Бриллиантовый маятник

6

Агафон Иванов на разговор с полковником Крачаком отправился не без некоторого внутреннего трепета. Сыщик не очень — то полагался на рекомендательное письмо отставного полицейского Новицкого. Старик, говоря о своих особых отношениях с полковником, скорее всего, ничего не выдумывал (такими — то вещами не шутят). Вопрос был в другом: захочет ли Фома Фердинандович Крачак быть вполне откровенен с неизвестным ему сыскным агентом? Управление Сыскной полиции стояло совершеннейшим особняком в системе правоохранительных органов столицы, вызывая ревность и зависть коллег по полицейскому цеху. Сыскные агенты всегда получали несравнимо бОльшие денежные награды, нежели сотрудники территориальных частей, речной полиции или пожарной охраны. Сыскным агентам за расследование крупных дел жаловались ордена, а кавалер ордена Св. Станислава автоматически получал дворянское достоинство; ничего подобного в отношении обычных полицейских не практиковалось. Когда городовой Алексей Тяпкин в 1868 г. при исполнении служебного долга лишился ноги, ему выписали премию всего лишь в 50 рублей. Через несколько месяцев героический городовой скончался от заражения крови и его большая семья получила лишь символически повышенную пенсию. Если б на месте городового оказался сотрудник сыскной полиции — в любом чине, пусть даже самом маленьком — награда оказалась бы куда весомее, в этом можно было бы не сомневаться: и дети были бы пристроены в кадетские корпуса, и вдова получила бы пенсию в три четверти оклада мужа… Подобное несоответствие в оценке заслуг рождало со стороны рядовых полицейских скрытую недоброжелательность в отношении сыскных агентов, хотя сами сыскари в этом нисколько не были повинны.

Родившийся в 1842 г. Фома Фердинандович Дубисса — Крачак, дослужившись к 40 годам до полковничьих эполет, давно овдовел и последние годы продолжал жить совершеннейшим бобылём. В занимаемой им 4–комнатной квартире 2 комнаты стояли закрытыми без мебели, поскольку в холостяцком хозяйстве эта жилая площадь была совершенно лишней. Это был истовый служака, много лет отработавший на низовых полицейских должностях. Сие означало, что его рабочий день длился с 9 часов утра до 2 часов пополудни и с 8 вечера до полуночи без праздников и выходных. Такой ритм жизни выковал из Фомы Фердинандовича человека строгого к себе, взыскательного к подчинённым и в известной степени формалиста. Последняя черта, впрочем, на полицейской службе того времени была скорее достоинством, нежели недостатком. В целом же, отзывы о полковнике, были скорее положительные, нежели отрицательные, но сие вовсе не означало, что разговор с ним должен был пойти как по маслу.

Сыщик явился в полицейскую часть к 9 часам утра и записался у делопроизводителя на приём к начальнику. Иванов отрекомендовался своими настоящими именем и фамилией, назвал род службы, но предупредил чиновника, что разговор его с полковником Крачаком имеет частный характер и потому он готов подождать в общей очереди. Ожидание растянулось минут на 40, принимая во внимание, что Иванов был в очереди седьмым, получалось, что полковник с посетителями разбирается шустро, без лишней волокиты.

Очутившись, наконец, в кабинете начальника части, Агафон отрекомендовался по всей форме и протянул полковнику конверт, полученный накануне от Новицкого. Фома Фердинандович, не выразив удивления, вскрыл послание и пробежал текст глазами. На его лице не шевельнулся ни один мускул, так что Иванов даже засомневался, понял ли полковник прочитанное. Но первый же вопрос показал, что тот всё правильно понял.

— Виктор Афанасьевич написал, что многим Вам обязан. Чем же это? — спросил Крачак.

— Я ему спас жизнь. Лет восемь назад мы с ним зашли в притон, ожидая застать там одного хозяина, а оказалось, что сидела шайка из пяти грабителей. Один из них бросился на Виктора Афанасьевича с ножом, а другой — с кистенём… — спокойно объяснил Иванов.

— И что же?

— Я сломал обоим руки… У меня правило такое: если кто берёт в руки нож, я тому руку ломаю… и пальцы. В целях, так сказать, педагогических, воспитываю почтительное отношение к полиции.

Полковник с сомнением посмотрел на Иванова:

— И как? Помогает?

— Очень помогает, никто никогда ещё не жаловался.

— Ясно. А что же остальные трое?

— Они, увидав такое дело, бросили всё и попрыгали в окна.

Фома Фердинандович испытыюще разглядывал Иванова. Агафон был крепким мужчиной, кряжистым, чувствовалось, что сила в его руках есть, но среди русских простолюдинов таких в дюжине двенадцать. Ничего такого особенного могучего в его облике заметно не было, поэтому полковник, видимо, был неколько удивлён рассказом о былинных подвигах сыскного агента.

— Хорошо, — наконец, решил Крачак, — Ко мне — то Виктор Афанасьевич для чего Вас направил?

— Я по делу Мироновича. Виктор Афанасьевич сказал, что Вы многое можете об этом человеке порассказать, — Иванов примолк, подбирая слова, которые необходимо было сказать именно здесь и сейчас, — Я хочу Вас уверить, Ваше превосходительство, что всё, сообщённое Вами в этом кабинете, не будет иметь документального оформления и сохранит… приватный характер.

Полковник Крачак сложил письмо Новицкого, убрал его во внутренний карман кителя, затем потянулся к стоявшему на столе звонку. На его резкий раздражающий звон в дверях кабинета полицмейстера появился делопроизводитель из приёмной.

— Василий, отпусти господ из очереди, пригласи их на вечерний приём. Скажи, что их очередь сохранится и я обязательно приму каждого, — спокойно проговорил Крачак, — Принеси подобающие извинения.

Оставшись один на один, полковник помолчал, потом откинулся на спинку кресла и, развернувшись всем телом, вытянул ноги вдоль стола. Обстановка в кабинете сразу сделалась полуофициальной.

— Я принял от Мироновича 2–й участок Литейной части. Моё назначение состоялось тем же приказом, что увольнение Мироновича. Было это в декабре 1872 года, почитай 11 лет прошло… Управление участком помещалось в деревянном флигеле во дворе дома Шипулинского, того, что напротив Греческой церкви на Лиговке. Сам дом находился в аренде у г — на Мироновича. Улавливаете, да?

— Ну — у… — Иванов задумался над услышанным; он не совсем понимал, что именно в сказанном должен был уловить.

— Сам Шипулинский к этому времени умер, а Миронович у наследника взял в аренду целый дом, — пояснил полковник, — К слову сказать, из помещений участка к тому моменту была вывезена практически вся мебель, она оказазалась личной собственностью Мироновича. Да — да, это не шутка и не преувеличение! Вы не поверите, у меня на первых порах даже стола не было. Господин Миронович очень ловкий и очень умный человек, хотя поначалу таковым не кажется. Он умудрялся руководить участком практически не оставляя следов в бумагах; он не писал и практически не подписывал никаких документов. На самом деле это большой дар, так поставить работу! Разумеется одарённость эта имеет в моих устах самый негативный оттенок, полагаю, Вы это понимаете.

Иванов кивнул. Не совсем было ясно к чему клонил полковник, но рассказчиком он был неплохим, слушать его было интересно.

— Вот типичный образчик действий Мироновича, дабы Вы лучше составили представление о том, каков этот человек в деле. Градоначальнику Фёдору Фёдоровичу Трепову подали жалобу на одного из хозяев домов в участке Мироновича. Трепов — очень взыскательный чиновник, радеющий за дело по существу, а не по форме. Было даже такое выражение «треповская весна» — это когда в феврале начиналась деятельная очистка улиц от снега, сбивались сосульки с крыш и тому подобное. Это ведь при Трепове началась в Петербурге замена убогих брусчаток из крупного камня на нормальные мостовые с гранитными тротуарами. Вообще, Фёдор Фёдорович очень много хорошего сделал для города, реформу полиции провёл в свою бытность обер — полицеймейстером. Это потом, после выстрела Засулич на него стали наговаривать все, кому не лень… Н — да, ну да я отвлёкся, — остановил свои рассуждения полковник, — Поступает жалоба, значит, на домовладельца. Трепов ходу ей не даёт, желает сначала сам подъехать, ознакомиться с ситуацией. Миронович по каким — то своим каналам узнаёт, что в Канцелярии градоначальника лежит бумага, способная вызвать нарекания и в его, Мироновича, адрес. Он моментально организует инспекцию дома, актирует все недостатки — а их действительно была масса! — и со своей бумагой мчится к Трепову: вот, дескать, у нас тут нелады, но мы добъёмся порядка, как раз работаем над этим. И разумеется, отводит от себя угрозу.

— Что ж, ловкий ход, — усмехнулся Иванов, — Сноровистый, видать, начальник был г — н Миронович!

— Уж конечно, — согласился Фома Фердинандович, — Миронович очень не любил, когда на его участке работали чины Сыскной полиции. Оно и понятно почему: ему было чего бояться. По сыскной части он имел одного делопроизводителя, некоего Катарского. Это был опытный полицейский, более 20 лет он отработал в Москве, кого — то там ловил, говорят, неплохо ловил. И были на участке Мироновича два дома, в которых давали убежище «бегунам»…

Полковник замолчал, наблюдая за реакцией сыскного агента. А Иванов сразу напрягся. И было отчего. Секта «бегунов», наряду с хлыстами и скопцами, принадлежала к трём самым опасным течениям русского Раскола. Бегуны принципиально не получали паспортов, не служили в армии, не платили налогов и вообще не вступали ни в какие отношения с государством. В случае задержания полицией они называли себя людьми «не помнящими родства». Государство, на протяжении многих десятилетий пытавшееся оградить себя от бродяг (рассматривая «перехожих людей» как потенциальных преступников), ссылало таковых в каторгу, изгоняло из городов. Со времён Петра Первого одно только отсутствие паспорта уже образовывало состав уголовного преступления. Но помимо этого «бегунов» подозревали — и не без оснований — в том, что они для пополнения своих рядов похищают из христианских семей детей для последующего воспитания в духе сектантского вероучения. Кроме того, было известно, что «бегуны» нередко дают убежище уголовным преступникам, особенно, если последние хорошо знают Священное Писание и объясняют свои столкновения с законом несовпадением с официальным собственных взглядов на религию. «Бегуны» доставляли властям очень много хлопот; никто в точности не знал численности секты и масштабов её распространения. Известно только было то, что подпольные молельни секты есть во всех крупных городах России и человек, связнный с сектой, может скрытно пройти всю страну от Владивостока до Варшавы буквально в каждом населённом пункте получая кров в тайных сектантских убежищах.

— И что же…? — осторожно спросил Агафон Иванов, стараясь не показывать особенной заинтересованности в услышанном.

— Миронович с Катарским завели очень любопытный порядок: они не трогали притоносодержателей, хотя, разумеется, прекрасно их знали. Более того, они не трогали и тех беспаспортных сектантов, что находили пристанище по упомянутым адресам. Как нетрудно догадаться, Миронович вовсе не был филантропом, просто за каждого нового «бегуна», появлявшегося на его участке, он получал 50 рублей серебром, так сказать, «откупных». И после этого беспаспортному сектанту во 2–й Литейной части ничего не грозило. Даже если в силу какой — то нечаянной ошибки такой «откупленный» попадал в участок, то благополучно покидал его и никаких документальных следов такого задержания не оставалось.

— Ну, примеров такого рода нерадения мы знаем немало, — кратко прокомментировал услышанное Иванов.

— Э — э, нет, всё не так просто, как Вы решили, — усмехнулся полковник, — Тут были отношения несколько иные, нежели просто «дал» — «взял»… У Мироновича с «бегунами» установились своего рода отеческие отношения. Они иногда «сдавали» ему крупных преступников, из тех, что искали у них убежища. Так Мироновичу удалось арестовать известного убийцу Веретенникова, который за годы своей преступной карьеры погубил более двух десятков невинных людей. Вам, наверное, сейчас эта фамилия уже и не скажет ничего. А когда Веретенников убежал с Нерчинской каторги, его ловила полиция всей Империи. Он хотел скрыться у чухонцев, в княжестве Финляднском, то есть, и для этого пришёл в Петербург. Так вот на Афанасия Веретенникова наш драгоценный Иван Иванович Миронович «вышел» именно через своих «бегунов». Разумеется, всё было оформлено чисто, легенда была придумана такая, чтобы фамилия наводчика нигде не «засветилась», да чтобы и сам Веретенников не понял, как же ему на «хвост наступили»… Н — да, так вот, были и другие примеры такого же рода. Так что у Мироновича с сектантами были отношения самые что ни на есть тёплые, я бы даже сказал: душевные. Он на них оч — ч — чень большие деньги зарабатывал, а они свои делишки обделывали и ни — ко — го… слышите, никого! не боялись.

— Интересно.

— Да, интересно, — согласился Фома Фердинандович Крачак, — Только дальше будет интереснее. Вся эта идиллия закончилась весьма неожиданно и совсем не так, как надеялся завершить её сам Миронович. Нашёлся некий недоброжелатель, который оплатил какому — то журналисту написание очерка о проделках Мироновича и в особенности о специфических отношениях оного с сектантами. Такой очерк был написан и недоброжелатель оплатил его издание. И сигнальный образец брошюры прислал самому Мироновичу.

— Секундочку — секундочку, Вы хотите сказать, что Цензурный комитет пропустил противополицейскую брошюру? — засомневался Иванов.

— Я хочу Вам сказать, что брошюру против Мироновича держал в своих руках. И даже кое — что прочёл. А вот как было осуществлено издание этой брошюры — тут уж вопрос не ко мне. Чернышевский ведь свою галиматью тоже вполне официально издал, а крамолы там было куда поболее!

— И что же было дальше?

— Миронович, получив брошюрку, моментально всё понял. Скандал был бы неизбежен и сухим выйти из воды ему бы не удалось ни при каком раскладе. В принципе, его, конечно, надо было за все эти проделки с «бегунами» отправлять в каторжные работы. И Миронович это ясно сознавал… Разумеется, в каторгу ему идти никак не хотелось. Что бы в такой ситации предприняли Вы, господин Иванов? — неожиданно спросил полковник.

Сыщик на секунду задумался, вопрос застал его врасплох:

— При попытке меня шантажировать я бы… пожалуй, постарался избавиться от шантажиста.

— М — м… — кивнул Крачак, — не очень — то оригинально. Сразу скажу, Миронович не мог избавиться от шантажиста: ни убить его, ни посадить в тюрьму. Шантажист в силу ряда обстоятельств был для него недосягаем.

— Что же он предпринял?

— Наш дражайший Иван Иванович пошёл ва — банк. Он отправился к Трепову и вручил градоначальнику памфлет на самого себя. Для такого шага требовались и большая смелость, и верный расчёт. Миронович продемонстрировал и то, и другое. Он упал в ноги градоначальнику, повинился во всём, разумеется, не обошлось без некоторого цинического лицедейства… сказал Трепову примерно следующее: меня утянут под суд, а вместо со мною и всю столичную полицию… и это возымело свой эффект.

— Градоначальник покрыл Мироновича, — предположил Иванов.

— Зачем же рассуждать такими ветеринарными терминами, — полковник как будто бы даже обиделся на сыщика, — Фёдор Фёдорович Трепов был вынужден принимать во внимание массу… массу привходящих соображений, о которых Вы сейчас даже и догадываться не можете. У него была масса недоброжелателей, Трепов пользовался большим и притом вполне заслуженным авторитетом у Государя Императора, а это рождает огромное число завистников. Когда вышла вся эта история с выстрелом Засулич, можете мне поверить, оч — ч — чень большое число высокопоставленных чиновников испытало гаденькое чувство удовлетворения. Трепов не мог допустить скандала в полиции, тем более, что речь шла о таком всеобъемлющем… м — м… разоблачении. Поэтому Трепов арестовал весь тираж, добился отзыва разрешения на издание, рассыпал типографский набор, а Мироновича отправил в отставку. В течение суток. Я Вас уверяю — это был пинок!

— Ну да, ну да… С правом ношения мундира, — с сарказмом в голосе заметил Иванов.

— Так было объявлено в приказе. На самом деле — нет! Трепов запретил Мироновичу когда — либо одевать мундир, пообещал прилюдно плюнуть тому в лицо, если тот хоть раз нарушит запрет. Вот так. Кстати, если Трепов пообещал такое, ему верить можно. Нюанс ведь в чём состоял: Миронович через своих «бегунов» дал несколько серьёзных арестов. За них люди получили не только отметки в приказах по городу, но и денежные премии, и ордена. И что же, через несколько лет вдруг затевать всеобщие разоблачения: отзывать представления? признавать подлог рапортов? Как Вы это себе представляете, батенька?

Иванов махнул рукой:

— Да Бог с ними, с «бегунами». А чтой — то было дальше с загадочным мстителем? Кстати, а какова была его фамилия?

— Фамилии я Вам не назову, не помню. — прочитав в мимолётном взгляде сыскного агента недоверие, полковник поспешил добавить, — Действительно не помню. Трепову она была известна, как впрочем, и самому Мироновичу, так что всегда можно справиться у кого — то из них. Ничего особенного с этим человеком не случилось, он добился своего, я имею в виду увольнение Мироновича из полиции. Более того, Мироновичу пришлось надолго уехать из столицы. Он ведь из Гродненской губернии, там и спрятался почти на год…

— Из — под Гродно, Вы говорите?

— Да, у него там большое имение. То есть, сначала оно было маленьким, а потом он подкупил земельки. Миронович хотя и русский человек, однако по вероисповеданию католик, он вырос с поляками и евреями, знает их национальные особенности, прекрасно умеет ладить с ними.

— Что Вы говорите… Я этого не знал, — признался Иванов, — Паспорт — то у него в столице выписан.

— Разумеется, он уже четверть века столичный житель.

— И что же было далее? — Иванов вернул разговор в прежнее русло, — Миронович удалился из Петербурга и…

— Миронович — то удалился, да только сестрица его младшая тут осталась. Она продолжала вести его хозяйство. Я ведь уже упоминал, у Мироновича целый доходный дом был в аренде. Кроме того, он ещё в бытность свою начальником участка начал промышлять учётом векселей. К нему ежедневно как на работу приходил молоденький армянчик, Миронович с ним запирался на час — другой и там они свои делишки обделывали. Так что примерно месяцев через 10–11 после отставки Иван Иванович возвратился в Санкт — Петербург и занялся своим излюбенным ремеслом: ссуды, залоги, векселя, дёшево купить — дорого продать…

— Понятно. — Иванов помолчал немного, — А что же стало с «бегунами» — держателями квартир?

— Это были не квартиры, а дома, — поправил его полковник, — С подвалами, тайными схронами в подполах и стенах. «Бегунов» прихлопнули, — Фома Фомич выразительно ударил ладонью по столу, — лично я и пришлопнул. Я с этого начал, едва заступил в должность. Действовал по прямому предписанию Трепова. Как сейчас помню, взяли 6 человек безпаспортных, не пожелавших открыть имени.

— И чем же история закончилась?

— Все пошли в каторгу. По — моему, по четыре года получил каждый.

Полковник поднялся, давая понять, что время разговора исчерпано. Иванов, впрочем, и сам понимал, что потребовал слишком большого внимания к своей персоне. Фома Фомич протянул Агафону руку, что служило подтверждением доверительности установившихся в ходе разговора отношений.

— Напоследок я Вас спрошу, — проговорил полковник, — Понимаю, что это против правил сыска, но всё же… Я в курсе событий в кассе Мионовича, не далее как вчера большую статью прочёл об этом. Как полагаете, девочку убил Миронович?

— Впечатление такое, что «да», — кивнул Иванов, — Вроде бы всё сходится на нём, как в пасьянсе. В свою очередь спрошу и я напоследок: Вы допускаете, что Миронович мог пойти на такое?

— Не знаю, что и сказать. Убить ребёнка в собственной кассе и оставить труп… Даже не постараться его скрыть… Не знаю… Надо быть либо глупцом, либо очень самонадеянным человеком. Миронович же ни то, ни другое. Я не знаю деталей розыска, но как — то всё это очень подозрительно.

Агафон Иванов, покинув кабинет полковника Дубисса — Крачака, испытал растущее чувство неудовлетворённости. Всё, что давеча казалось таким простым и очевидным, теперь вдруг сделалось неопределённым и подозрительным. Единственное, в чём нисколько не сомневался сыскной агент, так это в том, что осуждённые в 1872 г. безпаспортные «бегуны» уже давно на свободе.

Дабы доставить Мироновича для допроса в прокуратуру, Александр Францевич Сакс отрядил на Болотную наряд полиции. Конечно, вполне можно было бы обойтись и без такого театрального жеста, но в подобном решении судебного следователя крылись и элемент устрашения подозреваемого, и толика мщения за его строптивость. Пусть Миронович поймёт, что дела его идут всё хуже и хуже. Большой дом — это множество любопытных глаз, чутких ушей и длинных языков; это кумушки, для которых перемыть косточки соседям — самое большое удовольствие в жизни; это дворники, которые всё знают, всё видят и непременно всё кому — нибудь перескажут. Подкинуть жителям большого дома такую новость значит дать пищу для сплетен на год вперёд! Александр Францевич, разумеется, всё это учёл.

Об убийстве Сарры Беккер на следующий же день после обнаружения тела напечатали небольшие заметки «Вечерние ведомости» и «Петербургская газета». В последующие дни практически все столичные газеты более или менее подробно осветили обстоятельства случившегося. Дело обещало быть скандальным: тут были и похоть, и кровь, а что же ещё требовалось для того, чтобы возбудить любопытство обывателя? В первые дни никаких прямых обвинений в газетных заметках не содержалось, но Миронович уже тогда предстал перед читателями как ростовщик — мироед, сделавший (и продолжавший делать) своё состояние на людском несчастье.

Принимая это во внимание, можно было быть уверенным в том, что и привод на допрос под полицейским конвоем найдёт весьма живописное отражение в столичной прессе. Сакс был уверен, что с формальным выдвижением обвинения в адрес Мироновича можно не спешить: газетчики, узнав о приводе его под конвоем, без особых к тому понуканий уничтожат репутацию ростовщика. А после этого — можно не сомневаться — все, кому не лень, пустятся в рассуждения о похотливом старике — растлителе, который, к тому же, вероятнее всего убил свою невинную жертву

Миронович, доставленный в кабинет помощника прокурора, выглядел спокойным. Он, видимо, старался держать себя в руках и никак не проявлял гнева, обычного в такой ситуации признака слабости. Но Сакс не сомневался, что Мироновичу, не понаслышке знавшему методы работы полиции, это внешнее спокойствие давалось нелегко. Миронович должен был понимать, что сам способ подобного приовда на допрос — в сопровождении урядника с помощником — был плохим предзнаменованием.

После необходимых формальностей, связанных с заполнением анкетной части протокола допроса, Александр Францевич приступил к содержательной его части, а именно к выяснению того, что подрывало доверие следствия к прежним показаниям Мироновича. По мнению следователя, такой возврат к уже, казалось бы, выяснинным моментам, должен был привести подозреваемого в состояние если не паники, то, по крайней мере, беспокойству.

— Скажите, г — н Миронович, что вы делали вечером в день убийства. Подробно, пожалуйста, опишите все ваши действия.

— Сие делалось мною неоднократно и притом в разной форме. Добавить или изменить сказанное прежде не нахожу возможным, — спокойно ответил Миронович.

— Потрудитесь ещё раз повторить, — следователь также старался выглядеть невозмутимым.

— Был в кассе до 9–ти часов вечера, как обычно. Потом конкой от Знаменской площади поехал домой, на Болотную.

— Опишите, пожалуйста, подробнее проделанный путь. Как Вы добирались? Может, кого встретили по пути?

— Ну, я вышел из кассы на Невский, пошел к остановке конки в сторону Знаменской церкви. Мне навстречу попалась моя знакомая, Анна Филиппова…

— Я уточняю, — помощник прокурора повернулся в сторону секретаря, давая понять, что реплика нуждается в занесении в протокол, — Речь идёт о вашей бывшей сожительнице, от которой вы прижили пятерых детей, — интонация Сакса была чрезвычайно едкой, — Не так ли? Или Вы подразумеваете встречу с некоей другой Анной Филипповой?

— Ту самую, — коротко кивнул Миронович и досадливо поморщился, — Только какое имеет отношение к делу сделанное Вами уточнение? Ну, хоть бы и прижила она от меня детей, так что с того? Вы, чай, не синодальная комиссия! А я, чай, не монах! Так кому какое дело до моей частной жизни?!

— Продолжайте, — не стал углубляться в спор Александр Францевич, — Итак, встретили бывшую сожительницу…

— Мы с ней поговорили о том, о сём, я её проводил до её дома. Она живет по Невскому проспекту через 3 дома от кассы. Потом поехал домой.

— Прямо так и домой, — ехидно пробормотал помощник следователя, — Похоже, вы запамятовали, Иван Иваныч. Может, напряжете свою память? Вспомните: для того, чтобы её проводить, вы повернули назад, прошли опять мимо своего двора, потом ещё дальше в сторону Аничкова моста, дошли до дома под нумером 51… Припоминаете? А что же было дальше?

Миронович озадаченно и настороженно посмотрел на следователя:

— Ну, там я ещё портного встретил, Гершовича, он мне шьет. И мы с ним вместе пошли по Невскому. Так и что?

— Это я Вас спрашиваю: так и что, г — н Миронович? Что было потом?!

— Да ничего… Потом расстались. Он домой пошел, а я на станцию конки.

— Странная у вас память, однако, Иван Иваныч, прошло — то всего ничего с той субботы, а вы уже столько запамятовали! — рявкнул Сакс.

Но Миронович оказался не промах и тоже возвысил голос:

— Что это я запамятовал?! На что это Вы намекаете?!

— Ну, как же — с, как же — с!.. Память, стало быть не возвращается? Вы хотите знать, насколько я осведомлён о событиях того вечера? Я осведомлён достаточно! Я знаю, что Вы вернулись в кассу после встречи с портным, но нам про это — ни гу — гу. Как Вы думаете, какой вывод из всего этого я делаю?

— Чушь! Бред! — Миронович пренебрежительно махнул рукой, — Я в кассу не возвращался!

Он, видимо, решил, что помощник прокурора пытается его запутать и потому не воспринял услышанное всерьёз.

— Я Вам напоминаю, если Вы забыли, что Вы находитесь в здании окружной прокуратуры под официальным допросом уполномоченным на это должностным лицом. Здесь нет никого, кто говорил бы чушь и бред!

— Извините, в моих словах не было ничего личного, — поправился Миронович, сообразив, что сказанное им может быть истолковано как оскорбление должностного лица, — Я лишь хочу сказать, что покинув кассу, я более туда не возвращался.

— Ну, как же — с, Иван Иваныч, — с ласковой, издевательской укоризной в голосе произнес следователь. — А у нас есть двое свидетелей, которые видели, как Вы возвращались в кассу. Вошли в свой двор…

Повисла пауза. Миронович остолбенело смотрел на Сакса, видимо, не зная, что сказать. Наконец, он ответил медленно и раздельно:

— Я в кассу не возвращался. В подворотню действительно завернул, но постоял там и пошёл опять на станцию конки. Что утверждают Ваши свидетели не знаю, но в кассе моей ноги не было.

— Ну да, завернули в подворотню, постояли, потом опять пошли прежней дорогой… Плохой ответ, Иван Иванович, очень плохой! А зачем Вы заворачивали, часом не скажете? — усмехнулся Сакс, — Чтобы просто постоять? — чувствовалось, что помощник прокурора не поверит ни единому слову подозреваемого, и какое бы объяснение тот не выдвинул, оно все равно в глазах следствия прозвучит простой отговоркой, призванной замаскировать истинные намерения.

Миронович тяжело вздохнул, видимо, он уже понял, что последует далее:

— Ну отчего же, я могу объяснить. Ещё днем собирался захватить из кассы домой серебряный брегет. А когда шёл по проспекту, спохватился, что, кажется, так его и не положил в карман. Решил вернуться в кассу. Но в подворотне нащупал его у себя во внутреннем кармане сюртука, и потому в кассу возвращаться не стал. А что, это преступление, остановиться на минуту под аркой?! — с вызовом спросил Миронович.

— Само по себе, конечно же нет, — в голосе следователя по — прежнему звучала ласковая издёвка, — Каждый честный человек может это делать хоть ежедневно, но только не там и не тогда, где и когда убивается 13–летняя девочка… Учитывая, что вы рассказали о факте возврата только под моим сильным нажимом…

— Я ничего не рассказывал Вам о «факте возврата»! — перебил следователя Миронович, — Я еще раз говорю: я НЕ возвращался в кассу!!

— …и учитывая, что никто не видел, как вы выходили из кассы и из подворотни уже после того как вы в неё завернули, якобы, нащупывая во внутреннем кармане брегет, — гнул свое Сакс, — я делаю вывод, что была некая серьезная причина, по которой Вы постарались скрыть от следствия этот немаловажный факт. Я даже готов назвать эту причину — Ваша виновность в смерти Сарры Беккер.

— Вы хотите сказать, что это я ее убил?! Бред какой — то! — лицо Мироновича побагровело, шея пошла малиновыми пятнами.

— Я утверждаю, что именно Вы убили Сарру. Нет, Вы ничего такого загодя не готовили, Вы планировали просто соблазнить её, для чего вернулись и расставили мебель в маленькой комнате, приготовив ложе любви — так ведь пишут в бульварных романах? А убийство вышло совсем неожиданно. Вы ведь просто очень расстроились, правда? Эта девчонка вас огорчила, — в голосе следователя слышалось сочувствие. — Сначала она Вас провоцировала, разжигая Вашу страсть на протяжении долгих месяцев, а в тот вечер сделалась страшно упрямой и буквально превратилась в дикую кошку. А ведь Вы и хотели — то всего ничего — немного внимания, ласки, поцеловать, обнять.

— Что Вы несёте! Остановитесь! Ничего такого не было и в помине!

— Ну, почему же так сразу — «несёте»! — Александр Францевич как будто даже обиделся. — Ведь она вам нравилась, правда? красивая была, молоденькая, не то, что эти кумушки с отвислым задом, у которых ведро со свистом пролетает. Правда? А тут: дырочка тугая, нерожавшая покуда, самое то, что надо.

— Бог мой! — Миронович закинул нога на ногу и не без удивления оглядел следователя, — Да Вы, как я погляжу, ценитель. Это не меня надо на этот стуле держать, а Вас.

— Да будет уж вам, Иван Иваныч, изображать — то! Это ж как сказать, как посмотреть! Вы же сами ее и в губы целовали, и на коленках нянчили при свидетелях. Или запамятовали?

— У — у, шакалы затявкали, — процедил сквозь зубы Миронович. Он резко мотнул как — то вниз седой головой, стиснул костяшки пальцев, — им только дай волю — всех грязью обольют. Понарасскажут всякого, а чего не видели — придумают. Я Вас уверяю, были бы Вы на моём месте — и про Вас бы нагородили огород!

— В самом деле? А Вы, вообще — то, на кого это сетуете? — притворно участливо спросил следователь.

— Да, ладно, это уже не важно, — устало и почти беззвучно пробормотал Миронович. Потом, словно сделав над собой усилие, проговорил внятно и громко, — Занесите в протокол: покинув кассу около 9 часов пополудни, я более туда не возвращался. Что касается моих отношений с Саррой Беккер, то никаких любовных и тем более…. душевно — интимных отношений я с нею не имел.

— Эко Вы всё переворачиваете, г — н Миронович, — усмехнулся помощнико прокурора, — А мы ведь и не утверждаем, что у Вас были интимные отношения с покойной. Нет, вы только собирались их установить той ночью. Но не получилось. И вы её убили в приступе ярости. Она пригрозила, что донесёт на вас, ведь так? Или расскажет папеньке, что в общем — то, одно и то же.

— Вы фатально ошибаетесь! — взвился Минронович. — Я ночевал той ночью дома! Меня не было на месте преступления! Меня видел вагоновожатый конки и кондуктор! Меня видели дворники на Болотной! И моя семья, наконец, хотя я понимаю, что для Вас последнее — не довод!

— Ну, положим, дворники и члены семьи видели Вас между 22.30 и 23.00. Но вот что вы делали потом, где были и чем занимались — никто достоверно сказать не может. Ну, кроме Вашей сожительницы, разумеется, а к её словам сами знаете какое у нас отношение… У Вас была возможность покинуть квартиру незамеченным. Что, по моему мнению, Вы и сделали. Вы взяли свой шарабан из каретного сарая, тихо выехали со двора, прикрыв за собой ворота. У нас, кстати, есть свидетели, видевшие вашу повозку во дворе ссудной кассы около часу — двух ночи. — перехватив недоумённый взгляд Мироновича, следователь усмехнулся, — А Вы и не знали, да? Что Вы на это скажете?

— Я Вам не верю, — убеждённо проговорил Миронович, — нет у Вас такого свидетеля. Не может его у Вас быть, поскольку повозки моей во дворе не было. «На пушку» Вы меня берёте, ан не выйдет — с!

— Нет, Иван Иванович, — вздохнул помощник прокурора, — Я «на пушку», как Вы выразились, и не думал Вас брать. Свидетель у нас такой есть. И с его показаниями Вы ознакомитесь, когда придёт тому свой черёд… Теперь — то Вы понимаете, как глубоко Вы влипли?

— Повторяю Вам, моей повозки во дворе не было! Если и стоял какой — то возок, то не мой! Ваш свидетель или ошибается, или намеренно лжет! Я не вчера родился и знаю, как полиция умеет уговаривать.

— А вот это уже называется клеветой в адрес государственной инстанции, исполняющей долг по защите закона. Содержание статьи 131 Устава уголовного судопроизводства напомнить? Нет? Так что поаккуратнее со своими эмоциональными оценками во время допроса, а то, неровён час, и к ответу призовём…

— Да будет уж меня пугать! Пуганный…, — затравленно огрызнулся Миронович.

— Ну, что ж, Иван Иваныч, я вижу Вы пошли в несознанку. Напрасно! Душу облегчить в таком страшном деле, как убийство ребенка — это ведь не пустые слова, уж Вы мне поверьте. А Саррочка ночью вам не снится? Вы ведь прекрасно помните эту картину — как она лежала на кресле — такая нарядная в своем праздничном платье, сапожки красные, косы длинные, в них ленточки алые. А на голове зияет рана, Вами причинённая, и кровью всё кресло залито. А скажите, когда кровь потекла, она была такая же алая, как ленты, или темнее? А, может, почти черная? Вы помните? Вы ведь всё прекрасно помните! — следователь все ускорял и ускорял темп речи. Он задавал вопросы и, не дожидаясь ответов, сыпал все новоые и новые. — А платок, а — а? Что Вы делали, вообще? Вы отдавали себе отчёт? Вы платок засунули девочке почти до привратника желудка! А когда душили, она ведь вырывалась, верно? Но вы не могли смотреть ей в глаза, и потому прижимали голову вниз, к сиденью кресла, и пытались отвернуть ее лицо в сторону. Был в Вас какой — то стыд, правда? Возможно, Вы даже по — своему страдали. Но она оказалась сильнее, чем можно было предполагать по ее комплекции, и она умудрилась схватить вас за волосы. А скажите, в какое место головы она вам вцепилась?

Миронович сидел, ссутулив широкую спину, на скулах ходили желваки, взгляд остановился. Он молчал и немигающе смотрел в глаза помощнику прокурора.

— Вы ведь сами бывший полицейский, — продолжал следователь, — И ведь опытный полицейский, карьеру известную сделали! Могли бы сообразить, что мы все равно докопаемся. Эх, Иван Иваныч, как опрометчиво с вашей стороны! Как опрометчиво!

— Довольно, Александр Францевич, дешёвых театральных декламаций, — веско обронил Миронович, — Я не убивал Сарру и потому все Ваши изыски… про цвет крови и прочее… лишены всякого смысла. Найдите настоящего убийцу и повторите всё это ему. Это первое…

— Ну, а второе? — с ухмылкой поинтересовался Сакс.

— Все ваши улики — косвенные, — угрюмо и глухо продолжал Миронович, — И Вы на самом деле совсем не там ищете. Вам следует искать грабителя, который похитил вещи. Да, именно вещи могут где — то всплыть…

— Ах, грабителя, мифического грабителя, который сумел, не разбив, открыть витрину с замком, с которым ни один посторонний не справился бы! Вот головоломка — то! Это Вы весьма наивно придумали! — Федор Карлович хохотнул. — Вы изобрели уникального грабителя, такого, который должен быть настолько туп, что сначала затевает убийство, а потом принимается обчищать кассу. И то, и другое совершает при незапертых дверях. В то же время Ваш грабитель настолько умён и осторожен, что озаботился тем, чтобы аккуратно погасить лампу уходя — а то ведь, не дай Бог, пожар может приключиться и тогда Вы, Иван Иваныч, понесёте невосполнимую утрату имущества. И опять же, этот грабитель оказывается этаким дурнем непроходимым, что берёт из витрины сущую ерунду, а наиболее ценные вещи не трогает, видимо, для того, чтобы не ввести Вас в излишние траты. Вам не кажется, что какой — то очень странный получается Ваш мифический грабитель? А, Иван Иваныч? Таких и в природе — то не бывает! По крайней мере, я таких не встречал, да думаю, никто не встречал! Мой вам совет, Иван…

— Оставьте свои советы при себе, — совсем уже грубо оборвал следователя Миронович, — Ещё не хватало мне Ваши советы выслушивать…

— Ну, что ж, как хотите! Ввиду того, что виновным Вы себя не признаёте, в запирательстве упорствуете, а также принимая во внимание тяжесть вменяемого Вам в вину преступления, я постановляю подвергнуть Вас аресту. С этого момента Вы из свидетеля становитесь обвиняемым и будете помещены в следственную тюрьму. где останетесь до суда. Советую озаботиться поисками адвоката.

— Позвольте ознакомиться с ордером… — уронил негромко Миронович.

— Разумеется! Это Ваше право, — Сакс опустил руку в ящик стола и извлёк оттуда заранее составленный документ.

— Я так и знал, что он у Вас был заготовлен загодя. И знал, чем закончится этот допрос, — невесело усмехнулся обвиняемый.

— А я в свою очередь могу сказать, что я знал о том, что Вы это знали, — с этими словами следователь протянул документ Мироновичу. На губах помощника прокурора блуждала едва заметная улыбка, он явно пребывал в приподнятом настроении.

Тут и спору быть не могло — это был его день.