начале июня 1915 г. в Бухарест прибыл с проверкой деятельности Щеглова и его состояния капитан 2-го ранга И.А. Бок. Итогом был желчный отчет, до предела насыщенный ядом и скептицизмом в отношении возможности дальнейшего использования Щеглова на службе. Я не буду приводить даже фрагменты из этого документа. Лишь несколько пассажей: “я нашел Щеглова напуганным болезнью и плохо побритым (!). Он очень слаб и быстро утомляется… Говорит сухо и кратко…” И еще три страницы текста в том же духе.

Впрочем, Боку пришлось признать, что это была их единственная беседа. При том “виделись мы с 12 часов ночи до 2 часов ночи; после чего Щеглов ушел ловить контрабанду и вернулся только через сутки…”

“О себе и своей молодой жене не распространялся, но сообщил мне новые данные, что Австрия сделала ультиматум, и дал сведения о торговле оружием через румынскую границу”.

Какова недостаточность сердечной деятельности у напуганного агента! Сутки напролет “в деле”, а проверяющему, видимо, хотелось еще чего-то, помимо оперативных данных.

Я уже закончил работу над бумагами Щеглова, работал над другой темой, как неожиданно, среди документов Морского ведомства, совершенно не относящихся к разведке, нашел личное письмо Начальника Генерального Морского Штаба от 18 марта 1916 г., в котором А.И. Русин, человек прямой и честный, среди прочего заметил старому товарищу, что никак не может поддержать ходатайство о назначении Бока на место Щеглова в Бухарест. По причинам, “которые после известной ревизии Бока к Щеглову делают его дальнейшую службу в Штабе вовсе невозможной по моральным соображениям".

Вот так-то, фискал!

Все же в июне 1915 г. командование перевело Щеглова в Стокгольм, подальше от возможных повторений покушения на него. Бухарест они покинули вместе с Джесси. И более не расставились до конца, до 1953 года.

Таков, уважаемый читатель, был А.Н. Щеглов, бумаги, донесения, материалы которого пройдут через все страницы книги, которую Вы держите в руках.

С “противоположной”, турецкой стороны тоже действовали люди чрезвычайно достойные. Их позиция вызывает большое уважение.

2. Они так не хотели воевать

Они были дружны со времен учебы в Стамбульском военном училище — Ниязи Фахретдин-бей и Хюсейн Хильми-паша. Вместе служили в частях, дислоцированных в Европейской Турции, в Македонии, и с гордостью носили уважительное прозвище — “фракийские львы”, поскольку были среди первых участников младотурецкой революционной организации “Единение и Прогресс”. Активно участвовали в революции 1908 г., затем входили в руководящий комитет младотурецкой партии. В 1912–1913 гг. оба получили высокие назначения. Старший по возрасту и по званию Хюсейн Хильми отправился послом в Вену. Ниязи Фахретдин оказался хозяином уютного посольского особняка в Петербурге. Друзья поддерживали переписку, видимо, достаточно оживленную. До нас дошло далеко не все: черновики писем аккуратиста Ниязи Фахретдина в Вену и некоторые письма его корреспондента. Они, письма, содержали массу личного, но, как увидим, и многое такое, что в свое время привлекло к переписке внимание подтянутых молодых людей из 2-го, Черноморского отделения Морского Генерального Штаба России. Искусством знать, что вышло из-под пера интересовавшего их объекта, эти люди владели безупречно. Когда я добрался до их переписки, хранящейся в Архиве Военно-Морского флота, что в нынешнем Санкт-Петербурге, мне попались в руки и копии писем, и переводы, деликатно приложенные к информации о событиях в Турции, в Восточной Европе.

Переписка “прошла” по Морскому ведомству России еще и потому, что обратить внимание на нее рекомендовал в одном из своих донесений в 1913 г. военно-морской атташе (или как тогда говорили — “агент”, что было истиной) в Турции А. Н. Щеглов.

Перед отъездом из Петербурга Ниязи Фахретдин-бей вечером 8 сентября 1914 г. просматривал и уничтожал последние бумаги, в том числе и переписку с другом и коллегой в Вене. Но! Не все сгорело. Возможно, тяга в камине была слишком слабой, тогда в Петербурге долго стояли прозрачные теплые дни. Прислуга в турецком посольстве, та, что низшего ранга — дворники, истопники, посудомойки, — как водится, нанималась на месте, в данном случае в Питере. Не берусь сказать точно, но не исключено, что за кое-какие полуобгорелые листочки с характерной вязью арабских букв усердная русская прислуга при турецком после получила “катеньку”, да не одну. А скукоженные бумажки попадали в умелые бережные руки, те же самые, что аккуратно и ласково “приголубили” не одно послание Фахретдин-бея. Так и осели бумаги в Петербурге.

Раскроем те из писем турецких послов, в которых они обменивались мнениями о расстановке сил на Балканах и Ближнем Востоке в канун и в начальный, т. е. до вступления Турции в военные действия, период войны 1914–1918 гг. Замечу, что в данной книге все материалы или цитируются, Или излагаются с предельным приближением к оригиналу.

Прежде всего обращает на себя внимание один факт: кажущийся ныне общепринятым термин “османская армия” отражал не более, чем 70 %-й уровень этнических турок в армии. И только в начале войне! Целые дивизии были “османскими”, т. е. они комплектовались из арабов, курдов, исламизированной части населения Европейской Турции, наконец, балканских турок. Причем подавляющая масса этих турок воспринимала армию как отчужденно “османскую”, а родиной считала не Малую Азию, а Балканы. Офицеры этих частей также были балканцами по рождению, связанными с Европейской Турцией имущественно — дома, земли, другая недвижимость. И, что еще важнее, — особенностями балканского менталитета. В понимании этих людей, а к ним относились и наши герои, сохранение за Османской империей Европейской Турции были равносильно сохранению самой империи. И наоборот.

Другое обстоятельство — это теснейшие связи политико-экономического и социокультурного характера Европейской Турции с Австро-Венгрией (на протяжении столетий) и с Германией (последние тридцать лет XIX века). Причем связи эти были более тесными, чем с турецкой метрополией — Малой Азией. Соответственно формировался типаж офицера-балканца из турок или из местных мусульман, определялись их политические пристрастия. Достаточно сказать, что в 1914 г. практически все османские офицеры-балканцы от майора и выше прошли обучение или стажировку в Германии или в Австро-Венгрии.

Опытный войсковой командир, с опытом Балканских войн и тонкий дипломат по характеру, Хюсейн Хильми-паша одним из первых понял, что своего рода местничество в среде мусульман-балканцев, их слишком большая, как он считал, заинтересованность в судьбе своих христианских земляков в Европейской Турции могут иметь нежелательные последствия для османского центра. Мусульманско-христианские Балканы, как он полагал, могут стать для этих людей более притягательной и реальной перспективой, чем Великий Туран — прародина тюрок, воспевавшаяся младотурками. Отсюда следовал его совет-рекомендация другу и коллеге в Петербурге подумать, как обеспечить наиболее действенным способом “азиатизацию” политики Стамбула. Примечательно, что полковник Демирхан Пертев, служивший одно время адъютантом известного германского “реформатора турецкой армии” К. фон дер Гольца, писал, что Берлин в 1913–1914 гг. настойчиво рекомендовал Стамбулу нацелить прогермански настроенных офицеров (и, вероятно, посла Хильми-пашу) ориентироваться не на Балканы, а на Арабский Восток, на Среднюю Азию и Кавказ и начать организацию там опорных баз, разумеется нелегальных.

Особенно негодовал Хильми-паша на лозунги: “Армению — армянам, арабские земли — арабам, Балканы — балканским народам”, которые звучали на всей территории Османской империи. Его негодование по этому поводу сопровождалось замечаниями: такие идеи опасны и для Российской империи, люди живут вперемешку и пусть живут.

Не считали ли послы в Вене и Петербурге, что их обмен мнениями небесполезно знать российскому МИД? Не была ли преднамеренной некоторая небрежность в обращении с письмами у двух кадровых османских военных и опытных дипломатов, какими были Хильми-паша и Фахретдин-бей? Кто знает теперь…

Отдельная группа писем из Вены в Петербург была посвящена итогам Балканских войн 1912–1913 гг. Опуская ряд конкретных подробностей, обратим внимание на проблему беженцев в трактовке умного и тонкого наблюдателя, военного, профессионала. Турецкий посол в Вене, вероятно, одним из первых среди современников отметил, что в отношении Турции и молодых балканских государств, силой оружия утвердивших или доказавших право на свой особый курс в международных отношениях 1913–1914 гг., возник грозный призрак грядущих конфликтов.

Это была проблема балканских турок, бежавших из Европейской Турции в Малую Азию, “где их совсем не ждали”. “Они были исполнены отчаяния и ненависти, — писал Хюсейн Хильми-паша. — Они опасны, ибо могут стать орудием в руках любого, кто пообещает им вернуть земли на Балканах”. Турецкие беженцы, — как писал посол, — “это символ и провозвестник крушения самой Турецкой империи”. Он был настоящим провидцем, этот вальяжный паша, с неизменными агатовыми четками на запястье. Он предупреждал своего петербургского корреспондента (и только ли его, а, может быть, и безымянных людей с Дворцовой, дом 6), что те из противников Турции, которые уповали бы на балканских беженцев в политических расчетах, посеяли бы смуту в своей стране и в сопредельных странах тоже.

Турецкие беженцы — это часть национального горя, справедливо считал Хюсейн Хильми-паша. Однако, если появятся на дорогах Европы и России миллионы славянских беженцев, то “рухнут многие кабинеты”.

“Нет, право, — заканчивал он, — нельзя воевать на Балканах. Нельзя!”

И последнее. Так и тянет написать — из серии доверительных соображений для русских “коллег-противников”. Дело в том, что инициативу младотурецкого военного лидера Энвер-паши по заключению русско-турецкого военного союза принято относить к 7–9 августа 1914 г. (см. ниже). Эта инициатива была отвергнута недальновидными деятелями николаевской дипломатии и военных кругов России. А ведь могла бы принципиально измениться расстановка сил в первой мировой войне…

Письма Хюсейн-паши еще в июне 1914 г., т. е. задолго до сараевского убийства, содержали предположение (или, может быть, предложение?) о Юго-Восточном блоке. В основу должен был быть положен союз России, Турции и славянских стран Балканского полуострова с возможностью присоединения к нему любого другого государства. Нацеленный против вторжения Австро-Венгрии на Балканы, такой блок, сроком действия не менее 10 лет, предотвратил бы, по мнению турецкого посла в Вене, пожар на Балканах, который мог бы уничтожить, как считал он (и оказался прав), сразу три империи — Османскую, Австро-Венгерскую и… Российскую. Трудно вообразить, что подобный план был поведан послу Турции в Петербурге просто так, для упражнений праздного ума.

Увы, Ниязи Фахретдин-бей не сумел или не смог заинтересовать своих российских конфидентов перспективой союза России, Турции и балканских держав. Но, право, читатель, каковы прогнозы?

Мысль Хюсейна Хильми-паши о том, что нынешняя (в 1914 г.) пантюркистская и панисламистская политика младотурецкого руководства воспитывает среди мусульман ненависть к христианам и тем предельно пагубна для всех, нашла живой отклик у его петербургского корреспондента. Последний разделял взгляд своего венского коллеги на то, что младотурецкий Комитет явно ведет дело к новому конфликту. Тем, например, что “засылает в отошедшие к Болгарии области своих эмиссаров, а те всячески побуждают местных мусульман не принимать болгарского правления”. Обоих послов очевидным образом раздражала близорукость официального Стамбула в вопросе о балканских союзниках. Оба они, как следует из их переписки, исходили из принципиальной возможности союза России и Турции для предотвращения '‘большой войны на Балканах”. Они принадлежали к тому крылу в правительственных и дипломатических кругах Османской империи, которое в 1914–1917 гг. усиленно искало возможность выхода из войны путем сепаратного мира с Россией (или с другим членом Антанты). Об этом мы расскажем в отдельной главе нашей книги.

Но и Хюсейн Хильми-паша, и Ниязи Фахретдин-бей, при всей широте взглядов и лично мирных устремлениях (что, согласитесь, читатель, очень важно для послов), оставались, естественно, в плену служебного долга. Фахретдин-бей сообщал в августе 1914 г. в Вену, что русский министр иностранных дел С.Д. Сазонов также озабочен созданием Балканского союза при участии Турции и Болгарии. Камнем преткновения явилась судьба Черноморских проливов, решающее слово в определении которой хотел играть Стамбул. И второе обстоятельство вырисовывается из посланий Фахретдин-бея. При полном взаимопонимании с русскими военными и дипломатами относительно того, что мир на Балканах достижим только путем взаимного согласия всех сторон, т. е. России, Турции и самих балканских стран, собеседники принципиально расходились (а я склонен думать, что идеи Балканского союза по-сазоновски и Юго-Восточного блока по-турецки Фахретдин-бей все же негласно обсуждал в Петербурге), как только возникали проблемы территориальных компенсаций Турции за счет соседей, либо отдельным членам потенциального союза за счет друг друга. Это воистину суровое предостережение нам, живущим. Узкие рамки введения не позволяют показать все попытки как Турции, так и ее соседей взаимно отрезать кусочек от “чужого надела”, но переписка двух послов в Вене и Петербурге вопиет — о камень переделов границ разбились многие благие мирные намерения.

Из писем Фахретдин-бея можно извлечь массу интересных деталей, как о политике России в отношении Балкан, так и о позиции Стамбула. Например, выясняется, что у младотурецкого Комитета было настроение вести вплоть до середины 1920-х годов выжидательную политику, активизировать. ее в 1930-х годах и к концу 1940-х — началу 1950-х гг. занять прочное лидирующее положение среди балканских и ближневосточных стран. Они немного ошиблись, но ведь в 1991–1992 гг. Турция оказывала гуманитарную помощь и России, и отчасти Болгарии, сыграла важную роль в войне в Персидском заливе.

Ниязи Фахретдин-бей пробыл в Петербурге не один год и стал своим человеком в здании российского МИД, что выходит и на Дворцовую площадь, д. 6, и на Певческий мост. Образованный офицер, стажировавшийся в Европе, знавший русский язык и свободно говоривший на нескольких европейских языках, он водил дружбу со многими из тех, кто служил в величественном здании на Певческом мосту. Он многое знал о России, любил при этом родную землю и размышлял о судьбах двух стран. Посол набрасывал прощальное письмо своему коллеге и другу — турецкому посланнику в Вене Хильми-паше.

В Стамбуле летом и в начале осени многие даже не хотели и думать о войне с Россией. Посол знал об этом, но ему было хорошо известно и другое: его информаторы из среды русских генштабистов и не скрывали — Россия только-только закончит программу военно-морских и сухопутных перевооружений к середине лета 1917 г. Поэтому посол начал свое прощальное письмо в Вену с главного: “Военная программа России могла бы завершиться только в 1917 г., а потому воевать раньше этого срока не входит в планы русских”.

С другой стороны, осторожный и прагматичный посол знал, что Турция только к середине 1920-х годов сможет начать проводить в жизнь то, что в послании названо “активной политикой в отношении России и балканских стран”. Речь шла о фантастическом объе-дипении примерно в 1930-х годах под властью Стамбула всего тюркоязычного мира, от Босфора до Алтая. Но это — на отдаленную перспективу, а тогда, летом и осенью 1914 г. турецкий посол не раз и не два зондировал у русских генштабистов и мпдовцев — партнеров по прогулкам верхом в Гатчину и Детское Село — один деликатный вопрос. Не считают ли на Дворцовой турок более “удобными”, менее капризными союзниками в европейских (и азиатских, естественно) делах, чем тех, с кем Россию связывают скорее “исторические воспоминания”, чем суровые политические реалии начала XX века. И отвечает сам в своем письме:

— “Русские не доверяют болгарам; к румынам их доверие также сильно поубавилось, как, впрочем, и к грекам… Нам, — тут Фахретдпн-бей вздохнул и, видимо, обмакнул перо — текст пошел жирнее, — верят менее всего”

Действительно, в России очень мало верили в благожелательные настроения Стамбула в предвоенные годы — и по причине нестабильности и непредсказуемости турецкой политики, и потому, что многие горячие головы, даже те, кому седина должна была бы поубавить воинственности, зазывали Россию идти походом на Босфор.

Была еще одна причина, по которой, как становится ясно только теперь, в МИД и Генштабе не верили Фахретдин-бею.

Осторожная сдержанность и миролюбивая доброжелательность турецкого посла резко контрастировали со всеми высказываниями, устными и письменными, военно-морского атташе Турции в Петербурге некоего Али Мухтар-бея. Посол и атташе расходились по принципиальным вопросам русской политики. Посол отражал интересы тех кругов турецкого правительства, которые стремились к сохранению мира с Россией при обязательном нейтралитете Османской империи в любой общеевропейской войне.

Али Мухтар-бей был и по характеру, и по воспитанию совсем другим, — подчеркнуто правоверным, малообразованным и очень ограниченным. Он слишком долго прослужил адъютантом “беспощадного революционера”, военного министра Турции Энвер-паши. Того самого, который был среди лидеров младотурецкой революции, сражался против султана-тирана Абдул Хамида II, потом вверг Турцию в хаос первой мировой войны, а после разгрома объявился в 1920 г. в России и очаровал, правда, на время, нашего предсовнаркома своей приверженностью мировой войне с Антантой. О нем еще будет речь. Но тогда, в 1914 г., Энвер-паша был полон сил и честолюбивых замыслов возглавить всех турок мира и заражал фанатизмом своего адъютанта Али Мухтар-бея, которого и направил в Петербург — стимулировать очень уж “спокойного” посла Ниязи Фахретдин-бея, не принадлежавшего к энверовскому окружению.

Данные наружного наблюдения за 1913–1914 гг., которые мы теперь получили возможность изучить, рисуют Мухтар-бея человеком желчным и неуравновешенным. Как докладывал русский наблюдатель, турецкий атташе в обществе своих коллег — турецких военных и дипломатов — держался скованно и заносчиво. Был всеми нелюбим и избегаем, зато каждый вздох, тем более шаг сверял с австрийским посланником в Петербурге, которому доверял, по словам наблюдателя, едва ли не больше, чем собственной супруге. С той он, к досаде того же наблюдателя, “жил отдельными домами”. Своему кумиру и хозяину Энвер-паше атташе сочинял в Стамбул пространнейшие депеши. По преимуществу они содержали поношения России, ее слишком крепкой водки, свиных отбивных и черной икры (красную атташе, видно, жаловал). Особенно Мухтар-бей негодовал на массу приемов и празднеств в веселой русской столице, на которых приходилось бывать, вместо того чтобы с оружием в руках возвращать былую славу империи Османов.

Те, кто по долгу службы в российских ведомствах прочитывали скучнейшие “диваны” Мухтар-бея и со вкусом употребляли все то, что ругал “неаппетитно живший атташе” [карандашная запись на дешифровке — В.Ш.], емко и точно изложили его позицию:

— “Мы, турки, будем воевать! Или все совершенно погибнем, или отыграемся!”

Ну, можно ли было доверяться такому забияке, да еще трезвеннику! И впрямь — Мухтар-бей, трубивший: “Война! Война! Русские уже на Босфоре!”, в течение трех лет (1911–1913) навредил русско-турецким связям больше, чем сделал доброго его непосредственный начальник — посол Фахретдин-бей.

Вернемся, впрочем, к письму. Посол был человеком осторожным и трезво оценивал положение не только России, но и Турции. Он категорически отвергал саму возможность поднять народы Кавказа против России, да и в других районах положение Турции было не лучше.

“Можно, конечно, — писал он, — начать мобилизацию, выдавая половинное жалование. Но… Франция не сможет дать нам новых сумм. Тех же денег, что нам даст Германия, не хватит на расходы войны… Должны ли мы ввергать страну в гибельное состояние после того как мы пришли в напрасное отчаяние вследствие отобрания у нас Англией острова Крит, неудач в Румелии и с Эгейскими островами?.. Не лучше ли обождать результатов начавшейся борьбы в Европе, чтобы примкнуть к более сильной стороне и обеспечить себе получение политических и… [пропуск в тексте — видимо, посол подбирал слово. — В.Ш.] выгод. Это подсказывает не только положение внутри нашей страны, но и соображения, вытекающие из положения дел в России, русских сил на Кавказе, отношения к нам мусульман и отсутствия среди них революционных волнений…”

Посол с полным основанием полагал, что Османская империя будет проигравшей стороной при любом исходе мировой войны. “Победа русских повлечет за собой в будущем разрешение вопроса о Проливах [т. е. о Босфоре и Дарданеллах — В.Ш] и предъявление некоторых других требований… Естественно, — продолжал Фахретдин-бей, — что после [тут он, видимо, долго выбирал слово — поднятое перо подсохло, и на бумаге последовал сухой росчерк, затем обведенный с очевидным нажимом. — В.Ш.] умаления Австрии русские станут хозяевами на Балканах”.

Ниязи Фахретдин-бей призывал своего венского корреспондента и, естественно, стамбульское руководство крепко, как он выразился, призадуматься над опасностью окончательно утратить позиции на Балканах.

“Если русские и победят [Ниязи Фахретдин-бей был очень турком и отнюдь не желал видеть традиционного противника в числе победителей. — В.Ш.], то между Россией и Англией, которые ныне случайно объединились против общего соперника — Германии, тотчас произойдет естественное охлаждение”. В итоге, нового этапа соперничества Англии и России неизбежно и очень серьезно пострадает Турция.

Фахретдин-бей был патриотом и очень трезвым политиком. “Если верх возьмет Германия, — рассматривал он второй исход войны, — то разве могут быть сомнения в том, что немцы сделают из Турции второй Египет после того как захватят в свои руки все привилегии”.

Он очень хорошо знал ситуацию, этот элегантный, подтянутый красавец-турок, победитель шутливого конкурса петербургских дам на самые красивые мужские усы. Кто еще из послов имел формуляр в Императорской Публичной Библиотеке? Фахретдин-бей имел. Из регулярно прочитываемых там газет, как и от конфидента в Вене он знал, что кайзер называл русских и турецких государственных деятелей, посмевших без кайзера встретиться в Ливадии, “восточными негодяями”. Еще бы! Если бы летом 1914 г. Россия и Турция сумели договориться, был бы вообще возможен совсем иной поворот событий.

Письмо пора было кончать. Фахретдин-бей заметно волновался. Перо дрогнуло в сильной смуглой руке, привыкшей натягивать поводья, прорвало бумагу. “Необдуманное выступление может оказаться [пропуск в тексте в полстроки — В.Ш.] гибельным для государства”. И снова точка, четкая и определенная, как след от пули.

“Что делать?” — спрашивает себя посол. Перо скользит быстрее. Вязь арабского письма почти сливается изящным узором в стремительном полете мысли: “Надлежит принять необходимые меры и произвести частичную мобилизацию, сохраняя при этом нейтралитет. В зависимости от оборота, который примет война, быть готовыми ко всякой случайности, но выступить при удобном случае…”

Тихо в опустевшем посольском особняке. Из кабинета посла видна серо-золотая Петропавловка. Взгляд скользит левее и останавливается на бирюзовом куполе и минаретах новой столичной мечети. Побывать там ему уже не доведется...

Где-то в углу заскреблась оголодавшая мышка. И это надолго. Через три года особняк реквизирует Петроградский губернский продовольственный комитет. Особняк надолго станет складом, будет разрушаться…

Печальным прощанием Османской империи с империей Российской прозвучала заключительная фраза Ниязи Фахретдин-бея.

— «Сазонов, русский министр иностранных дел, сказал мне на днях: “Если вы начнете войну, Россия вам этого никогда не простит. Я верил в вас, в турецкий нейтралитет и вел политику в соответствии с этим. Но теперь, — заключил Сазонов, — я нисколько этому не верю…” Вот и все, мой досточтимый паша. Совсем все. Я в скором времени буду иметь честь увидеться с Вами». Легкий росчерк подписи завершил письмо. Песок с золотыми блестками лег на плотную, по-старинному скатанную бумагу. Хильми-паша не получал это письмо. Оно прошло через умелые руки офицеров отдела дешифровок с Певческого моста, но задержалось при отправке адресату (не исключено, что оно и предназначалось для Певческого моста).

В ноябре 1917 г. усталые матросы из команды Николая Маркина, разбиравшие архив российского МИД, видимо с недоумением взглянули на загадочную для них вязь арабской скорописи письма Ниязи Фахретдин-бея, не стали искать дешифровку, и письмо не попало в известную публикацию мидовских материалов, осуществленную в Петрограде поздней осенью 1917 г. Через восемь десятилетий забвения в недрах архива, что на Милионной улице Петербурга, послания неравнодушного к судьбе своего отечества турецкого офицера-дипломата дошли до нас, людей другой эпохи. Впрочем, также обеспокоенных и судьбами своего Отечества, и выбором союзников, и многим из того, что составляло предмет движений душевных наших предков. Не забудем же, как ценили мир и согласие на Балканах и Ближнем Востоке те, чьим долгом И профессией было все знать и слышать.