Бриллиантовый маятник

5

После доклада следователю о результатах опроса Семёна Константинова, сыскной агент Викентий Черняк вернулся на Невский проспект и весь остаток дня занимался обходом квартир дома N57.

Подходили к концу вторые сутки с момента гибели Сарры Беккер. Хотя ещё рано было говорить о выдвижении конкретных обвинений в адрес Мироновича, тем не менее, следствие уже существенно продвинулось в понимании той обстановки, что окружала погибшую девочку в последние дни и недели её жизни. Как оказалось, не все жильцы большого дома знали Сарру Беккер, но даже те, кто не был с ней знаком, отвечали на вопросы полиции с готовностью — весть об убийстве ребенка разнеслась по округе мгновенно и никого не оставила равнодушным.

Следовало признать, что сведения, полученные от жильцов дома касательно взаимоотношений Мироновича с Саррой, оказались противоречивы. Так, ремесленица Потапова, женщина солидного возраста и столь же солидной комплекции, жившая «окна в окна» с кассой ссуд, рассказала, что ей нередко приходилось наблюдать (в основном через окно, которое она в летнее время чаще всего держала открытым), как хозяин ссудной кассы ласкал девочку. По словам свидетельницы Миронович то гладил Сарру по голове, то обнимал за плечи. А уж как в шарабан свой подсаживал, так по её словам, «то была целая картинка!» И хотя никаких прямо развратных действий в отношении девочки Потапова не видела, сделанный ею вывод был однозначен: «Я, молодой человек, не вчера родилась, уж вы мне поверьте. А только он на нее облизывался, как кот на сметану!»

Однако другой сосед, живший за стенкой кассы ссуд, по соседней лестнице, старичок — краснодеревщик Лопатников, рассказывал нечто совсем иное. Он частенько общался с Мироновичем, который приглашал мастера то шкатулку лаковую починить, то проконсультировать о какой — нибудь вещице по своему профилю. Благодаря этому краснодеревщик имел возможность наблюдать общение Мироновича и Сарры Беккер в естественной обстановке. Лопатников рассказал, что Иван Иванович относился к Сарре действительно ласково, но по — отечески и абсолютно нормально. «Да как иначе — то? Ведь она была его правой рукой, первой помощницей по кассе. Смышленая, исполнительная. Она помогала ему ковать деньги. Не надо делать Ивана Ивановича глупее, чем он есть. У него касса — золотое дно! — работай тихо, не гневай Бога. Мироновичу только скандала с евреями не хватало. Справных женщин в округе полно, зачем ему ребенок — то? Не поверю никогда, что он чегой — то этакого от Сарры добивался».

По той же лестнице, где располагалась касса ссуд только этажом выше, жил старший приказчик магазина скобяных товаров Игнат Ипатов. Он был как раз из тех немногих жильцов, которые не были знакомы с Саррой Беккер. Ипатов только неделю назад въехал в эту квартиру и не успел свести знакомство со всеми обитателями дома N57 и двора — колодца. Это был внушительного вида мужчина с окладистой черной бородой, широкий в кости; глаза его смотрели неулыбчиво, а в голосе проскальзывали повелительные интонации. По всему было видно, что это человек основательный, строгий, ответственный за большое и дорогое хозяйство. Подчиненные Игната ходили, наверное, все по струнке и говорили только шёпотом. «Наверное, его любимое выражение — «у меня не забалуешь!» — решил про себя Черняк на второй минуте общения с Ипатовым.

Свидетель дал довольно любопытные показания, которые сводились к тому, что вечером 27 августа он видел на лестнице девочку, по — видимому, Сарру Беккер, да притом и не одну.

— Я возвращался из бани домой, было уже поздно, часов около 11 вечера, — рассказал Ипатов, — Поднимаюсь по лестнице, вижу — сидят прямо на ступеньках две женщины еврейского вида, только одна молоденькая совсем, девочка, а вторая постарше, но тоже молодая. Ну, я и прошел выше, к себе. А дома спохватился, что остался без папирос, и спустился вниз, в мелочную лавку. Опять, значит, прошел мимо этой парочки. Купил папиросы, через 5 минут поднимаюсь, гляжу — опять сидят. Ну, тут я и не выдержал, говорю — нечего тут сидеть на проходе, шли бы вы куда — нибудь в другое место сидеть. Замечание, значит, сделал. А девчонка мне ответила так непочтительно, знаете ли, с раздражением: «А Вам что за дело, где я сижу, я Вам отчётом не обязана». Я ей спокойно, без сканадала отвечаю: «Я не требую от Вас отчета, да Вы не на месте сидите, на дороге, мешаете ходить, и потом, я не знаю, кто вы такие». Как Вы считаете, г — н сыскной агент, я здраво рассудил?

— Разумеется, г — н Ипатов, — кивнул Черняк, — Непорядок налицо. Я бы тоже не смолчал.

Приободренный поощрительной репликой полицейского, старший приказчик продолжил свой рассказ:

— И вот тогда девочка показала рукой на дверь ссудной кассы и заявила: «Я вообще — то здесь живу». Честно скажу, меня это возмутило. Так ведь можно на любую дверь ткнуть пальцем и сказать, что там живёшь. Я девочке заметил, что, дескать, шли бы Вы в свою квартиру, да там бы и рассуждали. И с этими словами я ушёл к себе наверх. А давеча мне дворник рассказал про убитую, и я сообразил, что, наверное, это она — то мне и встретилась.

— А как выглядела эта парочка?

— Девочка черноволосая, с косой. Одета была в какую — то накидку без рукавов, у нее еще руки высовывались из прорезей. А женщина… сравнительно молодая, не старше 30. Да нет, впрочем, что ж это я говорю? — ещё моложе, лет 25. Одета была в черное платье и черный платок, росту среднего, сама такая худая, на подростка похожа.

— А как вам показалось, они были хорошо знакомы?

— Да уж и не знаю. Как тут сказать? Разговаривали оживленно, когда я вниз по лестнице спускался. А о большем судить, право, не могу.

— Скажите, а Мироновича, хозяина ссудной кассы вы в субботу вечером видели? — задал Черняк вопрос, казавшийся ему самым важным.

— Да я ж вам русским языком объясняю — въехал только недавно, еще не успел знакомство свести. Я даже не знаю кто это такой, — резонно заметил Ипатов, — Может и видел, только откуда мне знать, что это был Миронович?

Зато двое других свидетелей были точно уверены, что субботним вечером 27 августа видели именно Мироновича. Один из них, некий Егор Тарасов, малый лет 30–ти, был служащим в конторе домовладельца, располагавшейся как раз рядом с ссудной кассой Мироновича, что называется дверь в дверь. Был он неказаст, его и без того некрасивое лицо ещё больше портили крупные оспинки. Под стать лицу был и голос — резкий, каркающий. Тарасов рассказал, что столкнулся с Мироновичем у подъезда:

— Мы перекинулись с г — ном Мироновичем парой слов. Я сказал: " А вы уже домой? Что — то рановато сегодня.» Было это ровно в 21 час.

— А откуда такая точность? — тут же уточнил Черняк.

— Напротив нас на Невском магазин Дателя, так он аккурат в 9 вечера закрывается. Я прошёл по тротуару Невского проспекта, повернул в наш двор и тут повстречался с Мироновичем. Надо сказать, что он обычно уходил получасом позже.

— И что же Миронович? — направил разговор в нужное русло Черняк.

— Он ответил, дескать, не рано, а поздно.

— Вы же говорите, что он нобычно уходил получасом позже. Почему он в этот раз так сказал?

— Ну уж, не знаю. Может, потому, что день был субботний, многие кассы вообще по субботам закрыты. А так он почти всегда уходил позже.

— То есть, Вы повстречались с Мироновичем, перекинулись парой фразой и разошлись. А как он вышел на Невский Вы видели?

— Видел, — Тарасов задумался, — Да, видел. Но только он потом вернулся, — свидетель хитро посмотрел на сыскного агента.

Черняк чуть было не подпрыгнул от неожиданности. В тот момент он ещё не знал, что Дронов уже получил от портного Гершовича информацию о том, что Миронович возвращался назад.

— Как «вернулся»? Вы видели, как он входил в кассу? — спросил Черняк.

— Про кассу не скажу — не видел, — самодовольно продолжал Егор, — а то, что в подворотню входил — точно. Я с ним там опять столкнулся. Мне нужно было в парадный подъезд зайти, хозяин с поручением послал в бельэтажную квартиру, а вход туда через Невский, значит, гляжу, а мне навстречу опять Миронович. «Мы с вами неразлучны, Иван Иваныч, куда Вы — туда и я, как иголка с ниткой!» Н — да, посмеялся, значит.

— А он что?

— Да только поморщился и что — то буркнул в ответ — я и не разобрал. Иной раз ласков и приветлив, а иной — черт чертом, честное слово.

— А куда он потом пошел, видели?

— А зачем мне? — ответил Тарасов вопросом на вопрос, — Я по своей надобности, он по своей. Да только к кому ему ещё и идти — то в нашем дворе, кроме своей кассы? Сами подумайте, г — н полицейский!

— А как после Миронович выходил из подворотни, видели?

— Не — а, больше он мне на глаза не попадался.

— А вы потом где были и чем занимались?

— Как поручение хозяйской справил, в домовую контору вернулся — я ведь там и живу. Вскорости и спать пошел.

— Показания Ваши представляют для следствия ценность, — заверил свидетеля Черняк, — Поэтому в ближайшие дни Вы будете вызваны на допрос к следователю, где сообщённое Вами будет официально зафиксировано. Не покидайте город. Если возникнет потребность уехать — обязательно поставьте в известность пристава Рейзина, надеюсь, где находится полицейская часть, Вам известно?

Агафон Иванов при всём желании не смог бы получить из полицейского архива именной формуляр Ивана Мироновича до тех самых пор пока последний не стал бы обвиняемым по уголовному делу. Лишь после официального выдвижения обвинения и ареста Мироновича следователь мог бы запросить выписку из формуляра. Разумеется, на исполнение подобного запроса ушло немало времени, да и полученный документ, скорее всего, оказался бы малоинформативен. Сакс желал получить такую информацию о Мироновиче, для которой в официальном документе места, скорее всего, не нашлось бы.

Что же можно было сделать?

Иванов знал, что Иван Иванович Миронович долгое время служил в Нарвской полицейской части. Агафон был в прекрасных отношениях с чиновником, также изрядно проработавшим там же причём примерно в то же самое время. Звали этого пожилого уже человека Виктор Афанасьевич Новицкий. Года два тому назад он вышел в отставку в весьма невысоком для его лет чине титулярного советника (9–й класс по «Табели о рангах») и неожиданно сделался домовладельцем. Официально считалось, будто Виктор Афанасьевич получил недвижимость в наследство после скончавшегося дядюшки, но Агафон Иванов подозревал, что на самом деле в этом приобретении немалую роль сыграла заначка, отложенная за годы полицейской службы.

Свои розыски относительно прошлого Мироновича сыскной агент решил начать именно с разговора с Новицким. Доходный дом последнего в Столярном переулке — довольно большой, в 3 этажа, недавно отремонтированный — по всей видимости, приносил своему хозяину неплохую прибыль. Квартира Виктора Афанасьевича оказалась просторной, светлой, с алебастровой лепниной на потолке, внушительным камином и окном — фонариком в гостиной. Вероятно, это была лучшая квартира в доме. «Не жмот», — отметил про себя Иванов, дожидаясь, пока лакей позовёт хозяина, — «Иные домовладельцы все приличные квартиры сдают, а сами жмутся в тесных и холодных чуланах, и все ради лишней копейки. А этот — эвон как обустроился!».

Хотя Новицкий был на тридцать с лишком лет старше Иванова, встретились они словно старые друзья и даже обнялись. Виктор Афанасьевич с момента их последней встречи четыре года назад заметно располнел, сделался совсем лыс и как — то сдал, хотя, кого из нас годы красят? Он засуетился, извлёк из горки полуштоф перцовой водки, не поленился лично сходить на кухню, откуда вернулся с большим блюдом нарезанной копчёной рыбы: «Вот, Агафон, сёмгочка, вот — стерлядка со слезой….»

— Большим барином зажили, Виктор Афанасьевич. Всей душою за Вас рад… — заметил Иванов после первой рюмки.

— Вот что мне в тебе искренне нравится, Агафон, так это твоя учтивость. Я ведь сам провинциал и по большому счёту нигде не учился. И столичную нахрапистость на дух не переношу. А в тебе есть вот это чувство… как бы это сказать… ты видишь в человеке человека. Это большой дар для полицейского. И большая редкость. Ты мне сына напоминаешь, — в глазах Новицкого блеснули слёзы и он умолк.

— Да, Виктор Афанасьевич, я знаю, — отозвался сыскной агент и наполнил рюмки, — Давайте вторую за него.

Сын Новицкого погиб во время Балканской войны на Шипкинском перевале. И отец, видимо, до сих пор не мог перебороть боль утраты. Но тост Иванова он переиначил:

— Давай, Агафон, за всех русских героев! Их на каждой войне многие тысячи головы свои кладут, всех поимённо и не перечислить…

Выпили по второй рюмке, на этот раз не чокаясь. Помолчали.

— Я ведь к Вам по делу, Виктор Афанасьевич.

— Да я понял, — усмехнулся Новицкий, — Давай уж, выкладывай!

— Миронович… — кратко уронил Иванов.

— Значит, думаешь, всё — таки Миронович? — спросил Новицкий и задумался, — Читал я про убийство девочки в сегодняшней «Северной пчеле». Неужели так всё на нём и сходится?

— Сходится, Виктор Афанасьевич. Прям мозаика какая — то получается: всё одно к одному ложится, один кусочек дополняет другой.

— Ну — ну, — Новицкий помолчал, раздумывая, как лучше начать, — Я служил вместе с ним в Нарвской части три с половиной года. У него был поднадзорный участок, а у меня свой. Но мы все равно довольно часто сталкивались, ведь, почитай, соседями были. Знаешь, в России есть два типа полицейских: одни — это те, кто делают карьеру и готовы ради чина идти по головам людей, другие же — никогда не хотят расти и предпочитают оставаться на своём месте. Вот ты, Агафон, к какому типу относишься?

— Никогда об этом не думал. Полагаю, к первому. Только по головам людей, уверен, я ради чина не пойду.

— Я тоже думаю, что ты относишься к полицейскому первого типа. А насчёт того, пойдёшь ли ты по головам или нет, я так скажу: тебе сейчас это знать не дано, ты об этом узнаешь позже, когда большое искушение появится. А без искушения говорить об этом — пустое дело.

— А вот Вы, Виктор Афанасьевич, к какому роду полицейских себя относите?

— Ко второму, Агафон, ко второму. Как и Мироновича. Мы на «земле» работали, нас «земля» кормила. И вверх расти мы не хотели. Нам внизу было лучше, вкуснее.

— У вас с ним были хорошие отношения?

— Не совсем чтобы дружеские, но и нельзя сказать, чтоб плохие. Он умел держать дистанцию, в друзья не набивался, но всегда был рад помочь, если от него зависело оказать услугу сослуживцу.

— Что Вы имеете ввиду?

— Да был один случай… Сейчас уже дело прошлое, рассказать можно. А тогда я, знаешь ли, так разволновался — хоть в петлю. У меня однажды казус пренеприятный случился — куда — то запропастился один важный вещдок, портфельчик свиной кожи — его только пару часов назад воришка попытался тиснуть в трактире, хозяин заметил, схватил его, а воришка, значит, хозина ножом пырнул. То есть дело уже выходило вроде как не воровское, а разбойное, а такие дела, сам знаешь, всегда на особом счету… Урядник бандита с этим портфельчиком и сцапал — с поличным, получается. Всё вроде бы просто. Оформили задержание, изъятие вещей, дело возбудили, оно, как ты понимаешь, в городскую сводку попало, одним словом — всё, часики закрутились, пути назад нет. И вот надо оформлять передачу портфеля как вещдока, а я не могу его найти — обыскался весь. Может кто в кабинет мой заходил из посторонних, может кто — то из своих умыкнул… народ — то разный слоняется… но только нет чемоданчика. Без него — то и «дела», почитай, нет, а «дело» уже не остановить! Думаю — ну, всё, с позором выгонят, без выходного пособия! А тут рядом Иван Иваныч оказался — как Бог мне его послал. Спрашивает — что да как? Я ему всё, как на духу выложил. Он говорит: «Погоди печалиться, потяни время до вечера, не оформляй передачу». Я набрался наглости, сбежал из части сославшись на то, что должен в секрете сидеть, в засаде, то бишь. А на следующее утро Миронович приносит мне точно такой же портфельчик. Только другой, новый. Я — к нему: как, откуда?! А он, оказывается, поднял на ноги всех торговцев на своём участке, всех старьевщиков, лавочников, всех скупщиков краденого и они снесли ему на показ всё, что было похожего. Он и выбрал. Вот так — то! Очень мне тот случай в память врезался.

— Этот случай о многом говорит, — согласился Иванов.

— Да уж, — усмехнулся Новицкий, — Я так полагаю, Миронович знал подноготную каждого на своем участке. А людей безгрешных ведь не бывает, почти у каждого грешок какой — нибудь за душой водится, за что его можно прижать — кто — то налог не доплачивает, кто — то постояльцев неучтенных пускает, кто — то брагу «коньячную» бодяжит тайком. Можно прижать сильно, можно — не особенно сильно, а можно ведь и вообще не прижимать… тем более, если это никому особенно не вредит. С этой работы многие дуреют, теряют всякий разум, жадничают. Перестают уважать чужой интерес. Поэтому таких полицейских местные обитатели не уважают и прямо презирают. Так вот Миронович был не из таких. Он свои дела обделывал, при этом понимал, что и другие жить должны и про долг службы не забывал. Участок у него был, почитай, самим тихим. Ничего не происходило.

— А может, просто наружу не выходило? — уточнил Иванов.

— А в полицейском деле это ведь одно и то же. Дела не возбуждаются, жалоб населения нет, трупов безхозных никто не находит и — тишина. Только такую тишину ещё устроить надо! Тут особый полицейский талант нужен.

— Да уж, — согласился Иванов, — Интересно получается.

Конечно, рассуждения Новицкого были циничны, но своя правда в них была. И спорить тут было не о чем.

— И что же, он закрывал на многое глаза? Небескорыстно, разумеется… — сказал после паузы Иванов. Слова его прозвучали скорее утверждающе, нежели вопрошающе.

— Это грубо, Агафон. Если на многое тупо закрывать глаза, то долго на своём месте не протянешь. Пойдут доносы, случится «подстава» и вмиг слетишь. Ты же знаешь, как это делается в нашем ведомстве. У Мироновича, как я понимаю, всё иначе было организовано. Ты вот что, обратись — ка к человеку, который поработал под Мироновичем уже когда тот в силе был… Я тебе напишу сейчас к нему записку — это мой большой должник и через меня он попал в полицию. Он будет с тобой откровенен, но только с одним условием… — Новицкий примолк, дабы его собеседник проникся сознанием важности момента, — Никаких официальных ссылок на него или меня. Ты можешь мне это обещать?

— Обещаю, Виктор Афанасьевич, истинный крест, — Иванов осенил себя знамением, — Нигде в деле фамилии ваши упомянуты не будут.

Новицкий вышел из комнаты, отправился строчить записку. Иванов прекрасно понял манёвр старого полицейского: привычка всё делать чужими руками была неискоренима. Безусловно, Новицкий знал что — то такое о Мироновиче, что считал важным для следствия, но прямо сообщить об этом не захотел. Решил донести информацию, так сказать окольным путём, через своего доверенного человека. Наверное, это было не очень хорошо, поскольку отнимало время, требовало лишних разъездов, да и вообще, выглядело как проявление недоверия Иванову. Вместе с тем, в подобном поведении была своя логика, его оправдывающая: Новицкий побоялся быть неточным и дабы не вводить в заблуждение сыскного агента дал выход на человека, который знает больше него. Что ж, тут грех было жаловаться, на самом деле, и такой результат был совсем неплох.

Когда хозяин вернулся в комнату, в его руках был небольшой синий конверт, который использовался для официальной полицейской переписки. Иванов не сдержал улыбку:

— Виктор Афанасьевич, Вы уж сколько на пенсии, а конверты у Вас всё ещё казенные.

— Это, Агафон, заначка. Со времён службы. Как говорится, идя со службы возьми хоть гвоздь… Вот я и натаскал.

Собеседники сели к столу, Новицкий протянул своему vis — a — vis конверт с надписью: «Его превосходительству полковнику Фоме Фердинандовичу Дубисса — Крачаку в собственные руки». Иванов так и крякнул: послание было адресовано полицмейстеру 3–го отделения, большому начальнику, о котором Агафон Иванов был немало наслышан.

— Вы б меня, Виктор Афанасьевич, ещё бы к градоначальнику прямиком направили, — не без сарказма пробормотал Иванов.

— Нечего ехидничать, — буркнул в ответ Новицкий, — Придёшь к Фоме Фердинандовичу, отдашь конверт, скажешь, что от Новицкого и посмотришь, как он ласково с тобой заговорит.

— Это отчего ж так?

— Он в полицию через меня попал. Было это в 1870 году. До того Фома Фердинандович 12 лет тянул лямку в Кронштадском крепостном полку, был гол как сокол. Когда пришла команда переезжать в Питер у него даже чемодана не было, куда исподнее бельё сложить. А теперь он уже полковник. Человек он умный, дельный, добро помнит. От тебя он не отмахнётся, не боИсь!

Иванов спрятал конверт во внутренний карман сюртука и заговорил о другом:

— По женской части Миронович знатно гулял?

— Ну, а как же! Я полагаю, ты и сам уже об этом наслышан. Надо же, при такой любви к женским прелестям Бог его еще и такой плодовитостью наградил! У него от первой жены трое, от второй пятеро…

— Он с ней невенчанным жил, стало быть, и не жена она, а сожительница, — поправил Иванов словоохотливого домовладельца.

— Да, говорят, сейчас уже новая, и тоже детьми Бог одарил… Ну, да это ведь и не важно — венчанный, невенчанный. Важно то, что их много — детей, женщин. Их всех надо кормить, одевать, учить, платить за квартиру. Опять же побрякушки всякие, цацки золотые, солитёры — что бабы, что барышни — все до них охочи. А у Ивана Иваныча этого добра в карманах почти всегда было.

— А что, он действительно так любил женщин, что об этом все в части это знали? — подвинул разговор ближе к интересующей его теме следователь.

— Да уж, не мог пройти мимо. Если уж глаз положил, то непременно начинал добиваться. И, надо признать, у него это получалось.

— Всегда?

— Ну, насчет «всегда» точно сказать не могу, но одно знаю наверное — женщины его любили. То ли секрет он знал какой, то ли слово волшебное, — Виктор Афанасьевич добродушно засмеялся в седые усы, — а только стоило на него посмотреть, когда он обхаживал какую — нибудь очередную цыпу. Это, я тебе скажу, — чистая оперетта!

— То есть верность своим постоянным… женам, сожительницам он не хранил?

— Какое там! — замахал руками Новицкий, — Он как тот пострел, который везде поспел. Да — с, успевал «налево» сбегать, и, надо сказать, бегал постоянно.

— А скажите, Виктор Афанасьевич, не помните ли случаев, чтобы он женщин наказывал, бил или грозил побить? Если, скажем, ему отказывали?

Новицкий задумался на минуту.

— Я понимаю к чему ты, Агафон, это спрашиваешь. Но признаюсь честно: мы не были настолько близки, чтоб говорить о таких вещах. А наговаривать на человека не хочу.

— Хорошо, я спрошу в предположительной форме: как Вы думаете, мог бы Миронович изнасиловать понравившуюся женщину?

— Думаю, что нет. Снасиловать — это совсем уж паскудство какое — то. У него была другая метода. Мы с ним как — то раз в ресторацию завалились, он за штофом беленькой размяк и пустился в откровения: я, говорит, руку дам на отсечение, что женщину легче, а главное, быстрее раздеть лаской, чем силой. И смеется. Я думаю, что все эти побрякушки — колечки там, сережки, — очень ему помогали в таком деле, — Новицкий мелко засмеялся, и розовая кожа на его щеках собралась в множество морщинок вокруг веселых глаз, — И потом, Агафон, запомни: Миронович никогда не пытался брать неприступные крепости, никаких дворянок, даже бедненьких, ювелирш, актрис и прочих избалованных особ у него отродясь не было. У него все женщины были простого сословия, так с чего бы им так уж артачиться?

— Так я про другое спрашиваю, — сказал Иванов, — Про гнев, про аффект…

— Так полиция — это ведь не институт благородных девиц! Конечно, мог и в ухо залепить какому — нибудь ханурику, по которому каторга плачет. Тут ничего необычного нет. А как иначе на участке? А приличной женщине — нет! Думаю, нет. А той, что по желтому билету — так они почище иного гопника оказываются. С ними, наверное, он не особенно церемонился. Так ведь и ты, я думаю, тоже.

И отставной полицейский опять зашёлся своим мелким дребезжащим смехом.

Утро следующего дня выдалось на удивление теплым. Солнце припекало совсем по — летнему, словно не конец августа стоял на дворе, а самая макушка лета; ветерок ласково трепал шторы в моментально открывшихся окнах верхних этажей, а дамы отправились на прогулки со зонтами от солнца. Жители северного города наслаждались последними вздохами уходящего лета, пытаясь продлить очарование столь краткой тёплой поры.

Под стать разыгравшейся погоде было этим утром и настроение Александра Францевича Сакса. Он пребывал в трогательно — возвышенном состоянии духа, в котором даже воробьи и синицы, гомонившие в кроне тополей перед окнами кабинета пристава, вызывали восторг. Утро 30 августа следователь начал с очередного «летучего совещания» в полицейской части; пристав Рейзин был изгнан с места за собственным столом, за которым теперь восседал Сакс, а все, прикосновенные к расследованию должностные лица, расположились на стульях вдоль стены.

— Ну, что ж. Вот всё и сошлось, — проговрил следователь, выслушав сообщения Черняка, Дронова и Чернавина, — Я вижу происшедшее в ссудной кассе таким образом, прошу меня поправить и высказать критические замечания в случае несогласия: Миронович собирался сделать Сарру Беккерв своей очередной любовницей. Он не опасался негативной реакции родителей девочки, потому что старый Беккер был во всем зависим от хозяина и, вероятно, был не прочь просто — напросто продать дочь старому ловеласу. А мачехе происходившее с Саррой было безразлично. Практически, девочку некому было защитить.

Следователь сделал паузу и обвёл присутствовавших взглядом, как бы приглашая к полемике. Но никто не возразил ни слова и Сакс продолжил свои рассуждения:

— Миронович только ждал удобного случая, чтобы осуществить свое намерение. И такой случай представился, когда 25–го августа Илья Беккер на 3 дня отправился в Сестрорецк. В силу этого девочка оставась на 2 ночи одна в кассе. Миронович не стал приглашать дворников под тем предлогом, что, дескать, Сарра сама не хотела их видеть. Наш сатир всё тщательно спланировал. В 21 час 27 августа он вышел из кассы, отправившись, якобы, домой. На Невском встретил свою бывшую любовницу Филиппову, проводил её до Аничкова моста, потом встретил портного и пошёл в обратную сторону. Таким образом, уйдя из кассы он потом туда вернулся! Заметим, что девочка в этот момент вышла в мелочную лавку. И тут он, возможно, Миронович решил подготовиться к задуманной им интимной встрече с Саррой, а именно: расставил мебель в маленькой комнате, приставил к дивану стулья, в результате чего получилось большое спальное место. Но не только! Он ещё поставил кресло таким образом, что загородил дверь в ватерклозет. Получилось что — то типа мышеловки. Оттесняемая от входной двери жертва уже никуда не могда бы выскочить. Входя в эту комнату, она попадала в западню.

Гаевский поднял вверх указательный палец, привлекая внимание говорившего.

— Слушаю Вас, Владислав Стефанович, — кивнул Сакс, разрешая задать вопрос.

— А почему ему нужно было устраивать встречу именно в этой комнате? Не проще ли было бы воспользоваться двумя жилыми комнатами, где до того обитало семейство Беккера? Ведь там тоже были кровати. — сказал Гаевский.

— Э — э — э, не скажите, думаю, там Мироновичу было неудобно, — покачал головой Александр Францевич, — Почему? Поясняю: уезжая в Сестрорецк, Беккер запер дальнюю комнату, в которых обитал сам с женой и младшими детьми до отъезда, оставив Сарре для ночлега только первую проходную комнату с кушеткой вместо кровати. Вы все видели эту комнату — она довольно просторна и если бы Сарра оказала сопротивление у неё был шанс вырваться. Всё — таки, это не маленькая комнатка с узким проходом, который Миронович мог перегородить своим корпусом. Итак, переставив мебель, Миронович уходит из кассы и едет на конке домой. У нас теперь есть расписание движения конки от Знаменской площади по Лиговке в Коломну — всё прекрасно получается. В 21.20 или 21.30 он заканчивает перестановку мебели и вторично покидает ссудную кассу, затрачивает на путь до Знаменской площади примерно 7 или 8 минут, садится в вагон конки в 21.38 или 21.45, проводит в дороге 27 минут и ещё 6 минут тратит на то, чтобы дойти до дома N4 по Болотной улице. Таким образом, он появляется у себя на квартире около 22.20. Там его видят дворники и домочадцы. Таким образом наш стареющий ловелас обеспечил себе alibi.

Следователь встал из — за стола и повернулся лицом к окну. Александр Францевич умел, а главное — любил рассуждать на людях, неосознанно подражая отцу, ординарному профессору Горного института. Служба в Следственной части прокуратуры лишила его возможности выступать в суде, поэтому Александр Францевич как никто из его коллег — прокуроров любил разного рода совещания, на которых был готов вещать сколь угодно долго.

— То есть, Миронович, полагаю, вовсе не собирался убивать Сарру, — продолжал неспешно излагать извивы своей мысли Сакс, — Но сам факт, что его видели на Болотной вечером, составляет, по его рассчётам, прекрасное alibi. Поужинав дома, он берет свой шарабан, выезжает незамеченным из своего двора на Болотной. Это было примерно в 23 часа. Заметьте, для того, чтобы выехать, ему не нужно было будить дворников. Он сам мог без затруднений открыть ворота, причем бесшумно, ведь петли были хорошо смазаны и не скрипели. Он приезжает на Невский довольно быстро, думаю, примерно в 23. 20, заезжает во двор дома 57. Ворота оказались не заперты — это упущение дворников он вполне мог предвидеть, потому как знал об именинах одного из них — дворники не делали из этого секрета и обсуждали планы на вечер в присутствии многих обитателей двора. Миронович оставляет шарабан на обычном месте, где его видят ночью случайные свидетели. Сейчас у нас есть уже два таких свидетеля — это кухарка Егорова и плотник Константинов. Миронович идет в кассу. Сарра уже там, но она впускает хозяина. Помните крюк на двери, которым касса запирается изнутри, плюс, засов, плюс замок? Без сомнения, Сарра уже заперлась на ночь, но хозяину не открыть не посмела. Он заходит и запирается изнутри. Вот поэтому он и орудовал спокойно в кассе, ведь прекрасно знал, что никто непрошенный не войдет, дверь — то заперта! Потом Миронович заманивает девочку в маленькую комнату, пытается овладеть ею. Она сопротивляется, возможно, в запальчивости даже угрожает ему оглаской. Он в ярости, происходит борьба, и он ударяет ее по голове либо куском газовой трубы, либо каким — то другим тяжёлым предметом. Но пока ещё остаётся в сознании, и тогда Миронович её душит. Половой акт мог и не состояться при таких обстоятельствах, поэтому на теле жертвы не нашли спермы. А дальше он спохватывается. Что делать?! Избавиться от тела? Как? Расчленить? Чем? Где? Нужны навык и самообладание… Просто вывезти и бросить его где — нибудь подальше? Слишком рисковано — могут увидеть соседи, да и повозка ночью может привлечь внимание ночной стражи. Проще всего имитировать ограбление кассы. Миронович идет в комнату, где лежат закладные, создает видимость постороннего присутствия — разбрасывает бумаги по полу. Но его подвела жадность — он не стал разбивать витрину, как сделал бы настоящий грабитель, в случае невозможности открыть её ключом (а мы помним, что открыть ее постороннему человеку не удалось бы из — за дефекта замка).

— А может быть, он просто побоялся, что шум разбитого стекла привлечет внимание соседей? — предположил Дронов.

— Возможно и это. Но так или иначе — а витрину Миронович не трогает. Убить девчонку — это одно, рассуждает он, а собственное имущество портить не следует! Миронович боится, что свет в окнах кассы в неурочный час будет замечен соседями, и потому гасит лампу. Но ему надо выйти из тёмной квартиры. Он зажигает свечу. Пока возится с замком и крюком в прихожей, от свечки накапало воску на пол у входной двери — вот откуда эти якобы «загадочные» пятна. Так же незаметно, как и приехал, он покидает двор на шарабане. То же самое и на Болотной: ворота после его отъезда всё время оставались незапертыми, он спокойно их отворяет, въезжает, ставит шарабан на место и через чёрную дверь проходит со двора в свой парадный подъезд.

— А как же дворники? Дежурный по парадному подъезду должен был услышать появление человека со двора! — с сомнением в голосе заметил Гаевский.

— Должен был, да не услышал. Допускаю, что у Мироновича в его каретном сарае и чуни войлочные есть, и валенки обрезанные… Не в лаковых же туфлях он возок закладывает! Вставил ноги в чуни, даже не снимая туфлей, и шмыгнул мышкой. Подгадал, когда ломовой извозчик с кирпичами мимо дома проезжает, колёса по булыжнику гремят, и прошёл спокойно наверх мимо дворницкой. Имейте в виду, что была уже глубокая ночь, часа 2–3. Так вот. А утром Миронович пришел, как ни в чём не бывало, и целый спектакль перед вами разыграл — дескать, вещи из витрины пропали, векселя пропали, деньги — тоже пропали! Я, признаюсь, даже удивлён тем обстоятельством, что он такой маленький ущерб назвал. Вполне мог бы сказать и 300 рублей наличных, и 500… Тут же сам указал нам на следы от свечки на полу. Думал, что запутает этим нас. Шельмец!

— И что же теперь с ним, Александр Францевич? — поинтересовался Рейзин, — Будем брать?

Как и большинство полицейских территориальных частей пристав тяготел к немедленным конкретным действиям и тяготился длинными разговорами.

— С этим успеется. Я думаю его немного помучить, пусть почувствует, как петля затягивается. Для начала предъявим ему свидетелей, которые опровергают его показания. Что — то он скажет? Как будет выкручиваться? Но сначала надо выяснить всю его подноготную — что за человек, круг его связей… моральный облик, одним словом. Я вижу, Иванова здесь нет, стало быть, Агафон Иванович работает. Надеюсь, порадует. Поговорить с теми, кто знал Мироновича по службе в армии, — следователь примолк ненадолго, а затем неожиданно заговорил совсем о другом, — Так вы говорите — ни в какую не хотел пойти взглянуть на труп? Занятно… Что ж это за полицейский, что боится смотреть на труп! Возможно, это и есть его ахиллесова пята. Мы на этом можем сыграть. Не сомневаюсь, мы Мироновича дожмём, — с невокрушимой уверенностью подитожил Сакс.